Текст книги "Современная японская новелла 1945–1978"

Автор книги: Осаму Дадзай

Соавторы: Кэндзабуро Оэ,Ясуси Иноуэ,Савако Ариёси,Дзюн Исикава,Масудзи Ибусэ,Сётаро Ясуока,Морио Кита,Ёсио Мори,Харуо Умэдзаки,Такэси Кайко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 46 страниц)

– Что вы, Сино-сан! Вы же невеста! А невесте положено сидеть и ждать.

– Но я только немножко помогу.

– И не думайте. Мы с Коё и сами справимся. А вы отдыхайте.

Наблюдая, как они отнимают друг у друга передник, мы с отцом расхохотались.

– Мама, ну раз Сино хочется помочь, ты уж ей не мешай.

Мать искренне удивилась и обрушилась на меня:

– Что ты такое говоришь! Жених, называется! Невеста не успела приехать, а ее заставляют заниматься кухонными делами! И думать не смей! Увидит кто-нибудь, что скажет?

– А ничего! Она же не такая, как другие невесты. Ей и в голову не придет, что невеста не должна работать. И разве не все равно, что скажут? Вы так натерпелись от всяких толков! Возьмите Сино с собой. Я думаю, вам будет приятно похозяйничать вместе.

– Ну, как хотите!

Мать засмеялась, словно заплакала, и послушно повязала Сино фартук.

Мы отправили Сино спать пораньше, – в поезде она не сомкнула глаз, – а сами собрались в чайной комнате обсудить свадебные дела. Решено было устроить свадьбу завтра вечером в семейном кругу. Родные далеко, а близких друзей в этом городе не было. Да я и не думал о пышной свадьбе. Мне просто хотелось доставить удовольствие старикам, у которых было когда-то шестеро детей, но которые впервые, хотя им уже за шестьдесят, женят сына. И потому решил ни в чем им не перечить и делать все, как они хотят.

Отец и сестра пошли спать, мы с матерью остались в чайной комнате одни. Некоторое время мы сидели молча, слушая, как булькает вода в котелке.

– Ну, сынок, тебя можно поздравить! – нежно сказала мать.

Я не возражал.

– Ты писал кое-что об этом, и я очень беспокоилась. Все-таки женщина из ресторана. Она мне даже снилась. Беспокоилась, пока не увидела. Много пережила, потому и не похожа на других. Ты уж береги ее.

Я кивнул.

– А как Коё-сан? – спросил я у матери.

– Она рада за тебя.

У меня отлегло от сердца.

Одно меня смущало в моей женитьбе – как к этому отнесется сестра. Она была болезненной, у нее было плохо с глазами, и потому она всегда носила синие очки. В этом году ей исполнилось тридцать пять. Она уже не думала о замужестве. Из шестерых нас осталось двое. Кто теперь, кроме меня, защитит ее от горестей жизни? И я не имел права загасить тот маленький огонек, который теплился еще в ее трепетной душе. Моя женитьба могла потрясти Коё. Зная о нашей склонности к одиночеству, я боялся, что сестра еще больше уйдет в себя.

Этой ночью мы с сестрой спали на втором этаже. Мать и Сино расположились на первом. Когда я проходил мимо кухни, мне показалось, что сестра как-то уж очень шумно умывается. Я знал о ее привычке умываться перед сном, но тут мне показалось, что она плакала и пыталась скрыть свои слезы. Сестра настолько чувствительный человек, что она принимала близко к сердцу и радость, и горе. Понравилась ей Сино или нет?

Если бы на моем месте был кто-нибудь из умерших братьев, он бы тихонько поднялся на второй этаж, подумал я, – и, нарочно шумно ступая, подошел к ней сзади и окликнул: «Эй!» Она обернулась, ее мокрое лицо было красным. Словно бы полушутя я спросил у нее:

– Ну, как моя невеста?

Моргая ресницами, на которых повисли капельки воды, сестра улыбнулась:

– По-моему, хорошая.

– Вот у тебя и сестренка. Будь с ней ласкова.

Она ничего не ответила и, засмеявшись, как кошка лапой, похлопала меня по груди. Такое могут позволить себе только близкие люди.

– Ну, спасибо!

