Текст книги "Избранные рассказы"

Автор книги: Онелио Хорхе Кардосо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Коралловый конь
(Перевод П. Глазовой)

Нас было четверо, и мы зарабатывали на жизнь ловлей лангустов. Плавали мы на «Эумелии», одномачтовой шхуне, и, когда по ночам вахтенный держал руками или подпирал ногами рукоять штурвала, трое остальных лежали вповалку во тьме полубака, чувствуя, как при каждом покачивании суденышка грязная вода из отверстий в фальшборте лижет им щиколотки.

Но все мы четверо были вынуждены вести эту жизнь, когда выбираешь курс и пускаешься в путь, назад уже не вернуться. Дорога засасывает тебя, ты весь, с головы до пят, приноровился к ней, она стала твоей оболочкой – и другая тебе уже не подходит. Так мы думали до того дня, когда к нам присоединился пятый – он никак не укладывался у нас в сознании. Жизнь наша не была для него ни ремеслом, ни необходимостью, а по возрасту он годился нам в отцы. Кроме того, он был богат и не ради же нескольких песо выручки решил наняться на шхуну! Нелепость какая-то. А нелепости раздражают, вызывают протест, и протест прорвется непременно, надо только, чтобы было брошено два-три косых взгляда и накопилось достаточное количество затаенно-осуждающих слов. Так оно и случилось; на третий день я проронил как бы между прочим:

– Монго, можешь ты мне объяснить, зачем он тут болтается, этот богач?

– Смотрит морское дно.

– Но он же не ловит лангустов.

– Он смотрит, просто чтобы смотреть.

– От этого наши уловы не станут больше.

– Да, но он сам вроде готового улова, и считай, что выручка у нас в кармане.

– Как это так?

– А так, чистоганом, Лусио, круглыми звонкими монетами, – и трать их себе на здоровье.

– Значит, он платит нам?

– Ага.

– Сколько же мы получим?

– Сколько душе угодно.

И Монго вперился в меня взглядом, улыбаясь и как бы внушая мне, чтобы я безо всяких объяснений и слов отгадал какой-то хитрый его намек.

– А знает он, что мы иной раз по целым неделям не заходим в порт?

– Знает.

– И что морская вода – не оранжад и не ром из горлышка запрокинутой бутылки?

– Знает.

– И что мы спим здесь на голых досках?

– Он знает и это и ничего не требует. А вообще-то, Лусио, приберег бы ты свои вопросы, в море они вроде сигар: выйдут, хвать – их и нет.

Старшой отвернулся. Над островком Эль-Кайуэло вставала вечерняя звезда.

В ту ночь я долго ломал голову, как раскусить этого чудака, Пятого. Смотреть в воду, когда солнце жарит вовсю, а вокруг тебя люди надрываются, работают? Уж не прячет ли он лицо, чтобы его не узнали с какой-нибудь другой шхуны? Зачем человек станет искать чего-то в море, ради этого покидать надежную землю и на ней свои надежные капиталы? Что нужно ему на нашей жалкой «Эумелии», ведь северный ветер того и гляди унесет ее как-нибудь ночью бог весть куда? Я уснул, – у меня болели глаза, оттого что целый день я таращился сквозь стеклянное дно смотрового куба в глубину, загоняя лангустов одним взмахом руки в сачковую сеть. Я уснул, как спят только ловцы лангустов, – весь, от мыслей в голове до кончиков пальцев на ногах.

Рассвет принес озарение: за нами гонится другая шхуна, быстроходная – его разыскивают. А он, наверно, хочет улизнуть к мексиканцам, на Юкатан, – натворил чего-нибудь, что теперь никакими деньгами не откупишься, ну, и концы в море, смывается к чужим берегам, под чужое небо. Недаром старшой говорит: получим с него, сколько заблагорассудится. И опять я весь день лежал ничком в шлюпке, а Педрито управлялся с веслами; «Эумелия» стояла на якоре, и вокруг была водная гладь, спокойная, безмятежная, нетронутая даже бризом, и небо гляделось в воду, точно в зеркало.

– Он – точь-в-точь как ты: весь день ничком и дно разглядывает, – ухмыльнулся Педрито.

Вытирая руки, чтобы не намокла моя вторая, вечерняя сигара, я спросил:

– Ты думаешь, он ждет другой шхуны?

– Какой шхуны?

