Текст книги "Немецкая трагедия. Повесть о Карле Либкнехте"

Автор книги: Осип Черный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Тоном, не предполагавшим возражений, Шейдеман сказал:

– Задача возлагается на тебя, Отто. Подтянувшись и стараясь шагать в ногу с егерями, Отто Вельс отправился в казармы на Фридрихштрассе. Тем временем в ожидании оратора полк построился на плацу. Увидев стройную плотную массу военных, замерших при его появлении, Вельс растерялся. Ему предложили влезть на возок.

Он окинул неспокойным взглядом солдат: лица, полные недоверия. Кто знает, чем это кончится! Стараясь нащупать, к чему проявит большую чувствительность его загадочная аудитория, Вельс заговорил: отечество в опасности, война проиграна окончательно, кайзер натворил уйму ошибок, противники используют их и ставят немцев в невозможное положение…

Немного петляя, то уклоняясь в сторону, то вновь заговаривая о самом существенном, он вскоре почувствовал, что егеря ловят каждое его слово. Тогда, повысив голос, Вельс заговорил о подъеме, который переживают немцы: новая власть готова сделать все для народа; только бы избежав междоусобицы, и жизнь снова войдет в нормальную колею…

Словом, взобравшись на возок в страхе и неуверенности, Вельс сошел, с него почти триумфатором. Последние его слова были встречены общими возгласами одобрения.

В помещение «Форвертса», где обосновался штаб социал-демократов, Вельс вернулся в сопровождении шестидесяти егерей. Они готовы были охранять тех, кто так озабочен благом народа.

Это маленькое приключение, одно из бесчисленных в тот бурный день, помогло шейдемановцам ощутить меру солдатской доверчивости. Необходимо было использовать ее как можно лучше в своих интересах.

Эберт тоже выступил перед демонстрантами. Этот вечно хмурый, короткотелый, с грушевидной головой битюг нашел в тот день рисунок своего поведения. Он почувствовал себя канцлером, высшим лицом в стране. Но он в то же время являлся председателем своей партии. Двойное, так возвышавшее его положение требовало интонаций не брюзгливых и не угодливых. Время речей, в которых он соглашался, уступал, присоединялся, выражал признательность своей партии, прошло. Началась новая полоса.

Откашлявшись, выждав ровно столько, сколько нужно было для водворения тишины, он начал низким и зычным, падавшим веско в толпу голосом:

– Сограждане и товарищи, революция свершилась! Народ восстал против чудовищных деяний режима кайзера. Народ вышел на улицы и победил!

Начало было хорошее. Толпа ждала продолжения. И, войдя в свою новую роль, Эберт продолжал:

– Граждане столицы, вы победили, и вы имеете право насладиться плодами победы. Предстоит работа неустанная и неусыпная. Но можете быть уверены, что мы, облеченные вашим доверием, сделаем все, чтобы победа осталась у вас в руках.

Так на ходу складывались новые формулы обмана и демагогии: народ пока что ничем его не облек, а он ссылался уже на его доверие; народ не знал еще, какую победу вырвал сегодня, выйдя на улицы, а ему объяснили, что теперь самое важное – повиноваться новым руководителям.

Эберт остался доволен своей речью и формулировками, которые впервые пустил в ход. Зато остался недоволен тем, как повел себя Шейдеман.

Сильно устав от дел, свалившихся на него, Шейдеман среди дня изрядно проголодался. Пройдя в столовую рейхстага, он попросил подать ему то, что полагалось честному депутату: не очень наваристого супу и каши с подливкой, имевшей слабый мясной привкус. Он доедал первое, когда с улицы ворвалась делегация: им нужен был лидер, кто-нибудь из лидеров, кто выступил бы перед толпой, запрудившей площадь перед рейхстагом.

Увидав Шейдемана, они кинулись к нему:

– Люди требуют вашего слова, вас просят выступить!

– Да, да, охотно, – сказал Шейдеман. – Только позвольте мне проглотить несколько ложек супа.

