Текст книги "Немецкая трагедия. Повесть о Карле Либкнехте"

Автор книги: Осип Черный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Прошло два года. Планы, вынашиваемые сторонами, дозрели, позиции противников обозначились почти целиком. Убийство в Сараеве австрийского наследника Фердинанда привело все в движение. Час войны пробил.

…Вильгельм II расхаживал по кабинету: твердый шаг, крутые повороты, военная четкость. Совершая марш в своей комнате, он размышлял. Крутя жесткий ус, разглядывая себя мимоходом в зеркале, он перебирал варианты политических блоков. Миролюбие, внезапность, вероломство или жест благородства – все подходило Вильгельму. Его упрекали в горячности и нелогичности, но он твердо верил в свою звезду. Ему было уже пятьдесят пять, а горячность не остыла и вера в фортуну нисколько не потускнела.

Много лет назад его мать, путешествуя по Италии вскоре после кончины мужа, почла долгом вежливости нанести визит теще князя Бюлова, итальянке. С террасы прекрасной виллы открывался вид на залив. Однако державная гостья казалась печальной.

– Ваше величество, – заметила деликатно хозяйка, – мне понятна ваша скорбь. Но это зрелище, это небо и море Италии…

– Я думаю не о потере, постигшей меня, – созналась императрица. – Я думаю о будущем.

– Тогда почему же вы грустите, ваше величество?

– Признаюсь вам: я полна опасений, что мой сын, вступивший на престол, погубит Германию.

– Что вы, как можно?! Ведь ваша страна переживает такой расцвет!

– Быть может, и так, – согласилась императрица. – Но если бы вы знали его! Он нуждается в очень сильных помощниках, но, чтобы обеспечить себе свободу действий, способен отвергнуть и их.

Действительно, придя к власти молодым, Вильгельм II в наследие от своего деда Вильгельма I и отца Фридриха III, царствовавшего всего девяносто девять дней, получил канцлера Бисмарка. Человек твердой и жесткой воли, канцлер создавал камень за камнем здание Германской империи. Необузданность нового монарха он встретил с иронией многоопытного политика. Вскоре ему пришлось убедиться, что молодой император тяготится его советами.

Вильгельм уволил в отставку Бисмарка грубо и совсем неожиданно. Уходя со сцены, тот завещал два незыблемых принципа: сохранять, по возможности, добрые отношения с Россией и ни при каких обстоятельствах не затевать войны на два фронта.

Канцлером был назначен сначала Каприви, затем князь Гогенлоэ. Оба порядком страдали от причуд Вильгельма. После Гогенлоэ к власти был призван Бюлов. Долгое время кайзер выказывал ему знаки доверия и дружбы. Но и он, при всем искусстве политика, поскользнулся однажды и принужден был уйти.

Пришла очередь Бетман-Гольвега. Этого осторожного, педантичного, неспособного к риску и в общем нерешительного человека Вильгельм выбрал, предполагая, что новый канцлер будет во всем ему послушен.

Но вскоре выяснилось, что Бетман слишком, на вкус Вильгельма, цивилен и, кроме того, очень упрям. Придя к власти, он вбил себе в голову сблизить Германию с Англией.

Игра стоила свеч: Англия беспокоила Вильгельма больше всего. Да и менять канцлера в то время, как Европу лихорадило, было рискованно.

Что Европа накануне важных событий, понимали во всех столицах. Был ли выстрел в Сараеве актом мести сербского националиста или умелой провокацией французов, русских или англичан, роли больше не играло. Все, скрытое до сих пор, проступило наружу.

Престарелый Франц-Иосиф, австрийский монарх, требовал отмщения и готов был расправиться с Сербией раз и навсегда. Но тогда Россия неминуемо выступила бы на ее стороне.

Допуская, что Сербия, как и шесть лет назад, подчинится унизительным требованиям и конфликт будет притушен, Австро-Венгрия колебалась: принять ли предполагаемую покорность провинившейся страны? Германия, ее союзница, настаивала на неумолимости.