– А бог его знает какой. Может, с Юкатана.

Педрито уставился на меня со всею наивностью своих четырнадцати лет, проведенных на море.

– Не понимаю.

– Видно, хочет удрать с Кубы.

– Нет, он говорил, что сойдет на берег, что, если кончится штиль, он вернется в город.

– Ты слыхал сам?

– Да-а. Он сказал Монго: «Пробуду у вас, пока нет ветра, а после вернусь домой».

– Чудно!

– Так он условился с Монго: отвезти его в порт при первом же ветерке, хотя бы это был всего лишь полуденный бриз.

Значит, не для того, чтобы удрать… и он богатый. Только ловец лангустов поймет – тут что-то не вяжется. Ведь иной раз думаешь: на все готов, лишь бы не было больше этих ночей на полубаке, этих дней ничком под палящим солнцем.

Я сел на весла, и мы молча двинулись к шхуне.

Мы проходили мимо кормы, и я увидел, что Пятый свесился с нее почти головой вниз. Он не взглянул на нашу шлюпку, казалось, до него не доносится всплеск весел, и только досадливо поморщился, когда весло взволновало тихую воду, через которую он рассматривал морское дно.

Приятно прикидывать, как употребишь заранее обещанные деньги. Но есть кое-что поважней: знать, что руководит поступками человека, глухого к тебе, словно каменная стена, что там, в его больших глазах, за этим огромным лбом. И я снова обратился к старшому:

– Монго, чего он хочет, что он разыскивает? За что он нам платит?

Монго чинил сеть для ловли лангустов и уже приоткрыл губы, собираясь что-то сказать, но выпустил изо рта лишь облачко сигарного дыма, которое тут же растаяло в воздухе.

– Ты слышишь, про что я спрашиваю? – не отступался я.

– Слышу.

– Так что ж ты не отвечаешь?

– А я не знаю, что именно тебя интересует, и обдумываю, как бы тебе ответить.

– Очень просто – словами.

– Да, словами, но ведь надо попонятней…

Он весь повернулся ко мне и отложил в сторону вязальный челнок, которым чинил сеть. Я выжидательно помедлил и захотел помочь ему:

– Я же не про тот свет спрашиваю и не про этот.

– Да, Лусио, но без того света тут ничего не объяснишь, – сказал он очень серьезно.

У меня захватило дух, а когда, очнувшись, я собрался удивиться, подал голос Педрито:

– Полундра! Садимся на мель.

Мы бросились за борт и – по шею в воде – принялись толкать «Эумелию» под брюхо, пока не сдвинули с места и она не всплыла над отмелью, подняв со дна воронки крутящегося тонкого песка. Монго воспользовался случаем, чтобы осмотреть дно специального бака, где мы, в морской воде, держали лангустов. А я стал готовить завтрак – была моя очередь. За весь день я так и не сумел выбрать минуты, чтобы перемолвиться со старшим. Зато мне удалось разглядеть как следует лицо нашего Пятого, и я впервые понял, что в такие светлые и большие глаза нельзя смотреть долго. Он не сказал мне ни слова, а привалился спиной к стойке штурвала и тут же заснул. Ближе к ночи старшой разбудил его, и он, в темноте, съел немного похлебки и снова пошел спать.

Дул мягкий бриз, доносивший до нас свежее легкое дыхание с островка Эль-Кайуэло; я наспех сполоснул в море посуду: торопился на корму, где старшой, лежа на спине, грел под луною живот. Я почти ничего не успел ему сказать и потому начал с того, на чем мы остановились:

– Ведь я же не про тот свет спрашиваю. И не про этот.

Он мягко улыбнулся в сиянии луны, сел и, помолчав, заговорил, раскуривая сигару, огонек которой бросал красные блики на его лицо.

– Теперь я знаю, что тебе ответить, Лусио. Присаживайся.

Я прислонился к фок-мачте и, скользнув по ней спиною, сел.

– Допустим, он маленько свихнулся и ему кажется, будто здесь, у нас, он увеличивает свои капиталы.

– Лежа весь день ничком и глядя в воду?

– Не в воду. Он разглядывает дно.

– Вода или дно – все равно бред.

– За свой бред он платит деньги. Стало быть, точка.

– Нет, не точка.

– Почему?

