Текст книги "Современная японская новелла 1945–1978"

Автор книги: Осаму Дадзай

Соавторы: Кэндзабуро Оэ,Ясуси Иноуэ,Савако Ариёси,Дзюн Исикава,Масудзи Ибусэ,Сётаро Ясуока,Морио Кита,Ёсио Мори,Харуо Умэдзаки,Такэси Кайко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 46 страниц)

После ухода женщин Ясу вышла в душный сад. Там ковыляла больная собака. Может быть, она скоро умрет и не придется никому ее отдавать? Даже не взглянув на Ясу, собака скрылась в темноте.

Что теперь осталось у Ясу? То, о чем она до сих пор пеклась, постепенно разваливается. И одно не нужно, и другое ни к чему. Ясу отчетливо видела, как безвозвратно уходит в прошлое ее прежняя жизнь.

Крупными каплями стал накрапывать дождь.

1973

КЁКО ХАЯСИ

ДВА НАДГРОБИЯ

_{Перевод Е. Рединой}

Нежно-желтые гроздья акации покачиваются на летнем ветерке. Они густые, словно гроздья глициний, и легкие, как бабочки. Под деревом сидит Вакако. Волосы у нее распущены. Рядом маленькая девочка. В розовом платье. Ручки раскинуты, девочка мертва.

– Ну прямо куколка! Такая миленькая!

Вокруг рта роятся муравьи, в глазах копошатся черви. Щеки у малышки еще розовые, она улыбается, словно ее щекочут. Кожа шелушится, если потрогать ее пальцем.

Там, куда просачивается жир из разлагающегося тельца, земля чернеет и отдает блеском. Вдыхая испарения младенца, пышут прелестью гроздья акации. Дует ветерок. Шевелит тонкие волосы младенца. День ото дня тает младенец, источая аромат, уходит в землю, вливая силу в тяжелые гроздья белой акации.

Часто видит Цунэ этот сон. Ей нравится пухленькая Вакако. Нравится личико мертвого ребенка – точная копия Вакако.

На окраине города есть небольшая гора. Северный склон горы срезала взрывная волна, образовалась впадина. Южный склон, обращенный к месту взрыва, в неровных темных полосах. Так он обуглился в тот день под вспышками радиоактивных лучей.

Солнце обходит гору, и во впадине сгущается тень, и впадина тихо стонет на ветру. В августе, когда сбросили атомную бомбу, на северном склоне погибли десятки школьниц.

От них остались только кости, рассыпчатые, как сахарная вата. Поднявшийся в тот день ветер подхватил кости, и они с сухим шелестом соскользнули со склона. Легли во впадине маленькой горкой.

Месяц спустя там поставили надгробие из некрашеного дерева. Оно предназначалось Ёко, умершей в четырнадцать лет. Потом его окружило множество других. Это были памятники школьницам, которые, по слухам, находились на горе во время взрыва. Десятки надгробий теснились в маленькой впадине. И каждое, кренясь на сильном ветру, стонало на свой лад.

Среди них было и надгробие Вакако.

Вакако вернулась в родную деревню утром, через четыре дня после того, как на город N. сбросили атомную бомбу.

– Ва-ка-ко, ты? – по слогам произнесла мать, не выпуская из рук мандариновую ветвь. Пошатываясь, с бесстрастным лицом, Вакако появилась среди сверкающей зелени мандариновых деревьев, которыми была сплошь усажена гора, поднимавшаяся прямо от бухты. Из мандариновых зарослей выглянуло несколько лиц. Жители деревни. Равнодушно скользнув взглядом по загорелым скуластым лицам мужчин, Вакако отыскала глазами мать в ближайших зарослях, откуда раздался ее голос.

– О-Цунэ-сан, да скорее же, скорее! Это и впрямь Вака-сан, – подталкивала в спину Цунэ самая глубокая в деревне старушка.

Деревня, где жила Вакако, была в пяти ри от города N. Маленькая деревня за высокими горами, у небольшой бухты залива О.

Было в ней около семидесяти дворов и четыреста пятьдесят жителей, ни клочка ровной земли и горы, сплошь поросшие мандариновыми деревьями. Отец Вакако был старостой в этой деревне. Слухи о том, что город N. разрушен, жители погибли, и уцелел лишь котенок, донеслись сюда вечером того дня, когда сбросили атомную бомбу.

