Текст книги "Сочинения"
Автор книги: Оноре де Бальзак
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 62 (всего у книги 86 страниц)
Последние слова сказаны были тоном легким и шутливым, напоминавшим о том, что перед вами – женщина светская и насмешливая. Д'Артез был ошеломлен. В его глазах люди, посылаемые судьями на каторгу – иной за убийство, иной за кражу с отягчающими обстоятельствами, иной – за подлог, казались теперь почти святыми по сравнению со светскими людьми. Эта страшная элегия, выкованная в арсенале лжи и закаленная в водах парижского Стикса, была исполнена с неподражаемой правдивостью. Писатель несколько мгновений созерцал ее, эту очаровательную женщину, опустившуюся в кресло, с подлокотников которого свисали ее руки – точно две капли росы, готовые скатиться с лепестка розы; она, казалось, была подавлена сделанным признанием, удручена своим собственным рассказом о пережитых горестях – словом, являла вид скорбного ангела.
– Судите же, – молвила она, внезапно выпрямившись и подняв руку; глаза ее метали молнии, пылая негодованием в память о двадцати годах, исполненных мнимой добродетели, – судите, как должна была подействовать на меня любовь вашего друга! Но по ужасной насмешке судьбы… а быть может, бога… ведь тогда мужчина, но мужчина, достойный меня, сознаюсь вам, не встретил бы у меня сопротивления, настолько я жаждала счастья! И что же, он умер, умер, спасая жизнь – кому?.. господину де Кадиньяну! Не удивляйтесь же, если видите меня задумчивой…
То было последней каплей. Бедный д'Артез не выдержал; он встал на колени, он припал головой к рукам княгини, он плакал, проливая те тихие слезы, какие пролили бы ангелы, если бы они умели плакать. Так как голова его была опущена, г-жа де Кадиньян могла разрешить себе лукавую улыбку торжества, мелькнувшую на ее губах, улыбку, какую мы увидели бы у обезьяны, выполнившей сложный фокус, если бы обезьяны смеялись… «Ну, теперь он мой», – подумала она.
И действительно он принадлежал ей.
– Но ведь вы… – проговорил он, приподнимая свою красивую голову и глядя на нее влюбленными глазами.
– Дева и мученица, – подсказала она, улыбаясь пошлости этой старой шутки, но придавая ей чарующий смысл благодаря улыбке, полной жестокой веселости. – Если вы видите, как я смеюсь, то это потому, что я думаю о княгине, которую знают в обществе, о той герцогине де Мофриньез, которой приписывают и де Марсе, и этого гнусного Максима де Трай, политического разбойника, и ничтожного глупца д'Эгриньона, и Растиньяка, и Рюбампре, и послов, и министров, и русских генералов, и – как знать? – всю Европу! Этот альбом, составленный мной в убеждении, что люди, восхищавшиеся мной, мои друзья, вызвал так много толков. О! Это ужасно. Не могу понять, как это я допускаю, чтобы мужчина лежал у моих ног: презирать их всех я должна была бы, да, презирать!..
Она поднялась и величественной поступью направилась к нише окна.
Д'Артез вновь сел на скамеечку у камина, не смея последовать за Дианой; но, глядя на нее, он заметил, что она вынула платок, но не высморкалась. Да и станет ли сморкаться истинная княгиня? Диана пыталась сделать невозможное, чтобы заставить поверить в свою чувствительность. Д'Артез решил, что его ангел плачет, он бросился к ней, обнял ее, прижал к сердцу.
– Нет, оставьте меня, – сказала она шепотом, еле слышным, – меня слишком одолевают сомнения, для меня уже все кончено. Примирить меня с жизнью – это превыше человеческих сил.
– Диана! Я, я буду любить вас! Любить за всю вашу загубленную жизнь!
– Нет, не говорите со мной так, – ответила она. – Я дрожу, и мне сейчас так стыдно, как будто я виновата в самых тяжких грехах.
