355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Осаму Дадзай » Современная японская новелла 1945–1978 » Текст книги (страница 10)
Современная японская новелла 1945–1978
  • Текст добавлен: 23 октября 2017, 17:00

Текст книги "Современная японская новелла 1945–1978"


Автор книги: Осаму Дадзай


Соавторы: Кэндзабуро Оэ,Ясуси Иноуэ,Савако Ариёси,Дзюн Исикава,Масудзи Ибусэ,Сётаро Ясуока,Морио Кита,Ёсио Мори,Харуо Умэдзаки,Такэси Кайко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 46 страниц)

Тут все наперегонки спешат вытащить по дощечке, и Дзюн-тян, запомнив извлеченные номера, бежит в канцелярию храма, зажав в руке монеты различного достоинства, от пяти до ста иен (на самом деле цена жребия – пять иен). Цифры на дощечках написаны по-японски, никто из гостей прочесть их не может, поэтому Дзюн-тян просто берет в конторе соответствующее количество бумажных листков с предсказаниями и раздает их как попало, делая вид, будто сопоставляет бумажку с номером дощечки, вытащенной тем или иным гостем. У меня или Сакагути-сана этот фокус ни за что не прошел бы так натурально, но Дзюн-тян, так же как и с недавней его молитвенной позой, нисколько не переигрывает и в то же время действует не слишком небрежно, одним словом, справляется со своей задачей поистине аккуратно и ловко.

Я сказала только что, что Дзюн-тян раздавал жребии «как попало», но дело в том, что, как только бумажки с предсказаниями попали в руки гостям, все они, окружив меня, наперебой просят: «Переведите! Переведите!» И тут, скажу прямо, я тоже стала делать нечто вовсе уж несусветное, не меньше, чем Дзюн-тян, а именно – стала переводить все предсказания, будь то неудача, счастье или несчастье, как «великое счастье» и при этом – как нельзя более неверно.

Замечу, что я все же почувствовала легкие угрызения совести, – что ни говори, ведь дело было связано с божеством; вот почему я предложила потом Дзюн-тяну договориться в конторе храма: мы приготовим у себя в отеле перевод этих жребиев на английский язык и преподнесем этот перевод храму. Но Дзюн-тян, как всегда нерешительный, в ответ на мое предложение только мямлил: «Угу…» или «Ага…» – и дело так и не сдвинулось с места.

…Например, жребий номер 14, несчастливый. На бумажке написано: «В осенний вечер, когда дуют ветры, найди приют в заливе тишины!» Ниже дается пояснение: «Ваше желание навряд ли сбудется, вас ждет несчастье!» А я перевожу:

– Возможно, с вами случится маленькая неприятность… Спустится шина у вашего автомобиля или испортится холодильник… Зато потом вас ожидает удача во всех ваших начинаниях! – добавляю я завистливым тоном.

Или – написано: «Тот, кого ждешь, не придет. Ожидание напрасно!»

А я перевожу:

– О, да ваша возлюбленная, оказывается, уже приехала… Тут написано, что вам не придется ждать!

Или: «Торговля пойдет без убытка, но и без прибыли».

А я перевожу:

– О, вы блестяще ведете свои дела! Здесь написано, что уж чего-чего, а убытков вам можно не опасаться! – и так далее, в таком же духе…

Гости желают непременно взять листок с предсказанием на память (словно наклейки для чемоданов), но беда будет, если, запомнив мой бессовестный перевод, они когда-нибудь покажут этот листок человеку, знающему японский язык! Поэтому на обратном пути я, понизив голос, шепотом, как будто сообщаю им какую-то тайну, говорю, что, если привязать этот бумажный листок к кустам, деревьям или к ограде храма, исполнение желаний гарантировано еще надежнее. В самом деле, несмотря на летнее время, кругом, как снег, белели останки старых бумажных жребиев, привязанные повсюду, куда только удалось их прицепить; напоминая об оставивших эти бумажки людях, они придавали окружающей обстановке даже что-то таинственное, волшебное. При виде этих бумажек гости хоть и в некоторым сожалением, но, в общем, послушно следуют моему совету, и мы покидаем храм: они – исполненные гордости, чувствуя себя заправскими специалистами в японских делах, – а я – довольная, что удалось выманить у них эти бумажки; на прощание я не без благодарности отвешиваю богу поклон.

