Текст книги "Избранные рассказы"

Автор книги: Онелио Хорхе Кардосо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Вторая смерть Кота
(Перевод Э. Брагинской)

Роблес сидел на корме, резко откинувшись назад, и смотрел, как занимается утро. Кончиками пальцев правой руки он придерживал лесу, а левой, согнутой в локте, опирался о банку. Желтый шар солнца медленно всплывал на краю моря. Роблесу это привычно. Он мог не глядя сказать, что за его спиной еще не погасла россыпь ночных огней Кохимара. Роблес знал все наизусть, ведь прошло ни много ни мало тридцать лет с того дня, когда он, двенадцатилетний мальчишка, в первый раз выбирал из воды самодельный якорь, а старый Креспо с кормы следил за ним и скверно ругался.

Этим утром, как и всякий раз, когда ему виделся старик в лодке, на своем обычном месте, Роблес непременно вспомнил бы о нем, но вот ночной улов хуже нельзя – рыбы на один зуб, и все мысли только об этом. Бог с ним, с солнцем. Роблес удрученно глянул на дно лодки, где лежали eго «трофеи» – мелочье, сплошной сор. Разве скажешь, что рыбачил? Такое впору этим лодырям, которые просидят все воскресенье, в модных шляпах и цветастых рубахах, затупят, обобьют крючки о камни и тащат домой, млея от радости, какую-нибудь ерунду вроде ронко – а эту рыбу ловить и ума не надо.

Но вот леса дрогнула и пошла вниз, может, судьба смилуется и подбросит парочку черно, фунтов десять – двенадцать каждый. Где там, черно нет и в помине, а солнце, набирая высоту, окрашивает в густой синий цвет черную от ночной тьмы воду. Э-эх, сюда бы старого пройду Креспо! Он, конечно, стал бы орать – дурень, не знаешь, где рыба держится, и все такое. Только старик давно умер, пятнаддать лет, как лежит под тяжелой красно-бурой землей. Без него Роблесу куда легче, но, как ни говори, старик обучил его всему, что знал, даже секрет открыл, как снимать рыбу с чужого яруса, считай из-под носа у хозяина.

Роблес ни разу в жизни на это не шел, но суметь – сумел бы. Только зачем? Он худо-бедно рыбачит, кормится своим трудом, три заброса – и хватит, хотя оно, конечно, зависит от многого: от течения, скажем, и от глубины – на сколько забросил, на двадцать сажен или больше. В своем деле Роблес дока, каких мало. Спасибо старому Креспо за науку. Хитрец, понятно, орудовал дай бог, и все шито-крыто. Захоти Роблес – в любой час станет Котом, не хуже старика сумеет. Кот… От такой мысли он чуть не рассмеялся.

Старого Креспо прозвали Котом за приметливость, за особый нюх на чужую рыбу. Так и говорили: кошачий глаз надо, чтобы с берега усмотреть, где добрые люди ставят яруса, а потом ночью, без фонаря, в кромешной тьме добраться на своей долбушке – и весла не слышно – да стащить весь улов. Тут такое чутье нужно, какое не у всякого кота бывает. Один Креспо мог обстряпать все это, честное слово!

Темное дело, нечистое, да иной возьмет и загордится: как-никак риск большой, и если ты с удачей, значит, смельчак, молодец. Тут только начни, а уж потом пойдет-поедет.

Внезапно леска дрогнула, и Роблес весь напрягся, сжал, как мог, пальцы правой руки. Но сразу усмехнулся:

– Мелочь, верно. Хм-м…

Ветер по-прежнему дул с берега, вода была гладкая, спокойная – ни волны, ничего. Старик бы сейчас крикнул: «Чего ждешь, дурень, тащи свою лесу», – и закурил бы смятую сигару.

«Своя» леса, «своя» жестянка-черпак, «свое» грузило, «свой» руль, «свой» нож… Когда наступал черед работе, Роблес делался как бы хозяином этих вещей, а только унеси он, не дай бог, вот эту жестянку, Креспо отлупцевал бы его будь здоров.