В тот вечер Цунэ сказала мужу, который, туго закрутив черные гетры, собрался в город на поиски Вакако:

– Хоть кости собери. Худенькой она была, как увидишь тонкие косточки, значит, ее.

Она протянула мужу фиолетовый шелкового крепа платок. Вести приходили только неутешительные: людный город N., в котором справляли один из самых больших в Японии храмовых праздников, невиданной доселе бомбой превращен в мертвый город.

Никто и не ожидал, что Вакако уцелеет. В тот день Цунэ была в саду – давала мужчинам наставления, как ухаживать за мандаринами, и она своими глазами видела гигантский огненный столп, напоминавший смерч. В пламени этого столпа, взметнувшегося высоко в небо, такая тоненькая, как Вакако, девочка, наверно, сгорела быстрее мотылька.

Цунэ свыклась с мыслью, что дочери уже нет в живых.

И вот Вакако без единой царапины стоит перед ней. Цунэ, глядя на девочку, все еще не могла поверить, что перед ней и впрямь Вакако.

По мандариновым садам разносится весть о благополучном возвращении Вакако.

– Неужели Вака-сан вернулась? – кричат мужчины.

– Ну да! – отвечает Цунэ, расплываясь в улыбке.

– Ранена? А Ёттян с ней?

– Нет, не ранена. Ёттян… с ней нет, – под стать мужчинам громко и радостно говорит Цунэ, поглядывая на Вакако.

Вакако устала. Ей в тягость и этот разноголосый шум, и прозрачно-восковое сияние солнечных лучей, и молодая крепкая плоть мандариновых плодов, и вообще все деревенское – пышущее здоровьем бытие.

– Давай быстро приготовим угощение и пригласим всех в гости.

Цунэ сжимает руку Вакако пальцами, красными от раздавленных гусениц, которые пожирают листья деревьев. Рука у Вакако холодная.

Цунэ, как она это всегда делала, когда Вакако была совсем маленькая, касается губами лба девочки. Лоб так и пылает.

– Ну как ты? Ты не ранена? – Цунэ, нахмурившись, ощупывает Вакако.

– О-Цунэ-сан, – тихо окликает ее старушка. – Эта бомба такая – от нее все умирают без единой ранки. Пока не поздно, покажи дочку врачу.

– Да, пожалуй. Вакако, давай сходим к старому доктору Танаке. Он ведь любые хвори вылечивает.

– Нет-нет. – Вакако, как маленькая, качает головой. Скорее в родной дом, под тяжелую соломенную крышу. В дом, который так приятно овевает свежий морской ветер. После трех дней и трех ночей, проведенных на горячей, выжженной равнине, Вакако отчаянно стремится в прохладу толстых деревянных стен дома.

Вакако двинулась вниз по тропинке, в другую сторону от больницы.

– Хочешь поскорее домой? Тогда давай сразу домой, Вакако. Придем, обмоем тебя с головы до ног водой из садового колодца. Чистая вода из-под земли смоет отраву ужасной бомбы. Когда ты, Вакако, появилась на свет, тебя обмывали из этого колодца.

Вакако родилась ранним августовским утром, и когда на веранде ее впервые облили водой, она от изумления крепко зажмурилась и разразилась громким здоровым криком.

Цунэ шла за Вакако и вспоминала об этом. «Ни за что не дам ей умереть!» Вслед за ними весело и шумно шагали бросившие работу крестьяне. Впереди шла старушка Сигэ, ее внук, путаясь в большом рабочем фартуке, пристает к Вакако.

– Вака-тян, ты тоже там была? Страшно было? – спрашивает он, глазенки его так и сверкают.

Она едва заметно качает головой. Сигэ неумолим, он переспрашивает, ему непонятно, что случилось с Вакако. Девочка от усталости отвечает невпопад. Сигэ, наверно, думает, что ей было так же страшно, как бывает в грозу, когда грохочет гром. На самом деле все было невыразимо ужаснее.

– Вака-тян счастливица! Цела и невредима! Боги спасли Вака-сан!

Жители деревни, предвкушая угощение, торопятся к дому Вакако, расположенному на холме. Между горами, засаженными мандариновыми рощами, лепится крошечное рисовое поле. Крестьяне, оживленно переговариваясь, тянутся цепочкой по узенькой тропке, проложенной в меже.

Летняя трава вдоль тропы дышит влажным запахом прели. Запах густеет, ширится, напоминая тот неведомый доселе запах от заживо сгоревших людей, что разносится ветром по выжженной равнине.

