Текст книги "Современная японская новелла 1945–1978"

Автор книги: Осаму Дадзай

Соавторы: Кэндзабуро Оэ,Ясуси Иноуэ,Савако Ариёси,Дзюн Исикава,Масудзи Ибусэ,Сётаро Ясуока,Морио Кита,Ёсио Мори,Харуо Умэдзаки,Такэси Кайко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 46 страниц)

Отец говорил, стараясь подавить в себе волнение, тяжело вздыхая.

– Нельзя было их отпускать, – голос его дрогнул от слез.

Я не в силах был слово вымолвить. Они погибли! Погибли! Нет! Они живы! Спаслись! Эти мысли, словно обгоняя друг друга, терзали мне душу.

– Пусть война, самая жестокая, на ведь нельзя допустить, чтобы люди вот так погибали. Нельзя, нельзя! – горестно воскликнул отец и в изнеможении лег.

Я не плакал. Мне почему-то даже не было грустно. Я вышел из дому и долго смотрел в окутавшую переулок непроглядную тьму.

На следующее утро отец написал объявление с просьбой сообщить, если кто-нибудь знает о судьбе семьи дяди из Сиракана, а также матери и сестры, и ушел. Вернулся он под вечер, совершенно измученный.

Тянулись длинной чередой дни, пустые, тоскливые. И вот однажды глубокой ночью сгорел и наш дом. В него попало несколько зажигательных бомб. Мы едва спаслись. О том, чтобы взять какие-то вещи, не могло быть и речи. Лю Мёнчже почему-то замешкался, – он спал на втором этаже, лестница уже полыхала, и ему пришлось прыгать с крыши на каменную ограду и уже с ограды спуститься на землю. Все трое мы побежали в храм Китидзёдзи. Я смотрел, как пожирает пламя наш дом, в котором прожил всю жизнь. Вмиг от него ничего не осталось, одни столбы.

Настало утро, холодное утро. Спасшиеся в храме люди стали постепенно возвращаться к своим пепелищам, чтобы хоть немного согреться.

– Ну-ну, вот и очистились!

– Все сгорело! Дотла!

Вместо приветствия все обменивались этими полными отчаяния словами.

– Учитель, что вы намерены теперь делать? – спросил Лю Мёнчже, с трудом волоча больную ногу. Он, видно, ушиб ее, когда прыгал с ограды. Отец лишь хмыкнул в ответ, глядя куда-то в пространство.

– Кадзуо-сан, вот возьми! – Лю Мёнчже протянул мне что-то, завернутое в пестрый платок. Этот платок я сразу узнал. Сверток оказался легким. В нем был деревянный ящичек с праздничными куклами. Теперь я понял, почему Лю Мёнчже замешкался, когда начался пожар. Я опустился на колени, с бьющимся сердцем развернул платок, раскрыл ящичек и увидел кукол – императора с императрицей в парадных одеждах, сверкавших в лучах утреннего солнца…

Шел мелкий снег, с шорохом ложился на крышу, и этот шорох легким отзвуком отдавался в моей обретшей покой душе. Как-то сейчас живет Лю Мёнчже, думал я. Вернулся ли он в Корею? Если вернулся, то куда – на север или на юг? Сражался ли во время корейской войны? Да и, наконец, жив ли он? Мысли о нем не покидали меня.

Жена принесла мне чай, сказала:

– Смотри, простудишься! – Она закрыла распахнутые настежь двери на веранду, села рядом. – Попей чайку.

Исполненный чувства благодарности, я принялся медленно, с наслаждением пить чай, грея о чашку руки.

– Ты всегда так аппетитно пьешь чай. Правда, – сказала жена. Потом заглянула мне в глаза и, немного помолчав, тихо спросила: – Твоей сестре было бы сейчас сорок, да?

– …

Сорок! Матери в то время было меньше. Сердце сжалось от боли. Я живо вспомнил сестру такой, какой видел ее в последний раз, когда она махала мне рукой, тоненькой и длинной. Вспомнил, как, прощаясь с матерью, смотрел на ее нежное белое лицо и думал: «Какая она красивая».

За четверть века куклы утратили былой блеск, но смотрели на меня своим неподвижным взглядом, напоминая о тех, кто погиб в ту мрачную зиму.