Но, говори не говори, старик научил его всему, что умел, стало быть, поминай своего учителя добром. Да за тот первый день надо благодарить его всю жизнь. Случаем тогда Роблес, круглый сирота, набрел на дом Креспо – услышал запах рыбы и следом увидел, как она жарится. Он сглотнул слюну, и старик, глянув на него маленькими кошачьими глазками, сразу понял что к чему, но, продолжая возиться у плиты, промолчал. Потом обернулся – нос крючковатый – и спросил:

– Небось голодный?

– Ага.

– Что ж, каждому своя забота.

Похоже, ему и дела нет до голодного парнишки, но через минуту-другую он сказал:

– Вот принесешь наживку, оставлю тебе жарева, – и, схватив рыбу за хвост, бросил ее в кипящее масло.

Роблесу только двенадцать минуло. Он ни полслова, повернулся и пошел прочь. Весь Кохимар исходил и на самом берегу взял да и украл горсть сардин – первый раз в жизни. Их и отнес старику. Тот понюхал и молча стал бросать одну за одной в ящик с солью. Потом буркнул:

– Бери, ешь.

Рука мальчишки потянулась было к жареной рыбе, но замерла от резкого окрика:

– Это не про тебя.

Роблес внимательно посмотрел на старика и уж по второму разу не оплошал – ваял какую надо.

Ох уж эти воспоминания, иной раз они как птицы, что высматривают рыбу. Прилетят невесть откуда и кружат черными рогалинами над морем, над лодкой, над душой.

При мысли о птицах Роблес взглянул на небо. Появись они – значит, удача, значит, здесь дорады, парочкой. Но в небе только солнце, уже высокое, оно палит прямо в глаза. Со спины потянуло ласковым ветерком – хорошо! И вот тут-то бахнуло по воде, да так, что Роблес обомлел. Может, и впрямь дорада? Иной раз что задумаешь, то и сбывается. Он не спеша, осторожно привстал и видит: метрах в семи от кормы из взрытой глади расходятся волны. Ну и коловерть! Того гляди заклокочет у самого борта. Роблес подался вперед и, вглядываясь в бурлящую воду, стал подтягивать лесу. Но не тут-то было. Он ахнул – мать честная! – и замер, не веря своим глазам. В том месте, где вспухли волны, мелькнула черная спина огромной рыбины, роблес сразу догадался – кастеро!

Черная рыба, да у самого берега, под палящим солнцем – такое и вообразить нельзя. Ведь эти остроносые кастеро ходят с места на место на большой глубине залива, где рыбаки ставят яруса с фонарями на буйках.

Самое что ни на есть чудо! Но что было дальше, словами не опишешь. Только Роблес опомнился, как вдруг увидел: черная рыба застряла гвоздем в доске, должно быть, пробила ее носом-клинком, и ни туда, ни сюда.

– Теперь тебе крышка!

Широко шагнув, Роблес упал на скамью, рывком дернул веревку якоря, и, пока она раскручивалась, исчезая в воде, он старался вывернуть лодку так, чтобы ветер подогнал ее ближе к рыбе.

Долго воевать этот кастеро не будет, во-первых – доска, а во-вторых, силы небось на исходе, отвоевался. Но кастеро есть кастеро, и уж если поднял колотушку, смотри не промахнись – бей между глаз, не то дело затянется, употеешь.

Да только у Роблеса что под рукой? Багор, мачете и колотушка. Сейчас бы гарпун, так нет, угораздило утопить ночью в открытом море. Однако досадовать не время, главное теперь – всадить в рыбину багор, а уж там рука поймет, сколько в ней весит жизнь и сколько смерть.