В Старом Хаконэ мы расстаемся с автобусом и собираем с гостей еще по двадцать пять центов, садимся на специально заказанный катер и плывем на другой конец озера. Катер самый обычный, но, в отличие от тех, что перевозят экскурсантов-японцев, весь белоснежный, как чайка, и очень уютный, да еще вдоль бортов громоздятся целые баррикады спасательных жилетов цвета хаки в количестве, намного превышающем число пассажиров.

Тем временем опустевший автобус стремительно мчится кратчайшей дорогой вдоль берега, чтобы, встретив нас на другом конце озера, доставить в отель через высокогорное плато Сэнгокухара, и время от времени вдали мелькает его силуэт. Облегченный от груза, потряхивая задом, автобус несется на предельной скорости, чтобы не опоздать к моменту прибытия катера, и мне видится в нем какая-то карикатура на тот дух обслуживания, который присущ всем нам, служащим отеля.

На плато Сэнгокухара солнце уже значительно склонилось к закату, небо заволокли тяжелые грозовые тучи, и от этого унылый пейзаж казался еще печальнее.

– Смотри-ка, ослинник цветет! – неожиданно говорит Дзюн-тян. Вот уж не ожидала, что мужчина станет интересоваться цветами…

– Да, да… – неопределенно отвечаю я.

– Как сказать по-английски: «Плато Сэнгокухара расположено значительно ниже уровня воды в озере?» – спрашивает у меня Дзюн-тян. – Когда я один поеду с экскурсией, мне не справиться с этой фразой, – и тотчас же, достав из кармана записную книжку, выжидает удобный момент, чтобы записать мой ответ. Я сразу же перевела ему эти слова и вдруг подумала, что, хотя на сей раз перевод куда точнее моих недавних упражнений, фраза получилась какая-то скучная, бесцветная.

Когда мы проезжали через деревню Миягино, дорога сузилась. Вдобавок стал накрапывать дождик. Не успели мы оглянуться, как он хлынул как из ведра с характерным для грозы шумом. В один миг все кругом заволоклось пеленой дождя.

Это был ужасно унылый, хотя и полный тревожного шума вечер. Дзюн-тян сидел, закрыв глаза, откинув голову на спинку сиденья, и рукой, изящно покоившейся на брюках с аккуратно заглаженной складкой, выстукивал какой-то мотив. Присмотревшись, догадываюсь, что это «Песня об Эллен Келлер». Я тоже, в несколько расслабленном состоянии, – ведь работа уже закончена! – в полузабытьи рассеянно смотрела на дождь.

Вот почему и мы, и шофер, иными словами – трое японцев, сидевших на передних местах в автобусе, совсем не заметили, что сзади к автобусу вплотную пристроился джип и непрерывно сигналит, требуя дать дорогу. Внезапно, чуть не своротив набок низко нависший карниз убогой деревенской лавчонки, этот джип вырвался вперед и резко затормозил перед самым нашим автобусом.

Человек в военной форме, наполовину высунувшись из джипа, что-то кричит. Но окна у нас закрыты, и к тому же по стеклам струится дождь, поэтому разобрать, кто он и что кричит, – невозможно.

– Похоже, это наш главный начальник… – приглядевшись, шепчет мне наш водитель и проворно опускает боковое стекло.

Сквозь дождь раскатами грома доносится злой голос капитана Линча:

– Эй вы, разини, скажите шоферу, чтобы получше смотрел назад, что у него на хвосте! – На бульдожьих бровях капитана светлыми каплями сверкают брызги дождя.

– Извините, пожалуйста… Дождь так шумит, что мы не слыхали сигналов! – сказала я, глядя прямо в его свирепую физиономию.

– Идиоты! Я и говорю – будьте внимательнее!

– Мы постараемся впредь следить как можно более внимательно, но… – Я вдруг почувствовала, что мои губы против воли складываются в улыбку.

– Ты что – смеяться?!

– Нет, что вы… – Все это было до того нелепо, что вся кровь невольно отлила у меня от лица.

Внезапно капитан Линч включил мотор, джип, подпрыгнув, проскочил вперед метров на двадцать – тридцать, остановился на самой середине дороги, да так и замер, посверкивая мокрым от дождя кузовом, будто маленький майский жук.

