Текст книги "Современная японская новелла 1945–1978"

Автор книги: Осаму Дадзай

Соавторы: Кэндзабуро Оэ,Ясуси Иноуэ,Савако Ариёси,Дзюн Исикава,Масудзи Ибусэ,Сётаро Ясуока,Морио Кита,Ёсио Мори,Харуо Умэдзаки,Такэси Кайко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 46 страниц)

– Ух ты, что творится! – вырвалось у Ёко, когда она заглянула в комнату. Возглас был не столько испуганный, сколько заинтересованный.

– Барбусы погибли. Ох, и гурами тоже!

– А что случилось, заразились чем-то?

– Да. Видимо, ихтиофтириас.

Ёко, не выказав к болезни рыбок особого интереса, потребовала у горничной завтрак.

– Вчера так напилась, а сегодня хоть бы что. Голодная только очень, наверно, потому что не ужинала. Поскорей, ладно?

– Понимаете, ваш завтрак еще не готов.

– Черт-те что. Рыбки, значит, важнее. Ну ладно. Обойдусь тетиными сухариками. Потерплю.

Горничная была занята: мыла освободившийся аквариум. Ёко, поворчав, сама достала молоко, масло, начала резать хлеб.

Раздался вскрик и звонкий грохот бьющегося стекла. Ёко задела широкую спину горничной, и огромный аквариум полетел на пол.

– Что еще у вас там такое? – взвилась Масаё.

– Простите, сударыня…

– Что «простите»? Что мне проку в твоих извинениях? Аквариум я ими не склею. Неужели не видишь, что я тороплюсь? И ты тоже, Ёко-сан, как можно быть такой невнимательной? Ну, не позавтракала бы разок, от этого не умирают.

Ёко вдруг взорвалась.

– А рыбки вот умерли?

– Да, ты же видела.

– И хорошо, что подохли! Что рыбки, что камни ваши: роскошь жуткая, а толку-то что? Пользы от них никакой. Пускай все подыхают, все равно никому не нужны.

Масаё побелела как полотно, у нее задрожали губы. Ёко пришло в голову, что она еще не видела тетю такой непричесанной и совсем без косметики. Смотреть на останки ее красоты было страшно. Ёко, затаив дыхание, проскользнула мимо тети, влетела к себе в комнату, сбросила ночную рубашку и стала натягивать первый попавшийся на глаза костюм. Сначала ей захотелось тут же навсегда уйти из этого дома, потом подумалось, что было бы жестоко оставлять и без того одинокую тетку; она то дрожала от страха, то снова закипала гневом и никак не могла прийти в себя.

Когда она выглянула в дверь, Масаё сидела на кровати с безучастным видом.

– Тетя, я пошла.

– A-а, счастливо.

Дверь закрылась, шаги пробежали по коридору. Масаё не прислушивалась, но слышала их, и ей вспомнился стеклянный рубин, сверкнувший на пальце Ёко. Поддельный камень, безусловно, шел ей, такой молодой. Он был на своем месте. Ёко не привыкла прощаться, когда уходила, и Масае поняла, что, заглянув к ней, девушка как бы просила прощения за недавнюю резкость, но она расслышала в словах Ёко и кое-что еще: желание поддержать и утешить старую тетку. Она ощутила это желание девушки всем своим телом.

Словно стряхнув с себя все происшедшее, Масаё поднялась. В воде, багровой от красной настойки, большая часть рыбок по-прежнему почти не подавала признаков жизни, и только маленькие гуппи почему-то были полны энергии: такие же смешные, как и всегда, они подрагивали хвостиками и все мельтешили, мельтешили перед глазами.

1959

СЁТАРО ЯСУОКА

ЖЕНА РОСТОВЩИКА

_{Перевод В. Гривнина}

Помню тот день, когда я впервые пошел к ростовщику. Приятель научил меня, как это делается, и однажды вечером я переступил порог лавки, расположенной в глубине квартала. Когда, поднырнув под свисавшую с навеса бамбуковую штору, я отворил решетчатую дверь, меня охватило чувство, будто я совершаю страшный грех – я стану уже не таким чистым и непорочным, каким был до этого. На моем лбу будет выжжено клеймо: пропащий человек.