Когда до кастеро осталось не больше полуметра, Роблес ткнул что есть силы. Рыба в ответ саданула хвостом по воде, подняла столб брызг, которые залепили Роблесу глаза. Ему почудилось, будто кто-то в глубине хочет вырвать у него багор. Но он удержался: одной ногой уперся о дно, другой изо всей мочи – о край борта. Все это длилось не так долго – рыбина вдруг ослабела. Когда Роблес протер глаза, он увидел, что багор впился в бок кастеро и оттуда, растворяясь в воде, стекает струйка крови. Хорошего мало: кровь приманит акул. Значит, мешкать нельзя, значит, действуй. Ловко перехватив багор левой рукой, он сжал в правой колотушку. Прямо между глаз ударил, не ниже, не выше, да три раза, хотя с первого понял – не ошибся. Черная округлая спина кастеро стала быстро синеть – дело сделано. Вот так же черное переходит в синеву, когда над морем встает солнце.

Но Роблес едва подумал об этом. Он даже не разглядел толком свою добычу, перед глазами, заслоняя все, снова всплыло лицо старика. Роблесу показалось, что он улыбается, однако Кот никогда не улыбался, ему ли не помнить. Вот смеяться – да, этаким натужным смешком, задушливо, точно внутри что нарушилось. Припоминая тот смешок, Роблес прямо как услышал голос старика:

– Хе-хе-хе. Нашел чему радоваться, дурень, – пойманную рыбу любой поймает.

Роблес даже в лице переменился. А что? Его правда – половину дела решила ночь да эта доска. Он помедлил, задумался, но потом схватил нож и поддел им жабры рыбины. Не очень сноровисто вышло: руки торопливо искали в кровавой жиже металлический крючок. Кое-как ему удалось вытащить лесу с грузилом и крюками, и он принялся их разглядывать.

– Да это же снасть Дамасо!

Среди всех снастей, сделанных умелыми руками, Роблес распознал бы снасть Дамасо, как, впрочем, и его смех. Дамасо отличишь сразу, хоть смейся тысяча человек. Поди пойми, чем притягивает его веселый, открытый смех. Любой, кто будет рядом с Дамасо, с ходу начнет смеяться, не зная, какого черта смеется Дамасо.

Мысли, наталкиваясь одна на другую, проносились в голове Роблеса, но главное, самое главное было то, что он сразу понял, – если снасть Дамасо, значит, и кастеро его.

– Ну, что делать? – спросил он себя, и тут же появилось лицо старого Креспо, его ястребиный нос и злорадно горящие глаза.

– Да бери его, бестолочь, а уж я скажу, что снял с яруса.

Роблес облегченно вздохнул. Всего второй раз в жизни пользуется чужим добром, что за грех? Да и первый-то, право, не в счет. Какой спрос с голодного мальчишки? Теперь, что говорить, совсем другое дело, теперь не с голодухи, просто умеет шевелить мозгами, чем он хуже Кота, этого скорохвата?

Когда Роблес входил в бухту, ветер уже бил в спину и вода белой пеной окатывала высокие скалы. Вряд ли Дамасо в Кохимаре. Сегодня воскресенье, и он небось снова пошел с этими добровольцами на, как его… на воскресник. Ну, и к лучшему, стало быть, можно разделать рыбу прямо на молу. А кто полезет с расспросами, он скажет, как обдумал, спокойненько: «Посчастливилось, с яруса еще затемно взял».

Роблес уже привязывал лодку, как вдруг, услыхав громкий смех, выпрямился и бросил взгляд на контору кооператива.

– Ба, Дамасо! – проговорил он и яростно затянул узел каната.

Деваться некуда: Дамасо легко бежал к причалу – сильные босые ноги так и мелькали перед глазами Роблеса.

– Молодчага! Тут не меньше восьми арроб.[21]21
  Арроба – мера веса, равная 11,5 кг.


[Закрыть]

– Шесть, – сказал Роблес, глядя в сторону, и торопливо спросил: – А почему ты не пошел на воскресник со всеми?

– Да вот не смог, – ответил Дамасо и, легко переступив с мола в лодку, уселся на борт, свесив ноги над отливающим синевой кастеро.

– Ну-ка, не мешай, – сказал Роблес, но Дамасо, залюбовавшись рыбиной, ничего не ответил.

– Хороша, стерва. Небось досталось тебе, Роблес?

– Не без того.