– Мамочка, пахнет той бомбой. – Вакако зажимает нос.

Старушка, незаметно оказавшаяся рядом с Вакако, смеется беззубым ртом.

– Что ты! Это ведь запах полыни! Не повредилась ли ты умом, милая, ха-ха!

– Коли смерть не взяла Вака-сан, значит, долго жить будет, – громко говорит Цунэ мужчина, ведущий за руку Сигэ.

– Вашими молитвами. Проживет столько, сколько бабуля, – говорит Цунэ. Она с тревогой всматривается в лицо Вакако – в нем ни кровинки.

С трудом добравшись до дома, Вакако в изнеможении ложится на деревянный пол в передней. Натертый рисовыми отрубями пол холодит пылающее тело. На теле ни царапины, но нет мочи шевельнуть рукой или ногой – словно они приросли к полу. А голова такая тяжеленная, что Вакако не в силах совладать с ней. Опустив голову на пол, Вакако приоткрывает рот. Напряженные мускулы лица ослабевают, ей немного легче.

Старушка, заглядевшись на Вакако, приговаривает:

– Красотка, Вака-сан, писаная красотка. Словно бы кукла восковая.

Цунэ, хоть это и ее собственное дитя, не может налюбоваться бледным, прозрачным личиком дочери. А ведь Вакако не была так красива четыре дня назад, когда, попрощавшись со всеми, в полном здравии отправилась с Ёко в город. Если эта красота родилась в N., то вряд ли она означает смерть, как кругом толкуют.

– Вакако, тебе нездоровится? Извинись перед гостями и иди немного поспи, – говорит Цунэ.

– И то верно! Тем временем, может, и Ёко вернется. Она ведь тоже уцелела, а, Вака-сан? – Старушка смотрит на Вакако слезящимися глазами.

Рот Вакако скривился, она перевела глаза на Цунэ.

– Ну что, что случилось? – молит Цунэ, глядя на остановившиеся глаза Вакако, но девочка молча прячет лицо. Толпа, собравшаяся в доме, вопросительно глядит на нее.

– Дайте ей немного отдохнуть, дочка очень устала, – говорит Цунэ.

Обняв Вакако за плечи, она поднимает ее. По выражению лица дочери Цунэ догадывается, что в городе между ней и Ёко что-то произошло.

– Может, скажешь что-нибудь бабушке, – роняет она, развешивая москитную сетку в комнате, из которой видно море.

Да, если бы она сказала, хоть что-нибудь, хоть несколько слов! Ёко и Вакако были мобилизованы из школы на один завод. Не может быть, что она ничего не знает. Страх перед неведомой бомбой закрался и в души деревенских жителей. Они так напуганы, что Вакако достаточно сказать «не знаю», чтобы успокоить и старушку, и всех остальных.

– Ёттян… уж не умерла ли?

Вакако молчит, закрыв лицо рукавом кимоно. Ей нечего сказать матери, нечего сказать этой старушке и всем другим. Четыре дня, проведенные Вакако в городе, отгородили ее от людей, которые не сомневаются в том, что полынь на тропинке пахнет полынью, и с легкой душой задают свои вопросы.

– Поспи немного, – говорит Цунэ, поглаживая дочь по голове, и Вакако плотно закрывает глаза.

Сразу же вспоминается все, что было в городе, откуда она вернулась лишь несколько часов назад. Ей кажется, что она была права, оставив Ёко на горе. Но если сказать им все, как было, деревенские жители наверняка обвинят ее в жестокости. Понять ее могут лишь те, кто тоже был «там». Пройдет время, исчезнет из памяти тот диковинный огненный шар, и будет помнится лишь добро и зло содеянного. Как же будет жить Вакако, когда исчезнут все обстоятельства и останутся только дела?

Недавно у подножия мандариновой горы Вакако видела Ёсими, мать Ёко, в темной рабочей одежде. Она направлялась на поиски дочери. Вакако сказала Ёсими, что Ёттян спряталась на горе. Это-то Вакако знала совершенно точно.

– Она что, одна там? Она жива, как ты думаешь?

И Вакако, глядя в полные слез глаза Ёсими, утвердительно кивнула. Слезы, которые она видела в глазах людей на горящей равнине, были тягуче-липкие, как у морской черепахи. А слезы Ёсими ослепительно сверкали, они прожигали Вакако насквозь. И все же Вакако солгала ей. Да, вдвоем с раненой Ёко она убежала на гору, на этой горе Ёко и умерла.

