Текст книги "Немецкая трагедия. Повесть о Карле Либкнехте"

Автор книги: Осип Черный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Она повернулась к нему:

– Что вам здесь, собственно, надо?

– Мы за вами, арестовать вас.

– Вот как? А на каком основании?

– Старое дело: прошлогодний приговор суда в связи с вашим подстрекательством солдат к неповиновению.

– Вот когда вспомнили! Надо было заварить всемирную кашу, чтобы нашлось время и для меня…

– Сударыня, входить в обстоятельства дела не в нашей компетенции. Нам приказано препроводить вас в тюрьму.

– Знакомый почерк… А вам не кажется, господа, что следовало бы выйти из комнаты и дать мне возможность собраться? Скажем, закончить туалет?

Старший подумал: некрасива, но держится с достоинством, и у нее какой-то особенной силы глаза; невольно проникаешься к ней уважением.

– Хорошо, – сказал он, – мы подождем в коридоре. Но один останется здесь.

– Что ж, если это входит в ваши представления об офицерском джентльменстве… С французскими женщинами там, на эападе, вы, надо думать, обращаетесь не менее грубо?

– Извольте одеваться и не занимайтесь пустыми разговорами!

Он сделал знак одному из помощников. Тот застыл в напряженной позе у двери. Остальные вышли.

В коридоре, переминаясь с ноги на ногу, они прислушивались к тому, что делается в комнате: словно арестованная могла бросить бомбу или кого-либо пристрелить.

Наконец дверь отворилась. Роза Люксембург надела пальто и пошла за калошами.

Что она прихрамывает, им было известно. Тем более показалось странным, что походка у нее такая легкая, а в облике независимость.

– Куда же вы меня повезете, господа?

В коридоре стояла перепуганная насмерть хозяйка.

– Я ведь ваша должница, фрау Мильх? – обратилась к ней Роза.

– Ах, как можно говорить об этом в такую минуту!

– Нет, я хочу заплатить вам вперед. И хотелось бы, чтобы все в моей комнате поддерживалось в порядке, особенно книги. Пока ими не займутся товарищи, которым я поручу.

– Да, книги, – растерянно повторила хозяйка. – Я буду их протирать, книги очень пылятся. – Скорее это было адресовано тем, кто увозил Розу, чем ей самой.

Смущенно она приняла из рук жилицы деньги. Офицеры ждали. На лестнице, когда она задержалась, один грубо крикнул:

– Хватит копаться! Можно подумать, к министру едете на прием!

– Все впереди, господа, все еще будет, – спокойно отозвалась Роза.

– Ступайте, нечего разговаривать!

Она обернулась и посмотрела на него с интересом.

– Одна сторона нервничает. Но почему именно вы, а не я, мне трудно взять в толк.

– Идите! – требовательно повторил офицер.

На улице их ждал крытый фургон. В таких фургонах ветеринарная инспекция перевозила обычно подлежавших уничтожению собак. Сзади была подножка с двумя ступеньками. Не так-то просто было на нее взобраться.

– Не толкайте меня! – сказала Роза, на этот раз с раздражением.

– Вас не толкают, а вам помогают.

Внутри было совершенно темно. Она скорее нащупала, чем разглядела, скамью вдоль одного борта. Другую скамью напротив заняли сопровождавшие.

На низкой скамье сидеть было неудобно. Несколько раз на поворотах Розу качнуло. Тогда двое с противоположной скамьи заняли места по обе стороны от нее.

Машина неслась по улицам.

– Куда вы меня везете? – спросила Роза.

– На месте узнаете.

Когда машина загудела и остановилась, а двое охранников вылезли, Роза заметила чугунные большие ворота и кирпичную высокую стену.

Охранник, оставшийся с нею, навел на нее ручной фонарик, словно бы удостоверяясь, что она здесь.

– Выходите! – приказали снаружи.

Она охватила взглядом частицу двора, огороженного непроницаемой стеной. Похоже было на каменный мешок. Ступени, по которым пришлось подыматься, были тоже каменные, крутые. Роза устала.