– Здорова, ничего не скажешь… а знаешь, почем теперь фунт?

– Знаем, восемнадцать.

– Сиди, с сегодняшнего дня – двадцать девять, да за любую.

Роблес поднял голову. Вот это новость. Но как радоваться, когда не смеешь глядеть в ясные глаза Дамасо?

– У нас теперь нет голодных.

Похоже, Роблес пропустил мимо ушей слова Дамасо. А руки не слушались, будто ему впервой разделывать кастеро. Хотел было приподнять за плавник, но Дамасо его опередил.

– Пусти, – сказал Роблес.

– Давай режь, – улыбнулся тот, оттягивая большой плавник, чтобы Роблесу было сподручнее.

Какое-то время оба они были заняты разделкой, хотя Дамасо неотступно думал о своем.

– Раньше нас за людей не считали. Вот и заводились Коты.

Роблес метнул на него острый сторожкий взгляд, однако Дамасо ничего не заметил, любуясь огромным хвостом кастеро.

– Помнишь, каким хватким Котом был твой Креспо?

Роблес смешался и оставил нож в рыбьем брюхе.

– Поимей в виду, что старик обучил меня всему – всему, что я умею.

Дамасо скользнул по нему взглядом, будто невзначай, и спросил, взвешивая каждое слово:

– Неужто всему? Ты, слава богу, не все перенял. Ходишь рыбачить – не красть.

Роблес резко выпрямился, а Дамасо знай себе говорит, будто не обратил внимания:

– Хвалить тут не за что, и все же попробуй пойми: приемыш Кота, а ни разу мыши не схватил. И опять же не возьму я в толк, почему такой человек, как ты, сегодня в стороне от всех нас.

– Я кругом обязан старому Креспо, – выкрикнул Роблес. – Ясно? И куском хлеба, и всем на свете.

– Да старик от тебя с лихвой получил.

– Чего?

– Неужели нет? Ну, раскинь мозгами: ты на него двадцать лет вкалывал за то, что он тебя разок в жизни накормил.

– Много ты понимаешь! Я, спасибо старику, один справляюсь.

– Человек не бывает один. Теперь мы все это знаем. Думаешь, ты и в море один? Сам по себе? Нет, брат, не один.

– При мне мои руки! Чего еще надо?

– Не только твои. Кто тебе сделал багор, гарпун, лесу – да все, что у тебя есть?

– Ну, при чем тут это? Нет, погоди! – раскричался Роблес, запинаясь от накипавшей злости.

– Не шуми, – сказал Дамасо. – Правду и без крика поймут, кто прав, того и глухой услышит.

Он сказал это с такой уверенностью, что Роблес устыдился. Да разве он когда орал на людей? Роблес принялся яростно потрошить рыбу, даже нож выскочил у него из рук и отлетел к ногам Дамасо. Он потянулся за ножом, но его опередила рука Дамасо, правая рука. У Роблеса дух захватило: рука была синяя, вся распухшая. Дамасо тут же ее отдернул и подал нож левой рукой. Роблес смутился, взял у него нож и принялся лихорадочно, кое-как потрошить рыбу. Минут пять он работал молча, потом, не поднимая головы, спросил:

– Что с рукой-то?

– Да вот, понимаешь, ночью, в ярусах, у шестого буйка… хотел выбрать рыбу – она выплыла и ходила кругами. Думаю – давай, подтягивай, вон уж совсем ослабела. Стал наматывать бечеву, а рыбища точно взбесилась. Не обруби я бечеву, выдернула бы руку, ей-богу. Снасть утянула, стерва, и здоровый кусок бечевы.

Дамасо рассказывал полулежа, не торопясь. Думал, что Роблес отойдет, успокоится. А Роблес как застыл перед рыбой на коленях, с ножом в руках, так и не шелохнулся. Дамасо, еще бы чуть, спросил, что с ним, но Роблес вдруг рванулся к корме, сунул руку под настил и положил перед Дамасо всю снасть.

– Ну, черт линючий, узнаешь?

– Да… вроде мое добро.

