Текст книги "Сочинения"
Автор книги: Оноре де Бальзак
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 77 (всего у книги 86 страниц)
– Существующий закон не соблюдается, – с раздражением сказал Цезарь. – Из ста купцов более пятидесяти так расширяют торговые обороты, что на семьдесят пять процентов не могут покрыть свои обязательства или же продают товары на двадцать пять процентов ниже настоящей цены и этим подрывают торговлю.
– Господин Бирото прав, – поддержал Цезаря Молине. – Действующий закон слишком мягок. Банкрот должен выбрать одно из двух: либо полный отказ от своего имущества, либо бесчестие.
– Черт побери! – воскликнул Цезарь. – Если так будет продолжаться – купец скоро станет заправским вором. Пользуясь своей подписью, он может запускать руку в любую кассу.
– Вы не слишком-то снисходительны, господин Бирото, – заметил Лурдуа.
– Он прав, – сказал старик Рагон.
– Все несостоятельные должники подозрительны, – изрек Цезарь, раздраженный денежной потерей, ошеломившей его, как первый клич охотника ошеломляет преследуемого оленя.
В это время метрдотель принес ему счет от Шеве. Затем явился мальчишка из кондитерской Феликса, лакей из «Кафе Фуа», кларнетист от Коллине – каждый со счетом.
– Час расплаты, – с улыбкой заметил Рагон.
– Да, вы задали пир на славу, – сказал Лурдуа.
– Я занят, – заявил Цезарь всем посланцам, и они удалились, оставив счета.
– Господин Грендо, – обратился Лурдуа к архитектору, заметив, что тот складывает подписанный Бирото вексель, – проверьте и подведите, пожалуйста, мой счет; осталось только произвести обмер – о ценах ведь вы со мной уже условились от имени господина Бирото.
Пильеро посмотрел сперва на Лурдуа, потом на Грендо.
– Архитектор с подрядчиком договаривались о ценах, – шепнул он на ухо племяннику, – хорошо же тебя обобрали.
Грендо вышел, Молине последовал за ним и с таинственным видом обратился к архитектору.
– Сударь, – сказал он Грендо, – хоть вы меня слушали, но, видно, не поняли: желаю вам завести зонт.
Грендо охватил страх. Чем менее законен барыш, тем упорнее за него держатся: такова уж человеческая натура. Архитектор, не жалея времени, с увлечением изучал квартиру парфюмера, вкладывая в это все свои познания, трудов он потратил на десяток тысяч франков, но из-за собственного тщеславия продешевил; и подрядчикам не стоило поэтому больших усилий соблазнить его. Однако самый неотразимый аргумент – возможность поживиться – и хорошо понятая угроза повредить ему клеветою не так сильно на него подействовали, как высказанное Лурдуа соображение о деле с земельными участками в районе церкви Мадлен: Бирото, видимо, не намерен строить там дома, он попросту спекулирует на цене участков. Архитекторы и подрядчики столь же тесно между собой связаны, как драматурги и актеры: они друг от друга зависят. Грендо, которому Бирото поручил договориться о ценах, держал руку подрядчиков против буржуа. Поэтому трое крупных подрядчиков – Лурдуа, Шафару и плотник Торен – заявили, что он прекрасный малыйи что работать с ним – одно удовольствие. Грендо стало ясно, что счета, в которых он имел долю, так же как и его гонорар, будут оплачены векселями, а старикашка Молине вселил в него сомнение в надежности этих векселей. И архитектор решил быть безжалостным, как и подобает художникам, людям беспощадным к буржуа. К концу декабря у Цезаря набралось на шестьдесят тысяч франков счетов. Феликс, «Кафе Фуа», Танрад и мелкие кредиторы, которым полагается платить наличными, по три раза присылали к парфюмеру. Подобные мелочи в торговом деле хуже катастрофы, они – ее предвестники. Когда убыток выяснен – размер бедствия определился, но паника не знает границ. Касса Бирото была пуста. Страх охватил парфюмера: за всю его деловую жизнь с ним ничего подобного еще не случалось. Как и все, кого не закалила долгая борьба с нуждой, Цезарь был слаб духом, и положение, столь обычное для большинства мелких парижских торговцев, привело его в полное смятение.