– Никак он хочет загородить нам дорогу… – шепотом чертыхнулся шофер. И в самом деле, капитан Линч, кажется, решил проучить нас.

Как-то незаметно вырастает толпа. Орава сорванцов-ребятишек, деревенские кумушки и девчонки, плюс собаки и даже целая воловья упряжка, влекущая кадки с удобрением… Все, несмотря на дождь, останавливаются и с интересом наблюдают, что будет дальше. А за автобусом уже стоят два грузовика, полные каких-то железных бочек. Кто-то орет: «Ну, в чем там дело?!» – а снизу приближаются два автобуса, битком набитые школьниками, и еще три легковые автомашины…

Пассажиры в автобусе, поняв наконец, что случилось, и, видимо, смирившись с тем, что из-за дождя, заливающего передние стекла, все равно не разглядишь, как там с машиной Линча, болтают каждый свое и, кажется, больше заинтересованы разглядыванием собравшейся толпы. Только капитан Диорио на самом заднем сиденье держит в левой руке сигару, а правой достал свою блестящую зажигалку и, не прикуривая, нервно щелкает ею, то открывая, то закрывая крышечку. При этом он опустил голову, словно бы всецело поглощен движением собственной руки.

Между тем капитан Линч, перекрыв движение на магистрали Хаконэ, хладнокровно не обращает никакого внимания на напирающую со всех сторон толпу. Это длилось долго, долго… Я выскочила из автобуса и, сопровождаемая насмешливым улюлюканием ребятишек, под дождем приблизилась к джипу.

– Господин капитан, мы просим извинить нас!

Он смотрит на меня, промокшую от дождя, спокойно сложив руки на штурвале руля, и ни один мускул не вздрагивает на его лице.

– Пожалуйста, простите нас. С обеих сторон скопилось много машин… – почти крикнула я, обеими руками вытирая капли дождя со лба, но и тут он не шевельнулся.

В этот миг мне почудилось, будто я натолкнулась на какую-то – и в хорошем, и в плохом смысле – огромную, первобытную энергию, свойственную капитану Линчу, свойственную Америке, ту самую, что вела первых переселенцев на Дальний Запад или породила грозную силу атомной бомбы или мощное производство чикагских боен, заводов Форда…

Внезапно, резко включив мотор, капитан Линч на полной скорости умчался сквозь дождь. Следуя за ним, наш автобус той же дорогой подкатил наконец ко входу в отель. Дождь к этому времени несколько поутих, но вечерняя мгла казалась гуще обычного. Пассажиры вышли, вышел и Дзюн-тян, все это время молчавший, словно каменный истукан, ушел и шофер. Я одна в каком-то оцепенении стояла в углу, рядом с местом шофера, но вдруг заметила, что в автобусе остался еще один пассажир.

Это был капитан Диорио. Он встал и, согнувшись, – может быть, просто, чтобы не стукнуться головой, – пошел по проходу между сиденьями.

– Капитан Линч – герой! – сказала я, стараясь, чтобы на этот раз мои слова нельзя было принять за иронию. – Теперь я поняла, почему ваша страна выиграла войну. Он настоящий американец! Американец в самом реальном виде!

– Ты взволнована… – мягко сказал капитан, опустив руки мне на плечи. Шум дождя за темными стеклами автобуса внезапно опять усилился. – Устала? – спросил капитан.

– Пустяки… – небрежно ответила я, понимая, что капитану явно не хочется продолжать разговор на эту тему. В этот миг я улавливаю в нем нечто сходное с моей чисто японской застенчивостью…

И, странное дело, из-за этого сходства я впервые испытываю к нему какое-то легкое презрение.

Для Соединенных Штатов Америки капитан – человек бесполезный. В нем явственно сочетаются слабость постороннего зрителя и душевное бессилие брюзги. Именно эта его слабохарактерность рождала здесь, в побежденной стране, приятную иллюзию, будто он понимает нас, будто между нами есть что-то общее… «Нет, капитан Линч гораздо лучше!» – с озорным вызовом мысленно шепчу я.

В полутемном автобусе не видно выражения моего лица, и, может быть, поэтому капитан Диорио, ничего не заметив, – впрочем, нет, сделав вид, будто ничего не заметил! – нагнувшись, берет меня руками за холодные щеки и легонько касается губами моего лба, у самого корня волос.