Но самое большое унижение ждало ее впереди.

В комнате со сводчатым потолком и зарешеченными окнами и скамьями вдоль стен горел тусклый электрический свет. Углы помещения были погружены в темноту. Ее опросили, задав много ненужных вопросов. Затем вошла женщина с сухим, черствым лицом. За нею следовало двое надзирателей.

– Разденьтесь, – приказала женщина арестованной.

– Это еще что за новости?

– Вам же сказано, извольте выполнить!

– Как? Раздеться совсем?

– Ну конечно! В первый раз вас, что ли, берут! Порядка не знаете?!

Роза начала медленно снимать с себя одежду. То ли вид хромой женщины смутил надзирателей, то ли ее сильный лучистый взгляд – они отвернулись.

Смотрительница стояла с каменным лицом и ждала, когда можно будет приступить к обыску.

Книга вторая. Долой правительство!

I

Дни заметно удлинились, и солнце пригревало землю. Но лопате она уступала неохотно, а то и не уступала совсем. Приходилось долбить ломом или киркой.

При хорошей сноровке и крепкой мускулатуре с такой работой еще можно было справляться. Человеку же городскому, не привыкшему к физическому труду, она давалась нелегко. Но он старался не отставать от других.

– Не усердствуй, Карл, – говорили ему вполголоса. – Спасибо никто не скажет.

Когда к отделению подходил старший, товарищи старались заслонить Карла.

Но старшего работа солдата в пенсне интересовала больше всего. На солдате была шапочка наподобие арестантской и сильно поношенная куртка. Вид он имел не очень-то воинский.

– Речи произносить легче, наверно? – насмотревшись, сказал старший.

– Смотря какие.

– А вот те, какие вы говорили.

– Нет, иные давались мне нелегко.

Старшего так и подзуживало поговорить. Сам он был из деревни, о Либкнехте никогда прежде не слышал и отношения к политике не имел. Но начальство наказало вести за ним наблюдение, намекнув, что Либкнехт человек опасный. На фронте большого вреда от него не будет, но в Берлине он многим причинял беспокойство.

И вот, наклонясь всем корпусом, он работал наравне со всеми: нажимал на лопату, вскапывая мерзлую землю.

– М-да, это не речи произносить, тут коленкор другой…

Сосед Либкнехта, разогнувшись, спросил:

– А вам приходилось когда-нибудь держать речь?

– Тебе-то что?

– Интересно, как это у вас получалось!

– Мое дело винтовка да вашим братом командовать. Попадете на передовую, узнаете, чем надо солдату интересоваться.

Он был не прочь постоять тут еще. Когда человек, орудуя лопатой, должен следить, чтобы башмак у него не развалился, и то и дело подравнивает пенсне на носу, любопытно понаблюдать за тем, как он швыряет рывками землю, особенно, если солдат не нравится и чем-либо раздражает.

Можно бы и потешиться немного над ним, но мешала одна закавыка. Сержант Друшке знал, что товарищи ревниво оберегают Либкнехта, и нередко ловил на себе их недобрые взгляды.

Мучить солдат во имя утверждения своей власти Друшке еще не привык; мучительство не превратилось пока для него в самоцель. Да и лучше было не портить отношений с людьми, у которых может оказаться оружие. Дисциплина в части, правда, хорошая, но отношений обострять не следует. Бомба не выбирает, куда ей упасть. Если уж упадет, лучше, чтобы рядом оказался солдат, который зла против тебя не имеет.

Друшке не очень и допекал берлинского выскочку, который будто бы вздумал там всех учить. Но одно обстоятельство сильно его беспокоило. Стоило ему объявить отбой, как к берлинцу начинал стекаться разный народ.

Являлись не только свои, но и солдаты соседних рот, даже других частей.

Повод находился всегда: то табаку ему приносили, тот спрашивали нитку пришить пуговицу, то газету.

Друшке пробовал отсылать людей, но из этого ничего не вышло. Не в казарме, так где-нибудь за кустами или в глухих закоулках, а встречи происходили.

Когда Друшке доложил ротному, тот выслушал его хмуро.