Они стояли у него над душой, пока он доедал первое. С сожалением посмотрев на кашу, Шейдеман сказал:

– Что же, пойдемте, товарищи.

Окно овального фойе рейхстага на втором этаже было распахнуто настежь. Рвануло сырым пронзительным ветром, и Шейдеман застегнул пиджак.

Внизу было полно народу, и он, златоуст, почувствовал, как ждут его слова. Ушла в прошлое полоса унижений. Люди внизу прямо жаждали услышать его.

Воодушевленный этим зрелищем, невольно обороняясь от ветра, Шейдеман начал:

– В этот радостный час, товарищи, когда надежды народа сбылись…

Они с Эбертом не сговаривались. Рефлекс налаженной мысли подсказал им сходные обороты. Демагогия и обман, приспособившись к условиям бурного дня, как бы отливались в новые формы.

Но в одном Шейдеман разошелся со своим коллегой: как-то само собой у него это вырвалось – заканчивая речь, он вдруг провозгласил:

– Да здравствует свободная германская республика! У него и в мыслях не было повторять формулу Либкнехта, боже избави! Просто он счел себя вправе после падения кайзера провозгласить республиканский строй.

Оказывается, Эберт, решивший, что чистоту партийных догм охраняет теперь именно он, держался иного мнения.

Когда Шейдеман вернулся в столовую, предвкушая удовольствие от не съеденного второго, к столику его подошел разъяренный Эберт. Речь Филиппа дошла до него с той скоростью, с какой сегодня распространялось все.

– И ты взял на себя смелость навязать немцам форму правления?!

– Когда?! Какую?! Что я им навязал?!

– А что ты провозгласил в своей речи?

– А-а, республику, – ответил Шейдеман спокойнее. – Что же еще, по-твоему, надо было провозгласить?

– Ты предвосхищаешь волю будущего Национального собрания?!

Мимо проходила официантка. Шейдеман, влив в свой голос елейность, спросил, нельзя ли заменить остывшее второе более горячим.

– О да, – сказала она, – я постараюсь. Вы выступали с речью, мне сказали. Я спрошу у директора разрешения.

– Вы всегда внимательны к нашему брату, благодарю вас.

– Стараемся, господин Шейдеман.

А Эберт стоял с мрачным лицом, будто исполнял роль в шиллеровской драме.

– Ничего я не предвосхищаю, Фридрих. И… – он оглянулся на всякий случай, – не валяй дурака, ты не на трибуне.

– Когда я стоял на трибуне, то знал, что мне надо сказать.

– Ну и, пожалуйста, говори! Ведь рейхсканцлер ты, а не я!

– Чувство ответственности должно быть у каждого! – Это он произнес спокойнее: напоминание о его ранге пришлось кстати.

От столика Шейдемана он отошел, занятый мыслями гораздо более важного свойства.

XI

Несмотря на призывы социал-демократов разойтись по домам и довериться новой власти, в столице весь день продолжались бурные демонстрации. Народ не мог упиться досыта завоеванной свободой. Тут было все: надежды на мир, на скорое возвращение солдат-кормильцев, на справедливые порядки и на лучшую жизнь.

Тем временем в ставке происходили события иного рода. Приверженец кайзера Тренер вместе с Гинденбургом принуждены были взять на себя тяжелую миссию: явившись к Вильгельму, выразив ему обычные знаки своей преданности и уважения, они доложили, что спокойствие в стране требует, чтобы его величество сделал выводы, глубоко опечаливающие их самих.

И оскорбленный и разгневанный экс-кайзер потребовал для себя поезд, который доставил бы его под покровом ночи в Голландию.

В то же время один из лидеров партии центра – Маттиас Эрцбергер, входивший в состав кабинета Макса Баденского, получил задание пересечь линию фронта и в качестве парламентера прибыть в ставку союзников, чтобы выслушать условия капитуляции. В тот день ему предстояло испить чашу унижений полностью. Но Эрцбергер был господин, способный переварить не только это.