Парфюмер приказал Селестену разослать клиентам счета; но ему дважды пришлось повторить свое приказание, прежде чем старший приказчик исполнил его. Клиенты – как называли торжественно своих покупателей розничные торговцы (Цезарь также употреблял это выражение вопреки протестам жены, заявившей ему в конце концов: «Называй их как знаешь, пусть только платят») – клиенты были большей частью люди богатые, от которых никогда не приходилось терпеть убытков, но платили они по счетам, когда вздумается, и нередко оставались должны Цезарю до пятидесяти – шестидесяти тысяч франков. Младший приказчик взял книгу счетов и начал выписывать самые крупные из них. Цезарь побаивался супруги. Чтобы скрыть от нее уныние, в которое ввергнул его вихрь бедствий, он собирался выйти из дому.
– Добрый день, сударь, – сказал Грендо с развязностью, которую напускают на себя обычно художники, собираясь говорить о денежных делах, по их утверждению им совершенно чуждых. – Мне ни гроша не удалось получить по вашему векселю и приходится просить вас обменять его на звонкую монету. Я крайне сожалею, что вынужден на этом настаивать; но мне не хотелось бы обращаться к ростовщикам – настолько-то я смыслю в коммерции, чтобы понимать, что таким путем я подорву ваш кредит: поэтому в ваших же интересах…
– Сударь, – сказал опешивший Бирото, – говорите, пожалуйста, потише, вы меня просто ошеломили.
Вошел Лурдуа.
– Понимаете, Лурдуа… – обратился к нему Бирото, улыбаясь.
Но он тут же запнулся. Бедняга собирался было, посмеявшись над архитектором, простодушно попросить Лурдуа, – как это может разрешить себе уверенный в своей кредитоспособности купец, – взять вексель у Грендо; но, заметив мрачный вид Лурдуа, он ужаснулся своей неосторожности. Невинная шутка могла оказаться смертельной для его поколебавшегося кредита. Богатый купец в таких случаях берет свой вексель обратно и больше никому его уже не предлагает. У Бирото закружилась голова, словно он заглянул в разверзшуюся перед ним бездну.
– Дорогой господин Бирото. – сказал Лурдуа, увлекая парфюмера в глубь лавки, – обмер произведен, счет мой подведен и проверен, приготовьте мне, пожалуйста, к завтрашнему дню деньги. Я выдаю дочь замуж за молодого нотариуса Кротта, а ему подавай наличными: нотариусам векселей учитывать не полагается, да к тому же я никогда векселей не подписывал.
– Пришлите послезавтра, – гордо ответил Бирото, надеявшийся получить по счетам, – и вы, сударь, также, обратился он к Грендо.
– А почему не сейчас? – осведомился архитектор.
– Я должен рассчитаться с рабочими на фабрике, – ответил никогда прежде не лгавший Цезарь.
Бирото взял шляпу, собираясь выйти вместе с подрядчиком и архитектором. Но едва он переступил через порог, его остановили каменщик, Торен и Шафару.
– Сударь, – обратился к нему Шафару, – нам до зарезу нужны деньги.
– Ну, знаете ли, у меня ведь нет золотых россыпей в Перу, – заявил выведенный из терпения Цезарь, стремительно отходя от них. «Это неспроста! Проклятый бал! Все теперь считают меня миллионером! У Лурдуа был, однако, какой-то странный вид, – подумал он, – тут что-то неладно!»
В полной растерянности он побрел бесцельно по улице Сент-Оноре и на одном из перекрестков наскочил на Александра Кротта, как натыкается на прохожих поглощенный решением задачи математик или баран налетает на барана.
– Ах, сударь, – обратился к нему будущий нотариус, – один вопрос! Передал ли Роген ваши четыреста тысяч франков Клапарону?
– Да ведь все происходило на ваших глазах. Господин Клапарон не дал мне никакой расписки… мои векселя надо было еще учесть… Роген должен был передать ему… моих двести сорок тысяч франков наличными… было условлено, что запродажные будут окончательно оформлены… Господин Попино, судья, полагает… расписка… Но… Почему вы задаете мне этот вопрос?