– Наблюдать-наблюдайте, а запрещать не годится. Он фигура известная, им тут занимаются люди повыше.

Действительно, командир рабочего батальона уже несколько раз справлялся, как ведет себя Либкнехт.

Конечно, нелегко было ему копать мерзлую землю, перетаскивать камни, гонять тяжелые тачки. И все же, попав на фронт, он не только наблюдал жизнь солдат и интересовался их настроениями, но и многое им разъяснял.

Газеты изо дня в день описывали готовность немцев постоять за землю и кайзера. На фронте газетная патетика теряла всякое подобие правдивости. Слишком жестоко было все вокруг.

Дисциплина в армии сохранялась прежняя, офицеры, командуя людьми, опирались на традиции. Но немец, одетый в форму солдата, вовсе не был автоматом, нуждавшимся только в том, чтобы им управляли. Недавний земледелец или рабочий, служащий или учитель гимназии, владелец лавочки или маслодел, он задумывался все больше. Ему забили голову рассказами о зверствах казаков, французских солдат, торгашей-англичан. А он все чаще задавался вопросом, с какой это радости его гонят под лютый огонь, заставляют лезть на заграждения; с какой радости, если война ведется вовсе не за немецкую землю, а на полях Франции и России!

На довольно широком участке фронта стало известно, что в рабочем батальоне есть человек, способный все объяснить. И совсем не так, как объясняют в газетах или командиры. К нему потянулись.

– Что же будет с войной? – спрашивали у Либкнехта. – Почему в прошлом году не взяли Париж? И кончится ли война, если Париж заберем?

– А он вам нужен? – в свою очередь спрашивал Либкнехт. – Работа ваша станет легче? Больше будут платить за нее?

– Нет, но райх разбогатеет, и жить все станут лучше.

Он терпеливо объяснял, что от богатства райха трудовому человеку перепадают крохи: главное идет тем, кто и сегодня наживается на войне.

– Они поставляют в армию сапоги, ружья, пушки и за все получают больше, чем до войны. Жизнь уже вздорожала, наши жены и дети на себе чувствуют, как все поднялось в цене. Армия истребляет материалы в огромных количествах, товары сюда текут и текут. Какой же смысл предпринимателю желать окончания войны? От народа он требует все больше жертв, а свои доходы тем временем удваивает.

Сидели на пригорке, уместившись на сваленном бревне. Мартовский день кончался, руки у всех были натружены. Солнце еще не скрылось, краски заката пылали, рдели края перистых облаков, а быстрые тени стлались по земле. Но орудия ухали с глухим постоянством и мины ложились поблизости.

Слова Либкнехта возвращали людям забытое ощущение достоинства и желание обдумать все самим.

Среди солдат, приходивших к нему, были и пролетарии, прошедшие суровую выучку жизни. Думать они умели, но понять, что же происходит с Германией, было и им нелегко.

Являлись по двое, по трое. Осведомившись, нет ли курева или не нуждается ли в табаке он сам, потолковав о том о сем, приступали к главному.

– Как же случилось, что партия, которой мы верили, в нужную минуту не призвала нас к отпору?

– Изменила рабочему классу…

– А вы? Выступили против?

Пятно это всякий раз напоминало о недавнем и таком уже для него отдаленном прошлом.

– С этим покончено, товарищи! Потому я и здесь, что меня рассчитывали сломить.

– Но не сломили же?..

– Наоборот: мои убеждения закалились.

– Ну, а союзники? Есть они у вас, Карл?

– Есть, разумеется.

– И Роза с вами?

– Ее упрятали за решетку, но она не из тех, кто сдается. Вообще, среди социал-демократов есть группа, пока еще малочисленная, которая стремится разъяснить народу, что и немцы и наши противники, с которыми нас заставляют сражаться, одинаково обмануты своими правительствами и гибнут понапрасну.

– Понапрасну, да… Так что же делать?

– Объединиться людям по обе стороны фронта и восстановить мир между народами.