В эту минуту она казалась невинной девочкой и все же была величественна, царственна, благородна, точно королева. Невозможно описать действие, которое эта игра, столь искусная, что она превращалась в чистую правду, производила на душу такого неискушенного и искреннего человека, как д'Артез. Великий писатель был нем от восхищения, он стоял в нише окна, не решаясь что-либо предпринять, ожидая хоть слова, меж тем как княгиня ожидала поцелуя; но он боялся оскорбить свое божество. Когда ей стало холодно, она возвратилась на прежнее место и уселась в кресло; у нее мерзли ноги.
«Это протянется долго», – думала она, глядя на Даниеля и всей своей позой, всей ясностью чела выражая недосягаемость добродетели.
«Да женщина ли она? – спрашивал себя этот вдумчивый наблюдатель человеческого сердца. – Как с ней быть?»
Они просидели до двух часов утра, разговаривая о всяких пустяках, которым женщины незаурядные, вроде княгини, умеют сообщать необыкновенное очарование. Диана настаивала на том, что она слишком опустошена, слишком стара, слишком принадлежит прошлому; д'Артез же доказывал ей, в чем она, впрочем, была совершенно убеждена и сама, что кожа у нее самая нежная, самая бархатистая, самая белоснежная, самая благоуханная, что она молода и ее красота в расцвете. Они болтали, переходя от одного пустяка к другому, от одной мелочи к другой, приблизительно так: «Вы это думаете?» – «Да вы с ума сошли». – «Вот это значит желание». – «Через две недели вы увидите меня такой, какая я есть». – «В конце концов я приближаюсь к сорокалетнему возрасту. Можно ли любить такую старую женщину?» Красноречие д'Артеза, пылкое и мальчишески неуклюжее, было уснащено самыми преувеличенными эпитетами. Слушая, как этот остроумный писатель изрекает армейские глупости, княгиня сидела с растроганным видом, словно боясь проронить слово, но в душе смеясь.
Когда д'Артез очутился на улице, он спросил себя, не следовало ли ему быть менее почтительным. Он перебрал в своей памяти все эти странные признания, нами сильно сокращенные по необходимости, так как понадобилась бы целая книга, чтобы изложить их полностью во всем их медоточивом изобилии и передать мимику, сопровождавшую их. Проницательность этого человека, столь безыскусственного и глубокого, была введена в заблуждение безыскусственностью романа, глубиною его и всем тоном княгини.
«Это верно, – говорил он сам с собою, будучи не в состоянии заснуть, – в свете происходят такие драмы; свет скрывает подобные ужасы под цветами своей изысканности, под кружевом своего злословия, под остроумием своей болтовни. Но нам, кроме правды, ничего и не выдумать. Бедная Диана! Мишель предчувствовал ее загадку, он говорил, что под этим слоем льда скрыты вулканы! Бьяншон и Растиньяк правы: когда человек, полюбив женщину, чудесно воспитанную, умную, чуткую, может примирить вершины идеала и удовлетворенное желание, счастье его должно быть несказанно». И д'Артез принимался измерять глубину своей любви и находил ее беспредельной.
На следующий день, около двух часов, г-жа д'Эспар, уже более месяца не видевшая княгини и не получившая от нее за это время ни строчки, приехала к ней, движимая чрезвычайным любопытством. Ничто не могло быть забавнее, чем первые полчаса беседы этих двух лукавых существ. Диана д'Юкзель не меньше боялась завести разговор о д'Артезе, чем надеть желтое платье. Маркиза кружила около этого вопроса, как бедуин около богатого каравана. Диана забавлялась, маркиза досадовала. Диана выжидала, она хотела заставить служить себе свою подругу, сделать из нее свою гончую собаку. Из этих двух женщин, столь знаменитых в современном обществе, одна была сильнее другой. Княгиня стояла на голову выше маркизы, и та внутренне признавала это превосходство. В этом, быть может, и заключался секрет их дружбы. Более слабая прикрывалась своей лицемерной привязанностью, чтобы подстеречь час, так долго ожидаемый всеми слабыми, когда можно схватить сильного за горло и оставить на его теле след укуса, нанесенного с веселым сердцем. Диана это понимала. Весь свет был введен в заблуждение нежностями этих двух подруг. В ту минуту, когда княгиня почуяла, что приятельница вот-вот задаст вопрос, она сказала ей:
– Итак, моя дорогая, вам обязана я счастьем, огромным, совершенным, бесконечным, божественным.