Нет уже и отца, который без волнения не мог смотреть на старые куклы.

1971

ХИРОСИ САКАГАМИ

СТО ДНЕЙ ПОСЛЕ ПОХОРОН

_{Перевод В. Скальника}

Как-то, – это было в начале июля, а дожди все шли и шли и никак не кончались, – я получил в подарок судака. Со мной тогда происходило что-то странное, Я и сам до конца не понимал, что, но судак этот был и не к месту, и не ко времени.

Судака мне подарил один молодой человек из приморского городка N. Звали его Аки. Он был наполовину рыбак, наполовину рабочий. То есть я хочу сказать, что он, как и все его толковые сверстники в тех местах, начав работать на строившемся там небольшом, но весьма приличном заводике, не оставил и рыболовства.

Судак был очень хорош. Белая, хищного вида, рыбина сантиметров на семьдесят. Когда я привез его домой, жена даже удивилась: «Ну и великан!» – и побежала в рыбную лавку, чтобы его успели разделать до закрытия. Увы, тонкие сырые ломтики свежайшей рыбы припахивали нефтью. Не думаю, впрочем, что этот запах был связан с судоходством в Токийском заливе, потому что городок N. находился довольно далеко от залива. Мне было обидно за Аки: старался, ловил, и на тебе… С другой стороны, мы давно уже не ели судака и были рады полакомиться.

Но вот запаха нефти я с тех пор забыть не могу. Возможно, оттого, что он вызывает у меня ассоциации с чем-то другим, тоже имеющим дурной привкус. Так мне сейчас кажется.

В этом приморском городке у моего друга М. был дом. Семья его обосновалась в N. еще во время эвакуации. Я несколько раз ездил к ним летом на море.

N. тихий городок. Вырос он постепенно из поселка в дни войны. Помню, как в первый приезд меня удивила привокзальная площадь. Стоят в ряд лавчонки с наструганным льдом^[44] (его еще продавали тогда), с дешевыми сластями под пыльными стеклами – точь-в-точь как в деревне. Все вокруг настолько маленькое, тесное, что подъезжающие автобусы возвышаются над домами, а когда они разворачиваются, то пешеходы не знают, куда деваться.

М. был старше меня на шесть лет. И не было для меня, тогдашнего студента, ничего приятнее, чем наши совместные наезды в N., в его родное «беззаботное гнездо».

Но обычно я приезжал туда со своими друзьями и М. прихватывал с собой кого-нибудь – сестер, друзей. Один я никогда не ездил, не хотел, чтобы семья М. хлопотала из-за одного меня. Я, кроме того, недурной пловец. А худенький М. едва ли плавал так хорошо, как сам о себе говорил…

Короче говоря, я всячески старался быть ему ненавязчивым и надежным другом.

…С вокзала к шоссе я прохожу мимо длинной бамбуковой изгороди, какой обычно окружают усадьбы. По другую сторону дороги – рыбацкий поселок. Плоские жестяные крыши освещены фонарями, похожими на белые круглые шары, облепленные мошкарой. Все слышнее море. В обувь то и дело набирается песок.

Дом М. стоит на самом берегу: словно бы не надо уходить со двора – вот уже и пляж! Помню, как перед калиткой я остановился на миг и глубоко вздохнул, хотелось вобрать в себя всю свежесть моря и плеск волн.

Славные вечера проводили мы в доме М., веселились, как на пикнике.

Пятна света с веранды ложатся на кусты хаги, а может быть, это прибрежный бамбук.

На ночь закрывают ставни. Шум прибоя слишком сильно отдается о стены дома. Мы перебираемся на второй этаж в комнату М., именуемую кабинетом. Здесь мы усаживаемся перед огромным книжным шкафом, и начинаются разговоры. Скромный наш жизненный опыт не дает пищи для сколько-нибудь необычных бесед. Но сумерки в кабинете сгущаются, и темнота, насыщенная личностью нашего хозяина, обволакивает нас…

Я помню, что М. говорил обо мне, о моих успехах, просчетах, как он успевал помочь мне, когда я спотыкался. Теперь-то мне кажется, что студенческие мои годы были самыми беззаботными.

