Текст книги "Современная японская новелла 1945–1978"

Автор книги: Осаму Дадзай

Соавторы: Кэндзабуро Оэ,Ясуси Иноуэ,Савако Ариёси,Дзюн Исикава,Масудзи Ибусэ,Сётаро Ясуока,Морио Кита,Ёсио Мори,Харуо Умэдзаки,Такэси Кайко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 46 страниц)

В руке у Акиямы был небольшой бумажный сверток. Она сразу же положила его на маленький столик. И тут Нарико заметила на безымянном пальце ее левой руки большое кольцо. Массивный камень зеленого цвета безмятежно покоился на ее пальце.

«Да эта женщина к тому же еще и хозяйка обеспеченной счастливой семьи!» – подумала Нарико.

Она достала из конверта гранки и стала объяснять Акияме, как их править.

– Значит, это и есть гранки! – искренне удивилась Акияма, по-детски широко распахнув глаза.

«Видно, воспитывалась в тихой, спокойной семье и теперь живет тихо и спокойно с мужем и детьми, – подумала Нарико. – Потому и лицо такое доброе, не глядит на меня, как ментор, свысока, ведет себя непринужденно, совсем по-детски».

Нарико быстро и толково все рассказала Акияме, и, вопреки ее опасениям, та не задала ей ни одного нелепого вопроса.

– Оказывается, все очень просто, а я-то думала, это гораздо труднее, – сказала она.

Нарико сложила гранки и рукопись в конверт и протянула Акияме.

– На будущей неделе приду за гранками. – Нарико встала.

– Извините, что вам пришлось принести их в обеденный перерыв, – сказала Акияма. – Ведь сейчас обеденный перерыв, не так ли? Отдохните немного.

Она достала чашки и сняла кипящий чайник с плиты.

– Я подумала, что вы еще не обедали. Вот и купила тут кое-что на двоих. Давайте вместе поедим. Мне одной скучно.

В свертке оказались бутерброды с сыром и молоко. Значит, после занятий она выходила за покупками. Потому и задержалась.

Акияма принесла кастрюльку с ручкой, вскипятила молоко и быстро приготовила чай с молоком.

Тогда Нарико, уже не стесняясь, вынула из бумаги бутерброды и положила их на плиту. Они попили чаю. Акияма не извинялась за скромный обед. Вкусно пахло поджаренным хлебом, сыр хорошо расплавился.

– Вам сколько лет? – спросила Акияма, отправляя в рот кусочек хлеба.

– Двадцать четыре, – поспешно проглотив сыр, ответила Нарико.

– Мне тоже было двадцать четыре, когда я лишилась мужа. Он погиб.

– Вот как! Ваш муж погиб? Значит, вы одна живете?

– Нет, у меня есть сын, который никогда не видел отца. Он скоро женится.

Нарико растерялась – так неожиданно было все это. Она взглянула на кольцо на руке Акиямы. Даже если бы этого кольца не было, по поведению и манере говорить никогда нельзя было бы предположить, что Акияма одинока. Она казалась счастливой хозяйкой дома.

– Я такая толстуха. Вот все и думают, что замужем. Но это не так. Мы живем вдвоем с сыном. Мужа забрали в армию на третий месяц после свадьбы. Вскоре он погиб. Очень добрый был человек. – Лицо Акиямы просветлело, она тихо улыбнулась. – Извините за нескромность.

– Видно, вы сильно его любили, что не вышли снова замуж.

– До окончания колледжа я и в глаза мужчину не видала. Как посватался за меня мой муж, так сразу же и влюбилась. Подумала: вот они, оказывается, какие мужчины – сильные и мужественные. И, нисколько не колеблясь, сразу же и вышла замуж. Нынешние молодые люди сказали бы, что я поступила безрассудно. Но я была счастлива. Мой муж был очень хороший человек.

Акияма говорила так, словно все это случилось только вчера, а не давным-давно. Нарико подумала о Рёдзи.

– А учительствовать я стала уже после смерти мужа. Мне надоели бесконечные советы выйти замуж, вот я и решила заняться преподаванием. Думала: займусь делом, люди и отстанут. Диплома у меня не было, пошла учиться и стала учительницей. Да и надо было как-то жить до возвращения мужа. Я ведь не верила, что он погиб, да и сейчас не верю. Мне все кажется, он глядит откуда-то на взрослого сына.