Солнце уплывало за горизонт. Люди в солдатских куртках докуривали папиросу и сосредоточенно думали. Их одолевали нелегкие мысли.

II

В барак, где топилась печка и на подоконниках солдаты писали письма, явился вестовой.

– Либкнехт тут есть?

Либкнехт встал. Он писал Гельми и с увлечением, со всей силой отцовского чувства старался помочь сыну, решавшему мучительные мировые вопросы. В письме не было и тени снисходительности: пытливый ум подростка требовал от отца прежде всего прямоты.

– Я здесь. – На всякий случай он заслонил письмо.

– Командир требует вас.

Строительные роты были раскиданы на широком участке. Идти пришлось „далеко. Вестовой шагал впереди и иногда посматривал, не отстал ли сопровождаемый.

Командир батальона расположился на мызе. К домику под черепицей были протянуты провода и вел тротуар, выложенный коричневой и зеленой плиткой.

Настольная лампа, фотографии членов семьи и кайзера, граммофон с трубой воплощали удобства, какими можно было окружить себя вблизи фронта.

Держа руки по швам, Либкнехт остановился в дверях.

– Да, входите и можете сесть. – Подполковник потянулся к коробке с сигарами и вопросительно посмотрел на солдата.

– Благодарю вас, я привык к папиросам.

Он все же протянул Либкнехту толстую сигару.

– Привыкать смысла нет, потом будет не хватать; но один раз – отчего же, можно себе позволить.

Либкнехт медленно повел головой. Приемы здесь такие же, как и в Берлине, подумал он: создать видимость, разговора на равных. Подполковник положил сигару на место.

– Следует вам иметь в виду, что я прежде всего инженер, военный инженер. Мое дело укрепления, линия обороны, политика меня занимает мало. Но ответственность за своих солдат несу я. – И уточнил после затяжки: – Вам это понятно?

– Разумеется…

Командир откинулся в старомодном, с мягкой округлой спинкой кресле.

– И вот представьте: как я должен воспринимать донесения о разлагающей вашей работе?

– Это причиняет вам, вероятно, хлопоты?

– Но вам это может причинить хлопот еще больше! – Он прочертил в воздухе энергичную линию. – Я не стал бы заниматься вашими убеждениями, они меня не касаются. Но ведь вы солдат моего батальона! Солдат строительной части, работающей то на одном участке, то на другом. Выходит, вы, подобно бацилле, разносите свои тлетворные мысли.

Это прозвучало почти как похвала.

– Вам ведь еще в Берлине было сделано предостережение. Я получил циркуляр, из которого узнал, с кем мне придется иметь дело. В других условиях познакомиться с вами было бы даже интересно: адвокат, человек образованный и известный… Но разве могу я спокойно смотреть, как вы разлагаете исполнителей моих планов?!

С этим вы должны согласиться!

Помолчав, Либкнехт негромко ответил:

– И должен, господин подполковник, и не должен. На все, что касается моей работы, жалоб не поступало – ведь так?

– Тут к вам претензий нет. Хотя я понимаю, что дается это вам нелегко.

– Другое дело – мои убеждения, убеждения человека, сознающего свою ответственность перед людьми. Можете ли вы требовать, чтобы я от них отказался?

– Вынужден!

– Это ваш долг, допускаю. Мой долг не меньше – меня облек доверием народ. А против него совершено преступление.

– Но единомышленники ваши, наравне со всеми другими, призывают к обороне и жертвам?

– Выходит, они наравне с другими обманывают народ. Какие же они мои единомышленники!

Подполковник сделал одну-две затяжки и стряхнул пепел на медную тарелочку.

– Так… Значит, не договорились? Искренне сожалею…

– Я не хотел быть уклончивым в разговоре с вами.

– Во всяком случае, господин Либкнехт, вас предупредили, помните!

Либкнехт покинул мызу и, не сопровождаемый никем, направился в свою роту. День кончался, мягкий мартовский, пахнувший весной день. Воздух был удивительно чист. Глухая артиллерийская канонада уступила место тишине.