В то время я как раз начал жить вместе со своей будущей женой. Чтобы поддержать нас, М. предложил мне работу в журнале, который он выпускал с друзьями.

Многое я вспоминаю, думая об М.

Вспоминаю день, когда я после шестилетней (вместо четырех лет) учебы в университете нашел работу и М. подарил мне пиджак. Вспоминаю Новый год, когда он принес нам все, что нужно для скияки и мы вместе обедали. Была у него такая черточка в характере: к своим бедам он относился вполне легкомысленно, зато чужие трудности принимал близко к сердцу.

Когда мы собирались у М., там непременно появлялся Аки-тян – помочь по хозяйству, а заодно повеселиться с нами. Аки-тян был рослый, крепко сбитый юноша, Выглядел он намного старше и меня, и хрупкого, похожего на подростка М. Тот часто подшучивал над Аки, из чего я сделал вывод, что они с ним ровесники.

Несмотря на мощное телосложение, храбростью этот Аки не отличался, что нередко было предметом шуток М. Вот М. рассказывает о плавании в открытом море, о пучинах – морских кладбищах: забросишь туда сети, а назад не вытащишь, кто-то их держит мертвой хваткой; даже рассказы о «морских девах» – детские сказки, собственно, – пугали Аки. Он слушает М., широко раскрыв рот, так что видны десны, и приговаривает: «Вот жуть-то!»

Наверно, так у них было заведено еще с детства: один пугался, второй нарочно пугал. Аки был немного робок с М., а М. относился к нему с уважительным дружелюбием. Я знал, что М. таков со всеми; он всегда старался быть полезным другим, избегая при этом назойливости.

Как-то Аки принес свежую рыбу. М. чуть шутливо и одновременно несколько покровительственно сказал, указывая на меня:

– Этот мужичок – молодо-зелено, а в рыбе толк знает.

Я от этих слов, признаться, даже заважничал. Аки-тян же проникся ко мне почтением, и с тех пор, уезжая из N., я частенько увозил с собой сушеную рыбу.

С Аки и его семьей я потом еще не раз встречался.

Прошло восемь лет. В автомобильной катастрофе недалеко от станции N. погиб М. Вся семья Аки помогала готовить похороны. Я, правда, не знал, кто – кто, и даже не был уверен, все ли они действительно его родственники. (М. мне рассказывал когда-то, что его семья еще с военной поры помогала родным Аки.) Что до меня, то никто не сделал для меня столько, сколько М. Поэтому буквально на следующий день я примчался в N. и снял номер в ближайшей гостинице.

Я беспокоился, смогу ли оказаться полезным семье друга, но еще более угнетала меня горечь утраты. У меня были плохие предчувствия, – какие, я не мог пока осознать, и от этого тревога моя все росла. Время от времени мне начинало казаться, что это какое-то представление и что его разыгрывают специально для меня, – может быть, потому, что из всех собравшихся здесь я, кроме, пожалуй, детишек, привязанных к спинам родителей, был самым молодым. Хотя сам я не считал себя таким уж юным. Дело, наверное, в том, что мне до сих пор не приходилось сталкиваться со смертью родных, и сейчас, когда она впервые была рядом, я не смог взять себя в руки.

Во время заупокойного бдения – я присутствовал на нем до поздней ночи – от меня не было никакой пользы. Нервы не выдерживали, когда я видел гроб с телом покойного в той самой комнате, где мы прежде так веселились.

Рано утром пришли выразить соболезнование двое – глава фирмы, которой принадлежит сбившая М. машина, и с ним еще какой-то человек. Естественно, поднялся шум, кто-то приступил было к ним с кулаками. Я слышал, с какой твердостью успокоила всех мать М.:

– Теперь уж ничем горю не поможешь. Будьте только внимательнее впредь.

Тот, кто пришел с главой фирмы, – и был шофер злополучной машины. Бросилась в глаза его огромная сутулая спина.