Нарико кивнула. Ей было так понятно то, что хотела сказать Акияма.

Ни тени горечи, хотя она и прожила все эти долгие годы одиноко. Лицо ее выражало лишь любовь к погибшему мужу.

– Я понимаю. Вы не можете думать о муже как о погибшем, – сказала Нарико.

Смерть на фронте – ни праха, ничего на память, ни одной вещички, а если бы они и были, разве могли они убедить ее, что муж мертв. Убедить способна была лишь сама жизнь без любимого человека. Но и этого довода Акияма не признала.

– Мне временами кажется, что муж уехал в долгую командировку и вот-вот вернется. «Возьмет и нагрянет без всякого предупреждения», – говорю я иногда своим друзьям. Они удивляются: «Ты и вправду так думаешь?» Я действительно так думаю. И говорю друзьям, не могу удержать в себе. И потом, когда совсем состарюсь, тоже буду думать так! – Акияма улыбнулась и тихо добавила: – Потому я и ненавижу войну. Сколько женщин осталось одинокими во Вьетнаме, как и я.

Простившись с Акиямой, Нарико медленно спускалась с холма. Она представила себе мужа Акиямы, как он стоит перед воротами дома. Он являлся ей то в одном облике, то в другом, но, появившись, тут же и пропадал, исчезал в высоком небе. Акияма запомнила мужа таким, каким видела в последнее мгновение, и таким затаила в сердце. И мгновение это навечно запечатлелось в памяти. Память питает ее сердце, заполняет его.

Меж тем облик Рёдзи, стоявшего у дверей их квартиры, начал неприметно блекнуть и терять знакомые очертания. Какой-то неведомый гость стоял теперь перед ней.

«Я не верю Рёдзи. Мне негде поставить бонбоньерку и гвоздики. Как же сиротливо душе моей! Если даже умершего можно представить себе на мгновение, то живого-то я должна была бы видеть явственно. Я должна была бы во всем на него положиться!»

В глазах Нарико мерцало и расплывалось зеленое обручальное кольцо.

1978

ТЭЦУЮКИ ОКУМУРА

ПАВШИЕ ВЗЫВАЮТ…

_{Перевод А. Рябкина}

I

Жара стоит нестерпимая. Такой жары не было ни разу за все тридцать с лишним послевоенных лет. Асфальт плавится под раскаленными лучами солнца, и дорога к озеру походит на блестящую ленту ртути.

Даже Синдзи Оцуки, особенно энергичный и бодрый именно летом, жалуется на плохое самочувствие.

– Возраст сказывается, Оцуки-кун, возраст, – говорит со смехом адвокат Янагида, сослуживец Синдзи.

– Тридцать лет возраст немалый, – поддакивает Мацусита, нынешней весной поступивший в эту юридическую контору. – Вон и животик уже появился.

– Будто ты намного моложе меня, – косится на него Оцуки.

– Мне всего двадцать три, – ухмыляется Мацусита. – В самом, как говорится, расцвете. Жениться еще не успел.

Оцуки насмешливо замечает, что без женщины какая молодость. Тогда Мацусита выпаливает:

– А у меня любовница есть!

При этом он так надувает губы и таращит глаза, что женщины-служащие прыскают со смеху.

Оцуки садится печатать исковое заявление. Иск возбудил рабочий, пострадавший от облучения восемь лет назад, когда он работал на атомной электростанции в соседней префектуре, в городке на берегу Японского моря.

Ему было за сорок. Добрые, смеющиеся глаза, глубокие, не по возрасту, морщины. Год назад он пришел в контору и рассказал Оцуки и его коллеге Камии, что у него выпадают волосы, разрушаются зубы, что у его старшей дочери появились признаки белокровия, часто бывают кровотечения. Она родилась уже после того, как отец стал работать у атомного реактора. Он нанялся на электростанцию на два месяца, получая вдвое больше, чем платят на земляных работах. Хозяева фирмы, взявшей подряд на уборку, заставляли его бывать и на тех участках, где висела табличка: «Вход воспрещен». Он должен был влажной тряпкой стирать капли воды с охладителя. И вот однажды он вдруг заметил, что нить дозиметра, сделанного в форме авторучки и прикрепленного к нагрудному карману, перешла за пределы допустимого.

