Текст книги "Современная японская новелла 1945–1978"

Автор книги: Осаму Дадзай

Соавторы: Кэндзабуро Оэ,Ясуси Иноуэ,Савако Ариёси,Дзюн Исикава,Масудзи Ибусэ,Сётаро Ясуока,Морио Кита,Ёсио Мори,Харуо Умэдзаки,Такэси Кайко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 46 страниц)

После возвращения Вакако старушка зачастила в их дом. Она расспрашивала о здоровье Вака-тян и, разглядывая неестественно бледную кожу девочки, гадала, когда та умрет. Смерть Вакако была уже близка. Деревня, радовавшаяся возвращению Вакако, готова была теперь проводить ее всем миром.

– Как Вака-тян и сказала, Ёко была в яме на горе. Умерла совсем одна, склонив голову на колени.

Тело Ёко окостенело. Под белым полотном будто винный бочонок.

– Значит, Вака-сан говорила это? Ну да, Вака-сан должна была знать, как она умерла. Женщина одна, говорят, видела, как девочки вместе бежали к горе, – сказала старушка, заглядывая к Вакако.

– И кто же это говорит? – строго спросила Цунэ.

– Да говорили – не то вчера, не то сегодня утром. Что-то запамятовала. – Старушка увильнула от ответа.

– Ёсими-сан, вы тоже это слышали? – спросила Цунэ, но Ёсими промолчала.

– Подняла я Ёко, а у нее со спины черви посыпались – прямо мне на колени и поползли вверх, как по Ёко. – Ёсими провела рукой по окостеневшей девочке, покрытой белым полотном.

– На то они и черви, Ёсими-сан. Понятие надо иметь. Война-то, наверно, надолго, – сказала старушка.

Вакако перебирала в памяти события того дня. Кто же их видел? По пути ей попался только один живой человек – мужчина, о которого она споткнулась. Да и он был почти мертв. Он еще попросил лекарство и тут же закрыл глаза. Будь он даже из их деревни, все равно он не дотянул до вечера. И она тогда была еще одна, без Ёко.

Остается сама Ёко. Так она умерла. Что она могла сказать Ёсими? Нет, никто ничего не знает.

Вакако угасала. День ото дня кожа становилась все прозрачнее, все явственнее проглядывали под глазами фиолетовые ниточки сосудов. Когда к ней обращались, она молча поворачивала голову. Заходил старый доктор Танака и все советовал есть свежие фрукты.

Вытянув иссохшие руки поверх летнего одеяла, Вакако лежала и смотрела в потолок.

– Ну что ты там видишь? – спросила Цунэ у Вакако, уставившейся в одну точку.

– Разводы на потолке напоминают лицо Ёко.

Через полмесяца на руке у Вакако появились красные пятнышки. Точки, похожие на укусы москитов или блох. Цунэ, не придавая этому особого значения, поскребла одно пятнышко ногтем. Оно лопнуло, вылез пушок в капельках гноя. Внимательно осмотрев девочку, Цунэ разглядела красные точки на обеих руках. Незаметно для Вакако она соскребла еще одно пятнышко. Под ним в гноящихся капельках жира был тонкий пушок, похожий на прелую траву.

У тех, кто уцелел во время взрыва в городе и вернулся домой, раны и поры кожи загнивали. Это означало верную смерть.

Лечить было нечем, старый доктор Танака потерял всякую надежду на выздоровление Вакако. Цунэ оставалось только наблюдать, как она угасает. На запах гноя слетались рои мух. Она разгоняла их, не отходя ни на шаг от дочери.

Цунэ приходила в отчаяние от собственного бессилия.

На следующее утро девочки, как обещали учителю, поднялись на гору. Пламя утихло, обгоревшие дочерна деревья еще курились фиолетовым дымом. Над горой стояло жаркое марево. От боли в израненной спине Ёко то и дело останавливалась и жалобно повторяла:

– Как больно!

На склоне, еще до вчерашнего дня ровном, Вакако увидела впадину, зиявшую свежей землей. Впадина образовалась на северном склоне горы, который не был обращен к взрыву. Земля в ней была влажной. Вакако, обняв колени, села вплотную к свежему срезу. Он холодил кожу.

Ёко присела рядом. Не касаясь земли, она подставила спину прохладе. Так пытались они с вечера избавиться от усталости: садились, обхватив колени руками. Беспомощная поза – та самая, в какой ребенок покоится в утробе матери.