– Если даже сильно обгорела, все равно бы пришла. Многие, наверное, получили ожоги… – стояла на своем Ёсими.

– Не знаю, – сказала Вакако, опуская голову и стараясь не глядеть на Ёсими.

Когда сбросили атомную бомбу, был ясный день. Ясный и теплый. Завод, на окраине города, на который мобилизовали Вакако и Ёко, был крупным военным предприятием. По слухам, там изготовлялись торпеды. Но никто ни разу настоящей торпеды не видел. Рабочие поговаривали, что ресурсы у Японии на исходе и может статься, что она проиграет войну. Вакако и другие школьницы как-то болтали в углу заводского двора. Дотошные рабочие насплетничали директору, что школьницы околачиваются без дела. Тут же прибежал директор, гордившийся тем, что потерял руку на фронте в Китае, и приказал мыть окна. Работа мобилизованных состояла из ежедневного мытья окон. Каждое стеклышко в немногих уцелевших окнах завода ослепительно блестело.

В тот день директор, ко всеобщему удивлению, не явился на завод. Вакако и Ёко разговаривали, стоя спиной к большому, вымытому до блеска окну. На Ёко были шаровары в горошек. И в этих шароварах она стояла у самого большого на заводе окна. Директор очень любил это окно – в нем было стекло толщиной миллиметра в три.

Летнее солнце жгло щеки Вакако. Она притомилась. Она спряталась от солнца в тень бетонного столба сбоку от окна, и тут в углу окна проплыло что-то пушисто-белое.

– Облако? – спросила Вакако.

– Похоже на парашют, – ответил молодой рабочий, проходивший мимо с банкой смазки, тяжело стуча деревянными гэта.

Заводские часы, отстававшие ровно на минуту в час, пробили одиннадцать. Однорукий директор, человек аккуратный, приходя на работу, сразу же подводил часы. В тот день они отставали.

– Обед уже скоро. У меня жареная яичная лапша.

Ёко любила сладкую лапшу из рисовых отрубей. Не дожидаясь обеда, она взяла со стола коробку с едой и, понюхав ее, радостно улыбнулась.

Белое облако за окном сильно колыхалось на солнце, оно было ослепительно-белым, как зубы Ёко.

На миг окно затянуло фиолетовое сияние. Вакако подумала, что оно исчезнет, сверкнув, как клинок. Лет пяти от роду Вакако видела молнию над мандариновой рощей. Описав огненную дугу, молния ринулась в море. И там вспыхнула и погасла. Но фиолетовое сияние ширилось, медленно, но неудержимо распространяясь в воздухе. В нем ощущалась огромная мощь, оно совсем не походило на то бесплотное нечто, которое Вакако подразумевала под «сияньем».

Потом оно вдруг рассыпалось мелкими осколками. Ёко закрыла лицо руками. Град осколков ударил ей в спину, волной взметнулась с пола металлическая стружка. По столбу от потолка пробежала черная трещина, он рухнул.

Так Вакако запомнила эти мгновения. Она словно глядела в огромный калейдоскоп: голова страшно кружилась.

Было ли это на самом деле, или ей все привиделось? Так и не понимая, что происходит, услышала она, как с легким шумом вонзаются осколки в спину Ёко, вспарывая кожу. Так же сухо шуршат на осеннем солнце гирлянды бумажных цветов, которые вывешивают на время спортивных соревнований.

«Опять последней приплелась. Никудышная ты, Вакако!» – пришли ей на память слова Ёко. Та всегда получала красную ленту победительницы в беге и бранила медлительную Вакако, обзывая ее никудышной.

Теперь это горделивое лицо всплывает в осколочном дожде и, странно исказившись, кричит: «Помогите!»

Уставившись в темный, как пещера, рот Ёко, Вакако тоже кричит.

Вакако оказалась под развалинами завода. Наверно, вспыхнул пожар, из-под ног вырывалось пламя.

– Помогите! Спасите кто-нибудь!

На ощупь, хватаясь за обломки бетона, вылезает из развалин мужчина. Через его растопыренные пальцы ползет дым – недвижимый воздух колышется. Единственная надежда на спасение. Вцепившись в ногу мужчины, Вакако умоляет:

– Дяденька, помогите!