– Я думал, дозиметр испортился, – говорил глухим голосом рабочий, – и бросился в контору. А там все забегали, где работал? – кричат. Взяли радиометр, пошли проверять. А стрелка радиометра на край шкалы скакнула. Я и опомниться не успел, впихнули меня в машину, повезли в больницу. Там кровь у меня на анализ взяли, мочу в бумажном стаканчике, веки вывернули, раздеться догола велели, потом отпустили домой. Всю ночь я не спал, разные мысли в голову лезли. А когда на другой день пошел узнавать, сказали, что все в порядке. Но работать там я больше не стал, вот…

Оцуки и Камия обменялись многозначительными взглядами. И тотчас же отправились в электрокомпанию и фирму по уборке. Ответственный служащий компании холодно заявил, что доза облучения была ниже допустимой и потому не опасной для жизни, тем более что с тех пор прошло уже столько лет. Как можно устанавливать норму на то, что причиняет вред человеку, спросил Оцуки, на что служащий электрокомпании возразил, что в Америке негры работают почти голые и ничего с ними не случается. Видимо, он хотел сказать, что японцы слишком уж чувствительны к облучению. Служащие фирмы по уборке вообще уклонились от разговора, пояснив, что выполняют лишь указания электрокомпании.

«Из-за радиоактивного облучения, – пишет Оцуки, – в зависимости от его дозы в организме происходят необратимые изменения, обнаруживаются разного рода болезненные явления. Это называется лучевой болезнью. Ее симптомы: усталость, вялость, головные боли, головокружение, тошнота, рвоты, плохой аппетит, расстройство желудка. У истца по данному делу также…»

Стук машинки действует на нервы. Кончики пальцев, нажимающих ключ наборного механизма пишущей машинки, болят, будто их колют иглой. «А у меня откуда вялость и усталость?» – размышляет Оцуки.

«Радиоактивное облучение порождает патологию в хромосомах, а гены, существующие в хромосомах…»

Оцуки вдруг вспоминает о том, что отец его умер в тридцать пять, а ему, Оцуки, уже тридцать. Слово «гены» режет глаза. Так вот причина его нынешнего состояния: фатальное предчувствие скорой смерти. Оцуки холодеет от ужаса.

II

Отец Оцуки умер в госпитале для жертв атомной бомбы. Оцуки находился при нем до последней минуты, но помнит лишь то, что мог воспринять тогда, в свои семь лет.

Палата. В палате много взрослых в белых халатах. Мужчины и женщины. У изголовья кувшин с розовыми космеями. Яркий электрический свет и глубокий мрак за окном – вот все, что запечатлелось в памяти, и как ни старался он связать обрывки воспоминаний в единую картину, мир без звуков стирает ее контуры, мешает размышлять о прошлом.

Оцуки плохо понимал, что такое смерть, и очень удивился, когда какой-то высокий мужчина, шмыгая носом, обнял его и сказал: «Не плачь, Синдзи», – хотя Синдзи и не собирался плакать. Синдзи с нетерпением ждал мать. Она куда-то исчезла сразу же после того, как отца положили в госпиталь, но отец все время твердил: «Мамочка вернется, как только уладит свои дела».

Однако мать не возвращалась, и Оцуки взял к себе дядя. Дядя жил в рыбацкой деревушке на берегу того самого Внутреннего моря, где стояла Хиросима, только ближе к Окаяме. Мать приехала за ним лишь спустя три года. Приехала с новым мужем. Только рыбная ловля скрашивала горькое существование Оцуки в чужой семье, где было еще трое ребятишек. Жена дяди не скрывала своего неприязненного отношения к племяннику, и мальчик стал замкнутым. Тетка же часто твердила: «Какая мать, такой и сын». Тогда дядя, который, сам не сознавая, тоже относился к Оцуки как к чужому, хлопал мальчика по плечу: «Не обижайся, ладно?» В эти минуты он казался Оцуки самым родным человеком на свете. До сих пор Оцуки помнит, как во время летних каникул после окончания второго класса начальной школы он ночью ушел из дому. Его сразу поймали, и он шел убитый, потерянный. Ведь ему некуда было деться.