На горе тихо. Во впадине гуляет ветер. По склону что-то движется. Слышен тихий, сухой шорох… Плод, что ли, упал с дерева? А может, там учитель или одноклассницы. Раненые? Вакако прислушалась. Звук шел сверху, ударялся о землю, и гора снова погружалась в тишину.

– В спину будто иглы всаживают, – жалобно сказала Ёко.

Искаженное болью лицо ее стало землистым.

Осколки все глубже уходят в спину Ёко, а ведь даже обычная заноза причиняет боль. Может, будет легче, если вытащить хотя бы один осколок?

Меж лопаток торчат осколки в четыре-пять сантиметров. Вакако, стараясь не задеть других осколков, проворно вытянула один. Ёко отчаянно закричала и оттолкнула Вакако. И та, не удержавшись, попала рукой по ее спине. И тут со спины Ёко что-то свалилось.

Белый червь. Насосавшись крови в ране, черви, извиваясь кольцами, вползали на осколки стекла, будто на стеклянные горки, падали с них, ненасытно впивались в соседние раны и начинали хлюпать кровью, – Ёко пожирали черви, которых можно было бы раздавить одним пальцем.

Белые черви заводятся только на отбросах и нечистотах. Червями кишат бочки с навозом на меже в рисовом поле, рыбьи кости на помойке, раскисшие кошачьи трупы в лужах, змеиные внутренности, выброшенные летом на дорогу. Червями кишит только падаль.

– Белые черви, – Вакако показала пальцем на спину Ёко.

– Черви? Почему это на мне черви? – укоризненно сказала она.

– Ёко, они живые, шевелятся, – сказала Вакако, и ей стало дурно от ужаса сказанных слов.

Нашлись мухи, которые, как Вакако, чудом спаслись в самом центре взрыва, не повредив даже прозрачных, как тончайшая бумага, крылышек. Мухи сразу учуяли, что в бесконечной веренице смертей самая близкая ожидает Ёко. Удивительные мухи! Еще на не остывших руинах они дали жизнь личинкам. Сменив мушиные рои, за продолжение жизни боролись черви. Им не терпится произвести новое поколение, они жадно пожирают плоть Ёко. Потом из личинок вылупятся мухи и нападут на Вакако. Продолжение рода не терпит промедления. Они сожрут Ёко, доберутся до ее червоточины – высокомерия – и накинутся на Вакако.

Может, Ёко переродится в червя, который, подобно утопленнику из желтой реки, возвратится в землю? А червь с глазами и бровями Ёко начнет поедать Вакако, чтобы и она стала червем. Но раз они дружили, Вакако может не церемониться и попросту передавить этих червей – всех до последнего, не поддаться Ёко.

Однако даже если Ёко уйдет из этого мира, Вакако не избавится от нее. Стараясь, чтобы Ёко не заметила, Вакако приподымается на руках и отодвигается подальше от нее. Почувствовав это, Ёко поворачивает лежащее на коленях лицо и глядит на Вакако. Сытые черви падают со спины Ёко. Оказавшись на шершавой земле, они, сокращаясь раздутым брюхом, надвигаются на Вакако. Не вставая, Вакако пяткой давит ползущих по сырой земле червей. Ёко смотрит, не говоря ни слова.

Блестящие, красивые глаза Ёко, которым всегда завидовала Вакако, уже начали тускнеть.

– Черви ведь очень быстро откладывают личинки. Я выкармливаю червей, и они превращаются в меня, – горько усмехается Ёко.

Ее атрофированные нервы, похоже, уже не реагируют на копошащихся червей.

– Не смей убивать их! Это ведь я! – неожиданно говорит она, и глаза ее вспыхивают.

Вакако без оглядки мчится с горы.

– Не бросай меня! – кричит Ёко.

Зажав уши руками, Вакако опрометью несется по склону. Она сбавляет ход, только ступив на ровную землю.