– Что вы хотите сказать?
Помните, о чем мы три месяца тому назад говорили в этом садике на скамейке под кустом жасмина, греясь на солнце? О! Любить умеют только истинные таланты. К моему великому Даниелю д'Артезу я рада применить слова, сказанные герцогом д'Альбой Екатерине Медичи: «Голова одного лосося дороже голов всех лягушек».
– Теперь меня более не удивляет, что вы совсем исчезли, – сказала г-жа д'Эспар.
– Обещайте мне, мой ангел, не говорить ему ни слова про меня, если вы его увидите, – сказала княгиня, взяв маркизу за руку. – Я счастлива! О, счастлива свыше всякой меры, а вы знаете, что могут сделать в свете одно-единственное слово, одна шутка! В слово умеют вложить столько яда, что оно убивает! Если бы вы знали, как всю последнюю неделю я желала подобной страсти и для вас! Как сладко для нас, женщин, особенно после столь долгих исканий, закончить свою жизнь таким великолепным торжеством, опочить в любви пылкой, чистой, преданной, полной, цельной.
– Почему вы просите, чтобы я хранила верность лучшей моей подруге? – сказала г-жа д'Эспар. – Так вы считаете меня способной на злую шутку?
– Когда женщина владеет таким сокровищем, естественная боязнь его утратить внушает мысли, полные страха. Я говорю нелепости, дорогая, простите меня.
Через несколько минут маркиза ушла, и, глядя ей вслед, княгиня сказала про себя: «Как же она меня отделает! Уж лучше бы она сказала про меня все. Но чтобы ее избавить от труда похищать Даниеля, я ей пришлю его».
Почти сразу же – было три часа – пришел д'Артез. В середине занимательной беседы княгиня остановила его на полуслове и положила свою прекрасную руку на его рукав.
– Простите, друг мой, – сказала княгиня, прерывая его, – я могу забыть, а это хоть и может показаться пустяком, имеет первостепенное значение. Вы не были у госпожи д'Эспар с того дня, стократ благословенного, когда я вас встретила у нее; сходите к ней, не ради себя, не из вежливости, но для меня. Возможно, что она из-за вас сделалась моим врагом, если случайно узнала, что с тех пор, как мы у нее обедали, вы почти не покидали моего дома. К тому же, мой друг, я бы не желала, чтобы вы пренебрегали вашими светскими связями, занятиями и трудами. В том опять бы нашли повод оклеветать меня. Да и чего не скажут? Что я вас держу на привязи, я одна занимаю ваши мысли, я боюсь сравнений, я хочу, чтобы еще раз все заговорили обо мне, я принимаю все меры, чтобы не упустить своей победы, – ведь я знаю, что она последняя. Кто может отгадать, что вы мой единственный друг? Если вы любите меня так, как говорите, вы заставите свет поверить в то, что мы только брат и сестра. Вернемся же к нашему разговору.