К исходу субботнего дня положение начало несколько проясняться. Одна часть населения, поверив социал-демократам, решила, что революция привела к полной победе и теперь надо предоставить все новой власти. Другая склонна была внять предостережениям Либкнехта. Выступая в течение дня много раз, он призывал берлинцев к бдительности: пусть знают, что шейдемановцы как обманывали народ, так и будут обманывать впредь.

Одним словом, к исходу девятого ноября сформировались две силы: одной явился кабинет во главе с Эбертом, другой же – Совет рабочих и солдатских депутатов, созданный ранее.

Независимые и спартаковцы призвали трудящихся направить в Советы своих депутатов. Так должна была сложиться народная власть. Эберт быстро сообразил, что поставить себя в зависимость от Советов было бы для него величайшей бессмыслицей.

Советы следовало обезвредить, то есть добиться, чтобы большинство мест досталось в них его людям, партийным функционерам.

Опасность угрожала не справа, а слева. Все, что было левее его, можно было назвать анархией и большевизмом.

Пугая опасностью братоубийственной войны, социал-демократы призывали массы довериться руководству и передать ему все права. Революционные старосты, образовавшие Советы депутатов, как раз и несут опасность междоусобицы. Вот какой козырь был пущен в ход.

Кроме того, Эберт решил: если правительство будет составлено из социал-демократов и независимых, оно обретет в глазах народа доверие.

Независимые не были непримиримы к шейдемановцам и в то же время заявляли себя сторонниками Советов. На этой пестрой канве можно было ткать узоры самые разнообразные.

В среде независимых были, как уже говорилось, правые и левые. Первые готовы были откликнуться, пусть с оговорками, на приглашение шейдемановцев. Вторые оспаривали у спартаковцев влияние на радикальные группы рабочих, но в ряде случаев согласны были действовать заодно с ними.

Одни лишь спартаковцы выдвинули в первые же часы ясные требования: вся власть в руках Советов, и правительство, подчиненное только им, свободное от шейдемановцев.

Социал-демократы обратились к независимым с предложением: раз правительство должно стать общенародным, значит, не хватает только вас; вступайте в кабинет Эберта, и вопрос будет разрешен.

Независимые запросили, кого же Эберт готов включить в свой кабинет.

Вопрос о личностях не играет роли, ответил он. Как это не играет?! А если ему предложат Либкнехта? Очень хорошо, пусть приведут его, и они договорятся.

Впрочем, привести Либкнехта не удалось. Но днем, когда он забежал в рейхстаг в помещение фракции, его обступили делегаты от солдат и рабочих, толпившиеся с рейхстаге. Они стали доказывать, что он, как признанный всеми вождь, должен участвовать в руководстве страной. Группа социал-демократов вместе с Шейдеманом пришла сюда же вести переговоры с независимыми. Со стороны они наблюдали, как разыгрывается сцена уговоров Либкнехта. Похоже было, что ему нечего возразить: слишком неотразимы доводы за вступление его в правительство. В нынешних условиях это представляло большой соблазн: войди Либкнехт в состав кабинета, и можно будет говорить, что Эберт сплотил вокруг себя все революционные направления.

В большой комнате фракции царили неразбериха и шум, демон искушения витал над головой Либкнехта. То и дело являлись новые делегации и принимались доказывать, что его долг – принять на себя ответственность за судьбу страны.

Шейдеман и его группа стояли в углу в роли молчаливых наблюдателей.

Положение было двусмысленное: столько времени он повторял, что шейдемановцы предают народ, а теперь согласиться с ними сотрудничать?!

– Но речь ведь идет о мире и крови, – твердили ему. – Антанта не станет вести переговоры с нами, если в ближайшие дни не будет сформирована новая власть.

– Речь идет о единстве рабочих, – говорили другие.

– Речь, наконец, о том, что без вас ни одно правительство не может считаться народным!