Я растерялся, не зная, что ответить, и объяснил, как мог:

– Потому что на работе важно не только зарабатывать деньги, но еще и понимать, что заставляет другого платить их тебе.

– Положим, в данном случае – помешательство.

– Плавать на таком корыте, как наше, вместе с помешанным – это ж опасно.

– У него помешательство особое, Лусио, тихое, один пунктик: чтобы не было ветра.

Опять ветер! Я даже приподнялся.

– При чем тут ветер, Монго? Мне уже и Педрито говорил. Но на что она ему – эта тишь да гладь?

– Я же сказал тебе, Лусио, он помешался.

– Неправда! – почти выкрикнул я и тут же поглядел на корму, уверенный, что разбудил Пятого. Увидел я только его ноги, не затененные навесом и залитые светом луны. А когда снова повернулся к Монго, тот смеялся вовсю.

– Не бойся, дурачок. У него помешательство безобидное, и он за него платит. Он и мухи не убьет.

– Но ведь нельзя же проходить мимо… поневоле тревожишься, – проговорил я быстро и понял, что теперь-то уж Монго сумеет объяснить мне то, чего я хочу.

– Ладно, так и быть, отвечу тебе: он вбил себе в голову, будто на дне кто-то есть.

– Кто это есть на дне?

– Конь.

– Конь?

– Да, красный, говорит, конь. Красный, как кораллы.

И Монго расхохотался до того оглушительно, что я поверил: не врет. Внезапно рядом с нами очутился Пятый, и Монго, слегка смутясь, осведомился:

– Что, приятель, не спится?

– Вы заговорили о коне, но про коня – это правда, о нем я бы не позволил себе неправды.

Я осторожно поднялся на ноги – иначе не видно было его лица, только силуэт головы на фоне лунного света, а ведь, наверно, его лицо выражало досаду, хотя голос звучал ровно. Однако нет, лицо его оказалось тоже спокойным, как море. Монго, ни на что не обращая внимания, тихо встал.

– Я никого не обвиняю в неправде, – проговорил он, – только я никогда не стану разыскивать живого коня на морском дне. – И он нырнул в квадратный зев полубака – спать.

– Да, да, – пробормотал Пятый, – он разыскивать не станет, а если и станет, то не найдет.

– Почему? – неожиданно спросил я, будто мне было неизвестно, что нет на свете человека, который бы знал море лучше, чем Монго. Но тут Пятый повернулся так, что луна ярко осветила его лицо.

– Чтобы видеть, надо иметь глаза. «Имеющий глаза, да видит».

– «Да видит»? Видит что?

– То, что нужно глазам, когда они уже понавидались всякой всячины.

Сомнений не оставалось: у него было помешательство – тихое, безопасное для посторонних помешательство…

Монго не соврал, но я – я не люблю зарабатывать на сумасшедших и тратить на них время. Я решил уйти, – однако не успел сделать и двух шагов в сторону кормы, как Пятый окликнул меня:

– Погодите, нельзя же проходить мимо: человек поневоле тревожится за другого человека.

Это были мои слова, и я почувствовал себя так, будто обязан держать за них ответ…

– Допустим, ну и что?

– Вы тревожитесь за меня.

– Ничего я не тревожусь, можете себе хоть всю жизнь смотреть в воду и разглядывать ваше морское дно.

– Да, но вам позарез хочется знать, зачем мне это надо.

– А я уже знаю.

– Что у меня помешательство?

– Да, помешательство.

Пятый заулыбался и, не стерев с губ улыбки, сказал:

– На непонятное всегда стараются навесить ярлык.

– Чего нет, того увидеть нельзя. Кони созданы для земли, они раздувают ноздри, чтобы дышать воздухом, скачут, распустив по ветру гриву, и цокают копытами по камням.

– Они созданы еще и для воображения.

– Что?!

– Чтобы скакать, куда угодно нашей мечте.

– И для этого вы отправили его скакать под водой?

– Я его никуда не отправлял, просто он сам под водой. Я вижу, как он проносится мимо меня, слышу цокот его копыт. В штиль я улавливаю его приближение еще издали: он скачет галопом во весь опор, миг – и передо мной плещет водорослями его грива, и пролетает он сам, красный, как кораллы, как кровь, брызнувшая из жил и не свернувшаяся от соприкосновения с воздухом.