Необычайная мягкость жестов, с какой эта очаровательная женщина поправляла на себе наряд, чтобы и в падении сохранить все свое изящество, навсегда покорила д'Артеза. Было что-то невыразимо тонкое и чуткое во всем ее обращении, трогавшее его до слез. Княгиня нисколько не подходила под мерку тех расчетливых мещанок, которые слишком мелочны, чтобы уступить сразу, до конца она проявляла величие беспримерное; ей не было надобности этого говорить – союз их был решен без всяких сделок. Время ему осуществиться – не вчера, не завтра, не сегодня, а тогда, когда оба они этого захотят, и не будет здесь бесчисленных покровов, какими женщины заурядные любят окутать то, что они называют «принесенной жертвой»; они, конечно, знают, сколько они должны потерять, меж тем как для женщин, уверенных, что они проиграть не могут, это праздник, где они торжествуют. В ее словах все было смутно, как обещание, сладостно, как надежда, и вместе с тем внушало уверенность, как обретенное право. Сказать ли? Подобное величие – удел лишь самых выдающихся и изощренных обманщиц, которые сохраняют свою царственность там, где другие женщины становятся покорными. Тут д'Артезу представилась возможность измерить расстояние между теми и другими. Княгиню никогда не покидали ее величественность и красота. Тайна подобного благородства заключается, может быть, в искусстве, с каким знатные дамы умеют отбрасывать покровы, и тут они походят на античные статуи: сохрани они хотя бы один лоскут, они показались бы бесстыдными. Мещанки же всегда стараются закутаться.
Вдохновляемый нежностью, исполненный самых прекрасных и добродетельных намерений, д'Артез послушался ее и отправился к г-же д'Эспар, ради него пустившей в ход все обольстительные чары своего кокетства. Маркиза остерегалась хоть единым словом обмолвиться д'Артезу о княгине и лишь пригласила его к обеду в один из ближайших дней.
В этот день д'Артез оказался в многолюдном обществе. Маркиза пригласила Растиньяка, Блонде, маркиза д'Ажуда-Пинто, Максима де Трай, маркиза д'Эгриньона, обоих Ванденесов, дю Тийе, одного из самых богатых банкиров Парижа, барона Нусингена, Натана, леди Дэдлей, двух самых коварных атташе посольств и кавалера д'Эспар, одного из самых глубокомысленных персонажей этого салона, главного пособника своей невестки в ее сложной политике.
Максим де Трай, смеясь, спросил д'Артеза:
– Вы часто видите княгиню де Кадиньян?
В ответ на этот вопрос д'Артез сухо кивнул головой. Максим де Трай был светским кондотьером, без стыда и чести, способным на все, он разорял женщин, привязавшихся к нему, заставлял их закладывать для него свои бриллианты, но свое поведение умел маскировать благодаря лоску, обаятельным манерам и сатанинскому уму. Он внушал всем равные страх и презрение, но так как ни у кого не хватало смелости порицать его и всюду его встречала самая отменная учтивость, то он не мог ничего заметить, либо делал вид, что ни о чем не догадывается. Графу де Марсе он был обязан тем предельно высоким положением, на какое он только мог притязать. Де Марсе, издавна знавший Максима, счел его способным для кое-каких секретных дипломатических поручений, которые он и давал ему. Тот всегда исполнял их превосходно. Д'Артезу в последнее время достаточно приходилось иметь дело с политикой, и он не мог не знать насквозь эту личность, однако у него одного хватало мужества громко выражать то, что другие только думали про себя.
– Это, ферно, из-за ней ви забиль палата, – сказал барон Нусинген.
– Ах! княгиня – одна из самых опасных женщин, с какими только рискует познакомиться мужчина, – осторожно заметил маркиз д'Эгриньон, – я ей обязан позором моей женитьбы.
– Опасная? – сказала г-жа д'Эспар. – Не говорите так о моей лучшей подруге. О княгине я всегда слышала и знаю только такие вещи, которые говорят о чувствах самых возвышенных.
– Пусть выскажется маркиза, – воскликнул Растиньяк. – Когда красивая лошадь сбрасывает седока, тот обнаруживает у нее всякие недостатки и продает ее.
Задетый этой шуткой, маркиз д'Эгриньон посмотрел на Даниеля д'Артеза и сказал ему:
– Надеюсь, отношения господина д'Артеза с княгиней не зашли так далеко, чтобы разговор о ней оказался неуместным.
Д'Артез промолчал. Д'Эгриньон, не лишенный остроумия, в ответ Растиньяку набросал в самых хвалебных словах портрет княгини, развеселивший гостей. Так как значение насмешек ускользало от д'Артеза, он наклонился к своей соседке, г-же де Монкорне, и спросил ее о смысле этих шуток.