Положение Либкнехта было нелегким. Надо было в течение нескольких минут взвесить обстоятельства. Чутье искушенного революционера говорило ему, что готовится очередная ловушка: имя его шейдемановцы используют для маскировки. Перед ним был пример России: что представляла бы собой Советская власть, если бы большинство Совнаркома состояло из меньшевиков?

– Итак, вы ждете ответа? – сказал Либкнехт.

– Еще бы, конечно! Притом положительного.

– Я готов согласиться, но ставлю свои условия.

Тут даже Шейдеман изменил позиции молчаливого наблюдателя:

– Я полагаю, наша партия примет их, сколь бы стеснительны они ни были.

– Нет, сначала ознакомьтесь с ними.

И Либкнехт начал говорить. Чем дальше, тем все более отчужденным становилось выражение лица Шейдемана: приветливый сатир вновь превратился в ловкого политика, способного быстро оценивать условия игры.

Либкнехт потребовал ни больше ни меньше, как передачи всей власти Советам, полного подчинения кабинета воле Советов и вывода из него всех буржуазных министров. И даже не скрыл своего резко отрицательного отношения к так называемым шейдемановцам. Нет, он нисколько не изменился!

Дослушав с непроницаемым лицом его требования, Шейдеман холодно заявил:

– Мы обсудим это. И вскоре дадим ответ.

Делегаты, обступившие Либкнехта, почувствовали себя обескураженными: идея единства готова была воплотиться, казалось, при них, тут же. И вдруг иллюзия рассеялась. Они не знали, кто прав. Одни готовы были последовать за Либкнехтом, другие продолжали мечтать об идиллическом объединении.

А Либкнехт стал доказывать, что в революцию вошли силы, мечтающие скорее ее погасить и ради этого готовые на все. Сегодня революция совершает лишь первый шаг, и надо трезво видеть опасности, которые ее подстерегают.

Когда Шейдеман вернулся в помещение «Форвертса», Эберт спросил, к чему привели переговоры.

– Вот его условия, – решительно сказал Шейдеман, как будто кладя лист бумаги на стол. И изложил требования Карла Либкнехта.

Эберт подумал. В мозгу его складывались всевозможные комбинации.

– Он приемлем для нас только на наших условиях, а так – нет. Нет, не пройдет!.. Но аппетит у него недурен: сбросить нас с пьедестала, а?! И даже не стесняется! Не так оно просто. – И выжидательно посмотрел на Шейдемана.

…В этот же час в ставке готовился поезд для его величества, бывшего кайзера. Поезд должен был на рассвете доставить его к голландской границе. Человек, еще недавно мнивший себя чуть не властелином мира, расхаживал крупными шагами в последней своей резиденции.

«Продавшаяся шваль! Идиоты!» – восклицал он в ярости. Допустить к себе фельдмаршала или кого-либо из близких он не пожелал, потому что в каждом видел изменника.

…Между тем Шейдеман излагал Эберту хитроумный план, возникший у него во время сегодняшних переговоров.

– Представители заводских организаций, а солдаты тем более разбираются в нашей политике слабо, – вот к какому выводу я пришел.

– И ты предлагаешь организовать курсы? – иронически отозвался Эберт. – Мы прочитаем им цикл лекций?

– Я предлагаю другое: срочно собрать солдатских представителей и постараться внушить им наши идеи.

Эберт посмотрел на него внимательнее и без иронии, разумные предложения не стоило отклонять.

– Мысль твоя, Филипп, очень полезна. И я прошу тебя: не теряя времени, поручи созвать нужных людей.

К вечеру стало известно, что Исполком постановил собрать завтра делегатов от солдатских, рабочих Советов, от пестрой и взбудораженной массы революционного народа Берлина. Эберт понял: завтра решится судьба его власти. Либо органы, которые он с таким трудом создает, подчинятся Советам – тогда и мысль о Национальном собрании, и надежда спустить движение улицы на тормозах полетят к черту. Либо малоприятный механизм революции удастся использовать в своих интересах – тогда власть его будет спасена.