Пятый заметно волновался, а я хотел повернуться и уйти. Однако втайне шевельнулась во мне мысль: до чего же оно прекрасно – видеть, как скачет такой коралловый конь. Пускай это всего лишь слова – тебя уже так и тянет увидеть кораллового коня снова и снова; да, пускай это всего лишь слова взволнованного своим рассказом человека. Конечно, я подавил в себе это чувство, потому что я еще не люблю и того, чтобы меня втягивали в разные споры-разговоры.

– Хорошо, если можно думать о каком-то коне, оттого что не надо думать о хлебе насущном.

– Людям всегда нужен какой-нибудь конь.

– Но хлеб насущный важней, он нужен каждому.

– Конь – тоже каждому.

– Я обойдусь одним хлебом, жизнь-то у нас собачья.

– Когда ты наешься своим хлебом, тебе захочется еще и коня.

Может, я чего-то не понял, но в человеческих мыслях нет-нет да и вспыхнет какой-то проблеск или в словах – искра света, пускай неясного, и все-таки в душе остается огненный след. Да… и, однако же, для меня это было куда трудней, чем лежать целыми днями ничком, высматривая лангустов. Ничего больше не сказав, я поспешил уйти и даже не оглянулся, чтобы Пятый, чего доброго, снова меня не окликнул.

День, как обычно, начался рассветом над островком Эль-Кайуэло, ветер донес оттуда крики диких уток. Я подгадал так, чтобы оказаться с Монго наедине, и, прежде чем сесть в шлюпку с Педрито, шепнул, не дожидаясь, что ответит старшой:

– О моей доле не думай, у него я не возьму ни гроша.

И мы принялись за дело, на которое ухлопывали жизнь: прозрачная вода, сачок, дно, колышущиеся водоросли. Тут я впервые рассмеялся.

– А что, – обернулся я к Педрито, – а что, если бы я поймал в сачок кораллового коня?

Он посмотрел на меня наивными голубыми глазами, ответа в них не было, но слова его заставили меня вздрогнуть.

– Осторожно, Лусио, от этого солнца слишком жжет голову.

«Не от солнца, а от этого помешанного», – подумал я, но промолчал, и мне почему-то сделалось чуть-чуть грустно.

Прошло три дня, похожих на все остальные, и наш Пятый, как прежде, ничего не говорил, мало ел и много смотрел в воду, перегнувшись за борт, и не обращал внимания на шпильки Висенте, который начал с подхихикивания, а кончил тем, что высказался:

– Эй, приятель! С северной стороны водорослей побольше, видать, твой конек их хорошо унавозил.

Я посчитал, что сказано это не от жестокости, а по глупости. Раньше я всегда смеялся шуткам Висенте, но в этот раз слова его были убоги и так бледны рядом с красным конем, который там, на Дне, мчится себе по воле, разметав гриву, гремя копытами по морским камням. Выходка Висенте неприятно кольнула меня, и оттого на другой день вечером я снова подошел к Пятому, хоть и решил не поддаваться.

– Ладно, пускай он живет там взаправду, пускай скачет во весь опор по морскому дну, – вам-то с этого что? Какая от него польза?

– Та, чтобы проноситься на всем скаку, ослеплять своим видом, а может, и вовсе безо всякой пользы.

– И ради этого вы мучаетесь целые дни – целые дни! – только чтобы увидеть, как он проскачет мимо вас и потом пропадет?

– Все новое добывается в муках, все неизведанное, чем мы хотим овладеть, требует жертв.

– Чепуха, ваш конь никогда не покажется, его нет, никто его не видел.

– Видел – я. И опять увижу.

Я собрался было возразить, но посмотрел ему в глаза и не смог проронить ни звука. Убежденность придавала его взгляду такую силу, в осанке было столько благородства, что у меня не хватило духу его опровергать. Я оторвал глаза от лица Пятого и стал через его плечо смотреть на пролетавшего совсем близко пеликана; пеликан вдруг сложил крылья и шлепнулся в воду.

Пятый опустил мне на плечо мягкую руку:

– Вы тоже его увидите, подойдите ко мне после обеда.

Я стряхнул его руку – до того разозлили меня эти слова. Голову мне больше не жгло, а если бы и жгло, то лишь от солнца, – так ведь на то оно и солнце, чтобы жечь. Однако ему – кто дал ему право морочить меня выдумками насчет того или этого света, какими-то дурацкими видениями!