– Почему я задаю вам подобный вопрос? Да чтобы узнать, где ваши двести сорок тысяч франков – у Клапарона или у Рогена. Роген был связан с вами узами столь многолетней дружбы, что мог бы, щадя вас, передать эти деньги Клапарону, и вы бы счастливо отделались! Но где же у меня голова? Он увез их, конечно, вместе с деньгами господина Клапарона – тот, к счастью, успел ему дать лишь сто тысяч франков. Роген сбежал, от меня он получил сто тысяч франков за свою контору – без всякой расписки, я их доверил ему, как доверил бы вам свой кошелек. Продавцам участков он не дал ни гроша – они только что у меня были. Денег по закладной на ваши земельные участки не оказалось – ни на ваше имя, ни на имя вашего заимодавца: Роген растратил их, как и ваши сто тысяч франков… их у него уже давным-давно не было… Да и вторая ваша сотня тысяч франков также взята; вспоминаю, что сам же ходил за нею в банк.
Зрачки Цезаря непомерно расширились, и все перед его глазами затянулось огненно-красной пеленой.
– Ваши сто тысяч франков, взятые из банка, мои сто тысяч за нотариальную контору, сто тысяч господина Клапарона, – словом, Роген свистнул триста тысяч франков, не считая краж, которые еще обнаружатся, – продолжал молодой нотариус. – Госпожа Роген в отчаянном состоянии, господин дю Тийе не отходил от нее всю ночь. Сам-то дю Тийе дешево отделался! Роген целый месяц приставал к нему, пытаясь втянуть в аферу с земельными участками; но все средства дю Тийе были вложены, к счастью для него, в какую-то спекуляцию банкирского дома Нусингена. Роген оставил жене ужасное письмо – я только что прочел его. Оказывается, он целых пять лет расхищал фонды своих клиентов, и для чего бы вы думали? – для любовницы, Прекрасной Голландки; он расстался с ней за две недели до того, как сбежал. Эта мотовка осталась без гроша, выдала векселя, и вся ее обстановка пошла с молотка. Она укрылась от преследований в одном из заведений Пале-Рояля, и вчера вечером ее убил там какой-то капитан. Бог наказал ее, ведь это она, конечно, поглотила состояние Рогена. Есть женщины, для которых нет ничего святого; подумайте только, пустить по ветру нотариальную контору! Госпожа Роген останется без гроша, если не воспользуется своим законным правом на ипотеку, – имущество этого негодяя обременено долгами. Контора продана за триста тысяч франков. Я воображал, что сладил выгодное дельце! А вместо того заплатил на сто тысяч франков больше, чем следует: расписки у меня нет. Роген допускал такие злоупотребления, которые поглотят, пожалуй, и стоимость конторы, и залог: если же я хотя бы заикнусь о своих ста тысячах франков, – кредиторы решат, что я сообщник Рогена, а ведь, вступая на новое поприще, приходится особенно беречь свою репутацию. Вы получите не больше тридцати за сто. В мои годы влопаться вдруг в такую историю! А Роген-то!.. Человек в шестьдесят лет разорился из-за женщины!.. Старый плут! Три недели назад этот изверг сказал мне, чтобы я не женился на Цезарине, что вы останетесь вскоре без куска хлеба!
Александр мог бы еще долго разглагольствовать: Бирото застыл перед ним в неподвижности, словно громом пораженный. Что ни фраза – удар обухом но голове. Он ничего не слышал, кроме звона погребального колокола, как ничего сперва не видел, кроме полыхавшего перед ним пламени пожара. Александр Кротта, считавший почтенного парфюмера человеком сильным и стойким, был испуган его неподвижностью и бледностью. Преемник Рогена не знал, что нотариус похитил у Цезаря не одно только его состояние. У Бирото, человека глубоко верующего, мелькнула мысль о самоубийстве. В таких случаях кажется логичным покончить с собой – избегнуть тысячи смертей, предпочтя им одну. Александр Кротта взял Цезаря под руку и хотел повести его, но это оказалось невозможным: у парфюмера, как у пьяного, подкашивались ноги.
– Что с вами? – спрашивал Кротта. – Дорогой господин Бирото, мужайтесь! Ведь не все еще потеряно! Вы получите к тому же обратно свои сорок тысяч франков: у заимодавца такой суммы не оказалось в наличии, и она вам выплачена не была – есть основание требовать признания договора недействительным.