Почему мать не пришла, когда умирал отец? Почему бросила на произвол судьбы сына? Оцуки так никогда и не спросил ее об этом. Пришлось жить с отчимом, и прошлое лучше было забыть. Особенно тяжело было мальчику называть отчима папой. Мать была для него теперь не матерью, а женой отчима…

Когда Оцуки кончал среднюю школу второй ступени, мать положили в больницу с опухолью в желудке. Опасение, что это результат взрыва атомной бомбы, оказалось напрасным, и операция прошла благополучно. Пока матери не было дома, Оцуки стал наводить порядок в шкафу и нашел там старую приходо-расходную тетрадь в синей обложке, с пожелтевшими листками. Десять иен, двадцать иен – мелкие цифры, написанные характерным почерком матери, с наклоном вправо. Синдзи продолжал бездумно листать тетрадь, и вдруг в глаза ему бросилась запись на полях: «Сегодня играла с ребенком мамы. Он ровесник Синдзи. Играла и плакала». Сердце Оцуки сильно забилось, он перевертывал страницу за страницей, но ничего больше не нашел.

Кто это – «мама»? Охваченный подозрениями, Оцуки перевернул весь шкаф, просмотрел старые журналы, – все напрасно. Он снова взялся за тетрадь с таким ощущением, будто проглядел в ней что-то, и действительно обнаружил на оборотной стороне обложки едва различимую карандашную запись.

«Забеременела. Он любит детей… после свадьбы можно будет и Синдзи…»

Дальше разобрать было невозможно. Оцуки не хотел верить, что иероглифы расплылись от слез матери.

III

Сильный удар по лицу заставил Оцуки открыть глаза. Его шлепнул голым бедром двухлетний сынишка, пробегавший мимо постели. Это еще что за новости – бить отца по лицу? Испытывая скорее удовольствие, чем неудовольствие, Оцуки снова погружается в дрему, как поплавок в воду при клеве рыбы… И вдруг снова удар, на сей раз по голове. Перед ним игрушки – чудовища из пластмассы, но довольно увесистые, разных размеров. Это дети швыряют их, целясь в голову, и Синдзи ныряет под одеяло…

– Ну-ка, живее. Скоро восемь… Кэн-тян, Маса-кун, одевайтесь же!

Голос у жены, Кэйко, недовольный, и Оцуки понимает, что снова задремал.

– Так хочется спать, – говорит он Кэйко. – Сплю, сплю, а никак не высплюсь.

– Поспать ты всегда любил, – отвечает Кэйко.

Через два месяца, она должна рожать, и ей сейчас не до мужа.

– Газеты, газеты!

Приносить утренние газеты – обязанность старшего сына. Оцуки смотрит на него и думает: «Глаза большие, как у меня».

Оцуки хорошо помнит ту ночь, когда родился старший сынишка. Особенно запомнился ему длинный коридор родильного дома. Бесконечно долго тянулось время. Он прилег на диван в коридоре, и тут услышал крики жены: начались схватки. Синдзи хотел войти, но мать Кэйко не пустила его… Крики жены терзали душу. «Умирает!» – мелькнуло в голове. Потом Оцуки услышал плач ребенка и успокоился, как если бы вынырнул наконец из глубины на поверхность, глаза защипало. Его уже больше не волновало, здоровый ли родился ребенок, нормальный ли. Сейчас все представлялось ему в радужных тонах. На свет появился представитель третьего поколения, третьего поколения тех, кто пострадал от атомной бомбы.

Оцуки берет газету. Бросается в глаза напечатанный жирным шрифтом заголовок: «Тридцать второе лето». Он быстро вскакивает и бежит умываться. Кэйко как ни в чем не бывало пробует на вкус суп из мисо.

– Совсем забыл. Сегодня утром в Народном доме открывается выставка фотодокументов, посвященная войне… Эй, Кэн-тян, Маса-кун, поторапливайтесь. Папа очень спешит, – кричит Оцуки ребятишкам, которые все еще бегают голышом, и садится за стол.

– Они что, всегда голые?

– Ничего не поделаешь. Это они от тебя унаследовали…

Жена готовит бэнто.

Они едут в малолитражке по узкой дороге, стиснутой по обеим сторонам оградой, сложенной из камней.