Речка бежит, играя бликами и отражая облака. У чистой журчащей воды Вакако бросается наземь. Она смотрит в небо. Небо голубое, на нем белое солнце. А вчера она видела здесь багровое солнце, оно слегка колыхалось и было похоже на гниющий помидор с набрякшей мякотью. Полуденное солнце, которое в разгар лета должно стоять прямо над головой, вчера откатилось к горизонту. А сегодня солнце сияет ровно… В углу бескрайнего неба появляется блестящая, как игла на шелке, полоска. Слышится рокот. Металлическое урчанье «Б-29». Но никто и не думает бежать. И люди, разыскивающие среди трупов живых или мертвых родных, и раненые, прикрытые для видимости лохмотьями, лишь вяло поглядывают на небо. Слушая рокот медленно приближающегося самолета, Вакако закрывает глаза.

– Если опять в небе появится то сияние, с места не сдвинусь. Мочи нет, – мелькает в голове у Вакако.

Тень низко летящего самолета скользнула по ней и передвинулась дальше.

Выжженная равнина немного ожила. Узнав о трагедии в городе, из разных районов съехались на третий день после бомбардировки люди – искать своих родных. С фляжками и узелками бродят они по равнине, обмотав рот и нос полотенцами. На пепелище стоит по-своему тихое утро. Льющейся из прорванных водопроводных труб водой люди отмывают окровавленные лица, полощут горло. Вакако тоже немного пришла в себя.

По реке на гору поднимается множество людей. Вакако, у которой во рту не было ничего, кроме воды, пошатываясь, встает и пристраивается к веренице, тянущейся в гору. Ее мучает мысль о том, что произошло с Ёко.

– Откуда эта школьница? Бедняжка! – шепотом говорят женщины, заглядывая в яму, у которой стоит Вакако.

Убедившись, что это не их дочь, матери облегченно вздыхают и молитвенно складывают руки.

Ёко была мертва. Она так и сидела, обхватив ноги руками, только чуть дальше от стены, чем вчера. В яме стояло тошнотворное зловоние.

– Страх какой! Так и облепили, – говорит одна из женщин, смахивая рой мух со щеки Ёко.

Мухи с жутким жужжаньем поднимаются.

«Умерла», – думает Вакако, провожая взглядом летящих на солнце мух. – «Но я-то тут при чем», – бормочет она себе под нос и спускается с горы.

Вакако умерла.

Утром, пережив Ёко на сорок девять дней. Дня за три до смерти температура подскочила до сорока.

Вакако сонно открывала глаза – разводы на потолке издевательски смеялись над ней. Она крепко сжимала веки – и тогда перед ней обязательно появлялась Ёко. И не одна, несколько маленьких Ёко – меньше фаланги пальца – окружают постель Вакако. Все как в тот день – длинные волосы, шаровары в горошек.

Маленькие Ёко все ходят и ходят вокруг постели.

Вакако окликает их, но Ёко не отзываются. Несколько Ёко ходят спиной к Вакако. Откуда ни подходят – лиц не видать.

Ёко обижены.

– Что поделаешь! У меня тогда другого выбора не было, понимаете? – говорит Вакако.

Ёко все равно не оборачиваются. Ходят кругами и не оборачиваются.

– Мама! – кричит Вакако.

– Я здесь. – Цунэ сжимает в теплых ладонях руки Вакако. – Что ты? – ласково смотрит она на дочь.

Вакако, чуть приоткрыв глаза, говорит:

– Здесь черви.

– Где? – Цунэ обводит взглядом комнату, и Вакако пальцем показывает на свою голову.

– У тебя в голове?

Цунэ крепко стискивает руки Вакако. Она знает, что Вакако умрет. С того дня, когда обнаружила на руках Вакако красные пятнышки, она смирилась с этой мыслью. Цунэ слышала, что пострадавшие от взрыва всегда умирают в состоянии умопомешательства – виной тому сильный жар, а может, то сияние. Говорят, они умирают в страшном бреду. И руки их гноятся и гниют так, что места живого не остается. Гниение охватывает и ноги. Простыни, всякий день менявшиеся, быстро пропитываются кровью и желтым гноем.

– Никаких червей нет, – говорит Цунэ на ухо Вакако.

Вакако хихикает, как от щекотки, и втягивает голову в плечи.

– Не видишь разве? Их много-много в моей голове. Не спасла я ее – вот и нет мне покоя, – по секрету, как в детстве, говорит Вакако.

– Кого не спасла?

Цунэ хотелось узнать, что произошло между девочками на горе. Хотелось утешить и облегчить душу Вакако, если она и бросила Ёко, раненную, одну, как утверждает молва. Может быть, думая только о собственном спасении, она оставила Ёко и из последних сил добралась до мандариновой деревни.