На следующий день родственники Аки были заняты на кухне. Я время от времени заходил к ним туда. Мы быстро подружились. (Должен сказать, что в представлении Аки я был по-прежнему тем самым неудачливым студентом, обожавшим М.) Я сразу почувствовал, какие это милые люди. Всё они делали быстро и ладно, от этого вокруг них возникала атмосфера доброты и сердечности. Аки, его братья, пожилая загорелая женщина, вероятно, их мать, – все они улыбались мне, и взгляды их словно говорили: «Ужас, сколько работы!» Другие сидели себе по комнатам и молча переживали несчастье, а семейство Аки действовало на меня ободряюще. И говорили они как-то непринужденно, искренне. «Угораздило его попасть под машину! Я бы обязательно увернулся». Это сказал младший брат Аки, и сказанное не звучало в его устах кощунством. И в самом деле: смерть произошла с такой обыденной внезапностью, что трудно было сразу в нее поверить. А если бы на месте М. действительно оказался кто-нибудь другой? Да нет! Машина ведь была доверху нагружена металлическими конструкциями, тормоза были неисправны, к тому же она шла с огромной скоростью…

М. очень любил автомобили, хотя сам и не водил. Я пытался поставить себя на его место: наверняка ему и в голову не могло прийти, что какая-то машина способна загрести его под свои колеса. Сначала чувствовал я, как во мне вскипает злость, потом она сменилась страшной усталостью, а за ней пришла и вовсе нелепая мысль: М. только скрылся из виду. Ведь бывает же, что смерть человека воспринимается просто как его дальнейшее неприсутствие.

Ночью, во время заупокойной, я, по просьбе его матери, пошел в таксопарк, чтобы найти водителя, который отвозил в больницу умирающего М., и поблагодарить его. Там мне сказали, что М. увезли в больницу сразу же. Это немного утешило ее:

– Хорошо. А то ему было бы очень неприятно, если бы он чувствовал, что лежит израненный на виду у всех.

Когда я зашел на кухню, Аки сказал мне:

– М. похож на Лунную Маску^[45].

Со вчерашнего вечера я не раз слышал это сравнение. У М. была сильно повреждена голова, в больнице ее забинтовали, да так и не сняли бинты после смерти. Все лицо было забинтовано, только для глаз и носа оставались прорези. Это было очень страшно. Не удивительно, что Аки и все другие возвращались с похорон с красными от слез глазами.

Чтобы написать объявление о панихиде, понадобились бумага, кисть и тушь. Я надел гэта (так было удобнее ходить по песку) и пошел в гостиницу.

Хозяин гостиницы не спеша растер тушь. Видя, как привычно он это делает, я попросил его написать объявление.

– Вы, наверное, в курсе дела? – спросил я.

– Да, слышал.

– Панихида завтра.

– Я не пойду. У меня самого сын недавно погиб под колесами. По нашему шоссе стало опасно ходить.

На обратном пути я вспомнил свои прогулки с М. И мне вдруг показалось: он знает, что я здесь, и смотрит на меня. Я остановился, стал с ним говорить. Шум прибоя усиливал это ощущение. «Пока тебя не было, столько всего произошло! Вчера вечером, например, заявился шофер и…»

Дома я встретил Аки и хотел ему рассказать, что сейчас разговаривал с М., но ничего не сказал, потому что боязливый Аки мог воспринять это как глупую шутку.

Судака я получил в подарок, когда в очередной раз приехал в N., это было уже после поминальной службы сотого дня. Лил дождь, и ему не видно было конца…

Родные и знакомые М. собрались, чтобы решить все вопросы, связанные с компенсацией. Достаточно практичных и к тому же не слишком занятых людей среди нас было немного, поэтому позвали и меня, но, думаю, так, на всякий случай. Правда, М. однажды полушутя заметил, что я, как служащий фирмы, пользуюсь особенным доверием семьи. Но я понятия не имел, какой от меня прок в данном случае.

Семья решила нанять толкового надежного адвоката. Друзья М. такого нашли. Казалось, он-то все и распутает, но… Мне, обыкновенному служащему, приходилось заниматься обыкновенными делами, а тут я понимал только, что дело будет долгое и семье М. придется запастись терпением. Я слушал все эти разговоры и чувствовал себя совершенным тупицей. Мало того, я заметил, что мысли мои совершают какой-то неожиданный и дурацкий поворот.