Не так-то легко было собрать изо всех казарм солдатских представителей. Но это было сделано.

В Исполкоме старост велись жаркие и невразумительные споры, и Карл Либкнехт горячо объяснял всем, что революция не защищена и ей угрожает опасность; чтобы она развивалась дальше, трудовой народ должен без промедления взять власть в свои руки.

В это же время Фридрих Эберт жал каждому из собравшихся солдатских представителей руку и для каждого находил слово привета.

– Выходит, с самым главным и распроклятым нам удалось справиться? – произнес он.

– Это с чем же, товарищ Эберт? – жадно спросили делегаты.

– С трижды проклятой войной. Наш представитель вступил в переговоры с противником. На фронте уже тихо.

Он умышленно округлял положение. Не будучи человеком военным, он немного выставлял это напоказ. Конечно, лучше было бы, если бы здесь оказался Носке, его тут, без сомнения, не хватало. Но революция есть революция, и она выдвигает новых людей. Вот в военных ходит Отто Вельс – ему поручено стать во главе берлинской комендатуры. Независимые успели под шумок протолкнуть своего человека в полицай-президенты, некоего Эйхгорна. Это место, и вообще все ключевые места социал-демократам надо было оставить за собой.

Мысли эти не мешали Эберту заниматься сейчас главным.

Когда все расселись, кто на подоконнике, кто на столах, Шейдеман объявил, что правление партии предоставляет слово Фридриху Эберту, который в результате революции возглавил в Германии власть и является ее первым народным канцлером.

По всему уже было видно: провоевав месяцы и годы, хлебнув достаточно, солдаты доверчивы и наивны, как дети. Эберт понял это и повел разговор в нужном тоне: – Наша измученная страна, потерявшая столько людей в чудовищном кровопролитии, находится накануне замирения. Вас ждут заслуженный отдых, возвращение к женам и матерям. Но на пути к миру стоят сеятели смуты, искатели славы. Народ вручил власть нам, вашим представителям. Он верит, что мы приведем страну к спокойствию и миру. Для революции самое опасное – двоевластие, попытка иных честолюбцев, которые не прочь половить рыбку в мутной воде, создать еще один орган власти, Совет депутатов. А к чему он, если ответственность народ возложил на нас?! Но его доверием мы облечены лишь на короткое время: в ближайшие недели страна созовет Национальное собрание, которое все решит и все установит надолго. От вас, вашей сознательности и верности революции будет завтра зависеть, пойдет ли страна путем быстрого замирения, или ей станут опять угрожать кровопролитие и бури…

Никто не сказал бы, что это тот самый Эберт, который, появившись в рейхстаге семь лет назад, мало чем выделялся. Он стал заправским оратором. И солдаты слушали его внимательно, дружно одобряли. Эберт делал паузы, вглядывался в лица сидящих, словно не желая ошибиться в них.

Разошлись совсем поздно. По опустевшим улицам гулко стучали солдатские сапоги с железными подковками. Патрулей не было, полиции тоже. После бурно проведенного дня город словно впал в тяжелое забытье, чтобы завтра вновь ринуться в водоворот событий.

Эберт стоял, прислонившись к подоконнику, и вытирал платком лоб.

– Скажу тебе, денек не из легких…

Это было адресовано Шейдеману. И тот подтвердил, что денек в самом деле выдался на редкость трудный.

XII

В воскресенье с утра рабочие продолжали выбирать представителей на собрание, которое должно было состояться днем. От вчерашней суровой решимости мало что осталось: все больше укреплялась мысль, что революция победила бескровно и надо скорее вернуться к нормальной жизни.

Шейдемановских агитаторов, тех, кого недавно еще гнали с трибуны, сегодня слушали внимательно. Как-никак, социал-демократы убрали кайзера и установили новый строй; значит, чего-нибудь они стоят и голосовать за них можно?

Правда, и независимые выступали энергично, доказывая, что их критика как раз и заставила шейдемановцев действовать. Иные из них вызывали доверие, другие нет. Одних выбирали, других прокатывали.