* * *

Когда в душе поселяется непонятное беспокойство, нервы все время взвинчены, и тут уж ничего не поделаешь… Так или иначе, но и через несколько дней после этого эпизода стоило мне услышать телефонный звонок, как я уже настораживалась – ну, что случится на этот раз?

На следующий день после экскурсии в Бюро обратились с вопросом из серии тех, которые часто задают гости. К телефону подошла я. Спрашивали время отправления со станции Одавара спецпоезда для американских военных, идущего в Осаку. Я сообщила час и минуты, в ответ прозвучало «спасибо!», и я уже собиралась повесить трубку, как раздался новый вопрос: «Когда прибывает токийский поезд на станцию Шяйнэгэва?»

Станция Шяйнэгэва?..

– Вы знаете станцию Шяйнэгэва? – спросила я у Сакагути-сана, но ни он, ни все остальные не слыхали о такой станции. Я прошу уточнить название, но в трубке упорно твердят: «Шяйнэгэва!» Не зная, как быть, я прошу случившегося рядом Роуза взять трубку и вижу, что он, взглянув в расписание, что-то отвечает и, здоровой рукой указывая в справочнике на станцию Синагава, зачитывает время прохождения поезда.

С этого случая между Сакагути-саном и Дзюн-тяном возникла какая-то странная негласная пикировка. Несколько дней подряд вопросы, касающиеся железнодорожного расписания; поступали к нам в Бюро раз по двенадцать – тринадцать на день. При этом все, точно сговорившись, спрашивали, либо когда выходит поезд из Синагавы, либо когда он туда приходит. (Известно ведь, что уж если начнется какое-нибудь поветрие, так будь то моды или какие-нибудь события, так уже конца и края не будет…) Очевидно, в отеле оказалось много гостей, прибывших в отпуск из окрестностей Синагавы.

Так ли, иначе ли, но если к телефону подходил сам Сакагути-сан, то непременно начинал с разъяснений:

– Прошу прощения, но в Японии название «Шяйнэгэва» произносится «Си-на-га-ва»… – и при этом чуть заметно, но все-таки горделиво расправлял плечи.

А вот Дзюн-тян, который отнюдь не иронизировал над таким патриотическим пылом Сакагути-сана и вовсе его за это не порицал, а, казалось, просто-напросто игнорировал, этот самый Дзюн-тян, к нашему всеобщему удивлению, при очередном звонке, сам, по собственной инициативе раз и навсегда отказавшись от «Синагавы», без малейшего смущения стал произносить на американский лад – «Шяйнэгэва»… «Это же открытый вызов Сакагути-сану!» – удивлялась я про себя, но и Дзюн-тян, и Сакагути-сан оба сохраняли совершенно невозмутимый вид (как-никак они были взрослые люди!), притворяясь, будто не слышат, что говорит другой. Вот только от Сакагути-сана при каждом звонке требовалась значительная затрата душевной энергии, а «Шяйнэгэва» Дзюн-тяна в точности соответствует восприятию клиента, и разговор идет очень гладко.

Мне казалось, что Сакагути-сан не делает Дзюн-тяну замечания потому, что как партнер в споре тот, мягко говоря, не многого стоит. Впрочем, Дзюн-тян тоже далеко не так прост, – он потому и сохраняет невозмутимый вид, что понимает: «резиновая реакция» – лучшее средство против любых придирок.

Ну, а что сказать о мистере Роузе? В этот день он неуклюже, одной здоровой рукой помогал мне раскрашивать объявление-плакат, который не закончила Кибэ-сан, набросавшая только контуры.

– Что вы будете делать, когда вернетесь в Америку? Поступите в институт? – спросила я Роуза.

– Да ну его, институт!.. Я – парикмахер… – ответил он.

– А чем занимается капитан Линч? Дома, в Америке?

– Он тоже парикмахер. И к тому же в том же городе Остин, что я… Хорошая профессия – парикмахер! – Он улыбнулся, впрочем, правильнее было бы сказать – снисходительно усмехнулся, потому что, несмотря на молодость, держит себя как старший.