Если в двух словах, то из объяснений адвоката я уловил следующее. С самой компанией все ясно, так как обстоятельства сложились явно не в пользу ответчика, но поскольку размер компенсации должен быть по закону значительным, то дело сейчас идет о том, какую приемлемую для обеих сторон сумму следует определить, исходя из возможностей фирмы.

Тут и была загвоздка, ибо никто в точности этих возможностей не знал. Допустим, фирма (а она, вероятно, небольшая) обяжется выплатить компенсацию в течение нескольких десятков лет. Нетрудно себе представить, во что это практически может вылиться. Ведь у любой фирмы забота одна: избежать проторей. А если фирма обанкротится – какой с нее тогда спрос? Ну, а если, и того хуже, она возьмет и смошенничает, – дескать, мы обанкротились, а сама продолжит свои дела, только под другим названием?

Ответчика представлял некто Морита. Чем дальше, тем чаще к нему обращались, словно он проходимец или преступник: не «Морита-сан», а просто «Морита».

К моему удивлению, оказалось, что настроен я совсем не так, как надлежало бы в подобных обстоятельствах. Ведь я не только должен был требовать у ответчика выплаты компенсации, но и вообще ненавидеть его, не так ли?

Однако, – да не прозвучит это несколько выспренне, – все дело было в моральных основаниях, коими я руководствовался в своих отношениях с обществом. Они заметно расшатались. Я бы и хотел укрепить их, но… Не расшаталось ли мое внутреннее «я»? Кажется, порядком расшаталось. Я с пристрастием допрашивал сам себя. И не мог принять ни ту, ни другую сторону, и это меня мучило. Я ставил себя на место жертвы, на место преступника – тщетно! Я ведь был уже не тот молоденький студент. М. полагал, что, определившись на службу, я сделаюсь прагматиком. Но ведь он не мог знать меня теперешнего, не мог предвидеть, какие пять лет после окончания университета я проживу.

Нередко я задумывался: получится ли из меня практический человек? Но что такое практическое дело? Нечто вроде покоробившейся старой проволоки, путающейся в живой траве. Я, как служащий фирмы, принадлежу к некоей системе. Это я знаю. Как знаю и то, что, хотя служба в фирме вовсе не делает меня богаче, я неотъемлемая принадлежность этой некоей системы. Но вот у меня появляется противник (противная сторона, ответчик и т. д.), и я тут же начинаю представлять себе, каков он, и в конце концов не могу уже отделить себя от него. Это никуда не годится. Противник – это противник. Трус вроде меня только и может полагать, предполагать, а практических шагов не делает.

Мне было поручено одним из первых встретиться с ответчиком. Вот как во мне ошибались!

Стараясь говорить веско, адвокат сказал родственнику М., человеку очень спокойному:

– Итак, господин Ёсида, вам предстоит сделать первый шаг, встретиться с ответчиками и прозондировать почву.

На что Ёсида ответил:

– Мне бы хотелось, чтобы ко мне присоединился господин Ямадзаки.

Я от неожиданности согласно кивнул головой и про себя отметил: а ведь никто не хочет еще раз встречаться с этим шофером.

Да, действительно, спина шофера меня с самого начала поразила, даже испугала. Но почему? Я сам себя боюсь – пугливого, нерешительного… Однажды, – это было после смерти М., – в хороший, ясный день я вышел из офиса прогуляться по Гиндзе. И тут понял, что меня пугает: эта самая спина не позволяет мне встать на сторону справедливости.

В день похорон у ворот дома М. остановились двое – Морита и шофер. В руках у них были деньги – традиционное приношение семье покойного. Их приход ошеломил всех. Накануне я встречался с ними и знал их в лицо, поэтому вышел к воротам. Надо было заставить шофера уйти. Я подошел к нему, я ободряюще взял его за локоть и внушительно сказал: «Уходите. Вам не надо быть здесь. Пожалуйста, уходите». С застывшими лицами, не говоря ни слова, оба ушли. Гости, подходившие к дому, с недоумением оборачивались им вслед. Не помню, как долго я смотрел на удаляющиеся фигуры. Не думаю, что очень долго. Был миг, когда они как будто хотели вернуться, но в этот момент как-то столкнулись друг с другом, потом обреченно пошли дальше. Эта сцена прокручивалась в моей памяти, как кадры замедленной съемки. Мне стало неприятно, как будто я сделал что-то нехорошее.