Может быть, хорошо, что судьба закинула его так далеко от Берлина? Близость к природе радовала. Он тут общался с множеством людей, делал все, чтобы у них раскрылись глаза на происходящее. В городе всегда торопишься, чего-то не успеваешь, у тебя постоянно зажатое сердце. А тут свободнее охватываешь мир в его противоречиях и противостоянии.

Он шел по дороге и углублялся в лес, где еще оставались пористые кучки снега возле деревьев. А думы текли и текли, приводя к плодотворным выводам. Разрушить инерцию мысли в народе, долбить и долбить, работать с каждым, доверяя ему, и в то же время как бы переучивая.

Когда Либкнехт вернулся в барак, был уже вечер. Солдаты собирались спать. Некоторые стучали еще деревяшками домино, но без азарта.

Товарищи обступили его. По какому поводу вызывали? Чем это ему угрожает?

– Надо быть осторожнее, Карл. Не со всяким можно толковать свободно. Тут сомнительных людей хватает.

После того, о чем думал Либкнехт по пути, возвращаться к осторожности не хотелось. Он знал, что за ним следят и многие его слова доходят до начальства. Но натура его протестовала против чрезмерной подозрительности. Убеждение, что человек в основе своей честен и к сердцу его можно найти тропинку, руководило им чаще всего.

Возможно, товарищи еще больше любили его потому, что он был так доверчив и простодушен. Когда он писал письмо, мимо ходили на цыпочках, боясь помешать; когда составлял таинственные документы, которые потом возвращались сюда непонятным путем в виде листовок или обращений, соседи по бараку делали все, чтобы его никто не отвлекал. Получив посылку, предлагали Карлу отведать вкусненького.

Правда, и Карл свои посылки раздавал товарищам. Даже папиросы, без которых он не мог существовать, распределял щедрой рукой. Он знал, впрочем: не будет курева у него, его тоже выручат. Курение было едва ли не единственной утехой его фронтовой жизни.

III

На Западном фронте было совсем тепло. Солнце стояло высоко. Трава тянулась навстречу теплу и свету с такой поспешностью, что, казалось, можно было заметить, как она поднялась со вчерашнего дня.

Изредка проплывали похожие на сигару «цеппелины», летали французские «блерио» и «фарманы». Начиналась яростная артиллерийская дуэль.

Солдаты рабочего батальона исправляли вчерашние повреждения, рыли блиндажи, которые потом накрывали бревнами в три-четыре наката. Складывалась новая тактика ведения войны, и войска, как кроты, зарывались все глубже в землю.

Приближалось Первое мая. Как отметить его? Каким образом волю людей убежденных противопоставить безгласию и воинской притупленности?

Либкнехт и его барак стали, естественно, центром всех замыслов. Что предпринять? Распространить листовки? Поднять на видном месте красный флаг?

На этот раз Либкнехта вызвал ротный – молодой неотесанный лейтенант из тех, кто выслужился на фронте исполнительностью и отчасти храбростью.

– Так ты парней моих вздумал мутить? Жизнь тебе не мила? Ждешь, чтобы я нашел для тебя местечко под пулями?

– Они и здесь нас не забывают, – заметил Либкнехт.

– Гм, – мрачно сказал лейтенант, застегивая на крючок воротник своей куртки. – Думаешь, ты узнал уже, что такое пуля? Могу дать тебе о ней более ясное представление.

– Ну что же, если это входит в курс ваших наук.

– Вот именно: таких надо учить! Некоторые видят, что у меня рядовой в пенсне щеголяет, как доктор какой-нибудь, и думают, что я его пощажу. Я могу щадить того, кто мне нужен. А тебя?!

– Польза вам от меня малая, признаю.

– А вред зато полный. – Он справился с крючком и встал в полный рост.

Он был невысок, щеголеват и старался выглядеть солиднее, чем на самом деле.

– Вот что, рядовой Либкнехт. Мне наплевать на то, что вы депутат рейхстага или другой какой говорильни. Там тоже заткнули рты всем, кому надо: теперь не до разговоров. А уж здесь заниматься этим никто вам не позволит. О каждом вашем шаге мне доносят исправнейшим образом. Я могу, конечно, пересылать донесения выше, там они пойдут еще выше, а вы пока будете заниматься своим темным делом. Но могу и собственной властью пресечь безобразие и такую баню вам прописать, что надолго запомните.

Либкнехт не возражал.

– Чего молчишь?» – рассердился ротный. – Не с дубовым же стволом разговариваю!

– Мне жаль вас: совсем еще молодой, а голова забита ужаснейшей чепухой.

– За эту чепуху офицеры получают награды, во имя нее немецкий народ проливает кровь.

– В том-то и горе!

– Нет, нет, меня не сагитируете, не советую вам заниматься этим! Но вот если Первого мая – я уже знаю, мне донесли – у меня в роте будут неприятности, вам несдобровать!

Рядовой Либкнехт кивнул и попросил разрешения вернуться в барак.

– Не в барак, черт возьми, а в наряд: копать нужники! Нужники я заставлю тебя копать, депутат рейхстага!

– И я, депутат, буду копать, раз этого требует ваш тупой офицерский нрав.

– Что-о, дерзости говорить начальству?! А ну, налево кругом! Трое суток наряда! Передать отделенному!

И Либкнехт, развернувшись, вышел из помещения, чтобы уведомить отделенного о наказании, которому он подвергнут.

IV

Камера, куда поместили Розу Люксембург, была высокая, мрачная, с окном выше головы. Лишь встав на табурет, можно было увидеть угол двора, хозяйственные постройки и кусок висевшего над двором неба.

Однажды в камере появился цветок: арестантка, выносившая по утрам ведро, оставила его будто бы ненароком.

Не только она, низшая администрация тоже проявляла инстинктивное уважение к Розе. Арестованная относилась к ним как к людям и не осуждала за исполнение злой воли властей. В больших лучистых ее глазах читалось понимание человека, который выше своих угнетателей.

Часами ходила она по камере, следила за цветком в консервной банке и даже сумела вырастить отросток, для которого понадобилась вторая банка.

Роза Люксембург жила в тюрьме напряженной умственной жизнью. Катастрофа, приведшая мир к бойне и всеобщему истреблению, сопровождалась другой катастрофой, идейной. Надо было понять, что же произошло с европейской социал-демократией. В Германии смутно, а то очень немногие знали, что крепкий отряд социал-демократов – русские большевики во главе с Лениным – не дрогнул и выдержал тяжкое испытание войны. Немецкие левые продвигались на ощупь. Силы нашлись лишь у ничтожно малой группки, сохранившей верность интернационализму.

Тем важнее было понять, что случилось с немецкой социал-демократией. За эту работу и взялась Роза Люксембург – не в читальных залах и библиотеках, а в тюремной камере. Друзья старались снабжать ее нужными книгами.

Каждый день ее выводили во двор для прогулок. Политических, кроме нее, в женской тюрьме на Барнимштрассе не было. К хромой, седеющей женщине с огромными глазами и обширным лбом философа питали доверие все. Если надо о чем посоветоваться, Роза даст, они знали, совет разумный и справедливый; если сообщить что на волю, постарается среди своих записок засунуть чужую, написанную корявым почерком; если заступиться, Роза не дрогнет.

Администрация старалась смотреть сквозь пальцы на то, что у арестованной Люксембург большая переписка.

День за днем росла стопка листков, которые она постепенно пересылала на волю. Вместе, глава за главой, они составили книгу.

В ней были подобраны примеры, как вела себя пресса социал-демократов в первые дни войны, каким позором покрыла себя, равняясь в своем усердии на монархическую печать. Деятельность Форштанда, его постепенное перерождение, отход от идеалов Бебеля и Вильгельма Либкнехта, бюргерское благодушие и благонамеренность – из прежних, давних ошибок с неизбежностью возникало предательство.

Арестованная, с любовью следившая за побегом цветка, размышлявшая о законах природы или проблемах искусства, работала над своей полемически страстной книгой сосредоточенно и горячо.

Ее посадили в тюрьму в феврале. Работа «Кризис социал-демократии» была готова уже в апреле. По кусочкам она пересылалась на волю и попадала в надежные руки. Автор пожелал скрыться под псевдонимом Юниус.

Понадобился почти целый год, прежде чем удалось переправить рукопись в Швейцарию и там издать.

Как «нет» Либкнехта, разнесшееся по Европе, восстанавливало честь немецкой социал-демократии, так и работа Розы Люксембург содействовала тому же.

В. И. Ленин горячо приветствовал книгу. Доброжелательно проанализировав то, что составляло ее силу и говорило о революционных позициях автора, он в то же время остро подметил опасность уклонов.

V

Рядового Либкнехта пришлось отпустить в Берлин. Командование не решилось задержать его, когда были объявлены очередные сессии ландтага и рейхстага.

После окопов и грязи дорог весенний Берлин показался особенно оживленным. Убирали его не так тщательно, и все же он сохранял пока привлекательный облик столицы.

Дома Либкнехт появился неожиданно для Сони: она ахнула, увидев его на пороге – усталого, с рюкзаком за плечами, озябшего, проведшего ночь без сна.

– Бог мой, ты?! И не предупредил?!

Он отстегивал лямки, стягивал рюкзак с плеч, снимал шинель и не заметил, как на пороге появилась Верочка.

Она смотрела с недоумением и словно не узнавала отца. В ту ночь, когда он отправлялся из дому, Вера спала и не успела с ним попрощаться. Теперь переднею стоял какой-то другой человек – потемневший, обросший, то ли больной, то ли раздраженный.

И только когда он привлек Соню к себе и она прижалась к нему, когда Верочка увидела его огрубевшие, но сохранившие тонкость очертания руки, гладившие голову Сони, она вновь ощутила свою близость к приехавшему и забегала по квартире, доставая для него то одно, то другое.

– Вот полотенце, которое ты, папа, любишь… И горячая вода есть. И у нас еще есть кусок душистого мыла.

– Сейчас, сейчас, побреюсь и верну себе человеческий вид.

Обе хлопотали, жена и дочь, и в этих хлопотах возвращалось к ним все большее ощущение близости, нежности, любви к Карлу.

– Я думал, какой подарок вам привезти. Ну, для мальчиков компасы, мне подарили товарищи: нашли в окопах. А вам, – и он достал из рюкзака, – вот, вырезали из дерева, тоже мои товарищи… Там есть способные мастера. – И поставил на стол две фигурки – грустящей, опечаленной женщины и козочки, которая опустила голову и словно бы прислушивается к чему-то боязливо.

В обеих фигурках видна была тоска тех, кто вырезывал их, по жизни, от которой они насильственно отторгнуты. Соня долго рассматривала фигурки.

– Много чувства вложено в них… И вкуса много.

– Я знал, что тебе понравится. Я рассказал им, что жена у меня хорошо понимает искусство, вот и подарили…

Через полчаса, когда он, выбритый, переоделся в штатское, перед ними предстал прежний Карл, такой же бодрый и энергичный, но исхудавший.

За короткое время он выкурил одну за другой три папиросы.

– Не слишком ли много, Карл? Не оттого ли ты так исхудал?

– Я окреп, наоборот: все время на воздухе, физический труд… А не курить невозможно, без этого нервы пришли бы в негодность.

И он считает, что нервы у него в хорошем состоянии?! Бедный, бедный…

И все же, наблюдая его в эти минуты, Соня вновь ощутила, сколько в нем стойкости. Его оптимизм не казался наигранным или показным. Карл был полон такой душевной энергии, так целеустремлен, что рядом с ним она почувствовала себя вновь под защитой.

– Тедель о вас заботился? Я ведь ему поручил, и он обещал.

– Твой брат рыцарь, – сказала Соня, – он делает для нас очень много. Но мы тоже не вешали носа на квинту, не думай. Мы живем умело, экономно и, главное, дружно.

Карл посмотрел на нее с пристальной задумчивостью: как будто поглощен был мыслями и о ней, и о чем-то ином.

– И с Верочкой у тебя все ладно?