Волосатая нога мужчины, обутая в гэта, пинает Вакако в плечо. Вакако все равно не выпускает ее. Мужчина, сняв крепкие, ручной работы гэта, бьет подметкой по худенькому плечику Вакако.

Жалобным стоном отзываются кости.

Волосатые ноги с проворством белки исчезают из виду. Поняв, что помощи ждать нечего, Вакако, по примеру мужчины, начинает на ощупь разгребать обломки. Опомнилась она, когда уже стояла на улице.

Вокруг бушевало море огня. Горячий ветер опалял волосы. На гудящем ветру, в дыму и пламени метались человеческие тени.

Впереди бежала длинноволосая девочка – похоже, школьница. Вакако кинулась следом за ней.

Она не помнила, как выбралась из-под развалин. Когда она лезла наружу, кто-то схватил ее за лодыжку: пять пальцев судорожно вцепились ей в ногу. По примеру того мужчины, она отпихнула всю эту пятерню ударом каблука. Длинные липкие пальцы один за другим отклеились от ее лодыжки и исчезли в огне.

Как они были похожи на пальцы Ёко… В знак примирения после ссоры Вакако часто сцеплялась мизинцами с нею.

– Одна школьница увидела монахиню в горящем храме, побежала – хотела ей помочь. «Не подходи! Беги, пока не поздно!» – закричала монахиня. И тут пламя охватило ее одежду. Девочка заплакала и убежала. Совсем маленькая девочка, а человека в беде бросить не хотела. Вот ведь как бывает, – рассказывает в соседней комнате старушка.

– Да, монахини удивительные люди, – шмыгает носом Цунэ. На бледных губах Вакако появляется усмешка.

– Вранье все это, – бормочет она себе под нос.

Рассказы старушки – трогательные выдумки, в которых нет ни слова правды. Город N., как в сказке об Урасиме Таро^[47], превратился в белый дым. Мгновенная вспышка – и он стал городом мертвых. И если чудом спасся, разве побежишь назад, чтобы помочь другому? Да каждый думал только о себе. Спасшейся школьнице та, мертвая теперь, монахиня, видно, не дает покоя, вот она и придумала сказочку и рассказывает ее родителям. Да девочке просто хочется верить, что она добрая. Выдумка растрогает старушку, заставит прослезиться Цунэ и многих добрых людей. Проходят дни, девочка свыкается с ложью и сама уже верит в нее. Только так она сможет освободиться от монахини. Вакако, бессознательно солгавшая Ёсими, может быть, тоже когда-нибудь расскажет такую же сказочку о Ёко старушке и Цунэ. Но ей хочется навсегда забыть Ёко.

Скорее бы!

Считая рассказы старушки ложью, Вакако все же допускала, что это могло быть и правдой.

Вспомнив страдальчески искаженное лицо Ёко под градом осколков, Вакако на мгновение осознает собственное малодушие. Она перестает понимать себя. Верно, таится в человеке что-то неподвластное его душе.

– Бабушка беспокоится, выжила ли Ёко, – тихо говорит Цунэ, раздвигая фусума.

– Раз она так волнуется, пусть пойдет да поищет. Думаешь, пойдет? Как же! Помолчала бы лучше!

«Окажись там старушка, – думала Вакако, – наверно, попивала бы себе чай да глазела на страшный огненный шар, – мол, что это такое?!»

– Никто тебя ни в чем не упрекает. Ну что ты злишься?

Цунэ не понимает, почему дочь стала вдруг такой язвительной.

* * *

Вакако бежала из последних сил, чтобы не потерять из виду длинноволосую школьницу. А та то и дело попадала в полосу огня, и ее качало из стороны в сторону. И всякий раз спина ее меняла цвет – ну прямо как хамелеон. Краснела, когда пламя было красным, синела холодным блеском, когда пламя было лиловым, сжигающим лошадей и людей.

Вакако бежала и думала, отчего сверкают человеческие спины. Она спотыкалась о трупы, падала на них. Не успевшие окостенеть мертвецы пружинили под ногами. Сначала она боялась мертвецов. Ее мутило. Наконец, она плашмя свалилась на чье-то мягкое тело с тошнотворным запахом, и приступ рвоты вывернул ее наизнанку…

Но кругом было столько смерти, что страх прошел. Привыкла она и к мягкому человеческому мясу. Даже научилась определять пальцами ног: мужчина или женщина, молодой или старый.