Я подумал, что с женитьбой мне повезло.

На следующий день снегопад прекратился. Вечером вышла луна «тринадцатой ночи»^[36].

Я надел старинное праздничное платье. Мать и отец были в кимоно с фамильными гербами. Отец лет десять не надевал праздничного платья, поэтому воротник хаори помялся, и он попросил отгладить его. У Сино не было свадебного наряда, и она надела свое единственное выходное кимоно. Сестра повязала его праздничным оби, расшитым по белому золотыми нитками.

Сквозь стеклянную дверь гостиной виднелось заснеженное поле. Мы с Сино сидели в центре, по бокам – отец и мать, рядом с матерью – сестра. На маленьких столиках красовались крупные запеченные окуни. Ни посредников, ни гостей – это была совсем скромная свадьба. Наверное, во всем мире не было более скромной свадьбы, но не было, наверное, и более теплой, более сердечной.

Мы троекратно обменялись чашечками сакэ^[37]. В нашем доме водилась красивая посуда – остатки прежних прекрасных времен, предназначенная для гостей, но свадеб в нашем доме не бывало, и поэтому для церемонии троекратного обмена мы воспользовались обыкновенными чашками. Сестра разливала сакэ. Она плохо видела, и, переливая каждый раз через край, она смущенно охала, а мы прыскали со смеху.

Когда кончилась традиционная церемония, отец, раскрасневшись от выпитого сакэ, вдруг, всем на удивление, предложил:

– А не спеть ли нам «Такасаго»?^[38]

Мы никогда не слышали, чтобы отец пел, и подумали, что он шутит. Но он не шутил. Приняв торжественную позу, отец громко откашлялся. Его сжатая в кулак правая рука, лежавшая на колене, дрожала так сильно, что край столика вибрировал ей в такт. Это у него началось после одного из приступов: стоит ему понервничать, как пальцы начинают дрожать.

– Таа-каа-саа-гоо, – тряся головой, пел отец. И не то чтобы пел. Язык его заплетался, голос застревал где-то в горле, и лишь свистящее дыхание прорывалось сквозь редкие зубы.

– Отец, отец, довольно, перестань! – умоляла его мать со слезами на глазах.

Но отец не унимался. Сестра попыталась придержать его дрожащую руку, а он все продолжал петь, и край столика сотрясался все больше.

Я молча наблюдал за ними. Отец и мать, которые тихо пережили измену своих детей, – каждый из них по-своему обманул их надежды, – были до смерти рады этой встрече. Все наконец собрались, и по такому радостному случаю. Может быть, впервые они были по-настоящему счастливы. Мне было больно смотреть на них. Сино же, ничего не подозревая, смеялась до слез.

На сей раз второй этаж был отведен для нас с Сино. Я быстро убрал один из футонов, оставил только подушку.

– В нашем снежном краю есть обычай – спать нагишом. Так гораздо теплее, чем в ночном кимоно.

Сбросив кимоно и нижнее белье, я, как есть, быстро забрался под футон.

Сино аккуратно сложила свое кимоно, щелкнула выключателем, присела на корточки возле моей подушки и робко спросила:

– А мне тоже нужно так?

– Конечно! Ведь ты теперь жительница снежной страны.

Сино прошуршала в темноте одеждой:

– Извините!

Что-то светлое прильнуло к моему боку.

Я впервые обнимал Сино. Она была полнее, чем я ожидал. До сих пор я видел ее в кимоно, и она казалась худенькой. Когда я прикоснулся к ее груди, она не уместилась в моей ладони. Тело было упругим, но податливым. Кожа настолько нежная, что, припав к ней, я почувствовал, как течет кровь в ее жилах. Она пылала, и меня заволакивал ее огонь. Вскоре мы оба горели…

Этой ночью Сино была легко управляемой куклой, а я – неопытный кукловод, потеряв голову, наслаждался ею.

Мы лежали, прижавшись друг к другу, и не могли уснуть.

– Ну как, тепло? – спросил я тихо.

– Очень. Давай и в Токио будем так спать, – попросила Сино, не отрываясь от меня.

Мы стали вспоминать сегодняшний день – нашу свадьбу. Ей понравилась моя семья.