В первую неделю после смерти М. дорожное происшествие было предметом оживленных разговоров. Кто бы что ни говорил об этом, казался мне неправым. И это, и прежде всего то, что в день похорон я проводил шофера как друга, заставляло меня стыдиться самого себя.

Ну, ничего не поделаешь. Каждый, бывает, оступается. Такова жизнь. Мне показалось, что это сказал кто-то из толпы на Гиндзе.

В начале июля как-то утром, когда я торопился на работу, позвонил Ёсида. Он сообщил мне, что на наше письмо пришел ответ, в котором сообщается, что представители фирмы завтра к трем часам приедут в N. Место встречи – дом М. Ёсида назначил сам, это как раз где-то посредине между двумя сторонами.

– В их ответе, – сказал Ёсида, – есть одна интересная фраза: «Шофер Сакияма на встрече присутствовать не будет в связи с его трагической смертью».

– Не пугайте меня.

– Я не шучу.

– Больше ничего не написано?

– Больше ничего.

– Они прислали письмо или открытку?

– Открытку. Авторучкой мелким почерком написана. Отправитель – Синноскэ Морита. Печати фирмы нет. Черт знает что!

Ёсида был служащим банка и хотел сказать, что ответ написан с недопустимой небрежностью. В голосе его явно звучало недовольство: «Да чего от них ожидать? Какая-то мелкая провинциальная контора».

Новость, которую сообщил Ёсида, была настолько ошеломляющей, что я лишился дара речи. Из горла вырвался не то хрип, не то стон. Я положил трубку и стал думать. Как же так? Мы как раз собирались с этим шофером встретиться. Трудно даже представить себе, что он трагически погиб. Я физически ощутил, как лихорадочно заработала голова, пытаясь привести мысли в порядок. Не мог думать только об одном: как отнесутся к этой новой смерти остальные – адвокат, знакомые, мать М.? Мысли окончательно смешались. Ёсида произнес четко: «трагическая смерть». Что кроется за этими словами? Возможных вариантов так много, что трудно остановиться на каком-нибудь одном. Я могу поверить в карму: шофер, задавивший человека, сам сбит машиной. Но поделиться этим предположением с Ёсидой, родственником М., я не мог, не настолько близки мы были. А может быть, за словами «трагическая смерть» подразумевается самое настоящее самоубийство? Эта мысль пришла в голову не случайно: у меня перед глазами постоянно была спина шофера, какой я ее увидел в день похорон М. Что-то непреодолимое заставило шофера Сакияму прийти туда. Я думаю, это естественно. Да, он должен был быть готов к тому, что его вышвырнут вон. Легко можно представить себе, какой ужас им овладел в тот момент. Любой на его месте испытал бы то же самое. Но ведь он должен был быть взят под стражу. Как все-таки он смог прийти? Неужто полиция города отпустила его из сочувствия?

Еще долго после похорон угрызения совести не давали мне покоя. На душе было скверно. Я шептал сам себе: а ведь, кажется, живу я, спрятавшись от взоров людей, украдкой, живу исключительно по своим собственным правилам. Я тайно сочувствую человеку, которого общество признало преступником, живу в обществе как трус, – это все наверняка навлечет на меня хулу, подобную той, которая однажды обрушилась на шофера.

Задумавшись об этом, я уже не мог подавить в себе такие мысли. Стыд обжигал меня все сильнее. Я живу в обществе с отлаженной шкалой ценностей добра и зла, но воспользоваться ею для логического оправдания своего поведения не могу. Внутри у меня пустота. Что-то во мне сломалось.

Странно: пока я еду на работу в электричке, в голове, как на черном экране, мелькают самые разные картины, под стать моему душевному состоянию. Вот я, пытаясь докопаться до причины гибели Сакиямы, еду в его фирму. Я могу это сделать: по работе мне уже приходилось бывать в этом городке с сорокатысячным населением, ехать туда поездом всего два часа. Прежде всего захожу в редакцию местной газеты, затем в контору фирмы, а потом в полицейский участок. Но до этого хорошо было бы встретиться с главой фирмы.