– Бал… орден, векселей на двести тысяч… пустая касса… Рагоны… Пильеро… И жена все это предвидела!
Поток бессвязных слов, порожденный нахлынувшими мучительными мыслями и невыносимыми душевными терзаниями, точно градом побил все цветники «Королевы роз».
– Я хотел бы, чтобы с меня сняли голову, – вырвалось наконец у Бирото, – она ни к чему мне… только мешает.
– Бедный панаша Бирото! – воскликнул Александр. – Неужели вам грозит разорение?
– Разорение!
– Ну, не падайте духом, нужно бороться!
– Бороться! – повторил парфюмер.
– Дю Тийе был у вас приказчиком, он человек с головой, он вам поможет.
– Дю Тийе?
– Пойдемте же!
– Господи! Я не хотел бы в таком виде возвращаться домой, – сказал Бирото. – Вы ведь мне друг, – если только существуют на свете друзья, – вы всегда мне внушали симпатию, вы у меня обедали, – ради моей жены прошу вас, Ксандро, помогите мне сесть в фиакр и поедемте со мной.
Новоиспеченный нотариус с трудом втащил в фиакр бесчувственное тело, именовавшееся Цезарем Бирото.
– Ксандро, – сказал парфюмер прерывающимся от слез голосом, ибо из глаз его в эту минуту хлынули слезы и голове его, словно сжатой железным обручем, стало немного легче, – поедем ко мне, вы поговорите вместо меня с Селестеном. Друг мой, скажите ему, что для меня и для моей жены это вопрос жизни. Пусть никто, ни под каким видом, не болтает об исчезновении Рогена. Вызовите Цезарину и попросите ее следить, чтобы при жене не заговорили об этой истории. Нужно остерегаться наших лучших друзей – Рагонов, Пильеро, всех, всех…
Кротта был поражен изменившимся голосом Бирото, он понял, какое значение для парфюмера имело это распоряжение. Улица Сент-Оноре была по пути к дому судьи, и Александр исполнил просьбу парфюмера; Селестен и Цезарина с ужасом увидали в глубине фиакра безмолвного, бледного и словно отупевшего Цезаря.
– Все это должно оставаться в строжайшей тайне, – сказал им парфюмер.
«Ага, – подумал Ксандро, – он, кажется, приходит в себя, а я уж было решил, что ему конец».
Совещание Александра Кротта со следователем длилось долго; послали за председателем нотариальной палаты; Цезаря, словно тюк, перетаскивали с места на место; он не шевелился и не проронил ни слова. В седьмом часу вечера Кротта отвез парфюмера домой. Мысль о том, что ему придется предстать перед Констанс, вернула Цезаря к жизни. Молодой нотариус проявил к нему участие: он прошел вперед и предупредил г-жу Бирото, что с мужем ее приключилось нечто вроде удара.
– У него помутилось в голове, – сказал он с жестом, которым обычно показывают, что человек тронулся, – придется, вероятно, пустить ему кровь или поставить пиявки.
– Этого следовало ожидать, – сказала Констанс, бесконечно далекая от мысли о разорении, – он не принимал в начале зимы прописанной ему микстуры, а два последних месяца работал как каторжный, словно ему нужно было заработать на кусок хлеба.
Упросив Цезаря лечь в постель, жена и дочь послали за стариком Одри, врачом, лечившим Бирото. Одри напоминал мольеровских лекарей: опытный врач и любитель старинных рецептов, он пичкал своих больных всякими снадобьями не хуже любого знахаря. Он явился и, ограничившись наружным осмотром Цезаря, предписал поставить ему немедленно горчичники к подошвам ног: он нашел признаки кровоизлияния в мозг.
– Чем же это могло быть вызвано? – спросила Констанс.
– Сырой погодой, – ответил доктор, которому Цезарина успела шепнуть несколько слов.
Врачам нередко приходится изрекать заведомые глупости, чтобы спасти жизнь или честь окружающих больного здоровых людей. Старый врач, много на своем веку повидавший, понял все с полуслова. Цезарина вышла за ним на лестницу спросить о режиме для больного.