Кто знает, может, именно тогда, после бомбардировки, Вакако и полюбила впервые жизнь и по-настоящему ощутила ее… Безжалостно теперь, когда ей осталось так мало жить, обвинять Вакако в том, что она не спасла Ёко.

Цунэ пошла к Ёсими домой. Ёсими стояла перед новой поминальной табличкой, сложив руки в молитве.

– Правда ли то, что говорят про наших детей? Скажите, если знаете.

– Правда ли? Это, верно, одна Вака-тян знает. Мне бы самой хотелось услышать от нее правду. Я знаю только одно – Ёко умерла на горе совсем одна. И больше ничего.

Ёсими смотрит на Цунэ, не выпуская из рук четок.

– В тот день вы принесли Ёко в наш дом специально, чтобы показать Вакако. Вы принесли ее, потому что думаете, что Вакако сбежала, бросив Ёттян в одиночестве.

Цунэ влажными, блестящими глазами смотрит в лицо Ёсими, так похожее на лицо Ёко.

– Это жестоко. Вакако, наверно, от кого-нибудь услышала о Ёко. Слухи эти – ложь. Вакако бежала одна, слышите, одна. Будь с ней Ёттян, она бы ни за что ее не бросила. Ничего другого не было.

– Ну что же, значит, так оно и было. Ёко мертва. Спросить не у кого.

– Все сочувствуют Ёттян, потому что Вакако уцелела. Ёко умерла, но при чем же тут Вакако, а, Ёсими-сан?

Ёсими повернулась спиной к Цунэ. Молится перед поминальной табличкой.

– Объясните это, пожалуйста, всем, и старушке тоже, – продолжает Цунэ. – Разве Вакако не стоит сочувствия? Надо же ее оправдать…

Цунэ торопливо идет по дороге. Встречая ее, все спрашивают про Вака-тян. Цунэ спокойно отвечает, что дочка пока жива.

Цунэ знает, какая Вакако добрая. Да хоть и верны эти слухи, кому они нужны? Ёсими, потерявшей Ёко? Напрасно она ненавидит Вакако. Ненавидеть надо тот дьявольский огненный шар. Или горькую судьбу, лишившую жизни ее дитя.

– Сколько этих Ёко. – В жарком бреду Вакако отбивается от кого-то руками.

– Не бойся, здесь мама, а больше никого нет.

Голос Цунэ не доходит до слуха Вакако. Кружащие в голове мухи заглушают своим жужжаньем слова Цунэ. Это мухи из ямы на горе.

«Как они надоели! Когда же тихо будет», – думает Вакако.

– Ну, убей же мух! – говорит она.

– Хорошо, хорошо, мама убьет всех, кто мучает Вакако.

Впалые щеки Вакако, словно искусно вылепленные из воска, озаряет слабая улыбка.

Вакако широко раскрывает рот, чтобы глотнуть воздух, и умирает.

Цунэ долго смотрит на остановившуюся улыбку Вакако.

Комнату заливает утреннее осеннее солнце. Бледные щеки проваливаются, и легкая улыбка оборачивается сумрачной тенью, так не подходящей девочке, которая прожила на свете только четырнадцать лет и один месяц.

Цунэ, не отрываясь, глядит на холодеющее тело Вакако. Она никак не может понять, почему Вакако так боялась мух. Может, она просто бредила, когда говорила: «Мама, у мух тоже есть зубы, вот они и кусаются». Не зная, что кроется за этими словами, Цунэ чувствовала: Вакако боится чьих-то обвинений. Что это связано с Ёко, думать не хотелось.

Мигом объявилась старушка.

– Какое же строгое лицо у Вака-сан… Да, всему, видно, приходит конец…

Потом пришла Ёсими.

– Ёсими-сан, простила бы ты Вака-сан, – говорит старушка.

– Вакако не за что прощать, – резко одергивает ее Цунэ. – Я похороню ее рядом с Ёттян в той яме. Они ведь дружили.

– Ёко не упокоилась с миром, – говорит Ёсими.

– Хватит слухов, Ёсими-сан. Из-за них и душе Вакако тоже нет покоя. Дети ни в чем не повинны, поймите вы это, – твердит Цунэ.

На горе, во впадине, рядом с могилой Ёко появилось новое деревянное надгробие Вакако.