Сняв с руки часы, я положил их на дубовый прилавок.

Дали пятнадцать иен. Когда я выходил из лавки, приказчик и стоявший за его спиной мальчишка-рассыльный поклонились: «Спасибо», – я удивился.

В тот момент я никак не мог взять в толк, почему меня еще и благодарят, когда сами же дали мне деньги.

Не прошло и полугода, как я уже наловчился вести дела с ростовщиком, и теперь самоуверенно наставлял приятелей, к каким махинациям прибегать, чтобы избежать грабительских процентов, что и когда выгоднее всего закладывать.

Недалеко от нашего дома, возле станции частной железной дороги, находилась лавка ростовщика с бетонным хранилищем.

Но, несмотря на то, что эта лавка была совсем близко от нас, туда я ни разу не заходил. Больше всего я боялся, что если буду туда ходить, то мать, с которой мы жили вдвоем, обо всем узнает.

Мать делала вид, будто ей невдомек, чем я занимался, когда не бывал дома. Я делал вид, будто она не догадывается, что я не хожу в университет, и все дни провожу у приятеля, который снимает комнату, и пишу что-то несусветное; будто не догадывается, что ночую в Ёсивара или Таманои^[30], хотя говорю ей, что поехал на экскурсию… И все же время от времени она вытаскивала кое-какие предметы, в беспорядке валявшиеся в ящике моего стола, и с невинным лицом раскладывала их на видном месте. Я, правда, не знал, нарочно она это делала или просто так.

В такие минуты я старался не встречаться глазами с матерью, а в душе возмущался ее поведением. Разумеется, я понимал, что чем больше я буду злиться, тем хуже будет мне самому, и это еще сильнее раздражало меня.

В тот день на радиоприемнике в столовой я обнаружил письмо от F., которому следовало бы лежать в моей комнате. F. – мой приятель, но мать его ненавидела. Я с ним уже давно не поддерживал отношений. Сколько раз говорил об этом матери, – кажется, могла бы уж понять. Но ссориться с ней не хотелось. Когда я высказывал ей свое недовольство, она лишь удивлялась.

– Да, в самом деле? – и все. А если разговор заходил дальше, начинала нудно выговаривать: мол, чем я тебе не угодила с этим F.?

На этот раз я нарочно на глазах у матери положил письмо в карман и поднялся в свою комнату на втором этаже. Внутри у меня все клокотало… Тогда-то у меня и возникла идея взять денег у ростовщика и куда-нибудь сходить. Пусть мать помучится от подозрений, уж это ей точно будет не по душе.

Открыв дверь, я удивился.

За прилавком лицом к двери сидела женщина в кимоно, поверх которого был надет фартук. Только и всего, но мне почему-то стало не по себе, и я растерялся.

– Заходите, пожалуйста.

Женщина неожиданно улыбнулась… Лицо ее, без всякой косметики, просветлело.

– Знаете, я здесь впервые… – сказал я, испытывая какую-то неловкость. Но она в ответ сказала, все еще улыбаясь:

– Вы живете, видимо, поблизости. Нас это весьма устраивает.

Сначала я никак не мог понять, что она имеет в виду. Может быть, считает меня еще ребенком, который никогда не был у ростовщика?

Я подумал так только потому, что сам, несомненно, хотел, чтобы она видела во мне такого ребенка. Но я напрасно беспокоился. Она просто имела в виду, что мы можем обойтись без формальностей, необходимых для тех, кто еще никогда не закладывал вещей.

Спасибо еще, что с первого взгляда поняла, что я не какой-нибудь проходимец.

Я протянул ей толстое зимнее пальто. Я уже говорил, что, выходя из дому, я был так зол, что, не таясь, схватил эту громоздкую вещь. Но, как я сейчас понимаю, мне все-таки было немного стыдно.

– Зимнее, – сказала она.

Потом расстелила пальто на коленях и, поглаживая его, сказала:

– Пальто прекрасное.

– Сколько дадите? – спросил я.

– Даже не знаю… – Женщина снова улыбнулась. – Надо спросить у папаши.

Она поставила меня в глупейшее положение. Если она не оценивает вещей, чего ради я так волновался. Но главное другое – меня покоробило сказанное ею слово «папаша».