– Тишина и покой, – ответил врач, – а потом, когда голове станет легче, попытаемся дать ему что-нибудь укрепляющее.
Госпожа Бирото провела двое суток у изголовья мужа, который, казалось ей, часто бредил. Его поместили в нарядной голубой спальне жены, и, глядя на драпировки, мебель, на всю дорого стоившую роскошь, Бирото бормотал какие-то непонятные Констанс слова.
– Он помешался, – сказала она дочери, когда Цезарь, приподнявшись на своем ложе, стал торжественным голосом повторять отрывки из параграфов торгового устава.
– «Если траты признаны чрезмерными!..» Снимите драпировки!
После трех ужасных дней, когда боялись за рассудок Цезаря, здоровый организм туренского крестьянина взял верх – в голове у Бирото прояснилось; врач предписал ему сердечные средства и усиленное питание. Однажды, выпив чашку крепкого кофе, Бирото ощутил прилив бодрости и почувствовал себя здоровым. Тогда слегла Констанс.
– Бедняжка! – сказал Цезарь, видя, что она заснула.
– Мужайтесь, папа! Вы такой выдающийся человек, вы, конечно, справитесь с бедой. Все уладится. Ансельм вам поможет.
Слова эти были сказаны таким нежным голосом, Цезарина вложила в них столько любви, сделавшей их еще проникновенней, что они могли бы вернуть мужество самому удрученному человеку, – так спетая матерью колыбельная песня убаюкивает ребенка, у которого режутся зубки.
– Да, дочь моя, я буду бороться; но никому об этом ни слова – ни Попино, хоть он и любит нас, ни дяде Пильеро. Я первым долгом напишу брату; он, кажется, каноник, викарий собора и, верно, ничего не тратит, у него должны водиться деньги. Откладывая хотя бы по тысяче экю в год, он вполне мог скопить за двадцать лет до ста тысяч франков. В провинции священники пользуются большим влиянием.
Цезарина принесла отцу маленький столик; торопясь подать ему все необходимое для письма, она захватила также и оставшиеся приглашения на бал, отпечатанные на розовой бумаге.
– Сожги все это! – крикнул купец. – Только дьявол мог внушить мне мысль дать этот бал. Если не удастся избегнуть катастрофы, все будут считать, что я плут. Да, да, сожги! Без возражений!
...
Письмо Цезаря Франсуа Бирото
«Дорогой брат!
У меня сейчас такие тяжелые деловые затруднения, что я умоляю тебя прислать мне все деньги, какими ты можешь располагать, даже если бы тебе пришлось их занять для этого.
Твой Цезарь .
...
Твоя племянница Цезарина, – я пишу это письмо в ее присутствии, пользуясь тем, что моя бедная жена уснула, – просит передать тебе привет и нежно тебя целует».
Эта приписка сделана была по просьбе Цезарины, которая отнесла письмо Раге.
– Отец, – сказала она, вернувшись, – здесь господин Леба, он хочет поговорить с вами.
– Господин Леба! – испуганно воскликнул Цезарь, словно, разорившись, он стал преступником. – Судья!
– Дорогой господин Бирото, я принимаю в вас слишком горячее участие, – сказал, входя, богатый суконщик, – мы так давно знаем друг друга, вместе были избраны первый раз в судьи, я не могу не предупредить вас, что у некоего ростовщика Бидо, по прозвищу Жигонне, имеются ваши векселя, переданные ему банкирским домом Клапарона без поручительства. Эти два слова – не только оскорбление, это – смерть вашему кредиту.
– Господин Клапарон желает вас видеть, – доложил вошедший Селестен, – может ли он к вам подняться?
– Сейчас мы узнаем, чем было вызвано это оскорбление, – сказал Леба.
– Сударь, – обратился парфюмер к вошедшему Клапарону, – это господин Леба, член коммерческого суда и мой друг…
– Ах, сударь, вы, стало быть, господин Леба, – перебил Клапарон, – господин Леба из коммерческого суда, господин Леба, к которому хорошо бы попасть на хлеба, есть ведь столько Леба…
– Он видел векселя, которые я вам выдал, – перебивая болтуна, продолжал Бирото, – вы уверяли, что они не будут пущены в обращение, а он их видел с надписью: «без поручительства».