– Ты знаешь, мне стыдно признаться, я ничего не умею делать. Но я научусь. Только теперь я поняла, как глупо провела свои двадцать лет. Я никогда не думала о себе. Все думала о других, и когда мне этого хотелось, и когда не хотелось. Все терпела, терпела…

– Сино-сан – с берегов Реки Терпения^[39].

– Нет, нет! Забудь об этом. Я теперь не та Сино. Теперь я буду думать только о тебе и о себе. Все будет хорошо.

Когда она замолчала, в снежном краю настала глубокая тишина. Вдруг послышался чистый звон колокольчика. Он медленно приближался.

– Колокольчик? – удивилась Сино.

– Это сани.

– Сани?

– Да, лошадь тянет сани. Какой-нибудь крестьянин возвращается из кабачка.

– Ой, мне хочется посмотреть!

Мы выскочили в коридор, накинув одно кимоно на двоих. Когда я немного раздвинул ставни, холодный, как клинок, свет упал на голое тело Сино. По белой от снега дороге медленно двигалась черная тень. На санях, закутавшись и одеяло, дремал возница. Лошадь, видно, сама везла его домой. В лунном свете сверкали подковы.

Мы смотрели, как завороженные, пока я не почувствовал, что Сино дрожит.

– Пойдем быстрее! Завтра ехать. Поспим хотя бы немного.

– Уснем, пока не смолк колокольчик.

Забравшись под футон, Сино, все еще дрожа, прижалась ко мне, и я чувствовал плечом, что у нее зуб на зуб не попадает.

Колокольчик замер, и лишь в ушах оставался звон.

– Слышишь?

Сино не ответила. Я прикоснулся к ее губам. Она спала.

На следующее утро мы отправились в свадебное путешествие.

У меня не было желания ехать в это путешествие только потому, что так принято, но мать стояла на своем. Она уговорила нас поехать хотя бы на один день. Нужно было кое-что сделать по дому. Поехали мы к горячим источникам К. Это небольшая деревушка в долине, немного севернее наших мест. Там в далекой юности, разочаровавшись во всем и забросив школу, я проболтался без дела целый год. Теперь мне захотелось, чтобы в мутно-белой воде источника, где я когда-то смывал с себя горечь душевных метаний, омылась и она.

Утренний поезд был битком набит торговцами. К счастью, нам удалось сесть друг против друга. Сонными глазами Сино смотрела на утренний пейзаж за окном. Но не успели мы отъехать, как она вдруг встрепенулась и, тряся меня за колени, вскрикнула:

– Смотри! Смотри! Видишь?

За окном, куда я должен был смотреть, пробегали невысокие дома, запорошенные снегом, обледеневшая река, мост, пожарная каланча, храм, за ними – невысокие отроги Китаками.

– Куда смотреть?

– Как – куда? Вон же наш дом!

И в самом деле среди снега, у самого края реки, в лучах утреннего солнца белела стена нашего дома.

– А, вижу.

– Видишь! Это мой дом!

Сино все трясла меня за колени. Мне была понятна ее радость: с тех пор как она родилась, она никогда не жила в настоящем доме, и вот теперь увидела из окна поезда, увозившего ее в свадебное путешествие, «свой дом».

Я вдруг заметил, что по-новогоднему разодетые торговцы, впервые в этом году вывозившие товары, с интересом молча наблюдают за нами. Я закивал Сино и почувствовал, что краснею.

1960

СЭЙ КУБОТА

ДАЛЕКОЕ МОРЕ ЛЕЙТЕ

_{Перевод В. Логуновой}

I

Море покрыто иссиня-черным слоем нефти, где-то в темноте плывет Нацуо и зовет ее, Томэ. Волны ревут и вздымаются, с неба сыплет не то дождь, не то пыль. Нацуо цепляется за какой-то деревянный предмет и кричит ей: «Я сейчас! Подожди меня, подожди!» Томэ хочет броситься навстречу сыну, ее душат рыдания, и она просыпается. Постель сбита, Томэ лежит ничком, уткнувшись в мокрую от слез подушку.