– С меня хватит лангустов. Больше мне ничего не надо.

Я повернулся к нему спиной, но ветерок донес его голос:

– Нет, надо. И ничуть не меньше, чем мне. «Имеющий глаза, да видит».

В тот день я почти не притронулся к завтраку – есть не хотелось. К тому же и лангусты пошли косяками, только успевай выбирать. Так что мы с Педрито уселись в шлюпку, не дожидаясь, когда окончится час отдыха. Я проработал, словно каторжный, до пяти вечера и бросил, лишь убедяеь, что на дне не различишь больше ни одного стоящего рачка. Мы вернулись на шхуну, и там ждало меня самое скверное: все трое, кроме меня, – Висенте, Педрито и Монго, отправлялись на берег за сливами икако. Я бы тоже уехал с ними, но не успел и оглянуться, как они уже отчалили. Я остался: уселся на корме чинить наши сачковые сети и все придумывал, какой бы работой заняться еще, чтобы не поднимать голову и не натолкнуться случайно взглядом на Пятого. Мы стояли на якоре к югу от Эль-Кайуэло, на довольно глубоком месте. Был полный штиль – такого никогда еще не бывало. Не шевелились даже илистые космы, свисавшие под водой из-под кормила «Эумелии». Море было как зеркало, только позади кормы зеленая спинка рыбы агухон чуть морщила водную гладь. На высоком небе – ни облачка, а тишина такая, что вздох и тот слышен. Тогда-то и раздался его возглас, заставивший меня вздрогнуть:

– Живо!

Сачок вывалился из рук, а ноги уже готовы были сами поднять меня с места, но я удержался.

– Живо сюда! Вот он!

– Вы не имеете права навязывать свой бред другим!

– Боитесь увидеть правду собственными глазами?

Это было уж слишком. Я ничего не ответил. Отшвырнув ногой стоявшую передо мной корзину, я бросился на корму и растянулся ничком рядом с Пятым.

– Ничего я не боюсь, – сказал я.

– Слышите?.. Топот!

Я задержал дыхание, насколько мог, потом повертнулся к нему.

– Это волны.

– Нет.

– Это вода бьет по ракушкам, которые прилепились к днищу.

– Вы знаете сами, что это – не вода.

– Ну, так что-то другое. Но того, про что говорите вы, быть не может.

– Прислушайтесь получше. Слышите?.. Иногда он попадает копытами по камням.

Слышал ли я? А если слышал, то своими ушами или его? Не знаю. Возможно, у меня просто горела голова и чересчур громко стучала где-то у шеи кровь.

– Да смотрите же, смотрите вниз, пристально.

Похоже, он мне приказывает. Но глазам-то не прикажешь, и я стал смотреть поверх воды, разглядывая мангровый листок, плававший неподалеку за бортом.

– Скачет! Скачет!

Он произнес это чуть ли не с остервенением и схватил меня за руку так, что ногти впились в кожу. Однако я упрямо продолжал разглядывать мангровый листок. Вот только уши – они ничем не были заняты, мне некуда было девать мой слух, а Пятый, содрогнувшись весь с головы до ног, почти закричал:

– Да вот же он, смотрите!

Глаза мои невольно переметнулись с мангрового листка на лицо кричавшего. Я не желал видеть фантасмагорий ни того, ни этого света. Я скорей дал бы убить себя, чем подчинился окрику сумасшедшего. Но Пятый внезапно забыл про меня. Он отпустил мою руку, глаза его распахнулись, и я, против собственной воли, увидел в его расширившихся зрачках, устремленных на морское дно, крохотное отражение коня, красного, как кораллы, – пламенея весь от ушей до кончиков волос в разметавшемся хвосте, конь пронесся и растаял там, в глубине этих глаз.

С тех пор прошло уже довольно много времени. Я и теперь иногда отправляюсь в море на ловлю тунца, а бывает – и лангустов. Но, как и прежде, я не могу прожить без хлеба насущного и не терплю разговоров насчет какого-то там света, того или этого, потому что я так и не знаю, был ли правдой топот копыт под нашей «Эумелией». Что, если это было только видение, возникшее в разгоряченном мозгу другого человека и явившееся мне лишь на минуту, когда Пятый заразил меня своим жаром? Но, раздумывая, я все больше прихожу к мысли: людей всегда одолевают два совершенно разноликих голода.