– Ну что ж, – сказал Клапарон, – они действительно не будут пущены в обращение. Они находятся в руках человека, с которым мы вместе ведем множество дел, – у папаши Бидо. Потому-то я и сделал надпись «без поручительства». Если бы векселя должны были быть пущены в обращение, вы бы сделали на них обыкновенную бланковую надпись. Господин судья поймет мое положение. Что такое эти векселя? Цена недвижимости. Кем эта недвижимость должна быть оплачена? Бирото. Почему же вы хотите, чтобы я поручился за Бирото своей подписью? Каждый из нас должен внести свою долю. Так разве недостаточно нашего общего обязательства перед продавцами? Я придерживаюсь незыблемого коммерческого правила: не предоставлю без надобности своего поручительства, как не выдам расписки на не полученную еще сумму. Нужно все предусматривать. Кто даст свою подпись, – платит. А я не хочу быть вынужденным платить трижды.
– Трижды? – воскликнул Цезарь.
– Да, сударь, – ответил Клапарон. – Я поручился уже за Бирото перед продавцами участков, зачем же я буду еще ручаться за него и перед банкиром? Положение у нас сейчас не из легких, Роген увез у меня сто тысяч франков. Моя доля земельных участков обойдется мне таким образом уже не в четыреста, а в пятьсот тысяч франков. Роген увез также двести сорок тысяч франков Бирото. Что бы вы сделали, господин Леба, оказавшись в моем положении? Поставьте себя на мое место. Я имею честь быть вам известным не более, чем мне известен господин Бирото. Слушайте же внимательно. Мы с вами участвуем в деле на половинных началах; вы – вносите вашу долю наличными деньгами; я рассчитываюсь за свою – векселями; векселя эти я предлагаю вам; а вы – исключительно из любезности – беретесь обратить их в деньги. И вот вы узнаете, что банкир Клапарон – человек богатый, уважаемый, наделенный, скажем, всеми добродетелями на свете, что этот достойный Клапарон обанкротился и должен шесть миллионов франков. Согласитесь ли вы в этот самый момент поставить свою подпись на моих обязательствах? Да ведь это было бы безумием! Так вот, господин Леба, Бирото находится в таком именно положении, в какое я предположительно поставил Клапарона. Разве вам не ясно, что помимо уплаты своей доли за участки я, если поручусь за Бирото, вынужден буду уплатить еще и его долг в пределах суммы, на которую им выданы векселя, не получив при этом…
– Кому уплатить? – перебил его парфюмер.
– Не получив при этом его половины земельных участков, – продолжал Клапарон, не обращая внимания на вопрос Цезаря, – ибо никаких преимуществ у меня не будет и мне придется еще покупать тогда его половину. Вот и выходит – платить трижды.
– Но кому же платить? – снова спросил Бирото.
– Держателю векселей, конечно, если бы я сделал передаточную надпись, а с вами случилось бы несчастье.
– Я не прекращу платежей, сударь, – сказал Бирото.
– Прекрасно, – возразил Клапарон. – Но вы ведь были судьей, вы опытный коммерсант, вам известно, что следует все предвидеть, не удивляйтесь же, если я поступаю, как деловой человек.
– Господин Клапарон прав, – заметил Жозеф Леба.
– Я прав, – продолжал Клапарон, – прав с коммерческой точки зрения. Однако речь у нас идет о покупке земли. Так вот, что я должен получить?.. деньги, ибо нам придется платить деньгами. Не будем уж говорить о двухстах сорока тысячах франков, – господин Бирото их достанет, я в этом не сомневаюсь, – сказал Клапарон, глядя на Леба. – Я пришел попросить у вас безделицу – двадцать пять тысяч франков, – продолжал он, обращаясь к Бирото.
– Двадцать пять тысяч франков! – воскликнул Цезарь, чувствуя, что у него кровь леденеет в жилах. – Но за что, сударь?