А что, если в моих действиях усмотрят какой-то особый смысл. Пожалуй, лучше появиться там в качестве уполномоченного семьи М. Разве не могу я, представляя потерпевших, навестить семью обвиняемого, тем более что она тоже стала потерпевшей, разве не могу я посочувствовать им?

И потому, что во всем этом было что-то абсурдное, налет театральности, я не только не прогонял эти мысли, а наоборот, еще больше подхлестывал их.

Я понимал, что мои поступки выглядят по-деревенски, что ли, (потому что это свойство – лететь на огонь, как бабочка, – характерно для жителей деревни), но другого способа выразить сочувствие семье погибшего я не знал. Прийти с соболезнованием в семью обвиняемого – значит вместе сопереживать, а на это посмотрят косо. А если народ там буйный, то еще и поколотят.

Ну что ж. Я охотно приму наказание, пусть и самое тяжелое. Вот такие жестокие – другого слова не найдешь – мысли буквально преследовали меня.

Утром я позвонил в рекламное агентство и попросил найти местную газету за двадцать седьмое июня. Через пятнадцать минут мне позвонили и сообщили, что газету нашли. По моей просьбе отыскали заметку о трагическом происшествии.

– Большая заметка, – сказал мне мужской голос.

И я подумал: а когда погиб М. – о нем тоже много печатали? В доме М. в этот день газету, кажется, убрали куда-то… Я попросил прочитать мне заметку по телефону. В ней, в частности, было сказано, что током был убит находившийся на металлической башне человек по имени Сакияма.

– Это ваш знакомый? – деловито поинтересовались по телефону. В голосе мужчины звучала еще и шутливая интонация. – Тут уж постарались, расписали, аж на целых три столбца.

– Почему? Может быть, потому, что фирма крупная?

– Нет, не в том дело. На эту стальную башню прикрепляли зеленый флаг с белым крестом – готовились к неделе безопасности; да вот обернулось как раз наоборот.

Мышка укусила кошку… «Что-то здесь не то», – подумал я и, подчеркивая каждое слово, сказал:

– Все произошло наверняка из-за небрежности.

– Да, конечно, он был слишком неосторожен…

Днем я пошел за газетой в агентство, еще раз внимательно прочитал заметку. По совершенно случайному стечению обстоятельств шофер Сакияма, виновный в гибели М., трагически погиб. Когда Сакияма поднялся на башню, чтобы прикрепить к ней флаг с символом безопасности, башня накренилась и задела висевшие совсем рядом провода высоковольтной линии.

С утра я был так возбужден, что покрылся испариной, теперь она прошла, и мне стало зябко. За окном агентства сверкала умытая дождем улица. Собственная нервозность злила меня. А когда я подумал, что это смерть М. сделала меня таким раздражительным, я совсем вышел из себя.

Когда после похорон я вернулся в Токио, где жил вместе с братом, учеником средней школы, я побил его, собственно, из-за пустяка. Брат был близорук, а носить очки отказывался. «Без очков ты попадешь под машину!» – рассердился я и, не желая того, поднял на него руку. «Надень сейчас же!» Как мне показалось, мой приказ на брата (он на десять лет моложе) не подействовал, я ударил его.

Но что было истинной причиной? Отчего я сорвался? Не оттого ли, что у меня перед глазами постоянно была вызывающая жалость спина шофера Сакиямы и она меня мучила более, чем смерть М.?

Я поехал в N. дневным поездом. В вагоне было душно. Пассажиры сидели, изнуренные жарой.

У выхода я столкнулся с Ёсидой, который ехал в другом вагоне. В последнее время не раз я приезжал в дом М., но в обеденный час – впервые.

Пришли в дом М., сели передохнуть. Дом опустел, его собирались отремонтировать и сдать в аренду либо продать. Родные М. хотят, видимо, избавиться от него еще и потому, что слишком много неприятного с ним связано.

Мы вышли на веранду, и я стал есть купленные в Йокогаме сюмай^[46]. Ёсида к ним почти не притронулся.

Из дворика, где разросся бамбук, доносился шум веток и дождя.