– Вам, наверное, было обидно… Когда капитан Линч так с вами обошелся…

– Да нет, чего уж… Он парикмахер, и я парикмахер… – нараспев беспечно произнес парень.

– А все же нехороший вы, Роуз-сан! Говорят, вы водили к себе девиц… Фу, как это грязно! – сказала я, скорчив гримасу.

– Да мы ничего плохого не делали! Ели вдвоем пирожные, изюм, пончики, шоколад… И больше ничего, право!

Мне вдруг вспомнилось, как в прошлом году, когда я еще училась, мы с подругами ездили в кемпинг, на плато Сига. Заведовал кемпингом один студент, – он там подрабатывал на учебу, – очень славный парнишка, ему еще очень шла соломенная шляпа… Помню, на мусорном ящике он сделал надпись: «Дом Шиллера, Ницше и Гёте…» Так вот он с большим удовольствием ел пирожные, которыми мы его угощали, и потом вполне серьезно сказал нам: «Главная причина тоски по родине – отсутствие сладкого!»

Отчего это Роуз-сан так любит лакомиться сладким в обществе веселых девиц? Пожалуй, у этого юнца и в самом деле еще не обсохло молоко на губах. Но как бы то ни было, по сравнению с Сакагути-саном или Дзюн-тяном, Роуз-сан всегда удивительно весел и беззаботен, и это мне по душе.

В тот день после обеда опять случилось «ч. п.». Дзюн-тян и Кибэ-сан куда-то запропастились, Сакагути-сан тоже только на минутку заглянул в Бюро, бросил:

– Нами-тян, прошу вас, вы тут подежурьте, а я пойду немножко займусь вытьем…

«Заняться вытьем» означало, что Сакагути-сан идет в клуб, где в этот час ведет урок преподаватель пения, под руководством которого пожилые служащие разучивали классические арии из пьес «Но».

Когда все разошлись, Роуз-сан с превеликим удовольствием взялся за уборку в шкафу. Делал он это вовсе не из любви к порядку, а потому, что в шкафу хранился шоколад – премии детям за победу в разных играх и конкурсах. Роуз выискивал старые, подтаявшие или поломанные плитки с порванной оберткой и в огромном количестве отправлял их в собственный рот. Очевидно, в расчете на такую поживу он и занимался уборкой.

В это время зазвонил телефон. Звонили из вестибюля – прибыли воскресные газеты, приходите забрать…

– Ступайте, ступайте, вы – мужчина… – подтолкнула я Роуза. Он с кислой миной направился в вестибюль и вскоре вернулся в сопровождении боя, маленького добродушного паренька, работавшего при входе. Мурлыкая себе под нос «Песню об Эллен Келлер», бой вез тележку, доверху нагруженную газетами в желтых бумажных пакетах, а Роуз-сан шествовал рядом с пустыми руками. Очевидно, выходя из Бюро, он на свой риск забраковал несколько шоколадок, прихватил с собой и с их помощью подкупил парнишку-боя.

Мне хотелось плюнуть с досады, но делать было нечего, и я решила одна распаковать груз. Воскресные газеты присылали из Америки. Это были воскресные издания главных газет, они продавались у нас в Бюро по двадцать пять центов за экземпляр. Поэтому, когда прибывала почта, мы прежде всего раскладывали газеты на несколько стопок по названиям – «Чикаго трибюн», «Нью-Йорк таймс», «Бостон глоб» и так далее… При этом нужно было точно сосчитать количество экземпляров каждой газеты, иначе могла выйти изрядная неприятность, ведь счет шел на доллары.

Японцы даже представить себе не могут, до чего толст каждый такой воскресный выпуск! Сперва идут обычные для всякой газеты разделы – политика, экономика, потом специально предназначенные для женщин – моды, кулинария, уход за младенцами, потом комиксы для детей да плюс еще детективные повести, спорт, подборки фото, – одним словом, полный сервис на все, какие только возможно, темы. Такая газета, если сложить ее пополам, будет толщиной в женский журнал… А если прочесть ее от корки до корки, можно прелестно ухлопать на это целое воскресенье, так что не останется времени даже заштопать дырочку на чулке…

Убедившись, что, как обычно, имеется десять экземпляров каждой газеты, я положила их в шкаф, а на двери Бюро, снаружи, повесила объявление, извещавшее о прибытии воскресных газет.