Женщина встала, чтобы позвать «папашу». Из-под черного кимоно выглянули белоснежные носки. Не по возрасту скромное кимоно, гораздо скромнее того, что носит моя мать. Значит, «папаша» ей не отец – это ясно. Но в то же время женщина не была похожа и на замужнюю хозяйку лавки.

Вышел «папаша». Это был мужчина могучего телосложения. Маленькая женщина доходила ему лишь до плеча. Когда этот толстяк, шурша своим огромным коричневым кимоно, сел напротив, мне показалось, что передо мной бык или бурый медведь. Ему было под пятьдесят. Между ним и женой разница, наверно, лет двадцать.

– Хорошее пальто, – сказал и он и, покачиваясь, добавил: – Ну что ж, себе в убыток – пятьдесят иен, пойдет?

Я изумился. Он предлагал намного больше, чем я рассчитывал. Время было военное, и цены на старые вещи непрерывно росли, но все равно эти пятьдесят иен показались мне непомерной суммой. Разумеется, я сказал, что сумма меня устраивает. Хозяин расправил пальто на огромных коленях и вдруг сказал, подняв ко мне заплывшее жиром медвежье лицо:

– Ух ты. Я и не заметил. Воротник-то порядком потерт.

«Крышка», – подумал я. Я и сам знал, что воротник пообтрепался.

– Да, здесь уж ничего не поделаешь. Самое большее могу дать половину.

Это тоже было неплохо. Но мне почему-то показалось, что и мое человеческое достоинство срезали наполовину.

Женщина (сейчас, рядом с «папашей», она выглядела настоящей хозяйкой) достала из сейфа деньги и, отсчитывая их, снова взглянула на меня с улыбкой. Чувствуя, что совершаю нечто постыдное, я взял деньги.

На что я употребил эти деньги – не помню. Помню только, что прошло лето, прошла осень, наступила зима, а у меня не возникало желания выкупить пальто.

Я вносил проценты, закладывал вещи, выкупал заложенные в других местах и относил их в эту лавку.

Каждый раз жена ростовщика, улыбаясь украдкой, разговаривала со мной. …В лавке было тихо и уныло, как в храме. В глубине виднелась толстая железная, как у сейфа, дверь, которая вела в хранилище. Оттуда тянуло холодом и затхлостью мертвечины, смешанной с запахом плесени. Но стоило ей улыбнуться, и сразу же все вокруг оживало, точно зажигали светильник, и лавка сразу приобретала жилой вид, становилась уютной.

Я понимал, что мне нужно быть осторожным. «Папаша» почти никогда не показывался, но мне не следовало забывать, что каждый раз, когда я любуюсь ее улыбкой, где-то за ее спиной маячит верзила – то ли чересчур великодушный, то ли чересчур лукавый – не понять.

Может показаться, что я влюбился в жену ростовщика. Нет, ничего подобного не случилось. Правда, если бы меня спросили, что такое любовь, я бы не смог ответить, но, так или иначе, я почему-то теперь неизменно пользовался только этой лавкой. Можно сказать, видимо, так: «Тот, кто занимает деньги, непроизвольно стремится завоевать доверие того, кто их дает, и поэтому всегда снедаем желанием понравиться ему, а это уже движение сердца, близкое любви». …Бывая в лавке, я всегда поражался этому.

Когда кончались летние каникулы и я пришел в лавку, чтобы выкупить свою форму, женщина сидела, за прилавком, подперев щеку рукой. Она была бледна.

– Вы в кого-то влюблены? – спросила она участливо.

– Почему вы так думаете?

– Зачем бы вам столько денег, не будь любимой девушки?

Захваченный врасплох, я не знал, что ответить. Женщина сказала, что, не иначе, я где-то прячу любовницу, если по дороге из родительского дома в университет так часто забегаю к ростовщику. А у меня никакой любовницы не было, и я решительно тут же заявил, что она ошибается.

– Но женщин вы, наверно, уже знали?

– Разумеется.

– Вам не следовало бы доставлять столько беспокойства своим родителям.

Меня прямо передернуло. «Вам-то какое дело», – хотел я ей сказать.