– Кажется, за исключением вас, если судить по вашему доброму мнению о княгине, все приглашенные, говорят, пользовались ее благожелательностью.
– Могу вас заверить, что в этом суждении нет ни капли истины, – ответил Даниель.
– Но вот вам господин д'Эгриньон, першеронский дворянин, который тому двенадцать лет совершенно разорился для нее и чуть не попал на эшафот.
– Я об этом знаю, – сказал д'Артез. – Госпожа де Кадиньян спасла д'Эгриньона от суда присяжных, и вот как он сегодня благодарит ее.
Госпожа де Монкорне посмотрела на д'Артеза, почти растерявшись от любопытства и удивления, затем перевела взгляд на г-жу д'Эспар и сделала ей знак, словно говоря: «Да его околдовали!»
Во время этого короткого разговора г-жа д'Эспар защищала г-жу де Кадиньян, но защиту ее можно было уподобить громоотводам, притягивающим молнию. Когда д'Артез вновь прислушался к общему разговору, он услышал, как Максим де Трай произнес следующее изречение:
– У Дианы развращенность не следствие, а причина; может быть, ей она и обязана своими очаровательными качествами; она не ищет, ничего не выдумывает; самые утонченные выдумки она умеет выдать за вдохновение простодушной любви, и вы не в силах не поверить ей.
Эта резкая фраза, точно предназначенная для человека силы д'Артеза, прозвучала как приговор. Все отвернулись от княгини, казалось, она уже уничтожена. Д'Артез насмешливо посмотрел на г-на де Трай и д'Эгриньона.
– Самая большая вина этой женщины, – сказал он, – заключается в том, что она идет по стопам мужчин. Подобно им, она расточает состояния, принадлежащие женам, заставляет своих любовников обращаться к ростовщикам, присваивает приданые, разоряет сирот, продает с молотка старые замки, внушает и, может быть, совершает преступления, но…
Никогда еще ни одному из двух лиц, которым отвечал д'Артез, не приходилось слышать такой отповеди. Последнее «но» поразило всех обедавших, вилки замерли в воздухе, глаза попеременно устремлялись то на мужественного писателя, то на обвинителей княгини; все в зловещем молчании ждали развязки.
– Но, – сказал д'Артез с насмешливой легкостью, – у княгини де Кадиньян есть перед мужчинами одно преимущество: если кто-либо для нее подвергся опасности, она его спасает и ни о ком не говорит дурно. Почему бы среди всех женщин не найтись одной, которая позабавилась бы за счет мужчин, как мужчины забавляются за счет женщин? Почему бы прекрасному полу время от времени не платить им той же монетой?
– Гений сильнее остроумия, – сказал Блонде Натану.
Этот поток эпиграмм был в самом деле как огонь батареи, отвечающий пальбе из ружей. Тему разговора поспешно переменили. Ни граф де Трай, ни маркиз д'Эгриньон не были как будто расположены искать ссоры с д'Артезом. Когда подали кофе, Блонде и Натан подошли к писателю с поспешностью, которой никто не посмел последовать, настолько было трудно совместить восторг, вызванный его поведением, со страхом нажить себе двух могущественных врагов.
– Сегодня мы не впервые убеждаемся в том, что ваш характер в благородстве не уступает вашему таланту, – сказал Блонде. – Вы здесь вели себя не как человек, а как бог: не дать себя увлечь ни своему сердцу, ни своему воображению; не встать на защиту любимой женщины, когда от вас ждали этой ошибки, а она дала бы возможность торжествовать всем этим людям, снедаемым завистью к литературной славе… О! – позвольте мне сказать – это верх житейской дипломатии.
– Вы поистине государственный человек, – сказал. Натан. – Отомстить за женщину, в то же время и не защищая ее, – это не только трудно, но требует величайшего искусства.
– Княгиня – одно из главных лиц в легитимистской партии, так не является ли ее защита при любых обстоятельствах долгом каждого порядочного человека? – холодно ответил д'Артез. – То, что ею сделано для своих государей, могло бы извинить жизнь самую рассеянную.