– Дорогой господин Бирото, мы должны совершить купчую в нотариальном порядке. Насчет оплаты участков мы можем еще между собой столковаться, но объясняться с казной – слуга покорный. Казна пустых слов не любит, долго ждать она не согласна, и нам на этой неделе придется выложить ей сорок четыре тысячи франков гербового сбора. Я, когда шел сюда, никак не ожидал упреков; полагая, что эти двадцать пять тысяч франков могут вас затруднить, я намеревался вам сообщить, что благодаря чистейшей случайности я спас для вас…
– Что? – воскликнул Бирото с явным отчаянием в голосе.
– Безделицу! Двадцать пять тысяч франков в принадлежащих вам векселях разных лиц, которые Роген поручил мне реализовать. Я произвел за вас расходы по их учету и пришлю вам счет; после оплаты вашей доли за совершение купчей вы мне останетесь должны всего лишь шесть или семь тысяч франков.
– Все это мне кажется вполне правильным, – заметил Леба. – Господин Клапарон, видимо, прекрасно разбирается в делах; в отношении незнакомого мне человека я поступил бы на его месте точно так же.
– Господин Бирото от этого не умрет, – сказал Клапарон, – старого волка одним выстрелом не уложишь: мне приходилось видеть волков с простреленной головой, и они бегали… да, черт меня побери! как… ну, как настоящие волки…
– Кто бы подумал, что человек может совершить такую подлость, как Роген! – сказал Леба, пораженный молчанием Цезаря и размахом спекуляции, ничего общего с парфюмерией не имеющей.
– Я чуть было не выдал господину Бирото расписки в получении четырехсот тысяч франков, – сказал Клапарон. – Вот бы я влип! Только днем раньше я вручил Рогену сто тысяч франков. Спасло меня наше взаимное доверие. Всем нам казалось безразличным, где будут наши денежные фонды до окончательного оформления сделки: в нотариальной ли конторе или у меня.
– Лучше всего было бы каждому держать до платежа свои деньги в банке, – заметил Леба.
– Роген был для меня банком, – сказал Цезарь. – Однако он ведь и сам участвовал в деле, – прибавил парфюмер, взглянув на Клапарона.
– Да, но в четвертой доле и то лишь на словах, – ответил Клапарон. – Я уже совершил глупость, позволив ему увезти мои деньги; еще большей глупостью было бы сохранить за ним его долю в участках. Пусть пришлет сперва мои сто тысяч франков, да еще двести тысяч в уплату за свою долю, тогда поглядим! Но он и не подумает, конечно, вкладывать деньги в земельные участки, которые только через пять лет принесут свой первый урожай. Он, говорят, увез всего лишь триста тысяч франков, а ведь, чтобы жить прилично за границей, ему потребуется по меньшей мере пятнадцать тысяч франков годового дохода.
– Грабитель!
– Господи! Но Роген ведь дошел до этого под влиянием страсти, – заметил Клапарон. – Какой старик может поручиться, что устоит и не отдастся во власть своего последнего сумасшедшего увлечения? Никто из нас, благоразумных, не знает, чем он кончит. Последняя-то любовь и бывает безумной! Взгляните на всех этих Кардо, Камюзо, Матифа… Каждый из них обзавелся любовницей! Мы с вами влопались по собственной вине. Зачем мы доверились нотариусу, который занялся спекуляцией? Любой нотариус, любой биржевой маклер или комиссионер, пустившийся в аферы, уже подозрителен. Когда они объявляют себя несостоятельными – это ведь всегда злостное банкротство. Их бы следовало закатать в тюрьму, но они предпочитают укатить за границу. Это будет мне наукой. Право, мы слишком снисходительны, нам, видите ли, неудобно требовать заочного осуждения людей, у которых мы обедали, которые задавали нам балы, словом – людей светских. Никто не подает на них жалоб, – и напрасно!
– Совершенно напрасно, – подхватил Бирото, – закон о несостоятельности и банкротстве должен быть пересмотрен.
– Если я буду вам нужен, – обратился Леба к Цезарю, – я всегда к вашим услугам.
– Господин Бирото ни в ком не нуждается, – заявил неугомонный болтун, у которого дю Тийе открыл шлюзы. (Клапарон повторял урок, очень ловко подсказанный ему дю Тийе.) – Его дело ясно: ликвидация имущества Рогена, как утверждает молодой Кротта, даст кредиторам пятьдесят за сто. Господин Бирото получит сверх того сорок тысяч франков, которых не оказалось у его заимодавца; он может достать еще деньги и под залог своей недвижности. Нам придется внести двести тысяч франков продавцам земельных участков не раньше чем через четыре месяца. Господин Бирото расплатится до тех пор по своим векселям, – ведь для уплаты по ним он не должен был рассчитывать на то, что похитил Роген. А если господину Бирото и будет туговато… что ж, несколько удачных маневров – и он вывернется.