Нацуо, ее младший сын, еще во время войны ушел добровольцем во флот и в октябре 1944 года погиб на море в районе Филиппин. Ему было уже девятнадцать лет, но во сне он являлся матери по-прежнему подростком в кимоно с узкими рукавами из ткани в мелкую крапинку.

Сны о сыне виделись Томэ обычно накануне получения пенсии. А вчера из-за этой пенсии у нее произошла очередная перебранка с соседкой Кити.

Пенсия была назначена Томэ более десяти лет назад, вскоре после корейской войны^[40]. Когда ей впервые вручили пенсионное удостоверение с изображением императорского герба, размер пенсии составлял сорок тысяч иен. Однако впоследствии сумма эта понемногу росла, особенно после того, как по радио и в газетах поднималась очередная кампания протеста против атомных испытаний или вьетнамской войны. Ныне Томэ получала несколько более семидесяти тысяч иен, которые ей выдавались равными частями четыре раза в год. Таких пенсионеров в деревне насчитывалось семьдесят человек. В свое время из их деревни в четыреста дворов на войну ушло около ста пятидесяти мужчин, половина из них погибла.

Всякий раз, когда, захватив удостоверение и печатку, Томэ отправлялась на почту за пенсией, к ней выходил сам начальник, он же председатель Комитета содействия семьям погибших, и неизменно произносил одни и те же слова:

– Вот что значит сыновняя почтительность. Умер, но и с того света не забывает послать родителям на расходы.

Нечто подобное Томэ приходилось выслушивать и от старосты деревни, когда она бывала на собраниях Общества помощи престарелым.

Да, пенсия вызвала зависть у многих стариков, а иные, не стесняясь, говорили и такое:

– У меня их полно – сыновей, хоть бы один погиб, так нет же…

Вот и вчера нечто подобное ей высказала соседка Кити, с которой они когда-то вместе учились в школе и которая была всего на год моложе семидесятилетней Томэ.

– И что ты городишь, Киттян! Какая мать может желать смерти собственному ребенку! – только и нашлась ответить в этот момент Томэ, хотя потом еще долго не могла прийти в себя от негодования.

Кити отправляла на войну сразу двоих сыновей, и оба вернулись живыми и невредимыми. Томэ давно знала, что Кити завидует ее пенсии, знала и то, что она прочит в так называемые войска самообороны своего младшего сына, который сейчас работал в химчистке в соседнем городке Торисака. Уж с этим Томэ никак не могла примириться.

В комнате еще царил мрак, Сэйкити, муж, продолжал крепко спать. Приподнявшись с постели, Томэ слегка отодвинула ставень на окне у изголовья и посмотрела на улицу. В небе над горой Онэяма холодно сверкали звезды, рассвет еще не занимался, а во дворе у Кити уже потрескивал огонь и виднелась фигура самой Кити, сидевшей на корточках перед очагом. Стенные часы нехотя пробили четыре удара: время, когда ее соседка обычно бывает на ногах.

Кити объясняла это тем, что ей холодно, у нее коченеют ноги, и она не может дольше спать. Еще бы, ведь она жила одна-одинешенька в большом доме с толстыми, отливающими черным блеском опорными столбами, в котором было два этажа и семь комнат. Как ни бодрилась Кити, возраст брал свое – за последнее время она совсем сгорбилась и с каждым годом, казалось, становилась все меньше и меньше. И все же она продолжала обрабатывать рисовое поле и еще успевала ходить на поденную работу.

Жила Кити до крайности скудно, отказывая себе буквально во всем. Она не пользовалась комнатной жаровней, чтобы не тратиться на уголь, и не решалась купить, несмотря на уговоры Томэ, хотя бы маленькую электрическую грелку.

Во всем доме у нее горела только одна тридцатисвечовая лампочка. У большинства крестьян давно появились телевизоры и стиральные машины, некоторые успели обзавестись холодильниками и стереорадиолами, а Кити даже не включала старенький радиоприемник, опасаясь повышения платы за электричество. Во всем поселке только на ее доме не было антенны. Поужинав в полном одиночестве похлебкой, приготовленной в старом котелке, она тотчас же тушила свою единственную лампочку и укладывалась спать. Такая привычка завелась у нее с прошлого года, после того как в деревне установили счетчики. Не удивительно, что из месяца в месяц у Кити нагорало не больше двух киловатт. Сборщик платы за электричество пытался объяснить ей, что при существующей твердой шкале она и за семнадцать киловатт будет платить те же сто шестьдесят иен. Однако Кити упрямо отказывалась этому верить. Поскольку газет она не покупала, общественным водопроводом не пользовалась, то все ее расходы по дому сводились к ста шестидесяти иенам за электричество.