Страстные призывы спартаковцев наткнулись в то утро на преграду застарелого оппортунизма. Слушали их хорошо, призывы – разоружить реакционное офицерство, передать всю власть в руки рабочих – принимали с одобрением, но следовать им соглашались далеко не все. Выйдя впервые к широкой аудитории, спартаковцы почувствовали, что все сделанное до сих пор недостаточно. Сплоченность и самоотверженность – все было у рабочих, а ясного понимания того, к чему призывает «Спартак» и чего он добивается для страны, не было. Вот когда сказалось растлевающее действие реформистов, шейдемановцев, всей их политики примиренчества.

Правительство Эберта заседало. Новый канцлер, приземистый, плотный, сидя в кресле, слушал короткие доклады статс-секретарей, сохранивших прежние посты. По ходу докладов он кое-что уточнял. Но мысли были заняты другим – предстоящим массовым собранием делегатов в цирке Буша.

Переговоры с независимыми, начатые вчера, результатов пока не дали: те выдвигали свои условия, меняли их, потом соглашались и вслед за этим опять отказывались работать с шейдемановцами.

Но тут как раз была вся суть вопроса: Эберту надо было предстать перед неискушенной массой солдатских и рабочих представителей в качестве лидера объединенных социалистических сил. Тогда он по праву смог бы требовать, чтобы его кабинету оказали доверие. Крайняя зыбкость положения сделала плотного крепкого Эберта землистым с лица за один только день. По правде сказать, он вовсе не упивался пока новым своим постом. Тревога пересиливала все остальное.

И тут женщина-секретарь проскользнула в зал заседаний и положила перед ним листок бумаги. Слушая очередное сообщение, Эберт глянул в листок. Победа: эти фигляры, независимые, готовы войти в правительство! Эти мальчики с бородами ставят свои условия? Дадим им поиграть в их игру. Гораздо важнее, что кабинет социалистов будет сформирован, и, к счастью, без Либкнехта, который с первого дня заварил бы кашу.

Взяв толстыми пальцами ручку, Эберт написал на бумажке: «Уведомьте всех, кого надо». Теперь оставалось составить речь и выступить в цирке. Уж он задаст жару, покажет смутьянам слева, как портить игру!

Набрасывать мысли, поглядывая на ораторов, было нелегко. Но следовало привыкать. Правительство будет в таком составе: он, Шейдеман, Ландсберг и от независимых Гаазе, Дитман и Барт. Двое последних довольно вредные господа, но для начала помиримся с ними. Эмиль Барт путаник и болтун, несомненно. Вчера, когда в главном зале рейхстага собрался пленум Советов, началась дикая неразбериха. Барт, руководя заседанием, только усилил ее.

И все же Эберт был доволен: кабинет можно будет подать как истинно народный, пускай кто-нибудь попробует возразить. То есть Либкнехт непременно начнет возражать, но с ним дело особое.

Он писал, зачеркивал, посматривал на выступающих, а в голове складывались нужные формулы. Спартаковцы требуют правительства народных комиссаров? Ишь какие революционеры, прямо по московскому образцу! Нет, называться будет народным, но не комиссарским; скажем, народные уполномоченные.

Время приближалось к решающему часу. Почувствовав необходимость побыть наедине, Эберт сказал членам своего кабинета:

– Благодарю вас, господа. На первых порах я позволю себе беспокоить вас чаще, чтобы поскорее войти в существо вопросов. Еще раз благодарю всех. – И, закрыв заседание, встал.

XIII

Революционные старосты тоже времени не теряли. Они собрались утром, чтобы наметить линию поведения в цирке Буша. Уже стало известно, что при выборах делегатов правые берут верх.

Рихард Мюллер дельно заметил:

– При таком составе заниматься частностями всего опаснее. Чем меньше частностей, тем больше шансов провести то, что нам нужно.

– Какие же у вас предложения? – спросил Эмиль Барт.