– Он не открывает своей игры, – сказал Натан Эмилю Блонде.
– Словно княгиня этого стоит, – ответил присоединившийся к ним Растиньяк.
Д'Артез отправился к княгине, ожидавшей его с живейшей тревогой. Исход этого испытания, которому Диана сама способствовала, мог оказаться для нее роковым. Первый раз в жизни сердце этой женщины страдало, и она была как в лихорадке. Она не знала, на что решиться, если д'Артез поверит свету, который говорил правду, а не ей, которая лгала; ведь никогда еще не приходилось ей встречать характер столь прекрасный, человека такого цельного, душу столь открытую, совесть столь незапятнанную и держать это в своих руках. Только желание познать истинную любовь заставило ее сплести всю эту чудовищную ложь. Княгиня чувствовала, как эта любовь восходит в ее сердце, она уже любила д'Артеза; но она была обречена его обманывать, ибо хотела быть для него всегда бесподобной актрисой, разыгравшей перед ним весь спектакль. Услышав шаги Даниеля в столовой, она вздрогнула, и ее волнение достигло высшего предела. За всю свою жизнь, полную приключений, опасных для женщин ее круга, она еще не испытывала такого смятения и поняла теперь, что ставила на карту свое счастье. Глаза ее, обращенные в пространство, сразу оглядели д'Артеза; она видела его насквозь, она читала в его сердце; подозрение, подобное летучей мыши, даже не задело его своим крылом. И тогда у нее отлегло от сердца, радость едва не задушила Диану, счастье охватило ее; ведь нет такого существа, у которого не оказалось бы больше сил перенести горе, чем устоять в великой радости.
– Даниель, меня оклеветали, и ты за меня отомстил! – воскликнула она, поднявшись ему навстречу и открывая свои объятия.
Д'Артез стоял, глубоко пораженный этими словами, корни которых оставались для него скрытыми, пока княгиня не протянула к нему свои прелестные руки, не взяла его за голову и целомудренно не поцеловала в лоб.
– Как могли вы узнать?..
– О мой простодушный гений! Да разве ты не видишь, что я тебя люблю безумно?
С этого дня разговоры о княгине де Кадиньян и о д'Артезе прекратились. Княгиня получила в наследство от своей матери некоторое состояние, каждое лето она проводит на вилле в Женеве вместе с великим писателем и возвращается зимой на несколько месяцев в Париж. Д'Артез показывается только в палате, и его произведения появляются чрезвычайно редко. Развязка ли это? Да, с точки зрения людей умных; нет – для тех, кто хочет все знать.
Жарди, июнь 1839 г.
Комедианты неведомо для себя
Посвящается графу Жюлю де Кастеллан.
Леон де Лора, наш знаменитый пейзажист, принадлежит к одному из самых знатных семейств Русильона; семья эта, испанская по своему происхождению, хотя и славится древностью родословной, но уже лет сто как обречена терпеть вошедшую в поговорку бедность идальго. Явившись в Париж из департамента Восточных Пиренеев налегке, с одиннадцатью франками в кармане, Леон де Лора почти совсем забыл и невзгоды своего детства, и свою семью среди лишений, неизбежных в жизни начинающих живописцев, чье единственное богатство – воодушевляющее их призвание. Позднее заботы о славе и успехе совершенно вытеснили прошлое из его памяти.
Если вы следили за извилистым и причудливым течением наших «Этюдов», вам, быть может, запомнился некий Мистигри, ученик Шиннера, один из героев «Первых шагов» («Сцены частной жизни»), появляющийся и в других «Сценах». В 1845 году наш пейзажист, соперник Гоббемы, Рюисдалей, Лорренов, уже ничем не походил на того нищего, но резвого ученика, каким вы его знали. Он знаменит, он владелец прекрасного дома на Берлинской улице, расположенного недалеко от особняка Брамбур, где живет его друг Бридо, и совсем близко от дома его первого учителя Шиннера. В тридцать девять лет он – член Академии изящных искусств и кавалер ордена Почетного легиона, его годовой доход достигает двадцати тысяч франков, его картины ценятся на вес золота, и – что кажется ему более удивительным, чем приглашения на придворные балы, которые он иногда получает, – имя его, так часто повторявшееся в европейской печати за последние шестнадцать лет, проникло наконец в долину Восточных Пиренеев, где прозябают трое чистокровных Лора: старший брат Леона, его отец и престарелая тетка, сестра отца – девица Уррака-и-Лора.