Не прошло и десяти минут, как раздались шаги, покашливание, и в комнату тесной парочкой вошли военный китель и платье цвета крем.

Это был капитан Линч и та женщина. Не обращая ни малейшего внимания ни на меня, ни на Роуза, он подошел прямо к стойке и, оглянувшись на жену, вполне нормальным, человеческим тоном – для меня это была новость – сказал:

– Возьмем газету, да?..

Я подала им «Сан-Франциско кроникл» и «Бостон глоб», и супруги, как обезьяны, напавшие на морковку, стали азартно листать каждый свою газету.

– «Бостон глоб»! – сказал капитан, очевидно, любитель детективных историй, и, указав на газету, которую держал в руках, уже вытащил кошелек, чтобы уплатить деньги, но в это время супруга судорожным движением схватила его за руку и, повернувшись к нам, повелительным тоном заявила:

– Мы берем «Сан-Франциско кроникл»!

– Может быть, лучше все-таки «Бостон глоб»? – заискивающим тоном обращается капитан к жене.

– Нет, «Сан-Франциско кроникл»!

– Но здесь есть кое-что, что мне хочется прочитать…

У нее такой вид, будто она вовсе не слышит его слов. Быстро схватив понравившуюся ей газету и повелительным тоном бросив мужу: «Заплати!» – она вышла из комнаты, грациозно виляя задом.

Капитану было досадно, а я, принимая у него доллар и подавая семьдесят пять центов сдачи, прямо-таки ошарашена внезапно осенившим меня открытием, ибо я обнаружила, что в этих супругах, даже когда они ссорятся, есть нечто поразительно общее, гармоническое, а именно – ни он, ни она ни за что в жизни не скажут: «Давай купим обе газеты!»

Народ-победитель и… экономия двадцати пяти центов! Это сочетание достаточно забавляло меня известное время. Минуту назад, когда миссис Линч вошла в комнату, я прямо поразилась, насколько она изысканнее, чем, скажем, жена японского парикмахера… Но после недавней сцены невольно думаешь, перефразируя слова Роуза: «Парикмахер останется парикмахером, в какую бы страну ни приехал!..»

Тут я вспомнила, что не положила на место «Бостон глоб», от которой капитану пришлось с таким неудовольствием отказаться. На стойке газеты не оказалось, по другую сторону стойки она тоже вроде бы не упала… Решив, что, может быть, я машинально уже положила ее на место, я уткнулась с головой в шкаф и стала пересчитывать лежавшие на полке газеты, но, сколько ни считала, одного экземпляра явно недоставало.

В то время как я, с головой зарывшись в пыльном шкафу, считала газеты, мой слух внезапно уловил чьи-то шаги. Кто-то осторожно, тихонько, вышел из нашего Бюро, но, очутившись за дверью, пустился бегом.

Я выскочила из-за стойки и увидела в коридоре удиравшую со всех ног девочку лет одиннадцати – двенадцати в синих штанишках и красной рубашке, в руке она держала что-то похожее на газету. Я громко позвала Роуза. Он глянул вслед убегавшей.

– Вот сволочь! Это Джанетт! Опять она за свое!

– Кто это? Кто эта девочка?

– Дочка капитана Линча… Пошли, Намико! – крикнул Роуз и, перебирая длинными ногами, присвистнув, как охотничий пес, бегом пустился по коридору. Мы оба знали, куда бежать. Семейство Линч, несомненно, направилось в комнату отдыха играть на бильярде. Когда мы добежали до того места, откуда уже виднелись все три фигуры, Роуз остановился, несколько раз стукнул рукой в лубке по правой, здоровой, и с победным видом выпятил грудь:

– Ну, теперь мой черед!

– Будешь драться? – спросила я, изобразив в воздухе удар кулаком.

– Ладно, увидишь… Обязательно отниму! – самоуверенно бросил он, подошел к размахивавшему кием капитану так близко, что почти надвинулся на него грудью, и, сделав вид, что ведет интимный разговор, как мужчина с мужчиной, свирепо прошептал прямо в бульдожье ухо:

– Твоя дочка сперла газету… Платить будешь?

Капитан не ответил, но, бросив взгляд на дочь, по-видимому, убедился, что Роуз не лжет. Наступила пауза. Пять секунд… Десять секунд…

– Газету можно вернуть, – наконец сказал капитан.