Кити никогда не покупала древесный уголь, а хворост, за которым она каждый день ходила в лес на гору, она продавала, сама же обходилась заготовленными с осени бобовой стерней и соломой. Боясь, что циновки износятся, она оставила их только в кухне, где спала, остальные свернула и сложила в задней комнате. Из щелей в полу дуло, и от этого в доме было еще холоднее.

II

Томэ и Кити были родом из одной деревни. Окончив начальную, в те годы четырехклассную, школу, они обе отправились работать на шелкопрядильную фабрику в Синано.

В те времена деревня очень бедствовала: кругом горы, наделы маленькие, большинство крестьян были арендаторами. Помимо риса, выращивали зерновые, а в перерывах между полевыми работами занимались разведением шелкопряда, но так и не могли свести концы с концами. Потому-то почти все крестьянские девушки уходили на фабрики. Когда Томэ и Кити исполнилось одной двенадцать, другой одиннадцать лет, очередь дошла и до них. По закону на работу принимали только с четырнадцати лет, и девочкам пришлось солгать, сказав, что им уже четырнадцать. Впрочем, с этим законом никто особенно не считался. Дела процветали, шелк-сырец пользовался большим спросом за границей, фабрики строились одна за другой, и над всей округой высился лес труб.

С наступлением Нового года деревню наводняли вербовщики. От местечка, где жили Томэ и Кити, до фабрики было километров двенадцать. Железная дорога только строилась, по ней впервые пошли товарные поезда, груженные землей. Еще учась в школе, девочки ходили однажды на экскурсию с учителем специально смотреть на настоящий поезд.

Провожать подружек на фабрику взялся отец Томэ. Причесанные по-взрослому – на прямой пробор, как этого требовала мода, принятая тогда среди девушек, – Томэ и Кити были в одинаковых кимоно из домотканой материи в полоску и в одинаковых широких поясах-оби из бордового муслина. В руках они несли красные мешочки со сменой белья. Отец был одет в кимоно из такой же ткани в полоску, подоткнутое кверху, чтобы не мешало при ходьбе, и в узкие белые штаны-момохики. Ноги у него были обуты в соломенные сандалии. Наступила пора цветения, и долина Мисатогахара пестрела всеми красками.

По дороге они присели отдохнуть около огромного камня. Ходила легенда, будто на этом месте был когда-то убит путник Рокубэ.

– Давно это было, – начал свой рассказ отец Томэ. – Однажды у крестьянина из деревни Ханасаки-мура, что неподалеку отсюда, остановился человек по имени Рокубэ. Хозяин приметил, что у незнакомца было много денег. Предупредив, что на следующий день утром он должен отправиться в Нагано, гость попросил разбудить его с первыми петухами. Хозяин же, замыслив недоброе, встал посреди ночи и смочил петуху ноги теплой водой, тот и пропел раньше времени. Разбудив гостя, хозяин сказал, что первый петух уже пропел. Рокубэ отправился в путь, а хозяин – следом за ним по ночной дороге, решив убить его в долине Мисатогахара. Почуяв опасность, Рокубэ спрятался было за этим камнем, но хозяин пошел на хитрость и, сделав вид, что с ним сообщник, крикнул: «Эй, Сукэ́дзо, иди сюда!» Рокубэ решил, где уж ему одному против двоих, – тут ему и пришел конец. С тех пор этот камень называют «Сукэ́-дзо-камень».

Подкрепившись айвой и немного отдохнув, девочки продолжали путь.