По материнской линии у знаменитого художника остался один только двоюродный брат, племянник его матери, – человек лет пятидесяти, житель небольшого промышленного городка того же департамента. Этот двоюродный брат первый и вспомнил о Леоне. Лишь в 1840 году Леон до Лора получил от г-на Сильвестра Палафокс-Кастель-Газональ (именуемого запросто Газональ) письмо и ответил ему, что он именно тот самый Лора, то есть сын покойной Леони Газональ, жены графа Фердинанда Дидас-и-Лора.
Летом 1841 года кузен Сильвестр Газональ отправился уведомить именитое и безвестное семейство де Лора о том, что маленький Леон не уехал, как полагали, на Рио-де-ла-Плата и не умер там, как склонны были думать, а стал одним из самых талантливых художников французской школы; но этому они не поверили. Старший брат, дон Хуан де Лора, заявил, что кузен Газональ стал жертвой какого-нибудь парижского шутника.
Вышепоименованный Газональ давно уже собирался в Париж, чтобы следить за ходом процесса, который префект департамента Восточных Пиренеев вследствие несогласия изъял из ведения местного суда и перенес в Государственный совет. Провинциал вознамерился заодно проверить дело с письмом и потребовать у парижского художника объяснений его дерзости. Но когда Газональ, остановившийся в жалких меблированных комнатах на улице Круа-де-Пти-Шан, увидел дворец на Берлинской улице, он был ошеломлен. Узнав от слуг, что их хозяин путешествует по Италии, он тотчас же раздумал требовать объяснений и усомнился в том, соблаговолит ли столь знаменитый человек признать его своим родственником по материнской линии.
В течение 1843 и 1844 годов Газональ следил за ходом своего процесса. В эту тяжбу, связанную с вопросом о течении реки, об уровне воды, о сносе плотины, вмешались местные власти, поддерживаемые жителями прибрежной полосы, и она угрожала самому существованию его фабрики. В 1845 году Газональ считал процесс бесповоротно проигранным: секретарь докладчика Государственного совета, которому было поручено составить заключение по этому делу, доверительно сообщил ему, что заключение это отвергает доводы Газоналя; адвокат Газоналя также подтвердил эти сведения. Хотя Газональ командовал национальной гвардией в своем городке и был одним из самых оборотистых фабрикантов всего департамента, однако в Париже он чувствовал себя таким ничтожным, так был подавлен дороговизной жизни и самых пустяковых предметов, что смирнехонько сидел в своей жалкой гостинице. Лишенный солнца южанин ненавидел Париж и называл его «рассадником ревматизма». Подсчитывая расходы по процессу и своему пребыванию в столице, он давал себе слово по возвращении домой либо отравить префекта, либо наставить ему рога. В минуты уныния он клялся уложить префекта наповал; в веселые минуты согласен был удовольствоваться рогами.
Однажды утром, кончая завтракать и, по обыкновению, брюзжа, он сердито развернул газету и прочел: «Наш великий пейзажист Леон де Лора, месяц назад возвратившийся из Италии, выставит в Салоне несколько полотен; таким образом, выставка, по-видимому, будет блестящей…» Эти строки, которыми кончалась заметка, поразили Газоналя, словно их шепнул ему голос, подсказывающий удачливым игрокам, на какую карту ставить. Со свойственной южанам внезапной решимостью Газональ выскочил из гостиницы на улицу, прыгнул в кабриолет и помчался к своему двоюродному брату на Берлинскую улицу.