Плоть мягкая, кожа нежная. Женщина. Молодая. Шестнадцатая.

Мужчина. Пожилой. Кости твердые, мясо жесткое. Девятый.

Вакако бежала и бессознательно считала трупы, загибая пальцы. Сострадания она не испытывала. И все же, когда она споткнулась о труп, а он, приоткрыв глаза, сказал: «Лекарство!» – обреченный на смерть, уже и не человек почти, он цеплялся за жизнь и просил помощи! – это так потрясло ее, что на миг она перестала дышать. Но она оставила его и пошла дальше.

На спину девочки-хамелеона упали солнечные лучи, спина задымилась.

Вакако стояла у подножия горы, которая была назначена местом сбора в случае опасности.

– В случае опасности всем собраться на горе, – по обыкновению строго, сказал учитель Вакако и ее одноклассницам в то августовское утро, когда была сброшена атомная бомба.

Значит, учителя и подруг можно найти только на горе. С этой мыслью Вакако изо всех сил бежала сквозь огонь.

Тихая, заросшая зелеными криптомериями гора была объята пламенем и дымом. Здесь должны быть одноклассницы, которые работали на горе.

Убежище их класса находилось в обыкновенной пещере, с потолка стекала вода. Воды обычно набиралось по колено, и школьницы вычерпывали ее ведрами. Должно быть, в пещере спрятались ученики других школ, мобилизованные на покос травы. Если уцелел хоть один человек, он наверняка окликнет ее.

Вакако пошла вокруг горы. Наполовину обойдя ее, она наткнулась на маленькую речку шириной метра в два. В этом чаду повеяло вдруг необыкновенной свежестью. Вакако захотелось пить.

Голые окровавленные люди жадно припали к воде. Лежа на животе и широко раскинув ноги, они пили воду.

Люди и река слились в гигантскую многоножку с туловищем-водой.

Горло пересохло. Отыскав свободное местечко, Вакако тоже легла на живот и стала пить.

Вода была тепловатой, с сильным запахом мха. Она наполняла пустой желудок. Вдруг по щеке Вакако скользнули пальцы мужчины, лежавшего рядом. Вакако хотела было смахнуть их, но бритоголовый мужчина уже колодой падал в реку, словно О-Ивасама.

Глаза открыты, но он мертв. Вода подергивается мелкой рябью над его зрачками и бежит дальше. Мужчине лет тридцать, у него, наверно, жена, дети. А теперь он ничто даже для мелкой речушки.

Вакако глядит на реку. Как и утром, неторопливо бегут ее воды по равнине, опаленной атомным взрывом.

Когда бомба разорвалась, вода в реке взбурлила, как кипяток, взметнувшись чуть ли не на треть метра, и тут же стихла.

Вакако вспоминает.

Это было, когда она училась в начальной школе. Тогда они почти год прожили на континенте в китайском городе.

Город выстроен на английский манер из красного кирпича. Вода желтого цвета едва не выплескивается из берегов реки, полноводной, глубокой реки.

Вакако очень любит эту желтую реку, и няня часто водит ее туда гулять.

Летним утром на реке сонно покачиваются сампаны – лодочки, корма у которых топорщится заячьими ушами. По реке разносится посапывание парохода. Это инспекторское судно речной полиции. Оно каждое утро курсирует по реке.

– Один, два, три, – считает Вакако. Она пересчитывает тела утопленников, которые тянутся за кормой.

Связанные цепочкой утопленники бесстрашно режут волны. У каждого своя поза – один воздел руки к небу, взывая о помощи, другой в агонии отчаянно лягнул ногой, и та торчит поверх воды. Волны расходятся от голов утопленников, от вздувшихся животов.

– Няня, тебе какой человек больше всего нравится? – спрашивает Вакако.

– Деточка, это не люди. Они умерли и стали грузом, вот их и везут, – спокойно отвечает няня.

Утопленники, которым желтая вода придавала обычный телесный цвет, естественно вписывались в будничный пейзаж. До конца боровшиеся за жизнь, они даже придавали желтой реке какой-то особый смысл. Они не нарушали общего равновесия. Это была естественная картина возвращения к земле, к природе.

Сегодня на этой выжженной равнине все было иначе.

– Вакако, ты? – подала голос девочка. – Это я, Ёко.

Заплетающийся голос надвигается сзади.