– Нужно наметить будущий Исполнительный комитет и предложить его на утверждение. Говорить о ближайших задачах нет никакого смысла.

– Как-как?! – Барт привскочил с места. – Созвать огромное собрание только для того, чтобы провести через него списочный состав комитета?!

– Именно так, товарищ Барт. Это единственный разумный выход.

Барт, ведший заседание, начал было горячиться, но поддержки не встретил. Почти все понимали: Эберт за эти часы добился своего и создал якобы народное правительство. Необходимо выбрать такой руководящий орган Советов, который мог бы ему противостоять, и ввести в него тех, кто ратует за углубление революции: Либкнехта, Деймига, Мюллера, Пика, Ледебура, Барта…

– Розу Люксембург! – предложили с места.

Барт оглядел старост:

– При всем нашем уважении к ней… Она еще не на свободе.

– Тем более! – закричали еще энергичнее. – Что значит «не на свободе»?! Позор! Она должна быть освобождена специальным нашим распоряжением и возвращена в Берлин!

– Хорошо, я записал: Люксембург, – согласился Барт.

Так был составлен список будущих руководителей.

Решили провести его по-деловому, после коротких речей.

Они подготовились, как могли, к неожиданностям собрания. Но разве можно было все предусмотреть? Старосты не обладали тем опытом, какой был у социал-демократов большинства, не изучили махинаций, усвоенных теми. И разве могли они предвидеть, что болтун из их собственного лагеря натворит бед не меньше, чем сами шейдемановцы!

…К цирку Буша стекались со всех сторон. Чем ближе к пяти, тем группы подходивших становились гуще и гуще. Рабочие с исхудалыми лицами, следами долгого недоедания; профсоюзные функционеры с той внешней выдержкой, какая вырабатывается за долгие годы работы; солдаты с оружием, осознавшие себя политической силой и потому склонные но любому поводу пороть горячку, – все тянулись к цирку.

Солдаты, прибывшие раньше других, расселись внизу. Само собой получилось, что следующие солдатские группы подсаживались к ним. А рабочие стали подниматься по радиальным проходам, заполняя верхние ярусы. Внизу гудела солдатская масса, слышны были удары сталкивающихся прикладов, щелканье курков, хотя никто, конечно, не собирался стрелять. А наверху, ближе к стропилам, обрисовывались плотные ряды изможденных лиц.

Президиум оборудовали на арене: составили несколько столиков, натянули на них кусок красной материи, притащили табуреты и стулья. Порядка не было и в помине. Все больше строилось на доверии, чем на контроле.

Эмиль Барт, поднявшись, стал оглядываться по сторонам и зазвонил в колокольчик, призывая трехтысячное собрание к тишине.

Затем резким, неприятным по тембру голосом произнес:

– Товарищи, вчерашнее наше собрание в рейхстаге, примечательное само по себе – впервые за всю историю в нем заседали настоящие избранники народа… – Он умело вводил в свои речи хлесткие вставки, действовавшие наверняка: цирк в самом деле огласился аплодисментами. – …Вчерашнее наше собрание не принесло организационных выводов. А они нужны победившей власти, чтобы победа была закреплена. Поэтому сегодня, в составе еще более расширенном, мы продолжим работу. Я объявляю собрание открытым.

Первое слово он предоставил Фридриху Эберту, сообщив, что тот со вчерашнего дня стал канцлером Германии.

Эберт явился сюда с более легким сердцем: многое было уже сделано и, кроме того, встретили его хорошо, особенно солдатские делегаты. Но другие делегаты, заполнившие цирк, могли преподнести и сюрпризы.

Речь его была обдумана тщательно. Ведь он вождь, всеми признанный вождь социал-демократии, а теперь и всего народа; ему не пристало унижаться перед толпой. Эберт избрал тон требовательно-нравоучительный.