Леон де Лора через лакея передал кузену Газоналю, что приглашает его позавтракать с ним на следующий день в «Кафе де Пари», ибо в настоящий момент он чрезвычайно занят и не может принять его. Как истый южанин, Газональ поведал все свои горести лакею.
На следующий день в десять часов утра Газональ, не в меру расфранченный для столь раннего часа (он надел фрак василькового цвета с позолоченными пуговицами, сорочку с жабо, белый жилет и желтые перчатки), узнал от владельца «кофейни» – так в провинции называют кафе, – что господа художники обычно завтракают у него между одиннадцатью и двенадцатью часами; он целый час разгуливал по бульвару, дожидаясь своего амфитриона.
– Около половины двенадцатого, – так, возвратясь на родину, начинал он рассказ о своих приключениях, – двое парижан, самого что ни на есть обыкновенного вида, в простых длиннополых сюртуках, завидев меня на бульваре, разом крикнули друг другу:
– А вот и Газональ!
Второй парижанин был Бисиу, которого Леон де Лора прихватил с собой, чтобы подшутить над своим двоюродным братом.
– Не сердитесь на меня, друг мой! Я и есть ваш кузен! – воскликнул наш маленький Леон, обнимая меня, – рассказывал по возвращении Газональ своим друзьям. – Завтрак был великолепный. У меня помутилось в глазах, когда я увидел, сколько золотых монет потребуется для оплаты счета. Эти господа, видно, загребают золото лопатами. Ведь мой двоюродный брат дал официанту на чай тридцать су – дневной заработок рабочего.
За этим грандиозным завтраком было поглощено шесть дюжин остендских устриц, шесть отбивных котлет а-ля Субиз, цыпленок а-ля Маренго, майонез из омаров, уйма зеленого горошка, паштет с шампиньонами; все это было орошено тремя бутылками бордо и тремя бутылками шампанского; затем последовало изрядное количество чашек кофе и ликеры, не считая сладкого. Газональ был великолепен: он с пламенным негодованием бичевал Париж. Достойный фабрикант сетовал на то, что четырехфунтовые хлебы слишком длинны, дома слишком высоки, прохожие безучастны друг к другу, погода либо холодна, либо дождлива, фиакры дороги – и все это было столь остроумно, что оба художника прониклись к нему самой искренней дружбой и заставили его рассказать о своем судебном деле.
– Мой процесс, – сказал Газональ с характерным провансальским выговором, раскатисто произнося букву «р», – мой процесс – проще простого: они хотят заполучить мою фабрику. Я подрядил здесь болвана адвоката, которому каждый раз плачу по двадцать франков за то, чтобы он не дремал, – и всегда застаю его сонным… Этот слизняк разъезжает в карете, а я хожу пешком; он меня безбожно надувает; я только и делаю, что бегаю от одного к другому и вижу, что мне следовало бы обзавестись каретой… Здесь ведь уважают только тех, кто сидит, развалясь, в собственном экипаже!.. С другой стороны, Государственный совет – это сборище лентяев: они допускают, чтобы мелкие плуты, подкупленные нашим префектом, обделывали свои делишки… Вот вам мой процесс!.. Они зарятся на мою фабрику – что ж, они ее получат! Только потом пусть уж сами договариваются с моими рабочими; у меня их человек сто, и они дубинками заставят плутов отказаться от этой затеи…
– Постой, кузен, – прервал его художник. – Давно ты здесь?
– Уже два года. О! Префект дорого заплатит мне за этот спор; я лишу его жизни, а себя предам в руки правосудия…
– Кто из членов Государственного совета ведает этим отделом?
– Бывший журналист, которому грош цена, некто Массоль, и в этом – вся соль!
Парижане переглянулись.
– А докладчик?
– Еще больший бездельник. Докладчик Государственного совета, который что-то преподает в Сорбонне и пописывает в журналах… Я его глубоко презираю.
– Клод Виньон, – подсказал Бисиу.
– Он самый… – подтвердил южанин. – Массоль и Виньон – вот безмозглые представители вашей правительственной лавочки, трестальоны моего префекта.