– Угу. Можно.

Капитан молча вырвал из рук дочки газету, «Бостон глоб» – по иронии судьбы мелькнули перед его глазами крупные буквы заголовка.

«Уж теперь-то он, несомненно, купит газету, хотя бы ради собственного престижа…» – подумала я. Но вся эта сцена не задела капитана, даже в той степени, в какой я, посторонняя, забавлялась при виде этой живой комедии. Он сунул газету Роузу так же непринужденно, как подал бы ее обронившему газету владельцу, и, повернувшись к бильярдному столу, снова совершенно спокойно взялся за кий. Даже в этой ситуации он не собирался истратить на газету двадцать пять центов.

Зато Роуз на свой лад наслаждался победой. Пройдя несколько шагов, он вдруг оглянулся и громко окликнул дочку Линча, единственную из всех ошарашенно, с надутой физиономией смотревшую ему вслед.

– Эй, Джанетт! – весело крикнул он. – Вот вернешься в Америку, там тебе бесплатно будут давать газеты и все такое прочее сколько влезет!.. – и, в восторге от своей реплики, здоровой рукой помахал в воздухе газетой «Бостон глоб».

На следующий день опять была экскурсия по тому же маршруту. Дзюн-тян куда-то скрылся и в Бюро не показывался, поэтому Сакагути-сан велел мне взять с собой Роуза. Я была недовольна – зачем он мне, однорукий? Как же он будет грузить провиант в автобус? Но Роуз, в восторге от перспективы проехаться куда-нибудь на прогулку, знай себе, напевает «Песню об Эллен Келлер» – слова ему непонятны, но мелодию он запомнил, ведь ее поют повсюду в отеле, – и теперь он мурлычет ее без слов.

Все обошлось без происшествий, не то что в прошлый раз, и, следовательно, экскурсия была самая мирная и неинтересная. Вот только удивительно, что, когда мы проезжали плато Сэнгокухара, Роуз, глядевший в путеводитель, спросил меня, точь-в-точь, как недавно спрашивал Дзюн-тян:

– Как сказать по-японски «Плато Сэнгокухара расположено значительно ниже уровня воды в озере…»?

Парень он беспечный и отнюдь не собирается записывать мой ответ, поэтому я сама написала ему на клочке бумаги латинскими буквами: Kogen-no hana wa mizuumino ashimoto de saku-no des[23], и он с самым серьезным видом несколько раз повторил эти слова вслух. Месяца два назад бой в столовой научил Роуза, что местоимение «я» по-японски произносится «тин»[24], и он прославился на весь отель, потому что расхаживал повсюду, с важным видом твердя: «Мое величество любит суси!» Вот и теперь – когда-нибудь он вернется в Америку, в город Остин, в штате Техас, где белое солнце ослепительно сияет над огромными, в рост человека, кактусами, откроет там парикмахерскую и, выдавая себя за глубокого знатока Японии, может быть, будет учить своих клиентов фразе «Kogen-no hana wa»… К тому времени он уже несколько повзрослеет и, тщательно прижимая горячую, благоухающую одеколоном салфетку к подбородку клиента, возможно, скажет: «Это было летом тысяча девятьсот сорок восьмого года… В Японию приехала госпожа Эллен Келлер… Я был в то время молодым унтер-офицером…» и т. п.

Но расстилавшийся за окном пейзаж явственно говорил, что лето 1948 года уже подошло к концу. Здесь, на высокогорном плато, приближение осени чувствовалось заметнее, чем внизу, на равнине. Август был уже на исходе, наступала пора цветения осенних трав. Со времени прошлой экскурсии прошло всего несколько дней, но за этот недолгий срок земля на плато заметно побурела.

Когда мы вернулись в отель, там царила какая-то тревожная атмосфера. Оказалось, что Дзюн-тян и Кибэ-сан вдвоем уехали на горячие источники Кинугава и до сих пор не вернулись. Об их исчезновении сообщили в полицию. Пронесся слух – уж не покончили ли они вместе самоубийством? При этом все высказывались в том духе, что это Кибэ-сан насильно увлекла за собой Дзюн-тяна… Я была ошеломлена. Подумать только, та самая Кибэ-сан!.. Тот самый Дзюн-тян! Я не могла отделаться от ощущения, что обманулась в обоих.