Взглянув на нее, я увидел, что ее бледное лицо покрылось капельками пота. Мне стало не по себе. Наверно, она вся такая потная, до белоснежного воротничка, выглядывающего из-под кимоно. И в ее склоненной фигуре, во всем ее облике я вдруг ощутил Женщину со мной такого прежде никогда не бывало.

Начался новый семестр, но в моей жизни ничего не переменилось. Я по-прежнему и от учебы отлынивал, и беспутничал, но без всякого удовольствия.

Мать все беспокоилась, что у меня такие приятели, как F., но к тому времени все они уже покинули меня. Я не был столь отчаянным, как они, мне не хватало храбрости без оглядки идти «дорогой беспутства». Был у нас один дальний родственник, который никогда в жизни не работал, не женился и в конце концов, растеряв все свое имущество, умер факельщиком на похоронах.

– Ты тоже хочешь стать таким же? – без конца повторяла мать и обращалась со мной так, будто я и в самом деле похож на этого родственника. Она махнула на меня рукой и была бы, наверно, довольна, если бы из меня и в самом деле ничего путного не вышло. В общем, жена ростовщика зря меня упрекала. Во всяком случае, я был не таким уж плохим сыном.

В конце концов я даже перестал ездить на «экскурсии». Мне уже и в голову не приходило тащиться через весь город на окраину, чтобы потом, усталым и измученным, добираться домой. Намного приятнее было сидеть в лавке ростовщика и разговаривать с хозяйкой.

Она, видимо, решила, что на своих «экскурсиях» я заразился дурной болезнью и теперь лечусь. Она спокойно рассуждала об этом и даже сказала, что прекрасно понимает меня – с ней, мол, тоже когда-то случилось такое же.

– Вот почему я не могу иметь детей. Сейчас успокоилась и не так уж хочу ребенка, а прежде…

Мне очень хотелось узнать, чем она занималась раньше, но спросить я не решался.

О ее муже (а может быть, совсем и не муже, а хозяине) мне было известно и того меньше. Видимо, у него было много разных лавок, разбросанных по городу, и он каждый день бывал то в одной, то в другой, но так ли это на самом деле, я точно не знал.

Однажды женщина предложила мне билет в кино:

– Ну что я за недотепа. Вот купила, а пойти не могу.

Я подумал, что она имела в виду не только свое нынешнее положение, но и прошлое тоже, и, чтобы подбодрить ее, сказал:

– Почему не можете? Разве нельзя попросить, чтобы кто-нибудь присмотрел за лавкой?

– Но одной идти… Вы же не составите мне компании?

– Отчего же, я охотно пошел бы.

Но женщина, как и следовало ожидать, улыбаясь, покачала головой. Я не сомневался, что так и будет. Она верна своему мужу, мне это было приятно, но в то же время и обидно, что не смогу пройтись с ней по улице.

В мире становилось все неспокойнее. Однажды в кино я был поражен, услыхав «Песню фашистов», запрещенную правительством Бадольо, а когда вышел на улицу, там продавался экстренный выпуск, в котором сообщалось о капитуляции Италии и новом приходе к власти Муссолини.

Казалось бы, все оборвалось на полпути, а тут снова начинается.

Чтобы с помощью ускоренной подготовки срочно восполнить нехватку младших офицеров армии и флота, началась мобилизация студентов. Как раз в это время в лавке ростовщика мне поручили необычную работу: предложили привести в порядок книги, оставленные в закладе студентом, которого внезапно отправили на фронт.

Сначала я отказался, честно признавшись, что плохо разбираюсь в книгах.

– Но лучше, чем папаша, – сказала женщина, – и в конце концов я решил согласиться.

Так я впервые попал в хранилище. Его каркас был сделан из толстенных бревен, между которыми была натянута металлическая сетка от мышей – как в тюрьме, подумал я.

Книг было всего двести – главным образом переводная художественная литература, но были и японские, всё новые и тщательно подобранные, так что я понял: мне предстоит не особенно обременительная работа – сложить их в ящики. Собрание сочинений Бальзака, Собрание сочинений Жида, Собрание сочинений Достоевского, Собрание сочинений Гёте, Собрание сочинений великих мыслителей – все тома без единого пропуска. Надо же такое – одни собрания сочинений, восхитился я, недоумевая. О чем думал этот призванный в армию студент, заложив все свои книги ростовщику? Может быть, он никогда в жизни так и не узнает, что его библиотеку приводил в порядок такой беспутный человек, как я.