– Ну, как будем вести разговор дальше?

– У Мориты есть земельные участки; банки, с которыми он имеет дела, – мы это проверили, – солидные. Начнем драться.

– Да, главное – начало.

Ровно в три, как и было условлено, пришли Морита из фирмы «Морита сэйсакудзё» и с ним еще один мужчина, которого Морита представил как своего зятя. Оба оказались несговорчивыми.

Как и в день похорон, Морита был в коричневой рубашке и обычных брюках, – создавалось впечатление, что это его повседневная рабочая одежда. Во время службы у гроба покойного именно она вызвала всеобщее возмущение. Когда его назвали убийцей и сказали, что на нем одежда, которая еще пахнет кровью, Морита сначала опешил, а потом пришел в ярость. Чистая, без единой морщинки, одежда, пустой карман на груди свидетельствовали о том, что у него это была выходная одежда.

В газетах писали, что Морите шестьдесят два года, но выглядел он старше. Заговорив об обстоятельствах гибели Сакиямы, он совершенно запутался и сам признался в этом.

– Сакияма готов был всю жизнь работать и платить семье пострадавшего. И потом, на могилу ходил… Нашел ее и тайком приходил. Так ведь умер уже он… Жена осталась, дети… Я был у них сватом. Такие вот дела…

От матери М. я тоже слышал, что шофер бывал в храме, где захоронен М.

Я слушал этот поток слов, и во мне вскипало раздражение. Мне показалось, что Морита уводит разговор в сторону.

Ёсида заговорил о старой матери М., просил подумать об остальных членах семьи.

Зять Мориты, производивший впечатление человека мягкого, приветливого, но упорного, сказал:

– Мы хотели сначала выслушать ваше мнение, а потом обсудить вопрос в фирме. Затем и пришли сюда.

На этом беседа закончилась.

Мы вели дело с помощью адвоката, и они, видимо, тоже наняли своего. Так что, собственно, эта встреча была ни к чему. Что бы мы ни пытались обсудить – каждый раз между нами возникала новая стена. Разговор шел туго, как мы и предполагали.

Мне лично нечего было сказать. Но уверенное спокойствие одного из противников заставило меня подумать о том, что, раз уж дело начато, надо его скорее завершить.

По небу быстро плывут тучи. Льет дождь. Все окутано дымкой. В это время дня шума волн не слышно.

Гости попрощались и ушли.

Я надеваю гэта и выхожу на улицу. Надо подумать немного, и хочется просто прогуляться.

За домом М. смотреть некому, он почти весь заколочен. Только Аки иногда приходит сюда.

Я опять думаю о Сакияме. Если бы он был жив и нас увидели вместе – чем бы это, интересно, кончилось? С новой силой вспыхнула ярость: почему Сакияма не остался жить? И почему, почему я так сильно сочувствую человеку, который, словно камень, отшвырнул своей машиной себе подобного?

В воротах появился Аки; он ходил домой за судаком и исааки, которого поймал позавчера, выпотрошил и разрезал на куски.

– Какая вам больше нравится? – спросил он меня и Ёсиду. Зная, что я люблю рыбу, Аки хотел сделать мне подарок. Ёсида тоже любил рыбу; когда мы, бывало, обедали вместе, он много рассказывал о ней. Я предложил Ёсиде выбрать первому.

– Большая рыбина. – Он приподнял исааки, как бы взвешивая его.

– Да и судак хорош, – похвалил я другую рыбу.

– Ну что, судака возьмешь? – спросил меня Аки.

– Давай.

Тут и Ёсида сказал:

– Бери судака, сейчас для него самое время.

Мне было приятно услышать это от Ёсиды. Да и Аки как будто с самого начала собирался подарить мне судака.

Я пошел к увязшим в песке воротам, и тут в голове мелькнуло: а вдруг Морита увидит меня сейчас с судаком под мышкой? И опять перед глазами, как живой, появился шофер. Вот тогда я впервые подумал, что никудышный я человек. Почему я не мог отказаться от подарка? Я пришел к выводу, что, хочу – не хочу, а должен принять сторону М. Хотя я живу в мире, где в любой момент все может повернуться на сто восемьдесят градусов…