Фабрика, на которую подруги устроились, была небольшая, здесь работало человек триста. Вокруг высокая ограда, по верху которой насыпано битое стекло. И сама фабрика, и общежитие всегда держались на запоре, двери открывались только дважды в месяц, когда во дворе сушили постели. Контракт был заключен на пять лет. Первый год, как новенькие, девочки работали бесплатно, на второй год, помимо еды, полагалось десять иен деньгами. Но Томэ и Кити оказались такими работящими, что заработали по двадцать иен. Даже спустя шестьдесят лет обе они живо вспоминали, как хвалили их тогда взрослые работницы:

– Такие маленькие, а смотри ты, по двадцать иен получили. То-то будет радости у отца с матерью.

Так в угоду родителям Томэ четырнадцать лет простояла у котла с кипящей водой, в которой варились коконы шелкопряда. Доработалась до того, что кожа на руках истерлась и стала совсем тонкой.

Года через четыре после поступления на работу подруги уже по-модному укладывали волосы и получали по пятьдесят иен в год. Но не сразу они привыкли к фабричным порядкам. Был даже случай, когда девочки убежали назад, в деревню, воспользовавшись тем, что сушили белье и двери оказались открытыми.

Работа была тяжелая, нитка сучилась строго определенной толщины, в случае нарушения надсмотрщик налагал штраф на виновную, а это означало два-три дня бесплатной работы. К тому же, живя взаперти, словно птички в клетке, девочки скучали по родителям.

Томэ была средней из сестер, две другие тоже работали на этой фабрике, но старшая уже через три года заболела от непосильного труда туберкулезом и умерла. Поэтому право наследования дома перешло после замужества к Томэ.

Муж ее, Сэйкити, родом из одних с ней мест, был вторым сыном в семье мелкого арендатора. Отработав шесть лет учеником в мануфактурной лавке в Кофу, он по исполнении двадцати одного года был произведен в приказчики и в благодарность за это проработал у хозяев еще шесть лет. Когда Сэйкити женился, фирма выделила ему долю, и он открыл в деревне собственную торговлю.

Рядом с покосившимся, крытым соломой домом Томэ появилась маленькая, в два этажа, лавка с побеленными стенами. Наружную раздвижную стену застеклили, над ней красовалась вывеска «Смотрящая на Фудзи. Торговое дело Фудзивара». Фудзивара – фамилия семьи Томэ, «Смотрящая на Фудзи» – название фирмы, где прежде работал Сэйкити. Это название пришлось как нельзя кстати: со двора Томэ действительно виднелась гора Фудзи.

Экономический бум, наступивший вскоре после первой мировой войны, докатился и до их деревни, где дела пошли было на лад. Муж Томэ находился в ту пору в расцвете сил, ему исполнилось двадцать семь лет. Долгие годы проработавшая на фабрике Томэ была несколько вспыльчивой и неуступчивой, зато Сэйкити был само спокойствие, все в деревне считали его человеком серьезным, и он имел довольно солидную клиентуру в округе. Подстриженный по моде, заведенной среди городских приказчиков, в саржевом фартуке, надетом поверх чистенького кимоно, перехваченного шелковым поясом, он выглядел всегда подтянутым и опрятным.

Сэйкити одним из первых в деревне обзавелся велосипедом. Укрепив на багажнике новенького велосипеда пестрые фуросики с товаром, он объезжал своих клиентов, а дома и в магазине хозяйничать оставалась Томэ.

Наружная стена лавки была из разноцветного стекла, как в городских магазинах. Внутри вдоль стен стояли застекленные шкафы с муслином разных цветов и оттенков. В специальных деревянных ящиках лежали стопки свернутых в трубочку отрезов для оби. Да чего здесь только не было: и бархат, и крепдешин, и ткани самой модной выделки и рисунков. Глаз не отведешь! Даже сейчас Томэ иногда вспоминалось, как восседала она когда-то на хозяйском месте посреди всего этого богатства, неторопливо отмеряя муслин для розничной торговли.

Родители ее к тому времени уже умерли, но появилось двое сыновей – старший, Юдзи, и младший, Нацуо. Оба они хорошо учились. Томэ старалась воспитывать их по-городскому, приучала к вежливости. Она никогда не жалела денег на разные пожертвования, и в деревне ее уважительно называли «сестрица-хозяюшка». О, это было незабываемое для нее время!