Я вдруг отчетливо представил себе этого студента: как и я, он то и дело появлялся в лавке ростовщика и перетаскал сюда одну за другой все свои книги. Я даже почувствовал вдруг расположение к нему: он не читал и не продавал книг, а закладывал их, чтобы когда-нибудь выкупить, уплатив проценты, на полученные им деньги снова покупал книги, которые опять закладывал. Но в то же время я не мог не ощутить неприятное чувство, будто к телу моему прилип злобный призрак – человека, который механически повторял одно и то же и не собирался делать ничего иного, – мне казалось, что он неотрывно следит за мной в этом хранилище, затянутом металлической сеткой.

– Простите, что помешала.

С этими словами вошла хозяйка. Сквозь решетчатую дверь стоявший внизу закладчик, освещенный со спины, виднелся черным силуэтом. Она приставила к стене лестницу и, поднявшись на несколько ступенек, достала пакет, аккуратно завернутый в бумагу. Движения ее были профессионально ловкими.

– Осторожно! – сказал я, сидя на полу и глядя на женщину, стоявшую на лестнице.

В нос ударил запах нафталина и лежалой материи, в глаза бросилась белизна носков, выглядывавших из-под подола черного кимоно.

– Ничего.

Сказав это голосом беспечной девчонки, женщина, глядя на меня сверху вниз, на мгновение застыла на лестнице. Затем с пакетом в руке она неуверенно спустилась вниз.

– Противный, – коротко бросила она и вышла.

А я заметил, что только сейчас освободился от прилепившегося ко мне призрака, «повторявшего одно и то же».

В тот вечер женщина сказала, чтобы я пришел ужинать. Я отказался. И не потому, что намеренно отвергал ее радушие – мне просто было неприятно, чтобы меня угощали в благодарность за работу.

– Очень жаль, – огорченно сказала она.

– Не беспокойтесь. Это было не так уж трудно…

– Правда, очень жаль.

Она нахмурилась и чуть ли не с мольбой смотрела на меня. А я непроизвольно вспомнил того огромного, точно медведь, верзилу. Сегодня он куда-то ушел. Но я не сомневался, что это он распорядился покормить меня, когда я кончу работу.

Она снова повторила тихонько:

– Очень жаль. Право, очень жаль.

– …

Мне вдруг захотелось прижать к себе эту женщину, стоявшую потупившись передо мной.

«Но если я это сделаю, она, чего доброго, еще рассердится», – подумал я, с трудом сдерживая порыв. Меня неотступно преследовала мысль о ее профессии в прошлом, – женщины, которые занимаются этим, строго блюдут себя, они охраняют свое тело из профессиональных соображений.

Неужели она рассердится? Всерьез рассердится? Чувствуя с раздражением, как все мое тело напряглось, я без конца, точно листая страницы книги, повторял эти слова. А может быть, я не столько опасаюсь, что женщина рассердится, сколько трушу? Я наклонился и неловко положил руку на ее плечо… Плечо у нее оказалось неожиданно мягкое. А тело – как налитое. В следующее мгновение ее лицо прижалось к моей груди. Я окунулся в терпкий запах ее волос, запах ее горячего тела.

…Я вернулся домой, когда уже совсем стемнело. Голова горела, в горле пересохло.

– Где тебя носит, ночь уже, – сказала мать, буравя меня взглядом.

Не все ли ей равно? Мне не хотелось отвечать, и я, пройдя мимо стоявшей у меня на пути матери, прямиком направился в свою комнату.

– Постой… – окликнула она меня. – Посмотри, пришла сегодня вечером.

Она протянула мне призывную повестку. В ней было указано, что двенадцатого декабря мне надлежит явиться в казарму пехотного полка, расквартированного в Такадзаки. Впереди были еще неделя.

Но неделя пролетела, и я ничего не успел сделать. Каждый день, сменяя друг друга, в доме появлялись все новые и новые люди, – откуда у меня взялось столько родственников и знакомых в городе?