У нас, в Бюро, позади стойки, над которой уже сгущались сумерки, одиноко, как командир, потерявший все свое войско, сидел, листая словарь, Сакагути-сан. Несмотря на унылый вид, поза и вся его выправка были, как всегда, безупречны.

На столе Дзюн-тяна лежит его заказ – новая дирижерская палочка.

– Дзюн-тян и Кибэ-сан, возможно, совершили двойное самоубийство, – не в силах оторвать взгляд от этой палочки, сказала я Роузу.

Он вытаращил глаза, но тут же пожал плечами и громко засмеялся дурацким смехом.

«Грубиян!» – рассердилась я, и в то же время мне вдруг так захотелось присоединиться к его молодому смеху. «Капитан Диорио навряд ли понял бы меня». И, как бы стараясь оправдаться, мысленно добавила: «Не потому, что он американец, а потому, что он – старый…»

1954

ХАРУО УМЭДЗАКИ

ПРО ОЧКИ

Перевод А. Бабинцева

«Попадется тебе в драке очкастый – первым делом бей по очкам! – так учил меня в школьные годы один старшеклассник. – Собьешь очки с носа – он опешит, половину силы потеряет, тут и бери его голыми руками».

В ту пору я не носил очков и не придал большого значения этому совету, но впоследствии, когда мне пришлось обзавестись ими, до меня дошел весь смысл слов того парня. И в самом деле, без очков теряешь всякую уверенность, собьют их в драке – дрожишь, как бы их не растоптали. Очки – вещь недешевая! Другое дело, заранее самому снять их и положить в карман, тогда и в драку ввязаться можно. Вот почему я стараюсь спрятать очки, чуть запахнет дракой. Конечно, действуешь не так уж ловко, но зато не волнуешься за них.

Случается разбить очки и просто по собственной небрежности, вот и маешься, пока новых не приобретешь. Все, что прежде видел отчетливо, становится расплывчатым и неразличимым. До того как заведешь новые, прямо-таки страдаешь физически, всякое дело из рук валится.

Я по натуре довольно аккуратен, но в последнее время частенько разбиваю очки. Раньше такого со мной не случалось. Когда учился, разбивалась одна пара за несколько лет. А теперь? Я думаю, тут действует финансовый фактор: в годы учения поломка очков била по тощему карману – значит, надо было беречь их как следует. А теперь очки для меня не такая уж драгоценность, есть вещи куда ценнее, вот и обращаюсь с ними кое-как.

Задумаешься над тем, почему и как портятся у нас вещи, и обязательно обнаружишь экономическую подоплеку. Взять, к примеру, военное время. Люди тогда заботились о своем имуществе, берегли его. Испортится что-нибудь – на все лады чинили и латали. Однако не все на свете можно отремонтировать. Разобьются очки – попробуй почини их!

Свои единственные и любимые очки меня угораздило разбить под самый конец войны – в июле сорок пятого года. Случилось это в глухом углу префектуры Кагосима, где и в городах-то не найти оптических магазинов, а если и найдешь, то они закрыты из-за отсутствия товаров.

В то время я был на флотской службе. Очки никак не подходят к матросской форме – это я понял сразу, как попал на флот. Да и сама форма не всякому возрасту идет, парням лет двадцати с небольшим она к лицу, а наденет человек постарше – получается ни то ни се. Наденьте, например, на бравого начальника Сунаду[25]форменку, и сколько ни распространяйтесь о его доблестях, не пойдет она ему, и все тут.

По-видимому, все дело здесь в несовместимости очков и морского обмундирования. По себе знаю, как достается от всякого молокососа чуть выше по званию только за то, что носишь очки при форме. Пока ходишь в робе, тебя не трогают, но стоит надеть форменку (как говорится – первый срок) – и сразу над тобой начинают издеваться. Им, видите ли, кажется, будто очки опошляют морскую форму. Однако нельзя сказать, чтобы в той обстановке я не понимал таких людей, и, бывало, уходя в увольнение, сам не мог без отвращения смотреть на свое отражение в витринах магазинов. Наверняка близок закат императорского флота, раз пошли в ход моряки вроде меня.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю