Текст книги "Сочинения"

Примечание – Торговый дом «Попино и К°» поставляет также аптечные масла: померанцевое, лавандовое, миндальное, масло какао, кофейное, касторовое и другие».

– Дорогой друг, – сказал прославленный Годиссар, улыбаясь Фино, – написано великолепно. Черт побери! Здорово мы ударились в науку! Мы не виляем, берем быка за рога. Ах! Я вас от души поздравляю. Вот это – полезная литература.

– Изумительный проспект! – с восторгом воскликнул Попино.

– Проспект с первого же слова губит «Макассарское масло», – заявил Годиссар и, встав с важным видом, произнес, отчеканивая каждое слово и подкрепляя его жестами парламентского оратора: «Ничто не способствует – росту – волос! Нет – безвредной – краски – для – волос!» О, о, вот в чем залог успеха: современная наука не опровергает обычаев древних. Убедительно и для старых, и для молодых. Старику вы скажете: «Да, да, сударь, древние греки и римляне были правы, не так-то уж они были глупы, как некоторые думают». А молодому человеку заявите: «Милый юноша, вот еще новое открытие, которым мы обязаны просвещению, мы движемся вперед! Чего только не даст нам еще пар, разные там телеграфы и прочие открытия. Это масло – результат исследований господина Воклена!» А не напечатать ли нам выдержку из сообщения господина Воклена в Академии наук, подтверждающую наши заверения! Вот будет замечательно! А сейчас, Фино, за стол! Закусим и выпьем на славу! Осушим бокал шампанского за успех нашего Попино!

– Мне думается, – скромно сказал автор, – что время легкомысленных и шутливых проспектов миновало; мы вступаем в эру науки, – необходим докторальный, авторитетный тон, иначе не завоюешь публику.

– Вспрыснем же это масло. Язык у меня так и чешется, руки зудят, – я стану представителем всех, кто возится с волосами. Никто из них не дает больше тридцати процентов скидки, надо пойти на сорок процентов, и я берусь продать сто тысяч флаконов в полгода. Я атакую аптекарей и москательщиков, бакалейщиков и парикмахеров, и за сорок процентов они околпачат своих покупателей.

Молодые люди ели, как львы, пили, как мушкетеры, и опьянялись будущим успехом «Кефалического масла».

– Это масло крепко ударяет в голову! – со смехом воскликнул Фино.

Годиссар исчерпал все возможные каламбуры со словами «масло», «волосы», «голова». За десертом среди взрывов гомерического хохота три приятеля, несмотря на тосты и взаимные пожелания всяческого благополучия, расслышали удары дверного молотка.

– Верно, дядя надумал прийти навестить меня! – воскликнул Попино.

– Дядя? – сказал Фино. – А у нас даже нет лишнего стакана!

– Дядя моего друга Попино – судья, – пояснил Годиссар Андошу Фино. – Не вздумай подтрунивать над ним, он спас мне жизнь. Ах, кто побывал в моем положении, лицом к лицу с гильотиной, когда – «чик, и прощай шевелюра!», – прибавил он, жестом изображая движение рокового ножа, – тот вечно будет помнить почтенного следователя, сохранившего ему глотку для шампанского! Даже мертвецки пьяный, он не забудет своего спасителя. Да и ты, Фино, не зарекайся. Может, и тебе понадобится когда-либо господин Попино. Черт побери! не будем же скупиться на поклоны.

«Почтенный следователь» действительно справлялся у привратницы о племяннике. Узнав его голос, Ансельм, чтобы посветить ему, спустился вниз со свечой в руке.

– Здравствуйте, господа, – сказал судья.

Прославленный Годиссар низко поклонился. Фино вперил в судью пьяный взор и нашел его простоватым.

– Здесь не роскошно, – заметил судья, окидывая взглядом комнату. – Ничего, дитя мое, хочешь стать большим человеком – начинай с малого.

– Какой глубокий ум! – шепнул Годиссар Андошу.

– Фраза из газетной статьи! – ответил журналист.

– А! Это вы, сударь! – сказал судья, узнав коммивояжера. – Какими судьбами?

– Сударь, я по мере своих слабых сил хочу способствовать преуспеянию вашего любезного племянника. Мы только что обсуждали проспект, прославляющий его масло, а вот перед вами и автор этого проспекта, который представляется мне лучшим образцом, так сказать, парикмахерской литературы.

Судья взглянул на Фино.

– Сударь, – продолжал Годиссар, – позвольте представить вам господина Андоша Фино, одного из самых выдающихся молодых литераторов, он пишет в правительственных газетах и о высокой политике, и о маленьких театрах. Пока он – орудие в руках других, но будет и сам вершить чужие судьбы.

Фино дернул Годиссара за полу сюртука.

– Отлично, дети мои, – сказал судья, которому остатки невинного пиршества на столе объяснили эти слова. – Дружок, – обратился он к Ансельму, – переоденься, мы сейчас отправимся к господину Бирото, я должен отдать ему визит. Вы с ним подпишете товарищеский договор, я внимательно все обдумал. Фабрика, изготовляющая масло, находится на принадлежащей ему земле в предместье Тампль, и, я полагаю, Бирото должен передать тебе ее в аренду, позднее могут объявиться наследники; когда хорошо обо всем договоришься, недоразумений не бывает. Стены здесь, по-моему, сырые; повесь циновки над кроватью, Ансельм.

– Видите ли, господин судья, – заговорил Годиссар с вкрадчивостью придворного, – мы сегодня сами оклеивали стены обоями, они… еще… не просохли.

– Похвальная бережливость, – одобрил судья.

– Послушай, – шепнул Годиссар на ухо Фино, – мой друг Попино добродетельный молодой человек, он проведет вечер с дядюшкой, а мы отправимся к кузиночкам.

Журналист вывернул наизнанку жилетный карман. Попино понял его жест и сунул двадцать франков автору проспекта.

Судью поджидал на углу фиакр, и старик повез племянника к Бирото. Когда они прибыли к Бирото, г-н Пильеро, супруги Рагон и Роген играли в бостон, а Цезарина вышивала косынку. Роген, сидевший напротив г-жи Рагон и Цезарины, заметил, как обрадовалась девушка приходу Ансельма, как щеки ее зарделись, словно спелый гранат, и подмигнул своему старшему клерку.

– Видно, нам сегодня суждено только и делать, что подписывать акты, – заметил парфюмер, когда судья, поздоровавшись, объяснил цель своего визита.

Цезарь, Ансельм и судья поднялись на третий этаж, во временную спальню парфюмера, обсудить условия аренды фабрики и товарищеский договор, составленный стариком Попино. Договор на аренду заключили на восемнадцать лет, соответственно сроку найма помещения на улице Сенк-Диаман, – обстоятельство это, казалось бы малозначительное, позднее послужило на пользу Бирото. Когда Цезарь и судья спустились вниз, старик Попино, удивленный разгромом, царившим в квартире, и присутствием рабочих в воскресный день в доме столь религиозного человека, как Бирото, попросил объяснить ему, что тут творится. Парфюмер только того и ждал.

– Хотя вы и не поклонник светских удовольствий, вы, надеюсь, не осудите нас за то, что мы собираемся отпраздновать освобождение Франции. Но это еще не все. Я приглашаю друзей также и для того, чтобы отметить награждение меня орденом Почетного легиона.

– А! – протянул судья, не имевший ордена.

– Быть может, я заслужил эту награду и монаршую милость, ведь я был членом суда… коммерческого, конечно, и сражался за Бурбонов тринадцатого вандемьера на ступенях…

– Да, знаю, знаю, – проговорил судья.

– …церкви святого Роха, там я был ранен Наполеоном. Надеюсь…

– Охотно приду, – сказал судья. – Если жена будет здорова, я приду с ней.

– Ксандро, – сказал, уходя, Роген своему клерку, – ты и думать перестань о женитьбе на Цезарине. Месяца через полтора оценишь мой добрый совет.

– Почему? – спросил Кротта.

– Бирото собирается истратить тысяч сто на бал, да еще, вопреки моим советам, вкладывает все свое состояние в спекуляцию земельными участками. Через полтора месяца эти люди останутся без куска хлеба. Женись-ка лучше, мой милый, на мадмуазель Лурдуа, дочери подрядчика малярных работ. У нее триста тысяч франков приданого; я приберег для тебя этот выход. Отсчитай мне всего лишь сто тысяч франков, и завтра же можешь получить мою контору.

О великолепном бале, затеваемом парфюмером, газеты протрубили на всю Европу, купечество же узнало о нем совсем иным путем, – по толкам, вызванным ночными работами. Утверждали, что Цезарь Бирото снял три дома, что залы у него будут раззолочены, что к обеду подадут специально по этому случаю изобретенные блюда; одни рассказывали, что купцов на бал не пригласят, что праздник дается лишь для представителей власти; другие строго осуждали честолюбие парфюмера, высмеивали его политические претензии, некоторые даже сомневались, был ли он когда-либо ранен. Немало интриг породил бал во втором округе; друзья не надоедали Бирото, но люди едва знакомые с парфюмером не считались ни с чем в своих притязаниях. Всякое благополучие порождает льстецов. Нашлось немало лиц, которые всеми средствами добивались приглашения. Супруги Бирото были напуганы количеством дотоле неизвестных им друзей. Эта жажда попасть на бал испугала г-жу Бирото, она становилась все мрачнее и мрачнее с приближением дня торжества. Констанс призналась Цезарю, что не знает, как ей себя держать, ее страшили бесчисленные мелочи подобного празднества: где раздобыть серебро, хрусталь, прохладительные напитки, посуду, слуг? И кто будет за всем следить? Она просила Бирото встречать гостей у дверей и впускать только приглашенных, ибо наслушалась странных историй о людях, являвшихся на балы в буржуазные дома и ссылавшихся на каких-то друзей, имена которых они не могли назвать.

За десять дней до знаменательного воскресенья 17 декабря Брашон, Грендо, Лурдуа и Шафару, подрядчик строительных работ, заверили, что квартира будет готова в срок; вечером в маленькой гостиной состоялось забавное совещание между Цезарем, его женой и дочерью: они занялись составлением списка приглашенных и заготовлением пригласительных билетов; присланные типографом еще утром, эти приглашения были отпечатаны изящным шрифтом на розовой бумаге по всем правилам кодекса буржуазной учтивости.

– Ах, как бы не забыть кого-нибудь! – воскликнул Бирото.

– Если мы кого и забудем, – ответила Констанс, – каждый сам себя не забудет. Госпожа Дервиль, никогда у нас не бывавшая, пожаловала вчера во всем параде.

– Она мне понравилась, – заметила Цезарина.

– А до замужества ее положение было еще скромнее моего, – сказала Констанс, – она работала в бельевой лавке на Монмартре и шила сорочки твоему отцу.

– Итак, внесем в список сначала самых знатных, – провозгласил Бирото. – Пиши, Цезарина: герцог и герцогиня де Ленонкур…

– Господи, Цезарь! – взмолилась Констанс. – Не посылай, пожалуйста, приглашений лицам, которых знаешь лишь как поставщик. Не собираешься же ты пригласить княгиню де Бламон-Шоври, а она еще более близкая родственница твоей крестной матери, покойной маркизы д'Юкзель, чем герцог де Ленонкур? Да, может быть, ты думаешь пригласить заодно и обоих Ванденесов, де Марсе, де Ронкероля, д'Эглемона, – ну, словом, всех покупателей? Ты с ума сошел, почести вскружили тебе голову.

– Прости, но уж графа-то де Фонтэна с семьей я приглашу. Еще до памятного дня тринадцатого вандемьера он заходил в «Королеву роз» под именем «Большого Жака» вместе с «Молодцом» – маркизом Монтораном и господином де ла Биллардиером, известным в то время под кличкой «Нантиец». Что за горячие были тогда рукопожатия!.. «Смелей, дорогой Бирото, смелей! Умрем за правое дело!» Мы с ним – старые товарищи по заговору.

– Ну, хорошо, впиши его, – согласилась Констанс. – Надо же господину де ла Биллардиеру и его сыну с кем-нибудь поговорить, если они придут.

– Пиши, Цезарина, – сказал Бирото. – «Primo» – префект департамента Сены; придет он или не придет, дело его, но он глава муниципалитета, а «по месту и честь»! Господин де ла Биллардиер с сыном, мэр. Число приглашенных пиши сбоку. Мой коллега, господин Гране, помощник мэра, с женой. Она ужасная уродина, но все равно, нельзя ее обойти! Господин Кюрель, ювелир, полковник национальной гвардии, с женой и двумя дочерьми. Ну, начальство, кажется, все. Теперь – знать! Граф и графиня де Фонтэн и их дочь мадмуазель Эмилия де Фонтэн…

– Дерзкая особа, она вечно вызывает меня из лавки, и изволь стоять и разговаривать с ней у дверцы кареты в любую погоду, – сказала г-жа Бирото. – Поверь, если она и придет, то лишь для того, чтобы поиздеваться над нами.

– Ну, тогда она, наверно, придет, – сказал Цезарь, жаждавший видеть у себя знатных особ. – Пиши дальше, Цезарина: граф де Гранвиль с супругой, мой домовладелец, самая светлая голова при дворе, как утверждает Дервиль. – Ах, да, господин де ла Биллардиер представит меня завтра графу де Ласепеду, который лично вручит мне орден. Следовало бы послать приглашение на бал и обед великому канцлеру ордена Почетного легиона. Затем – господин Воклен; отметь, Цезарина, – на бал и обед. Да, чтоб не забыть, запиши всех Шифревилей и Протесов. Далее: господин Попино, судья департамента Сены с женой, господин Тирион, придверник кабинета короля с супругой, – это знакомые Рагонов, их дочь скоро выходит замуж за одного из сыновей господина Камюзо от первого брака.

– Цезарь, не забудь Opaca Бьяншона – племянника господина Попино и кузена Ансельма, – напомнила Констанс.

– Ну еще бы! Цезарина уже написала четыре приглашения для Попино. – Господин Рабурден, начальник канцелярии господина де ла Биллардиера, с женой; из того же ведомства – господин Кошен с женой и сыном – компаньон Матифа, да заодно и господин Матифа с супругой и дочерью.

– Супруги Матифа, – заметила Цезарина, – просили за своих друзей – Кольвилей и Гюнне, а также за Сандеров.

– Посмотрим, – ответил Цезарь. – Наш биржевой маклер Жюль Демаре с женой.

– Она будет первой красавицей на балу, лучше всех! – воскликнула Цезарина. – Она мне так нравится.

– Супруги Дервиль.

– Впиши супругов Коклен, преемников дяди Пильеро, – попросила Констанс– Они так рассчитывают на приглашение! Бедняжка заказала у моей портнихи великолепный бальный наряд, тюлевое, расшитое цветами цикория платье на белом шелковом чехле. Хорошо еще, что она не додумалась заказать себе расшитое золотом платье, как на придворный бал! Если их не пригласить, – наживем себе заклятых врагов.

– Внеси их в список, Цезарина; мы должны оказать честь купечеству, мы сами к нему принадлежим. Дальше – супруги Роген.

– Мама, госпожа Роген наверняка наденет бриллиантовое ожерелье, все свои драгоценности и платье, отделанное кружевами.

– Супруги Леба, – диктовал Цезарь. – Затем господин председатель коммерческого суда с супругой и двумя дочерьми. Я забыл о них, перечисляя начальство. Господин Лурдуа с женой и дочерью. Господин Клапарон, банкир, господин дю Тийе, господин Грендо, господин Молине. Пильеро и его домовладелец, супруги Камюзо, богатые торговцы шелком, с сыновьями; один из них – преподаватель в Политехнической школе, другой – адвокат.

– Он скоро получит назначение на пост судьи в провинции, – заметила Цезарина. – Правда, благодаря женитьбе на мадмуазель Тирион.

– Господин Кардо, тесть Камюзо-старшего, с семейством. Подожди, чуть не забыл. Гильомы с улицы Коломбье, тесть и теща Леба; старички будут подпирать стенки. Александр Кротта, Селестен…

– Папа, не забудь господина Андоша Фино и господина Годиссара: эти молодые люди очень нужны господину Ансельму Попино.

– Годиссар! Он был под следствием. Ну, ладно, ведь он через несколько дней покидает Париж и отправляется в провинцию сбывать наше масло… пиши! Ну, а господин Андош Фино, он-то нам зачем?

– Господин Попино говорит, что Фино далеко пойдет, он умен, как Вольтер.

– Сочинитель? Все они безбожники.

– Запишем его, папа: у нас мало танцующих. Затем, ведь он написал прекрасный проспект, расхваливающий ваше масло.

– Он верит в наше масло? – сказал Цезарь. – Внеси его в список, дочка.

– И у меня оказались подопечные, – заметила Цезарина.

– Впиши господина Митраля, нашего судебного пристава, господина Одри, нашего доктора, – конечно, ради соблюдения приличий: он-то не придет.

– Придет ради карт, – сказала Цезарина.

– Надеюсь, Цезарь, ты не забыл пригласить на обед господина аббата Лоро?

– Я ему уже написал, – ответил Цезарь.

– Давайте пригласим еще свояченицу Леба, Августину де Сомервье, – вспомнила Цезарина. – Бедняжка, она так страдает, – Леба говорил, она умирает от горя.

– Вот что значит выйти замуж за художника, – воскликнул парфюмер. – Смотри-ка, мать задремала, – тихо шепнул он дочери. – Баю-бай! спокойной ночи, женушка. А когда будет готово платье для мамы? – спросил он у Цезарины.

– Вовремя, папа. А мама думает, что у нее будет шелковое платье, такое, как у меня; портниха уверена, что обойдется без примерки.

– Сколько всего приглашенных? – громко спросил Цезарь, видя, что жена открывает глаза.

– Сто девять, вместе с приказчиками, – ответила Цезарина.

– Куда мы их всех поместим? – сказала г-жа Бирото. – Но в конце концов это воскресенье когда-нибудь закончится, – простодушно добавила она.

Ничего не делается просто у людей, которые подымаются с одной ступени социальной лестницы на другую. Ни г-жа Бирото, ни Цезарь не хотели заранее осмотреть второй этаж. Цезарь обещал рассыльному Раге новый костюм ко дню бала, если тот будет добросовестно караулить у входа и не пропускать посторонних. Бирото, подобно Наполеону в Компьене, когда к свадьбе его с Марией-Луизой Австрийской обновлялся дворец, желал обозреть все сразу, насладиться неожиданностью. Итак, два старинных врага, сами того не подозревая, столкнулись еще раз, но не на поле сражения, а на почве буржуазного тщеславия. Г-ну Грендо пришлось взять Цезаря под руку и показать ему квартиру, подобно тому как чичероне показывает любопытному путешественнику картинную галерею. Мало того, каждый в доме готовил свой сюрприз. Цезарина, милое дитя, истратила свой скромный капитал в сто луидоров и купила отцу книги. Г-н Грендо как-то утром сказал ей по секрету, что в кабинете Цезаря будет два книжных шкафа – сюрприз, подготовленный архитектором. Цезарина выложила на прилавок книготорговца все свои девичьи сбережения и купила отцу в подарок сочинения Боссюэ, Расина, Вольтера, Жан-Жака Руссо, Монтескье, Мольера, Бюффона, Фенелона, Делиля, Бернарден де Сен-Пьера, Лафонтена, Корнеля, Паскаля, Лагарпа, – словом, трафаретную библиотеку, книги которой заведомо не стал бы читать Бирото. Со страхом ожидала она огромного счета от переплетчика. Знаменитый и не отличавшийся точностью переплетчик-художник Тувенен обещал доставить переплетенные книги к полудню шестнадцатого числа. Цезарина призналась в своем затруднении дядюшке, и Пильеро оплатил счет. Цезарь готовил сюрприз жене – бархатное вишневого цвета платье, отделанное кружевами, о нем-то он и спрашивал у дочери, тайной своей сообщницы. Подарок г-жи Бирото вновь испеченному кавалеру ордена Почетного легиона состоял из двух золотых пряжек и алмазной булавки. Наконец, сюрпризом для всех была заново отделанная квартира, а затем, через две недели, последний, самый большой сюрприз – подлежащие оплате счета.