III

По-иному сложилась судьба ее подруги. Кити была третьей дочерью в семье крестьянина Хацутаро. Отпросившись однажды в отпуск с фабрики на праздник Урабон, она как раз накануне его сошлась с Токудзо – парнем из соседнего поселка. Однако отец наотрез отказал жениху:

– Пока нет жилья, дочь не отдам.

А жене своей приказал:

– Если выйдет за Токудзо, пусть нас и за родителей не считает. Ноги моей не будет у них.

Хацутаро надеялся отдать дочь за винодела из своего поселка, который наследовал отцовский дом. Между тем Токудзо, будучи вторым сыном крестьянина Кускэ, никакими правами наследования не пользовался. Кстати, этот самый Кускэ был братом отца Томэ, поэтому Томэ и Токудзо находились в родственных отношениях.

Вступив в супружескую жизнь вопреки родительской воле, Кити и Токудзо долгое время ютились в помещении местного храма богини Инари^[41]. Они числились сторожами, а на самом деле так и жили в храме с условием освобождать его в дни праздников. Помещение сдавал им поселок за две иены в год.

Работали Кити и Токудзо буквально не жалея живота своего. Мы еще им покажем! – словно говорили они, задумав построить дом покраше, чем у самого тестя. Однако заработать в деревне, окруженной со всех сторон горами, было трудно, земли в аренду и то не сыщешь. Супруги нанимались всюду, где могли, на поденную работу, получая за это готовый обед и ужин. В зимние месяцы они работали на строительстве дороги, и Кити не хуже мужчин управлялась с тачкой. Вечером уходили в лес собирать хворост и сухой лист, а вернувшись в храм, плели при свете луны соломенные сандалии. По утрам они обходились похлебкой из соевых бобов, добавляя к ней немного овощей, выращенных на клочке земли около храма. Токудзо не позволил себе купить ни одной пары резиновой обуви и даже зимой ходил в соломенных сандалиях. О сакэ и табаке он просто и думать забыл. Супруги никогда ничего не покупали в городе, пользуясь только мелочной лавкой на краю дороги, в километре от них.

Помимо вина, табака, соли и сои, там торговали дешевыми сластями и разного рода соленьями и копченостями, а когда наступал сезон – иваси, сайрой и всем прочим. Лишь на четвертый год после открытия лавки Кити на удивление всем расщедрилась и купила связку сушеной иваси. Причиной тому была болезнь Токудзо.

И все-таки Кити умудрилась произвести на свет одиннадцать детей.

– Знаешь, Кити, дети – это тот же капитал. Рожай, пока молодая, – любил говорить Токудзо. – Беспокоиться о них нечего, сами прокормятся, не пропадут. А когда вырастут, только успевай в копилку денежки складывать.

Дети обходились одной парой резиновой обуви на двоих, питались чем попало, воруя обычно еду, приносимую прихожанами в дар богам. Однако иным из них не доставалось и этого; из одиннадцати детей Кити похоронила четверых.

Первый ребенок умер на двадцатый день после рождения. Он просто окоченел от холода в храме богини Инари. Ведь Кити уже на следующий день после родов пошла на работу. Несчастье произошло в феврале, как раз накануне праздника Дня империи. Оставленный на соломенном тюфяке даже без обычной грелки, младенец к возвращению матери уже посинел и не подавал никаких признаков жизни.

Раздобыв лошадь, Токудзо привез из соседней деревни доктора, тот велел сделать теплую ванну, но было поздно. Трое других умерли в том же храме от недоедания.

В один прекрасный день супруги купили наконец небольшой участок земли, где и поставили свой теперешний дом. Произошло это в 1931 году, через десять лет после их поселения в храме. Токудзо исполнилось тридцать семь, а Кити тридцать четыре года. Дома в этих местах строили просторные, а Токудзо к тому же не хотел отступаться от задуманного – перещеголять тестя, и если у того было пять комнат, то он построил второй этаж и у него получилось семь. Дом обошелся ему в тысячу рё, не считая строительных работ. Но, тут вдруг Токудзо решил поберечь свое детище, соорудил на задворках хибару, застлал пол циновками и переселился туда всей семьей, заявив, что тут куда лучше, чем в храме.