Муж был против – в деревне покоилось не одно поколение их предков, но Цунэ не послушала его, сказав, что так лучше для Вакако.

В яме на горном склоне, по другую сторону от выжженной равнины города, жмутся друг к другу могилы. Над ними гуляет осенний ветер.

Горными тропами добралась сюда Цунэ.

Она кладет на могилу Вакако веточку с твердыми зелеными мандаринами. И на могилу Ёко ложится мандариновая веточка.

Ей кажется, будто надгробия тихо перешептываются на ветру.

– Интересное что-то? Рассказали бы маме…

Цунэ слышится смех Вакако и Ёко.

1975

ДЗЮНДЗО СЁНО

НА КРЫШЕ

_{Перевод Е. Дьяконовой}

Светился красный огонек, лифта не было. Что бы это могло значить? Посторонние, кажется, лифтом не пользуются. На дверях табличка: «Только для пациентов».

Еще когда врач порекомендовал ей принимать на крыше солнечные ванны, она спросила: «А лестница там есть?» Хотела спросить, как попасть на крышу, а задала этот нелепый вопрос.

Больница, конечно, маленькая, но в четырехэтажном здании лестница все-таки должна быть, Просто она спросила, не подумав, и от этого смутилась.

В глубине коридора – комната дежурных. За полуприкрытой дверью весело болтают какая-то женщина в белом халате и санитарка.

– Простите, пожалуйста, что-то лифта давно нет, – спросила она.

Женщина в белом халате, – кажется, она работает в аптечном киоске, – вышла к ней.

– Мне нужно на крышу, врач назначил солнечные ванны принимать…

– Так ведь занято!

Женщина в белом халате встала рядом и смотрит на красный огонек. Вскоре где-то внизу кабина трогается.

– Ну вот и идет.

– Простите, что побеспокоила.

Женщина в белом халате вернулась в дежурную.

Можно было, конечно, еще немного подождать, но ведь она здесь впервые и еще не освоилась. Молоденькая санитарка из хирургического отделения только довела ее до лифта, взглянула на красный огонек и сказала: «A-а, занято… – Потом небрежно добавила: – Скоро освободится», – и ушла.

Пока лифта не было, она чувствовала себя совсем беспомощной, – ведь красный огонек не гас бесконечно долго. Она нервничала и потому, что врач велел быстро подняться на крышу и быть на солнце не более пяти минут.

Двери лифта раскрылись, из кабины вывезли старика.

– Могу я воспользоваться лифтом? – обратилась она к санитарке, сопровождавшей старика, – мне на крышу.

– Кнопка «К».

Пропустив их, она вошла в кабину. Лифт был необычный – узкий и длинный. Одной в таком лифте как-то не по себе.

Она нажала кнопку «К». Лифт поднялся, двери раскрылись. Тесно, полутемно, как в чулане. Пожалуй, это еще не крыша.

Напротив, на стеклянных дверях, табличка: «Главврач:». Рядом что-то вроде кладовки.

Вдоль противоположной стены выстроились шесть шкафчиков, на каждом – фамилия врача. Значит, врачи поднимаются сюда на лифте и переодеваются у этих шкафчиков.

Дальше, в конце прохода, железная дверь – запасной выход. Других дверей не видно. Она попробовала открыть железную дверцу. Вот и крыша.

Яркое солнце, ветерок. Да, это, несомненно, то, о чем говорил врач. Рамы для сушки белья. Водонапорный бак. Распределительный щит. По всей крыше ряды низких бетонных столбиков. Зачем они здесь?

Крыша довольно узкая, да еще весь угол занимает надстройка, через нее-то она и вышла сюда. Куча разного хлама, отчего крыша кажется еще более тесной.

Не снимая пальто, она присела на один из бетонных столбиков.

На рамах сушатся простыни, белье, носки, поношенная мужская пижама в цветочек.

Внизу, за станцией, на холме, виднеется бамбуковая роща. Дальше – новое невысокое здание школы.

Со стороны железной лестницы возле распределительного щита послышались шаги – кто-то поднимался на крышу.

Она размотала бинты на руке, вытянула ноги. Хорошо, что она одна на крыше, посторонние смущали бы ее.

Показалась старушка с тонким одеялом в руках. Высокая, в вязаной кофте и брюках. Старушка подошла к свободной раме и повесила одеяло.

– А с вами что случилось?

– Ошпарилась. Кипятком из чайника.