Над ними, сверкая листвой, склоняются деревья. Вслед за оградой начинаются ряды старых домов, потом появляется ослепительная гладь озера с тростниковыми зарослями на берегу.

– Отличная сегодня погода, правда?

– Днем опять будет жарко.

Ребятишки возятся на заднем сиденье, устроив из него трамплин.

Приехав на окраину, где прежде был лес, а теперь располагается новый жилой район, Оцуки останавливает машину у детского сада. Кэйко отводит младшего в группу «головастиков», старшего Оцуки отводит в группу «лягушат».

– В последнее время Кэн-тян часто шалит, – как бы невзначай замечает воспитательница. Оцуки бросает в жар, и он стоит, ожидая, что еще она скажет. Но воспитательница ничего не говорит, лишь смеется тихонько: – Счастливого пути. Будьте осторожны.

Старший сын очень слабенький, и Оцуки постоянно о нем тревожится. Вот и сейчас он, расстроенный, вернулся к машине. Он вдруг вспомнил о двоюродной сестре, умершей пятнадцать лет назад.

Юриэ – так звали сестру – была моложе Оцуки на три года. Светлокожая, с пухлыми щечками. Оцуки не сообщили, что она лежит в госпитале, том же, где умер его отец, и ее смерть явилась для него тяжелым ударом. Он поехал на похороны в Хиросиму. Юриэ лежала в гробу в школьной форме. Ярко блестели бумажные журавлики, и от этого еще больнее было смотреть на ее бледное, с прозрачной кожей, отекшее лицо со следами носового кровотечения. Стояли, потупившись, школьницы в матросках. С фотографии, перевязанной черной лентой, им застенчиво улыбалась Юриэ с ямочками на щеках. После похорон отец Юриэ выразил от имени семьи благодарность всем, кто пришел попрощаться с Юриэ, и тихо сказал:

– Живя в нынешней Хиросиме, трудно себе представить, сколько погибло людей в той Хиросиме, стертой с лица земли. Смерть дочери послана мне в наказанье за то, что я старался об этом не думать, забыть. Говорят, что детям непростительно умирать раньше родителей, но мы оба, и я, и жена, виноваты перед нашей девочкой…

– О чем ты думаешь? – спрашивает Кэйко.

– Да так, ни о чем. Кстати, в саду не жалуются на здоровье наших мальчишек…

Мысль о Юриэ не дает Оцуки покоя. Почему ее отец сказал, что они с женой виноваты в смерти дочери? Может быть, они больны лучевой болезнью и Юриэ из-за них умерла?

– Наш Кэн-тян каким был слабеньким, бледным, а теперь воспитательница говорит, что его не узнать: веселый, живой…

Юриэ тоже была живой и веселой.

– Мальчик, видно, что-то преодолел.

У Народного дома Оцуки выходит из машины, а Кэйко садится за руль. Отсюда до юридической конторы меньше десяти минут ходу. Проектное бюро, в котором служит Кэйко, чуть подальше. Кэйко подтягивает вперед сиденье, надевает солнечные очки и говорит:

– Пока.

– Веди осторожно, а то попадешь в аварию.

– А ты иди быстрее, а то опоздаешь.

Кэйко смеется, совсем как ребенок, и озорно машет рукой. Машина срывается с места, проскакивает на зеленый свет, сворачивает влево и исчезает.

Еще до женитьбы Оцуки сказал Кэйко:

– Отец и мать были в Хиросиме во время бомбежки. Отец умер, еще когда я учился в первом классе начальной школы. Так что я из второго поколения пострадавших от атомной бомбы. Не раскаешься ли ты, выйдя за меня замуж? Ведь и на наших детях это может сказаться. Они будут третьим поколением.

Кэйко удивленно на него посмотрела:

– Ты думаешь, будет лучше, если ты женишься на девушке, чьи родители попали под атомную бомбежку, как твои? Нет, Синдзи, я непременно выйду за тебя замуж. И наши дети вырастут достойными людьми, к какому бы поколению они ни принадлежали. Ведь радовались же твои родители, когда ты родился, потому что верили, что ты вырастешь настоящим человеком. Само появление на свет человека – великое событие. Не важно, что в ком заложено от рождения. Главное, чтобы он потом нашел в себе силы это преодолеть.