Ниже колен, где шаровары порваны, мясо выхвачено клоками, словно его выковыривали ложкой. Израненные ноги заплетаются, девочка падает ничком. Спина поблескивает. Блузка сгорела. В спине торчат осколки, вокруг них мозаика металлической стружки. Вздох – и спиральки подрагивают. От боли девочка напрягается всем телом и сдерживает дыхание.

Неужели это та самая Ёко? Ёко, которая радостно поднимает коробку с едой и горделиво говорит, что у нее рис с яичницей. Неуязвимая Ёко.

– Это надо же, как меня… – говорит вдруг Ёко на местном диалекте, запрещенном в школе, и показывает на свои раны. – Вакако, а ты ведь не ранена? – Она медленно поднимается.

– Да вроде бы, – неопределенно бормочет Вакако.

– Могу поделиться, – говорит Ёко, сумев повернуть к Вакако одну лишь голову.

Они были рядом: но Ёко вся в ранах, а на Вакако ни царапинки. Вакако повезло, она за секунду до взрыва спряталась от солнца в тени толстого столба. Ёко, похоже, недовольна, что Вакако случайно уцелела.

Ёко милее лицом, чем Вакако, да и умнее. Правда, Вакако знатнее, она из семьи деревенского старосты, зато семья Ёко богаче. И солнце на мандариновой горе светит дольше над участком Ёко. И мандарины сверкают ярче в доме Ёко. И слаще они в несколько раз!

Во многом Ёко превосходит подругу. Однако смерть лучше отнеслась к Вакако. Так в деревенских пересудах всегда перевешивает родословная. Вот почему Вакако повезло.

Молча, обняв колени, сидят они на берегу реки. После взрыва прошло часов пять. Через час солнце уйдет за гору, и настанет первая после атомной бомбардировки ночь.

Тьма уже стелется по земле, соединяя трупы в бесконечную цепь. Тьма воскрешает в душе Вакако мертвецов, о которых она спотыкалась днем, пересчитывая их на пальцах. Тьма страшит ее, она снова боится трупов со вздувшейся от ожогов кожей.

– Бежим куда-нибудь, где есть люди. – Вакако поднимается.

– Уходишь? Устала я очень. Прямо сейчас? Ну иди одна тогда… – тихо говорит Ёко, поглядывая на Вакако.

– Бежим вместе, – сдавленным голосом говорит Вакако.

Неужели то были белые пальцы Ёко? Как безжалостно она тогда ударила по ним… Но Ёко про это ни слова – лишь уговаривает Вакако спасаться самой. Это ее манера – все делать с подвохом, злорадно. Но сейчас Вакако все равно. Ёко никого бы спасать не стала. Убежать, что ли? Ёко ведь убежала от нее. Несомненно, та девочка-хамелеон была Ёко. Значит, она раньше выбралась из рухнувшего здания.

Вакако посчастливилось, ее не ранило во время взрыва, только завалило обломками. Ёко была вся в ожогах, но из здания она выбралась наверняка без труда.

Нет, не ее это были пальцы! Вакако ударила кого-то другого. И все же там, в огне, она бросила человека.

Словно камень лег на душу.

– Спасаться – так вдвоем, – говорит Вакако, поглаживая Ёко по окровавленным волосам. Обессилев от боли, та словно бы дремлет.

– Пойдем на огонь. – Вакако подает ей руку. Ёко доверчиво берется за нее.

– Холодно… – Ёко дрожит, по-детски крепко цепляясь за руку Вакако.

Небо, море, горная тропа пылают вечерней зарей.

– Ой, сколько зорька красных стрекоз принесла! – раздается на тропинке голос Сигэ.

– А может, это звездочки? – говорит мужской голос.

Сигэ согласно кивает головой.

Прошло два дня с тех пор, как Вакако вернулась домой.

Вакако смотрит на тучи красных стрекоз. Трепеща серебряными, как серебряная облатка, крылышками, стрекозы надвигаются на сад.

Мужчины в одних подштанниках, головы завязаны влажными полотенцами, как после бани. «Б-29» не долетают до мандариновой деревни, запрятавшейся в горах.

Забыв про войну, крестьяне любуются закатом, обагрившим море, и делятся слухами об ужасах в городе.

Сигэ тоже в одних трусах.

– Слышь, Сигэ, принеси-ка сеть.

– А зачем?

Сигэ, которому едва исполнилось четыре года, виляя попкой, скачет с горы и возвращается, волоча за собой сеть. Сигэ – крепкий малыш, он всегда носится в одних трусах по речке, по тропинке в рисовом поле.