1959.

Меме
(Перевод Э. Брагинской)

Жила в Тринидаде женщина.

Она лечила от всех болезней

питьем, которое сама готовила.

Из книги Флорентина Мартинеса «Прошлое Санта-Клары»

Весть о том, что случилось с Меме, тут же облетела квартал, про это говорили на каждом углу:

– Меме исцелилась, Меме встала на ноги!

Никто не хотел верить, да и поди поверь… Столько лет была прикована к креслу, столько лет просидела сиднем у дверей своего дома, таращась на людей, которые шли вверх и вниз по берегу реки. Меме наизусть знала, какое небо днем, какое – ночью. Ей было тридцать семь лет, и двадцать из них она просидела в кресле-качалке. Замуж Меме вышла рано, но ровно через три месяца ее вдруг разбил паралич, ноги отнялись, и все – никакое лечение не помогало.

– Что отец, что дочь, – говорили люди, – чего удивляться, раз она вся в него.

Но дело в том, что Меме была крепкого здоровья, ничем до этого не хворала, в отце души не чаяла, только вот отец не хотел, чтобы она выходила замуж, а она поступила по-своему, ну и через три месяца отец взял да и умер, и через эти же три месяца, день в день, у нее отнялись ноги. В душе Меме даже радовалась, мол, платит страданием за то, что ослушалась отца, что наперекор ему вышла замуж, стало быть, платит страданием за страдания отца. Случай, конечно, редкостный, небывалый, можно сказать – божья кара.

Меме только об отце и рассказывала: как жил, что делал, что ему по вкусу, что нет, какой был работящий, как любил ездить верхом, как лошадь купал в запруде. Отца нахваливала, а про мужа – ни одного доброго слова, хотя он человек каких мало, всего три месяца с ней прожил, и на тебе – такая беда; убивался страшно, не знал, чем ублажить свою Меме, землю рыл, лишь бы все у нее было, лишь бы нужды не замечала. И вот так год за годом, ну, потом вроде сердце переболело, что положено делать – делал, а с сердца она сошла, будто он потихоньку свалил с себя камень.

За двадцать лет ничего особого не приключилось, разве что на другом берегу Велико проложили шоссе да высокую стену поставили, народ окрестил это Набережной. Меме только и видела, что стену да крыши автомобилей, которые пролетали по шоссе. Словом, прошли годы тихо-мирно, и вдруг такая новость, точно бомба разорвалась.

– Меме сама ходит, Меме излечилась!

Вся заплаканная, подошла Меме к дверям дома Эдувихес:

– Посмотри, подруга. Это все она, лекарка из Тринидада!

Сперва Эдувихес и в ум не взяла ту женщину, глядела на Меме и глазам не верила – стоит у дверей сама, никто ее не держит, и нет возле нее кресла, ни спереди, ни сбоку, ни сзади.

– Ой, Меме! Да хранит тебя господь, да не оставит своей милостью!

– Лекарка из Тринидада, лекарка из Тринидада, та самая, у которой святой колодец! – на разные голоса твердили люди и шли, бежали к дому Меме. Даже в Кайбариене, в Маникарагуа, в Ягуахае только и говорили что об этом чуде, хоть и в глаза не видели Меме.

– Меме вылечилась, сама ходит! Двадцать лет на ногах не стояла, а теперь как наново родилась: и глаза горят, и щеки зарумянились.

– Первым делом, Меме, поезжай в Тринидад, первым делом в Тринидад и целуй ноги той женщине, благодари за святую воду.

– Да разве она исцелила Меме? Это воля всевышнего!

– Ей тоже свое положено, вон какое благо сотворила.

– Только не деньги – денег она не возьмет, надо подарок какой дельный, чтобы ей пришелся по вкусу, а то она лечит-лечит, а живет в бедности, да еще одна. Ни колодец, ии молитвы из нужды не вытащили.

Дом наполнился голосами людей, простых, скромных, добрых сердцем, и среди всех – Меме, она расспрашивает о муже, об Эрнесто, а он куда-то запропастился. Все кругом уже знают, кроме него. Меме ждет не дождется мужа, как двадцать лет назад, но его все нет и нет, и она в который раз рассказывает свою историю:

– Мне о ней давным-давно говорили, Хулия первая сказала, что, мол, в Тринидаде живет одна женщина-знахарка, у которой чудотворный колодец. Она к нему подойдет, когда солнце садится, глянет на дно, прочитает молитву, а потом ведерком достает воду. Кто попьет, не евши, три дня по глоточку – с того любая хворь сойдет. Мне о ней давным-давно говорили, да я все не верила.