Слушая Кэйко, Оцуки чувствовал, как из глубин его существа волной поднимается радость. Это была радость жизни. Охваченный еще неведомым ему волнением, Оцуки не сводил глаз с Кэйко, а она, робея, сказала:

– Я люблю тебя, Синдзи. А любить для меня значит вместе пройти по жизни. Да, только так, – добавила она, тряхнув головой.

Трепещут на ветру листья деревьев. Оцуки идет и думает о смерти Юриэ. Нет, ни в чем не виноваты перед нею отец с матерью. Ведь Юриэ боролась со смертью. Разве эта борьба не была исполнена глубокого смысла?

IV

Оцуки торопливо взбегает по лестнице и входит в вестибюль Народного дома. Китагава в спортивной рубашке с длинными рукавами указывает стоящему на стремянке человеку, где разместить щиты с фотоснимками. Китагава потерял на острове Лусон левую руку, и пустой рукав у него засунут за пояс. «Ага, почти все готово», – думает Оцуки. Экспозиция состоит из фотографий, привезенных Китагавой с Лусона. На них запечатлено, как специальный отряд собирает останки японских солдат.

– Спасибо, что пришел! – раздается голос за спиной у Оцуки. Он оборачивается и встречается взглядом с Савамурой, председателем Общества по сбору и публикации воспоминаний военных лет.

– Страшно смотреть!

Приглаживая пальцами жесткие седые волосы, Савамура поднимает глаза на один из щитов фотоэкспозиции, тот самый, на который смотрит сейчас Оцуки.

На снимке слева стоит вполоборота, так, чтобы не было видно, что у него нет руки, Китагава с подобием улыбки на лице. На морском берегу, на белом песке, почти в рост человека сложены штабеля бревен. На бревнах – прижатые друг к другу черепа с пустыми глазницами. Их медленно лижет кремационное пламя. И все это на фоне ясного безоблачного неба и деревьев, освещенных ярким солнцем южного острова.

– Нет слов! – хрипло произносит Савамура.

Оцуки смотрит на фотографии: «Вот он, мир без единого звука, мир безмолвия». Вспоминается картина смерти отца, которую Оцуки никак не может восстановить в памяти.

– Не кажется ли тебе, Оцуки-кун, – говорит Савамура, не отрывая глаз от фотографии, – что эти мертвые хотят нам что-то сказать?

Большие гладкие черепа с провалившимися носами, белеющими зубами, выдающейся вперед челюстью, пустыми глазницами. Глазницы сохранили форму глаз, и, может быть, поэтому и кажется, что в их бездонной глубине таится какое-то желание? У каждого черепа – свое.

– Все хотели вернуться живыми. – Взгляд у Савамуры смягчается.

«Что же скажут нам черепа?» – думает Оцуки.

– Останки валяются везде. Да, просто удивительно. – К ним подходит Китагава. Он делает паузу и повторяет: – Везде валяются. Просто удивительно. Разроешь окоп, и слышишь, как стучат кости. Что ни говори, а там погибло свыше сорока тысяч. Но одно дело кости рук и ног, а другое – череп. За черепом будто видишь самого человека.

Китагава начинает рассказывать, с какой тщательностью производилось откапывание черепов, обвитых корнями деревьев, и тут, уже не в первый раз, замечает, что не уцелел бы, если бы не потерял руку и не покинул передовую. А раз уж ему посчастливилось выжить, то его святая обязанность сделать все, чтобы вернуть на родину останки боевых друзей.

– В Министерстве народного здравоохранения заявили, что в этом году последний раз проводится захоронение останков, – говорит Китагава, обхватив правой рукой левое плечо. – Но нельзя считать войну оконченной, пока на островах Южных морей будут валяться кости погибших. Я, пока жив, буду каждый год туда ездить. За свой счет. – Китагава переводит взгляд с Савамуры на Оцуки. – Вы знаете базу Кларк, крупнейшую базу снабжения и пополнения во вьетнамской войне? Так вот до сих пор американские военные самолеты взлетают с этой базы и проводят учения, сбрасывая бомбы на эти острова. На останки японских солдат.

Глубокие складки пролегли на лбу Китагавы. Оцуки не знает, что сказать.