Цезарь немало размышлял над тем, кому передать приглашения лично, а кому отправить с рассыльным. Он нанял фиакр, уселся в него вместе с женой, надевшей обезобразившую ее шляпу с перьями и последний подарок мужа – кашемировую шаль, предмет ее пятнадцатилетних мечтаний. Принарядившаяся чета парфюмеров в одно утро сделала двадцать два визита.

Цезарь избавил жену от хлопот, связанных с приготовлением различных яств для роскошного празднества. Он заключил дипломатическое соглашение со знаменитым Шеве. Шеве обязался предоставить великолепное серебро, приносившее ему больше дохода, чем иному – сдача земли в аренду, приготовить обед, доставить вина, прислать – под началом благообразного метрдотеля – слуг, образцовых по своему поведению и работе. Он потребовал в свое распоряжение кухню и столовую на антресолях для устройства там штаб-квартиры и брался приготовить к шести часам вечера обед на двадцать персон и великолепный холодный ужин к часу ночи. В «Кафе Фуа» Бирото заказал фруктовое мороженое, которое полагалось подавать на серебряных подносах, в красивых вазочках с позолоченными ложечками. Танрад, другая знаменитость, обязался доставить прохладительные напитки.

– Не беспокойся, – сказал Цезарь жене вечером, накануне празднества, заметив, что она очень волнуется. – Шеве, Танрад и «Кафе Фуа» займут антресоли, Виржини будет охранять третий этаж, лавка будет заперта. Для бала мы отведем только второй этаж.

Шестнадцатого декабря в два часа дня г-н де ла Биллардиер заехал за Цезарем, чтобы направиться вместе с ним в канцелярию капитула ордена Почетного легиона, где Бирото вместе с десятком других кавалеров должен был получить от графа де Ласепеда орден. Мэр застал парфюмера растроганным до слез: Констанс только что преподнесла мужу золотые пряжки и бриллиантовую булавку.

– Как сладко быть столь нежно любимым, – сказал парфюмер, садясь в фиакр, до которого его провожали приказчики, Цезарина и Констанс.

Все они глаз не спускали с Цезаря, облаченного в черные шелковые панталоны, шелковые чулки и новый василькового цвета фрак, который вскоре должна была украсить ленточка, «обагренная кровью», как выразился Молине.

Цезарь вернулся к обеду бледный от радости; он любовался крестом в каждом зеркале, ибо в первом порыве опьянения не удовольствовался ленточкой и без ложной скромности надел орден.

– Жена, – сказал он, – великий канцлер ордена – обаятельный человек; стоило господину де ла Биллардиеру только заикнуться, как он принял мое приглашение, он приедет вместе с господином Вокленом. Господин де Ласепед – великий человек, да, не менее великий, чем господин Воклен: он написал сорок томов! Но он не только писатель, он и пэр Франции. Не забудьте называть его «ваше сиятельство» или «граф».

– Не забудь пообедать! – прервала его Констанс – Право, отец твой, что малое дитя, – пожаловалась она дочери.

Как украшает орден! – сказала Цезарина. – Тебе будут отдавать честь, пройдемся с тобой по улице.

– Да, теперь все часовые должны отдавать мне честь.

В эту минуту вошли Грендо и Брашон. Они предложили Цезарю после обеда вместе с женой и дочерью осмотреть квартиру; старший десятник Брашона уже кончал укреплять в зале розетки для занавесей, а три человека зажигали свечи.

– Понадобится сто двадцать свечей, – заметил Брашон.

– Счет на двести франков от Трюдона, – пролепетала Констанс, но кавалер Бирото одним взглядом остановил ее причитания.