После постройки дома супруги стали еще скупее: теперь они спали и видели, как бы им скопить три тысячи иен и купить поливной земли, чтобы заделаться наконец настоящими хозяевами землевладельцами.

– Арендатор есть арендатор, хочешь не хочешь, а половину урожая отдай владельцу. Сплошной урон. Да и старик пусть посмотрит, чего мы стоим, – рассуждал Токудзо, собрав домочадцев. Под стариком он разумел, конечно, все того же тестя, которому не мог простить давней обиды.

Теперь в деревне нашлась земля и для Кити с мужем, они взяли в аренду рисовое поле, возложив главную заботу о нем на детей, а сами чаще прежнего уходили на поденщину.

– Сегодня на обед будет бобовый суп. Смотрите хорошо работайте, – наказывал им отец.

Прожорливую детвору кормили чем придется, дополняя скудный рацион бобовой похлебкой. По приказу отца дети толпой высыпали на поле, вооружившись мотыгами и заступами с длинными, больше них самих, черенками.

Но как бы то ни было, все дети учились, девочки окончили шестиклассную начальную школу, а мальчики еще и два класса средней.

Учебники, купленные в свое время старшему сыну, были зачитаны до дыр, – ведь по ним по очереди учились все остальные. Необходимые изменения каждый раз вписывались в учебник от руки. Никаких других книг никогда не покупали.

– Если в учебнике не написано, спросите в школе. На то у вас и учителя, – внушал Токудзо детям. Так они и росли, ни разу не перелистав книжку с картинками или журнал.

В доме дрожали над каждой сэной, да куда там, Токудзо следил за тем, чтобы даром не пропал ни один рин. Так уж у него было заведено. Не признавал он и трат на мебель.

– А к чему она, мебель, когда есть циновки, – заявлял глава семейства. Поэтому в большом семикомнатном доме был один старый посудный шкаф да низенький обеденный столик.

– И лишние кимоно ни к чему, где их хранить, – выговаривал он жене, так и не решившись купить комод. Кити обходилась двумя кимоно – одним для зимы, другим для лета. Впрочем, она постоянно носила рабочую одежду, которая годилась на все времена года. В семье царили спартанские обычаи. Какой бы ни стоял холод, лишней пары нижнего белья все равно никто не надевал. Токудзо не имел привычки носить под кимоно штаны момохики, не носили их и дети. Вечно страдавшие от недоедания, они зябли и ходили с посиневшими лицами. Все это привело к тому, что дети страдали болезнью мочевого пузыря.

Каждый день, вернувшись с работы домой, Токудзо вынимал из кармана заработанную иену и, тщательно разгладив ее утюгом, прятал в кувшин, хранившийся под полом. С детских лет наслышавшись разных историй о банкротствах и вызванных ими скандалах, Токудзо не доверял банкам.

Однажды зимним вечером у соседа Тацукири вспыхнул пожар. Дул сильный ветер, да и сушь была в то время. Соломенная крыша вмиг занялась, все кругом озарилось красным светом, и снопы искр посыпались в разные стороны. Из соседней деревни примчалась пожарная команда, но к этому времени кровля уже рухнула.

Боясь, как бы огонь не переметнулся на его дом, Токудзо, надрывая глотку, отдавал приказания жене и детям вытаскивать постели и все остальное, а сам с заветным кувшином в руках метался около горевшего дома, пока его не окатили водой из шланга. От неожиданности он выронил кувшин; упав на камень, кувшин разбился, и ассигнации полетели в воздух. Обезумев от ужаса, Токудзо бросился собирать их, но, подхваченные ветром, они понеслись прямо и пламя.

По его подсчетам, сгорело около восьмидесяти иен, что означало восемьдесят дней поденной работы, и он подал в суд, требуя, чтобы Тацукири возместил понесенный ущерб. Раз пожар произошел в его доме, значит, он обязан заплатить деньги, считал Токудзо. Но сосед, в свою очередь, утверждал, что пожар возник не по его вине, во всем повинен огонь, пусть с него и спрашивает Токудзо свои деньги, а сам он здесь ни при чем. Тяжба длилась около трех лет, после чего между соседями установилось, как ныне говорится, состояние холодной войны.