Из Берлина полетели депеши: посла Чиршкого инструктировали, как держаться, на кого в Вене нажимать и чего требовать. Австро-Венгрия, спесивая, но бестолковая, склонна была, кажется, отступить, Берлин же вел дело к войне.

На чью сторону станут Румыния и Италия, зависело, по мнению Вильгельма, только от австрийцев. Если они пообещают часть территории, которую захватят в результате победы, румынам, те, несомненно, примкнут к союзу. Италии же следовало пообещать Марокко или Тунис. Однако аппетиты у Австрии были велики, и она, еще не вступив в войну, предпочитала ни с кем не делиться.

Между Берлином и Веной начались лихорадочные тайные переговоры. Наконец австрийцев удалось уломать, и они предъявили сербам ультиматум, составленный так, что принять его было, казалось, невозможно.

Вильгельм, получив донесение своего посла, остался доволен и написал на полях: «Браво! Признаться, от венцев подобного уже не ожидали!»

Узнав из того же донесения, что сербский совет министров заседает под председательством наследника, он сделал язвительную приписку: «По-видимому, его величество изволили удрать!»

Далее последовала тирада: «Надменные славяне!.. Каким дутым оказывается это так называемое сербское великодержавие. Так обстоит дело со всеми славянскими государствами. Только сильнее наступать на мозоли всей этой сволочи!»

День и час ультиматума были рассчитаны тщательно: премьер Франции находился в пути из Петербурга домой. Вряд ли Франция и Россия успеют подать Сербии свои советы. Впрочем, их участие в войне не вызывало у немцев сомнений, поэтому важно было удержать от вмешательства Англию.

Так две группировки, давно готовившиеся к войне за передел мира, стали одна против другой. В сараевском узелке сплелись неразрешимые и давние империалистические противоречия.

Канцлер Бетман-Гольвег пустил в ход все способы маскировки: для Лондона Берлин должен был выглядеть пацифистским. Через своих послов он известил всех, что к австрийскому ультиматуму Германия непричастна: она рада была бы посредничать и призывает англичан к тому же.

Но перехитрить англичан никак не удалось. Они утверждали, что простого намека Берлина, простого совета Вене быть умеренной достаточно, чтобы пожар вовремя потушить.

Мог ли Вильгельм принять подобную точку зрения, если с первых же дней решил воевать? Если бы он знал к тому же, что и в Лондоне давно уже порешили вести дело к войне! Вопрос был лишь в том, кто кого переиграет.

Готовый к схватке с русскими и французами, Вильгельм требовал от своего канцлера, чтобы тот добился любой ценой английского нейтралитета. Видя, что горячность кайзера лишь мешает делу, Бетман-Гольвег стал советовать, чтобы тот покинул на время Берлин: пусть его величество отправится в поездку вдоль берегов Скандинавии, это внесет немного спокойствия в умы европейцев. А дипломаты тем временем доведут дело до конца. Вильгельм в конце концов уступил. Европе была дана возможность надеяться, что, раз кайзер отправился путешествовать, взрыва в ближайшее время не будет.

Между тем и противная сторона продолжала свою игру. Вскоре Бетман окончательно понял, что карты его перекрыты: воевать против немцев будет не только Россия, но и Англия. Теперь оставалось одно: добиться, чтобы Россия объявила войну первой, тогда в глазах немцев Германия окажется страной, которая защищается.

Тридцатого июля берлинская газета «Локальанцайгер» вышла с сенсационным сообщением, что в стране проводится мобилизация. Это грозило скандалом. Первый ход должна была непременно сделать Россия. Газету заставили дать в тот же день опровержение.

В отличие от Вильгельма, Николай II был фаталист и не верил в свою звезду. До последней минуты он колебался. Но военная клика, господствовавшая при дворе, сумела поставить его перед свершившимся фактом – она начала мобилизацию, и остановить события было уже невозможно. Первого августа началась мировая война. Царю оставалось лишь молить бога, чтобы она не привела его к катастрофе.

Теперь Германия могла без конца кричать, что войну начала Россия. Выходило, что немцы защищаются, спасают страну от варваров и тем самым защищают Европу.

Наживка была насажена крупная. Социал-демократы, еще недавно обвинявшие правительство в империализме, клюнули на нее. Роль спасителей родины пришлась им по вкусу, и они примкнули к коалиции буржуазных партий.

Но с англичанами все же сорвалось: Бетман-Гольвег не сумел их обезвредить. Английский министр сэр Эдуард Грей провел игру гораздо ловчее. «Мерзкий сукин сын!» – яростно бросил в его адрес Вильгельм.

«Англия открывает свои карты в тот момент, – написал кайзер на полях очередных донесений, – когда ей кажется, что мы загнаны в тупик и находимся в безвыходном положении! Гнусная торгашеская сволочь пыталась обмануть нас банкетами и речами. – И следовал вывод: – Англия одна несет ответственность за войну и мир, а уж никак не мы!»

Немцам стали вдалбливать, что коварный империализм, противостоящий Германии, раздул трагическое происшествие в Сараеве до размеров мировой войны. Перед их страной стоит задача самозащиты, спасения. И немцы в это поверили.

История редко кому вблизи открывается в тех своих очертаниях, какие видны следующим поколениям.

Лишь очень немногие, дальновидные, не поддались обману и, разглядев истинные мотивы всемирной свалки, противопоставили себя ее вдохновителям.

Жертвы они понесли очень тяжелые. Зато, пожертвовав собой, сумели отстоять честь своего народа.

VII

С того дня, как Англия раскрыла свои карты, Вильгельм не сдерживал больше гнева и не отказывал себе в удовольствии поддеть канцлера Бетман-Гольвега.

– Английские торгаши должны были ощутить твердый кулак перед носом, а мы размахивали оливковой ветвью! Я следовал вашим советам, господин Гольвег, склонялся на ваши просьбы, и вот результат…

– Но, ваше величество, надо же было испробовать все прежде, чем мы пришли к таким выводам.

– О да, я знаю: вы мастер проб!

Худощавый, прямой, канцлер выпрямился еще больше и выжидающе посмотрел на Вильгельма.

– И вы почему-то любите поучать своего императора, вместо того чтобы следовать его указаниям. Правительство не опытная лаборатория, где производят разные измерения и пробы.

– Позволю себе заметить: в иных случаях анализ необходим.

– А англичане тем временем обвели нас вокруг пальца!

– Ваше величество, наша морская мощь достигла размеров, примириться с которыми Англия никак не могла.

– Как же вы собирались поладить с нею – утопить мой флот в луже?!

– Я склонял их на любые приманки, лишь бы исключить их участие в войне.

– Но достигли обратного, согласитесь.

– Зато совесть наша чиста, ваше величество.

Император недовольно крякнул: о чем только думает его канцлер!

– А на внутреннем фронте как обстоят дела? Удалось вам хотя бы с этими соци договориться?

Пока канцлер докладывал, Вильгельму припомнился разговор, который он года два назад вел с одним господином, занимавшим высокое положение. Речь зашла о Бетман-Гольвеге, и тот господин заявил, что учился в одной с ним гимназии.

– И он там был, надо полагать, на хорошем счету?

– О, ваше величество, даже на слишком хорошем. Ему нравилось всех поучать. Мы прозвали его, помнится…

– Да? – с любопытством спросил Вильгельм и добавил: – Это останется между нами.

– Гувернанткой, ваше величество.

– Ха-ха-ха… А к нему подходит!

– Но это было давно, с тех пор утекло много воды.

– Иные черты вымываются водами времени, – заметил Вильгельм назидательно, – а другие не поддаются.

Итак, канцлер докладывал, а кайзер слушал. Следовало признать, что на внутреннем фронте успехи есть: башибузуки соци, так досаждавшие правительству, пока велась работа величайшей секретности, объявили себя чуть ли не защитниками трона.

– Кстати, a «Hoch» своему кайзеру они готовы провозгласить?

Канцлер доложил, на какой формуле все сошлись.

– Что же, я удовлетворен, господин Бетман. В том, что народ предан мне, сомнений быть не могло. Вы видели эти толпы? Слышали возгласы? Сегодня мы пожинаем то, что, в противовес политике князя Бисмарка, проводил я.

– Да, ваше величество, отчасти.

– Ах, только отчасти?! – Опершись ладонями, кайзер приподнялся над столом. – Если бы не глупая конституция, ограничившая мою власть, положение было бы еще более прочным. Но и сегодня народ сплочен вокруг трона. Мы этим бриттам покажем еще, чего будет стоить им вероломство… Да, а что наши войска вошли в Бельгию, как вы преподнесете рейхстагу?

– Не думаю, ваше величество, – лицо его выразило озабоченность, – чтобы следовало выделять такой щекотливый вопрос особо.

– Но, нарушив нейтралитет, мы получили огромное преимущество: армии будут беспрепятственно продвигаться на запад.

– Французы возместят это наступлением русских с востока.

– О-о, даже японцы побили царя. И что же, спустя девять лет он покажет нам чудеса стратегии?

Канцлер промолчал. В военных вопросах он не считал себя специалистом и старался высказываться поменьше.

Скрестив на груди руки, Вильгельм доверительно произнес:

– У меня есть кое-что для русских, сюрприз: военные предложили мне план, который я целиком одобрил.

– Да, ваше величество?

– Я заманю их поглубже, да, заманю. А потом съем, как Волк съел Красную Шапочку… К вашей декларации это отношения, впрочем, не имеет. Надеюсь, ясно?

– О да! – сказал канцлер.

Вильгельм, любивший эффектные заключения, произнес:

– Часы истории включены. Нам остается слушать, как отсчитывает время маятник. Благодарю вас за доклад.

VIII

Ряды кресел в рейхстаге распределялись по секторам. Каждая партия, от правой до социал-демократической, занимала свой сектор.

В тот день, четвертого августа, ряды заполнились быстро. Все выглядело приподнято и торжественно. В час, когда на фронтах уже лилась кровь, депутаты пришли сюда продемонстрировать преданность и единство.

Социал-демократы появились в зале несколько позже других: в комнате фракции происходили последние спешные согласования. Шейдеман, Эберт, Давид, Гаазе медленно продвигались к своим местам. В проходе столкнулись с депутатами свободно-консервативной партии, и Шейдеман подчеркнуто вежливо обменялся рукопожатием с господином фон Гампом.

К обычной корректности добавился оттенок сердечности. Шейдеман с его каштановой щеголеватой бородкой, холеным лицом и спокойствием как нельзя лучше подходил к сегодняшней обстановке.

Заняв место в первом ряду, он оглянулся назад и среди тех, кто усаживался, заметил Либкнехта. Все показалось в нем неприятным – и эта вздернутая голова, и пристальный острый взгляд через пенсне, и нервозность; строптивый, неуживчивый, неспособный понять значение компромисса, маневра!

Он, Шейдеман, предпочитал искать там, где можно, промежуточные решения и бескомпромиссность относил скорее к чертам дурного характера, чем к убеждениям. Но когда за принципиальность выдают свой скверный характер, тут уже ничего не поделаешь – с такими людьми, хочешь не хочешь, надо сражаться.

Никто другой во фракции не был так несговорчив – ни Гаазе, ни Каутский. Скорее казуист, чем убежденный противник, Каутский если и спорил, то больше по вопросам теории, а не повседневной политики. Между тем Шейдеман был силен именно в практической области: каждодневность, хитроумные зигзаги тактики – вот чему он себя посвятил.

Чутье тактика подсказало ему и шаг, предпринятый в первые дни войны социалистами. Хорошо бы они выглядели теперь, если бы противопоставили себя остальным фракциям! Миллионы немцев заявили себя патриотами, классовая рознь стихийно отошла на десятое место, и вот тут социалистические вожаки вместо спасения родины стали бы толковать о борьбе с магнатами! Да их смели бы с пути те самые массы, интересы которых они призваны защищать!

К счастью, социалисты проявили не только благоразумие, но и мудрость. Вряд ли коллеги по фракции сознают, сколь важный шаг предприняло руководство и какие последствия он повлечет.

Так говорил себе Шейдеман, ожидая начала. Зал заполнился до отказа. На хорах, на местах для прессы было битком набито.

Когда появились кайзер и члены его кабинета, весь зал поднялся. Демонстрация единства возникла стихийно, и социалистам не обязательно было слишком усердствовать. Поднялись они вместе со всеми, а выкрикивать приветствия кайзеру или нет, зависело от темперамента каждого.

Но то ли Шейдеману показалось, то ли так было на самом деле: Либкнехт остался на месте или приподнялся чуть-чуть, с выражением крайней небрежности.

В этом маленьком, но выразительном обстоятельстве так и не удалось разобраться до конца. Неприятностей с ним еще будет достаточно – мысль эта кольнула Шейдемана. Карл обладает чертами фанатика. То, что в натуре отца уравновешивалось врожденным тактом, мягкостью, если хотите, тут вырывается, подобно языкам пламени.

Занятый своими мыслями, он как-то упустил момент, когда заседание началось и слово было предоставлено канцлеру.

Бетман-Гольвег, бледный, с явными следами переутомления, подошел к ораторскому месту не спеша, положил на пюпитр доклад и несколько раз провел рукой по бородке.

Общаясь с ним в эти первые дни, Шейдеман имел возможность присмотреться к канцлеру ближе. Предшественник Бетмана был злом для Германии, этот же если и зло, то гораздо меньшее: он умеет слушать противную сторону, ищет формулировки, которые та могла бы принять, готов идти на сближение с нею. Шейдеман настроился выслушать декларацию внимательно, хотя почти все было в ней заранее согласовано. Сегодняшнее заседание носило характер скорее демонстративный.

На плечо его легла тяжелая рука депутата Носке, он узнал по прикосновению: было в нем что-то требовательное и могильно-холодное.

– Как думаешь, не подведет он нас?

– Кто? – с недоумением спросил Шейдеман.

– Ты хорошо знаешь, кого я имею в виду.

Признать, что оба имеют в виду одну и ту же личность, не хотелось: коллегу Носке он мысленно ставил значительно ниже себя.

– У нас в партии есть прямо пакостные элементы, с ними надо держать ухо востро. Не такое время теперь, чтобы расшаркиваться перед ними.

Разговор, неслышный другим, все же стеснял Шейдемана. А Носке, придвинув к нему лицо, шептал в самое ухо:

– Как он держался на фракции, просто скандал! Надо было расправиться с ним в самом начале.

– Вот когда партия поручит тебе, ты и расправишься.

– Не пугай меня, я не из тех, кто бежит в кусты. Я бы живо с ним сладил.

В любом коллективе много разных, совершенно несхожих людей. Но Либкнехт и Носке… Что получилось бы, если бы Либкнехт или, наоборот, Носке получил в партии полноту власти? Носке с его прямолинейностью и Либкнехт с его фанатизмом. История хорошо рассудила, что после смерти Августа Бебеля в прошлом году поставила во главе партии людей умеренных и спокойных.

Либкнехту, сидевшему сзади, через два ряда от них, были видны спины Шейдемана и Носке – круглая и благообразная у одного и костлявая, длинная у другого. По тому, какой взгляд метнул в него Носке, можно было догадаться, что разговор скорее всего о нем. Либкнехта переполняло негодование. Эти господа принудили его пойти против собственных убеждений! Понятия азбучные для революционера они сумели облечь в одежду мерзкого псевдопатриотизма! Уверенное ощущение своей власти, дух самодовольного упоения собой – все было ненавистно в них. Не первый год он с ними сражался, но сегодня они сумели вывести его из игры, связать по рукам и ногам. Партийная дисциплина, заветы вождей старшего поколения – все выдвинуто против него, и он безмолвен. Вместо того чтобы взорвать это напыщенное собрание предателей и врагов человечества, он принужден молчать…

Ему было неудобно в кресле, он то и дело менял положение, доставал папиросу, мял в пальцах и опять клал в карман. Казалось, он совсем не следит за оратором.

…Шейдеман тоже упустил что-то в выступлении канцлера. Повернув голову к Эберту, сидевшему справа, он справился:

– Повтори, пожалуйста, Фридрих: что он сказал?

– Надо слушать самому…

В плотном и как будто спрессованном теле Эберта, в прищуренных узких глазах мелькнуло недовольство. Он не любил, чтобы его отвлекали.

Но инстинкт политика, всегда улавливающего кульминацию, сказался в Шейдемане: он вовремя вернул себе внимание.

Канцлер произнес несколько расплывчатых фраз – что-то о спокойствии маленькой страны, которое пришлось нарушить во имя высших интересов самообороны.

В зале повисла напряженная тишина, но с нею словно бы опоздали; что-то проскользнуло в его словах, тревожное и не совсем понятное.

Нет, как же так получилось? Только что Бетман говорил о доблести армии, преданной кайзеру. И вдруг слова о стране, народ которой может быть спокоен: Германия всегда относилась со вниманием к малым странам и в свое время вернет ей все прерогативы власти.

Если бы не торжественная обстановка, можно было бы потребовать с места, чтобы канцлер уточнил, что следует понимать под этим. Но, обойдя бугорок, декларация его потекла дальше плавно и гладко.

После особенной тишины, овладевшей залом, послышалось что-то вроде общего вздоха. Справа всплеснулись аплодисменты, но всеобщее «тсс» погасило их, как будто засыпало пеплом. Правые, надо думать, поняли сами, что подчеркивать это место вовсе не в их интересах.

Шейдеман приложил руку ко лбу, пытаясь осмыслить услышанное. Но что же произошло? Канцлер скрыл от социалистов событие первейшей важности? Или весть о Бельгии пришла слишком поздно, у канцлера не осталось времени сообщить о ней социалистам? Легче было думать именно так.

Какое-то странное, даже тревожное «ш-ш-ш» донеслось до слуха Шейдемана. Звук родился позади, совсем близко. Обернувшись, он не заметил, впрочем, ничего тревожного. Только Носке, тронув его за плечо, прошептал зловеще:

– Видишь, что я тебе говорил!

Позже, уже когда начали расходиться, Шейдеману рассказали, будто при упоминании о стране, чье спокойствие пришлось на время нарушить, Либкнехт сорвался с места. Движение было, вероятно, непроизвольное – протеста, недоумения… Но соседи успели водворить Либкнехта на место: только он выбросил вверх руку, собираясь что-то крикнуть, как его уняли. Он не произнес ни звука, и это было самое важное.

Все остальное, включая демонстрацию в честь кайзера, прошло стороной, мало задев внимание Шейдемана, – оно было лишь честным выполнением принятых обязательств. Даже декларация, которую Гаазе произнес по поручению фракции, – о месте социалистов в обороне страны, – даже она и ответные аплодисменты рейхстага не произвели на Шейдемана сильного впечатления. Даже единогласное утверждение военных кредитов – венец заседания. Он сознавал себя режиссером, который остается в тени. Впереди были постановки гораздо более серьезные. Он выходил из зала, окруженный своими. Мелькнула фигура Либкнехта – бледное лицо, очень темные волосы. Опять недоброе чувство шевельнулось в душе Шейдемана.

Рядом шел Гаазе. Надо было что-то сказать ему.

– Свою миссию вы провели тактично и с достоинством.

Гаазе лишь усмехнулся в бороду. Самодовольство? Неловкость? – что он испытывал? Он, с пеной у рта возражавший против кредитов, сегодня декларировал то, против чего восставал вчера.

– Когда берешь на себя поручение, то согласен ты с ним или нет, а стараешься выполнить его на должном уровне… А про нейтралитет что скажете? Хороша торпеда, а?

– В этом я еще не разобрался, – хмуро сказал Шейдеман. – У командования, надо думать, других путей не было. Оборонительная война вовсе не означает бездействия или ожидания ударов противника.

Гаазе повернул к нему острое умное лицо:

– Вас можно поздравить: с вашей блестящей логикой вы сумеете еще очень многое оправдать, Шейдеман лишь пожал плечами. «Осел! – подумал он с раздражением. – Сидеть в луже и не понимать, где находишься! Сегодня, зачитав декларацию, он уселся в нее достаточно глубоко!»

IX

Два человека выбрались из людского потока и пошли по пустынной улице. Висела полная луна. От деревьев ложились короткие черные тени, густо наведенные на тротуар. Вечер был полон такого сияния, такой сосредоточенной тишины, что поверить в происходящее было почти невозможно.

Либкнехт, переживший сегодня невероятное потрясение, был благодарен спутнице за то, что она не донимает его расспросами. Коллонтай молчала, хотя в сердце ее было смятение.

Он первый прервал молчание:

– Вы, конечно, тоже устали?

– Чувствую себя совершенно разбитой. Из головы не выходят аресты.

– Инстинкты толпы разбужены, вид арестованных, которых ведут по улицам, утоляет самые темные страсти. Игра мерзкая, ничего не скажешь.

– Знаете, Карл: девочкой я таскала со стола у отца книжки с грифом «Совершенно секретно». Он ведь был у меня генерал. В одной такой книжке было описано все то, что теперь происходит в Берлине: как повсюду искать измену, как распространять слухи в толпе, пугать шпионами, провокацией, как натравливать на тех, кто чем-либо выделяется…

– В методах шантажа мало что изменилось, – согласился он. – Допускаю, что в Петербурге творится теперь то же, что и у нас.

– Разговоры с «душком» мне пришлось слышать даже здесь, в русской колонии. Людей, сохранивших ясную голову и партийный взгляд, оказалось совсем немного.

Либкнехт отозвался не сразу. Проходя под липой, он бережно ступил в ее тень, словно не хотел ее тревожить.

– Придется начинать все сначала. Честь крушения Второго Интернационала останется все же, думаю, за немцами.

– Боюсь, что ее разделят с вами другие.

Несколько раз проходили мимо военные патрули.

Предумышленный каменный шаг будил тревогу. Либкнехт осторожно косился на спутницу. То, что она держится так спокойно, было одним из маленьких облегчающих обстоятельств дня, полного бурных событий.

– Так придете к нам? – спросил он.

– Непременно.

– Соня в двойной тревоге. Брат ее учился в Льеже; что с ним, неизвестно. Да и мое положение не внушает особых надежд.

– Вы ждете для себя неприятностей? Либкнехт лишь повел бровью:

– Ну а как же не ждать!

…И спустя день-два, когда Коллонтай приехала посоветоваться с ним в его адвокатскую контору, она его не застала.

Брат Теодор, несколько более осанистый, но не менее живой, с бородкой и изящным профилем, более типичный, что ли, адвокат, попросил ее подождать: Карл должен скоро вернуться.

С обликом Карла представление об адвокате вязалось меньше. Но среди пролетариев, среди всех, кому нужен был юрист подешевле, он пользовался особым расположением. И не только потому, что часто отказывался от вознаграждения вообще. Уж если Либкнехт брал на себя защиту, то вкладывал в нее всю настойчивость и энергию; не щадил себя и делал все, что в его силах, чтобы добиться оправдательного приговора.

В том, что тяга к нему большая, легко было убедиться еще месяц-другой назад, зайдя в контору братьев на Шоссештрассе, 121: приемная бывала переполнена. Пожилые пролетарии и рабочая молодежь, их жены или подруги, политические эмигранты – кого только тут не было!

Другое дело теперь: контора почти пустовала. До судов ли было в дни всеобщего потрясения!

Усадив русскую даму, о которой он уже знал, Теодор вернулся к своему столу.

– Мне кажется, с вами можно быть откровенным?

– По-моему, да, – спокойно ответила Коллонтай.

– У Карла был обыск в квартире. Соседи позвонили сюда, и он кинулся к себе. – Теодор посмотрел на часы. – Вероятно, эти субъекты уже удалились. Но надо ждать, он просил к нему не звонить.

Справившись немного с собой, Коллонтай заметила:

– Судя по нескольким фразам, которые Карл обронил в последний раз, он был готов к неприятностям.

– Не уверен, сударыня. Слишком уж рано они принялись за расправу. Страна, видите ли, охвачена патриотизмом, показала свое единство, и – обыски… Притом у депутата!

– Вы позволите мне подождать у вас?

– Разумеется. У нас с Карлом если не все, то многое общее. – И, показывая, что о ее делах он знает, спросил: – А в пансионе аресты продолжаются?

– Формально русских выселили. Но мы обязаны каждое утро являться в полицайревир и вымаливать отсрочку еще на день.

– И конечно, комиссар, порядочная скотина, издевается над вами?

– Я бы все, кажется, перенесла, – заметила Коллонтай, – если бы не сын: он совершенно неопытен.

– Сударыня, эту школу проходят все – кто раньше, кто позже. То есть те, у кого в душе потребность бороться.

В разговоре время прошло незаметно, хотя Теодор несколько раз вынимал из кармана часы и тревожно поглядывал на дверь.

Наконец вернулся Карл с усталым лицом и темными кругами под глазами. При виде Коллонтай он неловко усмехнулся:

– Мне назначено, видимо, быть героем многих еще происшествий.

Оба засыпали его вопросами:

– Чем все закончилось? Ушли? Ничего не взяли?

Он усмехнулся снова:

– Найти в квартире левого депутата компрометирующие документы – на это рассчитывать они не могли. Просто это была их визитная карточка, предостережение на будущее.

– И все же решиться на обыск у члена рейхстага… – заметила Коллонтай. – Ведь немцы такие законники.

– Законничество и война, Александра Михаловна, – в его лице мелькнуло что-то покровительственно доброе, словно он поучал неопытную милую девушку, – вещи несовместимые. В Берлине военное положение, так?

– Но вашу неприкосновенность никто же не отменил!

– Мотивировки и оправдание – дело последнее. Им прежде всего надо действовать. Не забывайте: накануне войны я ездил во Францию. Темой моих выступлений была солидарность рабочих всех стран… В досье министерства внутренних дел это есть? Я думаю даже, что яростные мои нападки во фракции против кредитов тоже попали уже в досье… А ты как полагаешь, Тедель?

Теодор, пытливо смотревший на брата, чуть покачнулся на упругих ногах.

– То есть во фракции нашлись добровольные информаторы?

– Ну, утверждать это у меня нет пока оснований.

– Но, милый друг, тут нужна последовательность.

– Вот ее как раз у меня и не осталось, – рассмеялся Либкнехт. И тут же резко, словно с вызовом, пояснил – Я, голосующий за кредиты на войну, – последовательно? Да?! Не сумасшествие разве?

– Не будем сейчас об этом, – мягко остановил его брат. – Лучше расскажи, как они орудовали у тебя?

– Да, Карл, – поддержала его Коллонтай. – Любопытен их почерк.

– Русская революционерка могла бы без труда сама нарисовать такую картину… Ну, пришли с грохотом, с криками – пускай все в округе знают, что в Берлине не шутят. Соне приказали стать лицом к стене и держать руки сзади. Когда начали выбрасывать все из ящиков, она не выдержала было. Тогда тип какой-то приставил к ее виску револьвер.

– А дети как вели себя? – спросил Теодор.

– Гельми запротестовал, но дальше слов «Как вы смеете?!» дело не пошло. Еще хорошо, что руки им не скрутили, просто выгнали из кабинета… Ничего не нашли, но предупреждение сделано: мне как бы предписывают держаться лояльно. Но на нелегальное совещание я все же поеду, так? И на другое и третье совещание – тоже? Словом, начинается совсем особая полоса, это надо понять… А пока что, фрау Коллонтай, займемся вашими делами – ведь у вас ко мне дело?

В тот день он ходил хлопотать за нее в несколько мест: выяснил, в какой лагерь отправляют задержанных русских, где находится лагерь и еще много другого.