За день до явки в казарму у матери совсем опустились руки, и она безучастно наблюдала, как приходят родственники, как они готовят еду и делают еще массу всяких дел. Я мечтал только об одном – поскорее вырваться из этой суеты.

После ужина наступил отлив – в доме воцарилась тишина. Вдруг из прихожей донесся тихий голос. Ничего не подозревая, я вышел туда.

Когда я увидел фигуру, стоявшую в темноте за решетчатой дверью, у меня перехватило дыхание… Это была она. К ее серому пальто был прикреплен значок женского отдела муниципалитета, она выглядела жалкой и растерянной.

– Я подумала, не забыли ли вы…

Мне показалось, что внутри у меня разверзается бездна. Нет, я не забыл. Честно говоря, я о ней совсем не думал.

…Чувство невыразимого стыда смешалось с чем-то близким страху, но это было уже позже.

– Вот, возьмите…

Она с улыбкой протянула пухлый четырехугольный пакет; взяв его в руки, я тут же вспомнил – пальто.

– Чтобы в дороге не простудились… Вы уж простите, пусть это будет моим прощальным подарком.

Приветливо улыбнувшись, она скрылась во тьме. Я ничего не ответил и какое-то время бессмысленно поглаживал потертый воротник пальто.

1960

ТЭЦУО МИУРА

РЕКА ТЕРПЕНИЯ

_{Перевод Т. Григорьевой}

Мы с Сино поехали в Фукагава. Это было вскоре после того, как мы познакомились.

Сино в Фукагава родилась и прожила там первые двенадцать лет своей жизни, а я только прошлой весной перебрался в Токио из самой глуши Тохоку^[31], и было странно: мне везти Сино, чтобы показать ей ее родные места, – но дело в том, что к концу войны семья Сино эвакуировалась в Тотиги^[32], и она не видела, как дотла выгорел этот район Токио; от прежнего Фукагава не осталось и тени. Я же исходил Фукагава вдоль и поперек и знал его лучше других мест в Токио (не считая, конечно, дороги в университет – изо дня в день утром и вечером), потому что бывал там два или три раза в месяц, а то и каждое воскресенье.

Электричка повернула у канала Судзаки, проехала еще немного и остановилась близ парка Фукагава-тоё. Сино вышла, вытянула шею, словно бы принюхиваясь, и огляделась. Стояла июльская жара. Над рядами низких бараков, раскаленных от солнца, струился горячий воздух, перемешанный с белесой пылью.

– Ничего не помню! Совсем чужой город! Только школу и узнаю, – печально сказала Сино. На той стороне улицы подставляло солнцу обгоревший остов здание трехэтажной школы. Сино проучилась в ней пять лет.

– Не огорчайся! Походим – узнаешь. Твои же места.

Сино улыбнулась.

– Да. Улицы-то, наверно, не изменились… – И, еще раз взглянув на чернеющую школу, добавила: – Мне говорили, что все дотла сгорело, но я не верила, что и школа тоже. Все-таки железобетонное здание! А теперь вижу: один остов остался.

Моргая слегка раскосыми глазами, будто делая открытие, она напряженно вглядывалась в зияющие окна школы, напоминающие соты обгоревшего улья. Наблюдая за ней, я невольно улыбнулся:

– Если ты будешь так внимательно рассматривать каждый дом, мы никуда не успеем.

Сино пожала плечами.

– Ну так пойдемте. Куда же?

– Может быть, в Киба?

– А может, в Судзаки?

Судзаки – на другой стороне канала, и мы решили пойти сначала в Киба. Перейдя через трамвайные пути, над которыми дрожало жаркое марево, мы прошли по узкой длинной полоске тени, падающей от школьного здания на обочину улицы, и направились к водохранилищу Киба.

Сино хотелось побывать там, где я в последний раз видел своего брата, а потом показать мне те места, где она родилась и выросла.

Киба – район лесопилок и каналов, здесь всегда дуют сильные ветры, нагоняя на воду рябь, отчего плоты слегка покачиваются. Ветер пахнет древесиной и сточными канавами. Кроме того, в нем мириады мельчайших, невидимых глазу древесных пылинок, от которых у непривычного человека разъедает глаза, словно от дыма. Если на Киба у вас потекли слезы, значит, вы не здешний.