Меме рассказывала и рассказывала как заведенная, только и умолкала, чтобы сварить гостям кофе да еще разок взглянуть на свои ноги – подумать, сколько лет у плиты не стояла! – и снова принималась рассказывать:

– Эрнесто собрался в Тринидад, есть у него грех – петухи, свихнется скоро на этих петушиных боях, ну, я ему и скажи: «Эрнесто, раз ты едешь, сходи к той женщине и попроси у нее бутылочку воды». Говорю, а сама думаю – забудет, всегда о моем забывал и теперь забудет. Но нет – приехал и бутылку с водой привез. Вот она, тут еще чуток есть. Как теперь быть? То ли сама допью, то ли вернуть женщине из Тринидада?

– Да отдай, кому понадобится, милая, трех глотков, пожалуй, нет, а два – наберется.

И люди все толковали и толковали, пока вдруг не объявился Эрнесто. Тут все расступились, у кого на глазах слезы – пусть поскорее увидит, как Меме стоит посреди комнаты и улыбается ему.

– Эрнесто, вот какую воду ты привез, теперь я совсем здоровая!

Но Эрнесто – хоть бы слово. Все притихли, насторожились, а Меме снова:

– Эрнесто, погляди, какую ты воду привез, я теперь совсем здоровая!

Эрнесто – ни слова. Вскинул руки к лицу, закрылся и выскочил из дома, пошел куда глаза глядят, лишь бы от людей подальше.

– Эрнесто, это же правда. Это – Меме, твоя жена.

Никто не смог его остановить, даже Меме, а потом кто-то поумнее сообразил:

– Да он растерялся, шутка ли… Пусть опомнится, в себя придет. Разве мужчина станет при всех слезы лить?

Эрнесто шел быстро, и каждый шаг отдавался у него в голове.

Уму непостижимо! Годами было как было, он притерпелся, и вдруг все перевернулось, стало как должно быть. И каким чудом? Откуда это чудо взялось? Эрнесто не мог понять и все шел по пыльной, обложенной щебнем тропе, которая вела прямо к узкой, почти пересохшей Белико. Как же так? Ведь кто-кто, а он знал, он один и знал… Эрнесто не заметил, что ступил грубыми разбитыми башмаками в воду. Он сел у самого берега, стал смотреть на воду и задумался – как же так, если он один и знал? Меме его извела, совсем извела с лекарствами, гадалками, знахарями, а в последние три месяца просто житья не стало. Он добывал все, что она просила. Целую неделю Меме прикладывала к ногам листья горького гуиро – хоть бы какой толк. При полной луне Эрнесто обрывал курухей, настой из него сделали – снова без пользы. А тут – с ума сойти! – съездил в Тринидад – и пожалуйста.

Эрнесто повез в Тринидад своего единственного петуха, сунул его в соломенную шляпу, взял немного денег, а записку Меме спрятал в карман: «Смотри не забудь про воду». С петухом он простился в полчаса. Забили петуха – ведь какой был красавец! С четырьмя песо – тоже. Остался только билет на обратную дорогу да горькая обида за петуха. По пути все думал, как расскажет Меме о загубленном петухе, о загробленных деньгах, о том, какой он невезучий. Шел и шел, глядя под ноги, и вдруг, ну точно как сейчас, башмаками ступил в воду.

– Господи, а святая вода-то?

Выпало из памяти. Первое, что хотел сделать Эрнесто, – рвануться назад; потом, не раздумывая, побежал к набережной, где было питейное заведение, взял там бутылку, вернулся к реке, встал на колени, сунул бутылку в воду и услышал – буль, буль, – как она наполняется. Боже мой, первый раз в жизни обманывал он Меме. Но ведь сколько лет клал на нее силы: и жилье, и еда, и свет, и всякие лекарства – все он…

Глаза Эрнесто неотрывно следили за тихим течением реки, и свежий ветер доносил до него голоса:

– Съезди, Меме, в Тринидад, съезди, отблагодари. Ты в неоплатном долгу, хоть ноги ей целуй.

1960.