– К счастью для нашей страны, самое главное уже произошло. Кайзер низложен, социал-демократия, давно этого требовавшая, добилась своего. Народ Германии, измученный войной, вправо ждать полного замирения, и оно наступит не сегодня-завтра. Новая власть существует какие-нибудь сутки, но мы сделали все, чтобы поскорее вернуть народу достойное его существование. Мы решили создать широкую коалицию и с радостью можем доложить, что объединенное социалистическое правительство уже существует. Оно ставит задачей защитить революцию от посягательств с чьей бы то ни было стороны.

Солдаты ответили криками:

– Правильно! Верно! Так и надо!

Эберт чувствовал себя все тверже. Иногда он посылал опасливый взгляд наверх, но те, кто сидел почти на одном уровне с ним, – солдаты – вели себя надежно.

В речи его было все хорошо обмазано: так штукатуры лопаточкой заглаживают неровности. Только искушенный взгляд мог бы обнаружить плохо заделанные места.

Гуго Гаазе, сидя на своем табурете – стула ему не досталось, – разглаживал ладонью бороду. Он видел и то, что Эберт выпячивал, и то, как он замалчивал самое острое и основное. Легко рвущуюся ниточку единства Эберт старался продеть сквозь игольное ушко. Всего четыре часа назад Гаазе стал членом имперского кабинета; права его были равны правам Эберта. Так стоило ли здесь, на этом безалаберном собрании, поднимать сложные вопросы, требовавшие тонкой, умелой тактики?

Речи своей Гаазе не заготовил, положившись на опыт. И пока Эберт говорил, заметно перекантовывая на свою сторону солдатскую массу, Гаазе соображал, как бы поосмотрительней выступить: ничего слишком острого, чересчур полемичного, но при этом левее социал-демократов. Заявить, что перспективы открываются необозримые и что независимые сделают все, чтобы углубить революцию и упрочить ее завоевания.

В таком духе он и выступил. Он постарался уверить аудиторию, что его партия, занимая левый фланг революции, будет бдительно охранять все ее новые завоевания. Такого успеха, как Эберт, Гаазе не имел; но задача разумной политики, сказал он себе, вовсе не в том, чтобы срывать аплодисменты толпы.

Карл Либкнехт, сидевший рядом с Пиком, обдумывал в эти минуты, требовавшие всей его воли и ума, характер своего выступления. Он уловил уже настроение, царившее в цирке. Сторонников «Спартака» тут немного. Но самое важное – сказать правду, пускай бы она послужила даже к временной невыгоде «Спартака». На глазах у всех происходил великолепный по бесцеремонности обман: ловкий Эберт умело втирал очки трем тысячам представителей. Под носом у них он намерен был унести в свое новое обиталище – рейхсканцелярию все, что завоевал немецкий народ.

У Либкнехта от нервного напряжения дергалась щека. Он обещал Соне следить за собой. Случайная мысль вернула ему ощущение семьи и дома, возникшие с необычайной остротой. Всего этого он лишен, и с этим предстоит расстаться надолго, подумал Либкнехт, вздохнув. Судьба назначила ему другое – бороться с политиканами и лжецами, вести непрерывные схватки во имя правды, которую те норовят вырвать из рук.

Во время речи Гаазе в душе Либкнехта возникло чувство, близкое к брезгливости: словно течением несло мимо него всю городскую грязь и накипь, пятна лукавства а маслянистая ложь проплывали мимо. К чему было связывать свою судьбу с независимыми? Не это ли самая роковая ошибка «Спартака»? Гаазе и его группа – противники не менее опасные, чем Эберт и Шейдеман. Но тактика требовала, чтобы об этом ничего пока не было сказано. К нему наклонился Пик:

– После Гаазе твое слово, я договорился с Бартом… Нет, ты только полюбуйся, – он кивнул на Барта, – как он упивается своей ролью!

Эмиль Барт то ставил колокольчик на стол, то, повертев в руках, поднимал демонстративно кверху, призывая к спокойствию. Казалось, по его мановению в цирке происходят диковинные метаморфозы. Не хватало только его, Барта, речи. Напрасно, открывая собрание, он уделил себе так мало времени. Но это еще поправимо.