– Ваш праздник будет великолепен, господин кавалер, – сказал Брашон.

Бирото подумал: «Вот уже и льстецы завелись. Недаром предостерегал меня аббат Лоро от их сетей и призывал к скромности. Я всегда должен помнить о своем происхождении».

Цезарь не понял намека богатого обойщика с улицы Сент-Антуан. Одиннадцать раз Брашон безуспешно пытался добиться приглашения для себя, жены, дочери, тещи и тетки, и он сделался врагом Бирото. Уходя, Брашон уже не величал больше парфюмера «господин кавалер».

Генеральная репетиция началась. Цезарь с женой и дочерью вышли из лавки и поднялись к себе по парадной лестнице. Входная дверь была переделана в монументальном стиле, она была превращена в двустворчатую и разделена на равные квадраты, украшенные посредине отлитым из чугуна орнаментом. Теперь такие двери – самые обычные в Париже, тогда же они прельщали новизной. В глубине вестибюля между двумя крыльями лестницы находился столь беспокоивший Бирото цоколь, напоминавший собою своеобразный ящик, где могла бы устроить себе жилище какая-нибудь старуха. Пол в вестибюле был выложен белым и черным мрамором, стены выкрашены под мрамор, сверху спускалась люстра в античном стиле с четырьмя рожками. В отделке квартиры архитектор сочетал богатство и простоту. Узкая красная дорожка подчеркивала белизну ступеней, вытесанных из твердого песчаника, отшлифованного пемзой. С первой площадки открывался вид на антресоли. Внутренняя дверь была выдержана в том же стиле, что и входная, но украшена резьбой.

– Какое изящество! – воскликнула Цезарина. – А между тем ничто не бросается в глаза.

– Мадмуазель, изящество создается соблюдением пропорций между архитектурными украшениями, плинтусами, карнизами и орнаментом; у меня нигде нет позолоты, тона мягкие, не яркие.

– Да это целая наука! – заметила Цезарина.

Вошли в переднюю, просторную комнату с паркетным полом, отделанную и выдержанную в прекрасном стиле. Дальше шла белая с красным гостиная с тремя выходящими на улицу окнами, изящно вылепленными карнизами, с обоями красивого рисунка; тут не было ничего пестрого. На камине белого мрамора с колонками стояли со вкусом подобранные безделушки, не оскорблявшие самого строгого вкуса и прекрасно сочетавшиеся со всей обстановкой. Словом, в гостиной царила та мягкая гармония, создать которую может только художник, искусно соблюдающий определенный стиль убранства даже в мелочах; гармония эта восхищает буржуа, но остается для него непостижимой. Люстра в двадцать четыре свечи бросала отсветы на красные шелковые драпировки, паркет так соблазнительно блестел, что Цезарине захотелось танцевать. Будуар, выдержанный в зеленых и белых тонах, соединял гостиную с кабинетом Цезаря.

– Я поместил здесь кровать, – сказал Грендо, распахивая полог алькова, искусно спрятанного между двумя библиотечными шкафами. – Вы или ваша супруга в случае недомогания сможете иметь как бы отдельную комнату.

– Но откуда тут библиотека? И все книги переплетены… О жена, жена! – воскликнул Цезарь.

– Нет, это – подарок Цезарины.

– Извините растроганного отца, – обратился Бирото к архитектору и принялся целовать дочь.

– Не стесняйтесь, сударь, не стесняйтесь, – ответил Грендо, – вы у себя дома.

Стены в кабинете Цезаря были коричневые, оживленные зеленой отделкой; нежные оттенки убранства создавали гармоничное единство всей квартиры. Основной цвет одной комнаты служил отделкой в другой, и наоборот. В кабинете Цезаря на стене красовалась гравюра «Геро и Леандр».

– Вот ты-то и окупишь все, – весело бросил Бирото, взглянув на картину.

– Эту прекрасную гравюру вам дарит Ансельм, – сказала Цезарина.

Ансельм тоже захотел приготовить сюрприз.

– Славный малый! Он поступил со мною так же, как я с господином Вокленом.