– Фу-у, – говорит он, передавая мужчине сеть. – Ну, давай стрекоз ловить. – Выпятив живот, Сигэ хлопает ладошками.

– Опять ты голышом. Гляди, ведь девочки в одежде, – говорит мужчина, беря сеть у мальчика. Он шлепает Сигэ по животу.

Сигэ смеется, сверкая белыми зубами.

– Сетью рыбу ловят. Правда? – спрашивает он.

– И рыб, и стрекоз.

Выставив правую ногу вперед, мужчина берется за сеть.

– Дяденька, и сетью как ловить?

– А ты гляди! Ну-ка, взяли!

Тонкая сеть веером раскинулась в воздухе. Взлетев навстречу пылающему закату, она плавно раскрывается и опускается, колыхаясь вместе со стрекозами. Серебряные крылышки бьются о сеть, как маленькие рыбки.

– Дяденька, стрекозам больно будет – они же разобьются о свинцовые грузила, – беспокоится Сигэ.

– Им и в сети больно. Ну, бери скорее.

Сигэ, как кузнечик, кидается к сети. Судорожно подрагивают упругие, как струны пианино, тельца. Смотреть на умирающих стрекоз неприятно. Вакако закрывает глаза.

– Ёко умерла. – К неумолкающему голоску Сигэ присоединяется голос Ёсими.

Вакако, кажется, поспала минут пять. В комнате и в саду сумерки, пылающая заря блекнет. Сигэ все еще выбирает из сети красных стрекоз. Почти все ослабели: взлетев, не могут удержаться и падают наземь.

– Упокой, господи, ее душу…

Старушка, похоже, еще в соседней комнате. Слышно, как она шаркает по циновкам.

– Упокой душу? – Вакако привстала.

Неужели тело Ёко здесь, в доме? Затаив дыхание, Вакако заглядывает в соседнюю комнату. Но почему Ёко принесли на вершину холма, в дом Вакако? Дом Ёко внизу, у подножия. Что это Ёсими задумала? Верно, прослышала в городе что-нибудь о Вакако и Ёко.

– Да нет, бабуля, я специально принесла Ёко сюда, ведь Вака-тян тревожится о ней. И Ёко прежде всего захотела бы повидаться с Вака-тян. И не изменилась она ничуть. Какой была, бабуля, такой и осталась.

– Да, видно, судьба ее такая. Умрет хорошенькая девочка, так она и мертвая красивая. Ёсими-сан, дай хоть глазком взглянуть на Ёко.

– Нет. Девочку черви заели. Я завернула ее в белое полотно и принесла сюда на руках. Показывать не буду, – решительно отказывается Ёсими.

– Бедная ты, бедная! Твою Ёттян черви съели. Но не горюй, не ее же одну, – поди, там все мертвецы такие.

– Притомились вы, Ёсими-сан. Сейчас я разбужу Вакако, – говорит Цунэ в укор старухиному беззастенчивому равнодушию. Она тихо раздвигает фусума.

В узком пучке света лампы под маскировочным колпаком – бледное лицо Ёсими со стянутыми к затылку волосами. Лицо, пронзительное, как клинок, в жестком белом вороте черной одежды.

Целый день Ёсими бродила по выжженной равнине, искала Ёко, а ворот бел и режет глаза Вакако.

В стороне от лампы на створке ставен лежит под белым полотном Ёко.

Вакако упала лицом в постель.

– Ёсими-сан, дозволь взглянуть на покойницу. Сделай это ради старого человека. Жестоко обошлась судьба с Ёттян. Одна Вакако спаслась. Вот бы обе уцелели! Поменяться бы мне с Ёко. Я свое отжила.

Старуха двинулась к створке, на которой лежала Ёко, и увидела под москитной сеткой Вакако.

Смерть Ёко проняла старушку до слез. В деревне умирали примерно раз в десять лет. Либо от несчастного случая, либо от старости. Старухины друзья один за другим вымерли, и она осталась одна. Неумолимо надвигался и ее черед. Она боялась смерти. И вот ее, ожидавшую смерть со дня на день, опередила Ёко, которой всего только четырнадцать лет.

Старухе было жалко Ёко, но неожиданная смерть девочки принесла ей облегчение, – может, она отсрочит ее собственную.

И слезы ее, и скорбь были притворными. Так думала Вакако.