Услыхав, как Клапарон, разбираясь в его деле, приходит к определенным выводам и намечает за него план действий, парфюмер воспрянул духом. Он стал держать себя увереннее, тверже и возымел высокое мнение о способностях бывшего коммивояжера. Дю Тийе счел для себя выгодным прикинуться в глазах Клапарона жертвой Рогена. Он вручил Клапарону сто тысяч франков для передачи Рогену, а нотариус вернул их ему обратно. Обеспокоенный Клапарон был вполне искренен, когда твердил каждому встречному, что Роген нагрел его на сто тысяч франков. Дю Тийе не считал Клапарона вполне надежным человеком; полагая, что в нем сохранилось еще слишком много порядочности и чести, Фердинанд не хотел посвящать его полностью в свои планы; а что Клапарон не сумеет разгадать их, дю Тийе был уверен.
– Ежели наш первый друг не стал бы первой жертвой наших плутней, – где бы мы нашли вторую? – заявил Фердинанд в тот день, когда, выслушав упреки Клапарона, этого коммерческого сводника, он отшвырнул его, как отслужившее орудие.
Леба и Клапарон вышли вместе.
«Я могу еще выпутаться, – подумал Бирото. – Я должен по векселям, срок которым истекает, двести тридцать пять тысяч франков, семьдесят пять тысяч из них за дом и сто семьдесят пять тысяч за земельные участки. Чтобы расплатиться по этим векселям, у меня будет то, что я получу при ликвидации конторы Рогена, – возможно, до ста тысяч франков. Я могу добиться, чтобы ссуду под залог моих участков признали несостоявшейся – итак, всего сто сорок тысяч франков. Надо, стало быть, заработать на «Кефалическом масле» сто тысяч франков и дотянуть с помощью дружеских векселей или кредита у какого-нибудь банкира до того дня, когда мне удастся вернуть потери и когда земельные участки подскочат в цене».
Если человек путем более или менее правильных рассуждений сумеет создать себе в несчастье сладостную поэму надежды и если она станет изголовьем для его усталой головы, – иной раз он бывает спасен. Нередко люди принимают веру, порожденную иллюзиями, за проявление энергии. Надежда, быть может, – залог мужества; недаром же католическая религия возвела ее в добродетель. Разве надежда не служит поддержкой для слабых, помогая им дождаться счастливого случая? Бирото решил отправиться к дяде жены и рассказать ему о своих денежных затруднениях, прежде чем искать помощи у посторонних; дойдя по улице Сент-Оноре до улицы Бурдонне, он ощутил вдруг никогда еще не испытанную им жестокую боль в груди и подумал, что серьезно захворал. Внутри у него все горело. Люди, наделенные чувствительностью, ощущают боль в сердце, а те, кто воспринимает все умом, – страдают от головных болей. В зависимости от темперамента человека его организм в минуты сильных потрясений испытывает боль там, где находится его жизненный центр: у слабых бывают желудочные колики, на Наполеона нападала сонливость. Прежде чем пойти на приступ и завоевать чье-либо доверие, преодолев сперва преграды собственной гордости, люди чести не раз должны ощутить в своем сердце острые шпоры неумолимой наездницы – необходимости. Цезарь два дня терпел такое пришпоривание, прежде чем направился к дяде, да и то решился на этот шаг из родственных чувств: он как-никак обязан был рассказать о своем положении суровому торговцу скобяными товарами. И все же перед дверью Пильеро он почувствовал внезапную слабость, как ребенок у порога дантиста. Но трепетал он потому, что на карту была поставлена вся его жизнь, а не из страха перед минутной болью. Бирото медленно поднялся по лестнице. Он застал старика у камина за чтением «Конститюсьонеля»; около него стоял маленький круглый столик со скромным завтраком: булочкой, маслом, сыром бри и чашкой кофе.