Ей хочется поджать ноги, но неудобно, и она продолжает сидеть, не меняя позы.

– Ох, беда какая! И сколько вы уже здесь?

В голосе старушки сочувствие.

– Девятый день. Врач велел солнечные ванны принимать. Сегодня в первый раз.

– Ах, вот оно что! Солнечные ванны – это хорошо. Обычно больные снимают здесь гипс и греются на солнце…

«Неужели бывает гипс, который можно вот так запросто снять?» – подумала она.

– Солнышко хорошо лечит. С каждым днем все легче будет.

– А вы, наверное, за кем-нибудь ухаживаете?

– За своим стариком, с ним случился удар, до сих пор без сознания. – Высокая старуха стояла чуть сбоку от нее. – Его уже не поднять. Видно, конец скоро.

– Совсем не приходит в себя?

– Меня иногда как будто узнает.

– Как же его кормят?

– Жидкой пищей, через трубку. Только на здешних сестер надежда плохая: не понимают без меня, когда дедушка есть просит. Дети и невестка приходили – тоже мало толку.

– Ужасно!

Говоря это, она подумала не о дежурстве у постели больного, не об уходе за ним, а о расходах – вот, что ужасно. Как бы в ответ на ее мысли старушка сказала:

– Спасибо, пенсию получаю, на лечение хватает, у детей не просим. Так и живем.

– Сколько же лет ему?

– Шестьдесят восемь. Нет, нет, что это я, ему же недавно шестьдесят девять исполнилось.

На глаза старушки навернулись слезы.

– И давно он здесь?

– Два месяца с половиной.

– Вот как…

– Это еще ничего. С ним в палате один уже пять месяцев лежит. И таких много.

– А прежде он на давление не жаловался?

– Да не измерял он его и по врачам никогда не ходил.

– Здоровый, значит, был.

Старушка закивала:

– Здоровый, здоровый, кажется, и не болел вовсе. А как работу оставил, каждый день у приятелей пропадал. Я, говорил, теперь счастлив. Раньше вот и жалованье получал, да времени ни на что не хватало, а теперь жалованья нет, зато могу о других заботиться. Он и вправду был счастлив. Я говорю, было бы хорошо, если бы денег было хоть немного побольше, а дедушка: мне ничего не надо, у меня всего довольно!

Дверь запасного входа распахнулась, и на крыше появился студент в черном свитере с высоким воротником; запястье у него было перебинтовано. Пройдя мимо них, он уселся на самый дальний столбик к ним спиной, – еще одни больном пришел принимать ванны.

– Ничего у него не болело, и всё друзей своих навещал. У него старинные друзья. То у одного, то у другого что-нибудь. Годы все-таки. Жалел он их, вот и ходил.

– Да-да, конечно.

– А ведь у тех, кто не пьет, горести всякие вот здесь, – и она прижала ладонь к груди, – скапливаются. И вот сегодня вроде бы и здоров, а утром-то и умер!

– А ваш муж пил?

– Нет, он не пил. Брат его – вот тот любил выпить. Все, бывало, родителей своих благодарил, что родили его таким пьяницей. Пью, говорил, с самого утра, потому всегда здоров и бодр. И моего уговаривал пить.

– Но тот, наверное, и в рот не брал?

– Да. Удивительно, родные братья, а как непохожи. Вот первый брат это очень любил…

Значит, речь идет о старшем сыне в семье, раз она его называет первым братом…

– Что ни день, то пьян. Пьет и из чашечки проливает. Расплескает, хочет вытереть, а не может… Трет кое-как.

И старушка показала, медленно водя рукой.

– Потом, когда кто-нибудь за ним вытрет, он радостно засмеется, повалится на бок и лежит. Счастливый был человек…

Пять минут, назначенные врачом, давно кончились. Пора идти.

– До сих пор удивительно, как вспомню. Утром как-то, только он хотел выпить, а внук ему: «Дедушка, вредно ведь!» А дед: «Все, с завтрашнего дня не пью!» Домашние слушали и смеялись. А он слово-то сдержал: больше уж ему со следующего дня пить и не пришлось…

Она забинтовала руку и встала.

– Хорошо бы, дедушка ваш еще пожил, – сказала она и представила себе больного старика, который лежит без памяти в этой маленькой больничке под присмотром старухи.

Старушка благодарно улыбнулась.