Когда я в первый раз бродил по Киба с братом, он все время посмеивался надо мной. Это и в самом деле выглядело смешно: мое сердце переполняла радость, оттого что я плечом к плечу шагаю со старшим братом, а из глаз катятся слезы. Три года спустя, прошлой весной, я опять бродил по Киба, но уже без брата. Мое сердце иссушило горе, а глаза опять были полны слез. Такой уж тут ветер. То ли я никак не мог освоиться, то ли мне как-то особенно везло на самый злой ветер, но я потерял всякую надежду привыкнуть к этому району.

Киба встретил нас с Сино неприветливо. Штабеля леса, водохранилище – все было залито слепящим светом. Невыносимо визжала пила на лесопилке. Раньше я любил ходить по Фукагава пешком и потому знал многих в лицо: хозяйку табачной лавки, разносчика соба, сторожей столярных мастерских, водителей грузовиков. Когда брат пропал, я расспрашивал их о нем и все, что ни слышал, записывал в тетрадь. Эти простаки приняли меня сначала за сыщика, а потом сами смеялись. В общем, они оказались хорошими людьми. На этот раз мне почудилось, будто они поглядывают на нас недружелюбно, отворачиваются и громко о чем-то переговариваются. Даже ветер избегал меня, но всяком случае, глаза мои были сухими. В общем, Фукагава не признавал меня теперь, когда на сердце у меня было спокойно.

Мы стояли на краю водохранилища. Солнце подрагивало на поверхности воды. Вдали покачивалось несколько плотов. На противоположном берегу рыжело поле. Оттуда, словно жужжанье слепней, доносился шум каких-то машин.

– Ну вот тебе и Киба! Как видишь, ничего особенного, – сказал я и сплюнул в воду.

– Какой ветер! Теперь чувствую, что я в Фукагава.

В самую жару я таскал Сино по незнакомым мне самому улочкам, а она простодушно подставляла ветру лицо, волосы ее растрепались и прилипли к потному лбу и щекам.

– Давай вернемся? Что здесь смотреть? – предложил я, в глубине души сожалея, что согласился на эту поездку.

Но Сино и слушать не хотела:

– Но ведь мы же специально приехали, чтобы все посмотреть! Побудем еще немного.

Скрестив руки на груди, она присела на корточки и с грустью спросила:

– Это здесь произошло?

Да, это здесь мы с братом виделись в последний раз. Брат окончил техническое училище по факультету прикладной химии. Во время войны работал в лаборатории взрывчатых веществ в Военно-морском министерстве, там делали торпеды. После войны его из-за каких-то интриг перевели в компанию лесоматериалов, которой принадлежит это водохранилище. Получив визитную карточку, он с изумлением обнаружил, что назначен директором компании. В этой должности он проработал пять лет. На четвертый год его службы, закончив школу, я приехал в Токио и стал учиться в университете на его деньги. Я был шестым в семье, и отец не мог мне помогать. Он уже был плох. Для брата же, судя по всему, эта помощь не была обременительной.

Когда я приходил к нему, он с большой простотой давал мне деньги, угощал янагава и всякими вкусными вещами. Как-то ранней весной, – мы долго перед этим не виделись, – я зашел в контору, но не застал его. Сторож, прикорнувший возле хибати, сказал, что директор, должно быть, на водохранилище. Никого не встретив по пути, я подошел к водохранилищу. Наступила весна, но ветер дул по-зимнему холодный, нагоняя на поверхность прозрачной воды глубокие морщины. Брат был один. В руках он держал багор и с его помощью, но непонятно зачем, перепрыгивал с одного плота на другой. Он был без пиджака, от его белоснежной рубашки слепило глаза. Мне стало не по себе. Я громко его окликнул. Вздрогнув от неожиданности, он застыл в неловкой позе и, узнав меня, стал осторожно перебираться на ближайший к берегу плот. Я побежал по забетонированному краю водохранилища ему навстречу. По плот был довольно далеко, и нас разделяла полоса воды метров в десять. С трудом удерживая равновесие, он громко спросил меня: «Что случилось?» Я крикнул, что всего-навсего мне нужны деньги. Брат кивнул и сказал, что чековая книжка и печать в конторе, в ящике стола, и что я могу взять столько, сколько мне нужно, но сегодня он занят и встретимся как-нибудь на днях. Некоторое время мы стояли молча, смотрели друг на друга. Заходящее солнце светило ему в спину, и он казался выше ростом. Глаза ввалились, под ними лежали черные тени, и оттого голова напоминала череп. Когда, уходя, я стал благодарить его, лицо брата ожило, он крикнул: «Береги деньги!» – и в знак прощания высоко поднял багор. Больше мы с ним не виделись.

С тех пор прошло три года, и вот я и Сино стоим у того самого водохранилища, только хозяин его сменился.

– Больше вы его не видели?

– Нет, не видел.

– А что с ним стало потом?

– Умер, – не задумываясь, ответил я.

С детских лет мой язык привык к этому слову. Старшая сестра? Умерла. Старший брат? Умер. Удобное слово – «умер», и ничего не надо объяснять.

– Может быть, пойдем? Здесь нечего смотреть. Обыкновенное водохранилище. Сколько ни смотри, ничего не изменишь.

Но прежде чем уйти, Сино, сидя на корточках, сложила молитвенно руки и поклонилась воде. Из-под крепового воротника блеснула белая шея. Звуки моих шагов, как стук колотушки ночного сторожа, отдавались эхом в воде. Мы направились в Судзаки.

Судзаки, пожалуй, единственное место в Фукагава, где я не бывал. Брат меня не брал туда. Помню, как-то он гостил у президента своей компании, который с семьей временно перебрался в один из классов той самой школы, где училась раньше Сино, и я навестил его. Тогда-то с крыши школы я и увидел Судзаки.

Это было необычное зрелище. Ярко выкрашенные домики, втиснутые в узкие переулки вплотную друг к другу. На крышах и окнах развевались на ветру белые и красные полотнища. Мне, деревенскому парню, все это было в диковину. И я попросил брата сводить меня туда, но он сконфузился и обозвал меня дураком. Судзаки – район публичных домов.

Когда мы вышли к трамвайной линии, на Сино нахлынули воспоминания. Увидев бамбуковую штору знакомого ей с детства сирукоя, она даже вскрикнула:

– О, узнала наконец! – и, захлопав в ладоши, не дожидаясь меня, свернула в переулок.

Дорога шла вверх, обрываясь у массивного каменного моста. По ту сторону канала лежал Судзаки. Перед мостом стоял ларек, в котором чем-то торговали. В тени камышовой ширмы развалилась на кушетке средних лет женщина с нездоровым цветом лица. На ней было платье с глубоким вырезом. Прищуренными глазами она смотрела на проходивших мимо людей.

– Вот он, мост Судзаки! – Сино ласково похлопала по каменным перилам с черными отметинами пожара и, закинув голову, с удивлением посмотрела на возвышающуюся над мостом арку. Она вполголоса прочитала надпись из маленьких неоновых ламп: «Р-ай Су-у-дза-ки».

– Ну зачем же так назвали – «рай!» – сказала она, покраснев, и молча пошла по мосту. Я еле поспевал за нею. Сердце мое невольно заколотилось. Не то чтобы я раньше никогда не заглядывал в квартал публичных домов. Было дело – мы с приятелями под хмельком захаживали сюда и предавались дешевым удовольствиям, но мне и не снилось, что среди бела дня я буду прогуливаться здесь с любимой женщиной, идти с ней под одним зонтиком, как ходят влюбленные.

Пройдя мост, Сино свернула в переулок налево, и мы оказались в «веселом квартале». Дома здесь выцвели и выглядели убого, словно истощенная после болезни женщина. В переулках, где лежал не убранный с вечера мусор, было тихо. Раздавались только звуки наших шагов. В начале одной из улочек Сино вдруг остановилась. Здесь сгрудилось несколько домов. Сино показала на один из них – старое, обшарпанное здание, что стояло на углу, и как ни в чем не бывало сообщила:

– Вот здесь я и родилась! – Если по ее лицу скользнула тень смущения, то голос ее не дрогнул. – Мама держала здесь тир. Так что я – девушка из тира при «веселом квартале».