– Хорошо бы иметь деньги, – говорит, помолчав, Китагава.

Савамура торопит Оцуки, и Оцуки начинает приводить в порядок экспонаты на застекленном стенде. Выцветшие «красные бумажки» – повестки о призыве, приказ о внеочередном призыве резервистов, армейские удостоверения личности, письма с фронта с вычеркнутыми цензурой строками, легкая на вид стальная каска, пояс-амулет от пуль, потертый противовоздушный капюшон, журнал приема эвакуированных детей, всевозможные фотографии – все это Оцуки видит впервые. За каждой из этих вещей стоит чья-нибудь жизнь.

Среди экспонатов находился и осколок артиллерийского снаряда с мизинец величиной, извлеченный из колена одного человека спустя тридцать лет. Об этом случае Оцуки узнал из газетного сообщения. Человек этот, как оказалось, жил совсем близко от Оцуки, на соседней улице. Оцуки пошел к нему вместе с Савамурой, чтобы попросить осколок для выставки, посвященной годовщине окончания войны. Пощипывая короткие, с проседью, волосы, человек, смеясь, рассказал, что его мучили ревматические боли, и когда сделали рентгеноскопию, то как раз и обнаружили осколок.

– Это моя драгоценность, так что, пожалуйста, не потеряйте, – предупредил он и охотно отдал свое сокровище на выставку. – А колено все равно болит, еще больше. Совсем не могу работать, – он снова рассмеялся, – хоть и удалили осколок.

«Интересно, чем он пожертвовал ради этой драгоценности?» – думал Оцуки, видя, как беззаботно смеется этот человек…

Оцуки смотрит на часы и отходит от стенда, обещая Савамуре вернуться.

V

Юридическая контора помещается в трехэтажном доме в переулке за зданием суда.

Оцуки опоздал и, примчавшись, сразу же сел за машинку, чтобы допечатать исковую жалобу в суд. Но в этот момент вошел Камия и сказал:

– Звонил наш клиент. Просит повременить с обращением в суд. Электрокомпания предложила ему уладить дело частным порядком. Но разве деньги решают эту проблему?

Камия выпустил струю дыма и сказал, что сейчас же отправляется к клиенту.

Камия, оставляя исковую жалобу, переворошил кучу всякого материала и пришел к выводу, что данный иск раскрывает теневые стороны жизни процветающей Японии.

– Говорят, что будущее – за атомной энергией, широко рекламируют ее надежность и безопасность, называя ее «чистой энергией», но все это ложь. Какое может быть у нее будущее при полной зависимости от техники и сырья других стран? Какое может быть будущее у энергии, которая губит людей, систематически их облучая? Нет никакой разницы между исследованием и производством атомной энергии – и то, и другое неизбежно ведет к гибели всего живого. Если мы выиграем это дело, – говорит Камия, – не исключено, что атомная электростанция остановится, – Камия вызывающе смеется. – Там дня не проходит без мелкой или крупной аварии. А во время ремонта как раз и происходит радиоактивное загрязнение. Чтобы его ликвидировать, нанимают рабочих-уборщиков, и они облучаются. Нанимают их на короткий срок, опасаясь, как бы это явление не переросло в социальную проблему, а потом за ненадобностью увольняют и нанимают других. Если бы нам удалось доказать, что необходимо запретить такую уборку, пока не будут созданы надежные средства защиты, хотя бы специальная одежда, электростанции пришлось бы прекратить свою работу. Образно выражаясь, – заключает Камия, – оборотная сторона атомной энергии, рядящейся в роскошные одежды, это люди, вынужденные в силу нищеты или дискриминации заниматься уборкой на самых опасных участках.

После ухода Камии Оцуки некоторое время неподвижно сидит за машинкой, потом вспоминает о клиенте с ясными добрыми глазами и снова принимается печатать.

Из будильника с музыкальным устройством появляется игрушечный солдатик, звучит нехитрая мелодия – сигнал к обеду. Эта мелодия так не вяжется с вечной суматохой в конторе, что вызывает веселый смех.

– Я пошел в Народный дом, – говорит Оцуки, взмахивая коробкой с завтраком.

– А хаси вы взяли? – с видом старшей сестры спрашивает одна из служащих, на целых пять лет моложе Оцуки. – Так я и знала, что не взяли.

Она протягивает ему палочки для еды.

– Какая же вы добрая! – громко говорит Оцуки.

– Это не ко всем! – с притворной обидой замечает Мацусита.

– Вот уж ничего подобного.

Начинается дружеская пикировка.

В вестибюле Народного дома тишина. Савамура, склонившись над длинным столом, что-то записывает, кажется, в книгу отзывов.

– Ну, что там пишут посетители?

Савамура поднимает голову, снимает очки.

– Хорошо бы привлечь к выставке побольше людей. Особенно тех, кто не пережил войны.

Оцуки садится рядом с Савамурой. Оказывается, у Савамуры не книга отзывов, а книга предварительной подписки на первый номер «Сборника воспоминаний военных лет». Савамура как-то говорил, что по всей стране развертывается движение за создание военной хроники, причем в центре описания событий – последствия воздушной бомбежки.

Савамура уже поел, и Оцуки, извинившись, принимается завтракать. Вдруг в глаза ему ударяет красный свет. Он поднимает голову: женщина в ярко-красном платье ведет за собой мальчика лет пяти. Белые, обнаженные до плеч, руки. Она, видимо, решила укрыться здесь от послеполуденного зноя. Женщина старается идти в ногу с сыном, подстраивается под его сбивчивые шаги. Платье ее колышется, и от этого кажется, будто колышется красный свет. На малыше рубашка с короткими рукавами. На ней нарисованы целующиеся мальчик и девочка. «Это что? Что?» – мальчик испуганно дергает мать за подол, указывая пальцем на фотоснимки. Оцуки следит за ним взглядом.

Южный остров. Яркое солнце. Деревья. Высокая трава. И два черепа на земле, а рядом смешанные с землей кости. Останки японских солдат, погибших свыше тридцати лет назад.

– Это, понимаешь… Окаменелость…

Женщина медленно идет дальше. Мальчик, открыв рот, смотрит на фотографии.

Она, кажется, сказала, «окаменелость». Да, совершенно точно, «окаменелость».

Мальчик вприпрыжку догоняет мать. Потом оглядывается на фотоэкспозицию и кивает головой, будто все понимает. Они выходят в вестибюль и скрываются из виду. Оцуки смотрит на то место, где они только что были, и ему кажется, что там все еще плывет красный свет…

– Они не хотели умирать… – Савамура, задумавшись, смотрит в ту сторону, куда скрылись мать с сыном. – Пусть все узнают – никто не хотел умирать. Они не хотели идти на войну, ни те, кто воевал, ни те, кто боролся против войны.

Оцуки пристально смотрит на Савамуру. Тот стоит, прикрыв глаза.

– Среди тех, кто вместе со мной проводил антивоенную работу, был некто К. … Нас вместе арестовали и без конца допрашивали. Однажды мы оказались рядом в уборной. К. сказал: «Тебе надо поскорей выходить на свободу. С твоим здоровьем ты долго не выдержишь…» Полицейский торопил нас, а я думал, хоть бы подольше не возвращаться в камеру. К., так беспокоившийся о моем здоровье, умер в тюрьме, и я до сих пор помню его проникающий в самую душу голос и снежную метель за окном…

Савамура открывает глаза, они у него такие добрые сейчас, и смотрит на Оцуки.

– Да, нынешние молодые люди непременно должны знать, как страшна смерть и как прекрасна жизнь, должны дорожить ею.

«Это Савамуру так опечалило слово „окаменелость“, произнесенное той женщиной», – думает Оцуки.

Пора возвращаться на работу. Оцуки покидает Народный дом и выходит на улицу. Он шагает под выстроившимися в ряд деревьями, слушает пенье цикад, и ему вдруг приходит в голову мысль, что прожил он на свете совсем немного, а годы давят непосильной тяжестью. В памяти с особой отчетливостью всплывают слова Савамуры.

«Ложно ли предчувствие скорой смерти?» – думает Оцуки. Слово «окаменелость» становится вдруг весомым.

VI

Чтобы внести последние исправления в «Сборник воспоминаний военных лет», члены редколлегии собрались у Савамуры, жившего на четвертом этаже многоэтажного дома. Погода стояла безветренная, было душно.