– Спасибо вам.

– Ну что вы!

Старушка двинулась к железной лестнице. Открывая дверь запасного входа, она оглянулась: студент, ссутулившись, сидел на бетонном столбике, подставив руку солнцу, и читал библиотечную книгу.

1975

ЁСИНОРИ ЯГИ

ПРАЗДНИК ВЕТРА

_{Перевод А. Долина}

Исаку вышел из машины перед воротами Итинэн-дзи.

Храм было трудно узнать. Старую глинобитную ограду снесли до основания, и храм почти весь, словно его раздели, оказался на виду среди узких улочек селенья. Ворота, колокольня, главное здание – все выглядело как прежде, только черепица перестилалась, должно быть, совсем недавно.

Ему бросился в глаза резкий диссонанс между благородным цветом потемневших от времени строений и неожиданно ярким оттенком свежего черепичного покрытия.

Окрестности храма были тоже не те, что раньше. Пшеничные поля, тутовые плантации, фруктовые сады и вкрапленные между ними соломенные кровли крестьянских домишек – этот классический деревенский ландшафт исчез, его поглотили тесные ряды панельных домов самой разнообразной аляповатой окраски; невесть куда подевалась роща сосен и криптомерий, чьи ветви в былые времена отбрасывали густую тень на храмовый двор за главным зданием.

Итинэн-дзи, обыкновенный маленький сельский храм, некогда выглядел тихой, укромной обителью в провинциальном вкусе. Теперь же, утратив старую побеленную глинобитную ограду и высокие деревья хвойной рощи, обрамлявшие дворик сзади, храм, казалось, маячил в ничем не стесненном пространстве, словно картина, которую вынули из рамы.

Однако справа от дорожки из белых камней, ведущей к главному зданию, виднелось более десятка персиковых деревьев. Они были в самом цвету. Исаку шел, не сводя глаз с этого великолепия. Подойдя к главному зданию храма, он молитвенно сложил ладони; затем, нажав расположенную тут же, с правой стороны, кнопку, позвонил в жилье священника.

– Это Симура из Токио. Я вчера разговаривал с вами по телефону…

Исаку вручил свою визитную карточку женщине, появившейся по звонку в прихожей, с виду жене настоятеля.

– Ах да! Добро пожаловать, проходите.

Приветливо поздоровавшись, она провела Исаку в комнату. Настоятель, худой, тщедушный человечек лет сорока с небольшим, в рубашке с длинными рукавами и отложным воротником, в черных брюках, чинно сидел, поджав колени, перед низеньким столиком. После обмена приветствиями настоятель сказал:

– Вы проделали долгий путь, и вот застаете здесь меня, с таким лицом, с затрудненной речью… – И он легонько хлопнул себя по правой щеке, дабы показать, что имеется в виду. Нижняя часть его правой щеки была жестоко изуродована огромной впадиной. Из-под нижней челюсти до самого затылка тянулась вздувшаяся рубцевидная полоса, на губах также был заметен большой шрам.

– Нет-нет, я прекрасно понимаю все, что вы говорите, – ответил Исаку. В самом деле, произношению настоятеля, – может быть, оттого, что он не мог как следует согласовать действия языка, губ и челюстей, – сильно недоставало отчетливости, однако не настолько, чтобы совсем нельзя было разобрать смысла слов.

– Простите, а чем вы были больны? – осведомился Исаку, как бы продолжая обмен малозначащими фразами при первом знакомстве.

– Это рак, – с готовностью ответил настоятель. – Хронический остеомиэлит перешел в рак, кость стала гнить, и мне удалили правую часть нижней челюсти в клинике при Токийском научно-исследовательском институте рака.

Пояснение прозвучало чересчур буднично.

– Операция была, наверное, очень тяжелая? – снова спросил Исаку, вглядываясь в спокойное лицо настоятеля. Рак был для него болезнью, которую невозможно попросту обойти молчанием. Только за последние два месяца он унес троих его старых друзей. Все это были люди, зарабатывавшие на жизнь, подобно Исаку, литературным трудом.

– Да, пришлось мне нелегко! Первая операция длилась семь часов. Затем на протяжении примерно двух лет мне сделали еще ни много ни мало шесть добавочных операций. Вот, взгляните.