Она уловила в вопросе деликатную неуверенность и ответила горячо:

– За это можешь быть спокоен. У нас с детьми доверие полное.

– Если бы ты знала, как это меня утешает! Я там чувствовал себя несравненно тверже, думая об этом.

– Видишь, она убежала? Она стала моей помощницей и делает все так ловко и с такой охотой, что я просто радуюсь.

Многое нужно было обсудить вдвоем. Но еще больше дел требовало его немедленного присутствия и вмешательства за пределами дома.

Либкнехт представлял себе завтрашнее заседание ландтага: собрание откормленных пруссаков, перед которыми он произнесет свою речь. Ведь не только для того он вырвался на короткое время в Берлин, чтобы насладиться семейным покоем или, дождавшись, когда придут Гельми и Боб, расспросить их обо всем, что произошло без него. Это все подразумевалось само собой. Но вот собрание ландтага… Он говорил с Соней, а в голове складывалась завтрашняя речь.

Речь меньше всего предназначалась для господ депутатов. Цепь информации, оборвавшаяся в начале войны, понемногу восстанавливалась. Пускай социал-демократическая печать находилась в руках правых и печатала черт знает что: газеты Хемница, Веймара, Магдебурга, Дортмунда состязались друг с другом в выражении услужливого патриотизма. Пускай они продолжали расписывать на все лады, как Германия побеждает на фронтах и как по праву и справедливости присоединит себе часть захваченных ею земель, – цепь, проложенная нелегально, передавала информацию тем, кто требовал правды и готовился действовать против режима кайзера.

Обдумывая свою речь, Либкнехт знал, что его ожидает. Теперь он отверженный, почти что изгнанный из рядов фракции. Ему ли заблуждаться и воображать, что Депутаты ландтага спокойно выслушают его!

– Что ты задумал, Карл? Что ты собираешься завтра сделать? – с опаской спросила Соня, когда несколько мыслей из завтрашнего его выступления прорвались наружу.

С тревогой своей она не в силах была совладать. Но она уже понимала, что это неотвратимо: Карл идет путем, с которого не свернет. И что бы с ним ни случилось, это станет частью ее существования.

Да она и не хотела бы ничего менять. Когда с детьми возникал разговор об отце, Соня всем своим существом понимала, что они им гордятся. Как ни горько им приходилось, они находили высокое удовлетворение в том, что они дети человека, бросившего лжецам и отравителям умов смелый вызов.

В минуты, когда Соня ловила себя на душевной слабости, она искала поддержки у детей. Но чаще сама заводила разговор о Карле, который с такой отвагой выступает против сильных мира сего и предателей интернационального рабочего дела.

– Но что же ты собираешься завтра сделать?! – повторила Соня с беспокойством в голосе.

И он сказал:

– Ты же понимаешь, что приехал я сюда не только потому, что мечтал вас увидеть. Это подарок, награда, но главное – там… – Он указал на окно и простиравшийся за окном тесный и хмурый мир.

На следующее утро, проводив детей, попрощавшись с каждым отдельно, Карл стал собираться сам. Соня молча помогала ему. Она так заботливо снаряжала его, точно от этого зависела его готовность к схватке.

– Ну, прощай, хорошая моя, – сказал он, прижимая ее к себе. И, уловив тревогу во взгляде, добавил весело: – А я думал, ты привыкла… Ну, ничего, привыкнешь.

Соня кивнула, как будто обещая ему непременно привыкнуть к той жизни, какая ее ожидает.

VI

Еще до того, как Либкнехт был отправлен на фронт, несколько человек, относившихся к событиям так же, как он, собрались однажды, чтобы разработать план действий. Пришли Роза Люксембург, Франц Меринг, молодой рабочий Вильгельм Пик, Лео Иогихес, еще кое-кто. Порешили, что всего важнее наладить издание, распространение журнала, листовок – способ публикации трудно было пока предусмотреть, – которые говорили бы о недовольстве рабочего человека, о протестах, отказах от повиновения властям, обо всех случаях осуждения самой войны, ее зачинщиков и защитников.