Он расстегнул пуговицы рубашки с отложным воротником и резко сдвинул вниз один рукав, обнажив тело. Взору Исаку предстало отталкивающее зрелище: от правого плеча и предплечья по всей верхней правой части груди расползался глянцевый кожный покров странного бурого цвета. Под кожей видны были выпуклые жгуты набухших вен, извивающихся, словно дождевые черви.

– Когда мне удаляли кость нижней челюсти, заодно вырезали часть мышцы правой щеки. С внутренней стороны в щеку вогнали с десяток игл, толстых, как зубочистки, – облучали кобальтом. Так как лечение продолжалось целых два года, в конце концов образовались ожоги. На место изъятой мышцы кожи пересадили мышечные ткани с плеча и руки. Но тут вроде бы что-то у них не получилось, и в последний раз тогда взяли с груди. А уж потом взяли для пересадки мышечную ткань с левого бедра. Э, да ежели все так пересказывать, я получаюсь латаный-перелатаный, словно старый халат, а в общем-то ведь все довольно просто…

– Ох, да что ж это ты при госте разделся догола! – попрекнула настоятеля жена, вынося из соседней комнаты поднос с чаем и сластями.

– Да, конечно, извините…

Он торопливо натянул рукав и покорно опустил голову.

– Однако ж вид у вас, господин настоятель, вполне бодрый. Вы совсем не похожи на человека, которому пришлось перенести такое ужасное заболевание.

Слова Исаку не были вынужденным комплиментом.

– Вашими молитвами…

На лице настоятеля мелькнула улыбка.

– Да, вот человеку поставили диагноз «рак», а он уже пять лет живет себе помаленьку, никак не хочет помирать. Остается только благодарить Будду за его милосердие.

В соседней комнате зазвонил телефон. Жена настоятеля поднялась и вышла в соседнюю комнату. Вскоре оттуда раздался ее голос:

– Это Китахара-сан. Он говорит, что минут через тридцать пришлет сюда машину за гостем.

– Передай, что мы ждем! – крикнул в ответ настоятель. – Простите, я несколько забылся, только о себе и рассказываю…

Еще раз извинившись, он перешел наконец к основному вопросу. Но на сей раз Исаку не суждено было добраться до самого главного, ради чего он, собственно, и приехал сюда. Где-то в начале двадцатых годов от пожара крестьянского дома, что примыкал к задворкам Итинэн-дзи, занялось храмовое хранилище. По словам настоятеля, все старые регистры и древние книги погибли в огне. (Кстати, считается, что Итинэн-дзи был основан примерно шестьсот шестьдесят лет назад. Наверняка за столь долгий срок храм не однажды страдал от пожаров.) К тому же выяснилось, что предшественник настоятеля, родившийся и выросший в здешних местах, отлично знавший историю деревни с незапамятных времен и жизнь прихожан во многих поколениях, скончался в прошлом году, а сменивший его настоятель прибыл сюда из одного дальнего городка.

– Так что ничем не могу вам помочь… Между прочим, я слышал от жены, что вы наводите справки о неком Ёсиюки Такаминэ, родом из этой деревни, – он что, родственник вам? – задал вопрос настоятель.

– Да, у нас с Ёсиюки Такаминэ несколько необычные родственные отношения, – уклончиво ответил Исаку. Упомянув о «необычных родственных отношениях», он не добавил больше никаких подробностей.

– Кстати, тот человек, что сейчас пришлет за вами машину, Тэйдзи Китахара, – продолжал настоятель, – живет в соседнем городе. Важная персона – что-то вроде президента одной компании, связанной с энергетикой. Так вот, моя жена случайно узнала от одного из прихожан, что Китахара будто бы приходится родственником этому Такаминэ. Только вчера ей сказали…

Последние слова настоятеля долетели до слуха его жены.

– После того как вы предупредили, что завтра приедете из Токио, – сказала она, – я вчера вечером попыталась связаться с Китахара-саном по телефону. Ну, он говорит, – да, мол, действительно, я родственник Ёсиюки Такаминэ, а кто такой Симура, я ведь и сама хорошенько не знаю, так что сказала только – кажется, какой-то господин из тех, что пишут для газет и журналов. А он мне и говорит: дескать, завтра у меня такой день, что можно немного отдохнуть от работы, и я его, вас то есть, буду ожидать у себя дома. Правда, слушала я, наверное, невнимательно – так и не поняла толком, кому этот Китахара-сан с какого боку родня…