– Значит, и рыба твоя, понял? – яростно крикнул Роблес и, откинувшись назад, прижался к борту, выжидая, что теперь скажет этот окаянный Дамасо.

1962.

Исабелита
(Перевод В. Капанадзе)

Она шла позади мужчины, напоминавшего ей отца. Правда, был он сухощав и не такой высокий, как отец, но при ходьбе так же размахнул руками. И сами руки были точь-в-точь как отцовские: испещренные набухшими жилами, привычные к тяжелой работе и потому еще крепкие и мускулистые, хотя лет ее спутнику было немало.

Вечерело, она шла с этим мужчиной на его ранчо. Отныне она будет жить там, станет его женой.

Весь мир Исабелиты, крохотный и неприметный. Как семечко, мог бы уместиться в ее кулачке. Лишь по воскресеньям он простирался чуть дальше канала, у которого располагалось родительское ранчо, – до берега моря. В остальные же дни перед глазами были лишь глухие заросли, мангры, груженные углем плоскодонки, костры, одни и те же люди – с чумазыми от угольной пыли лицами и руками, в прокопченной одежде. И ничего больше. Разве что в начале года в доме появлялся новый календарь с цветной рекламой мыла, которое демонстрировала красивая женщина в купальнике.

Но и теперь мало что изменится в ее жизни. Просто она переедет на два километра поглубже в лес, где стоит дом ее будущего мужа, там и участок, где он выжигает уголь.

Белая цапля с криком пролетела над верхушками мангров. Исабелита подняла голову и, не сбавляя шага, проводила глазами птицу. Перья у нее были белые и чистые, как волосы у отца по воскресеньям. В этот день он выходил на берег канала, наклонялся к воде и намыливал голову, а Исабелита стояла рядом и, смеясь, поливала ему из жестянки. Когда волосы подсыхали, крупная отцовская голова становилась такой же белой, как оперение цапли.

– Буду в Хагуэе, куплю тебе там туфли, – сказал мужчина.

– Хорошо, сеньор, – откликнулась Исабелита.

– Еще краше станешь, вот увидишь.

Они продолжали идти, и, когда поравнялись с ранчо Пепе Лесмеса, толстяк вышел на крыльцо и, как всегда хитро усмехаясь, прокричал:

– Поздравляю, Гальего! За птенчиками, надеюсь, дело не станет?

– Не бойся, не подкачаем.

Значит, нет у него на ранчо птицы, подумала Исабелита. А вот у ее матери было несколько кур и белый петух с ярким пунцовым гребнем. Такой красавец – глаз не оторвать. Держали птицу и на других ранчо, разбросанных среди болот и кустарника. Даже утки кое у кого водились. Ей вспомнилась утка, привезенная из Ленчо: она целыми днями плавала в канале, а желтенькие утята старались не отставать от матери. Однажды отец принес домой целый выводок диких утят. Птенцы жалобно пищали от голода. Исабелита сама их выходила и вырастила. Одна уточка у них потом долго жила, такая была задиристая, никого не боялась. По вечерам она подлетала к отцу и важно прогуливалась у его ног.

– Это платье, что на тебе, – вся твоя одежонка?

– Нет, сеньор, у меня еще одно есть на смену.

Гальего на ходу обернулся и окинул ее быстрым взглядом с головы до ног. На маленький узелок, который показывала ему Исабелита, он даже не посмотрел.

– Надо будет купить тебе новое платье.

Исабелита обрадовалась. Новое платье! А вдруг как у той женщины из календаря? Кстати, красавица частенько появлялась в сопровождении молодого белокурого мужчины с веселыми глазами и сильными, гладкими – без единой жилки – руками. Ах, что за улыбка у него была! А зубы – крепкие, ровные, один к одному. Вместе с красавицей они пили пиво, выставляли напоказ куски мыла, а то просто стояли рядом под огромным тюбиком зубной пасты. В одном из календарей женщина была изображена в голубом платье. Она собирала цветы на лугу. Удивительно, такой большой луг, и ни одного мангра – сплошные цветы. В руке у женщины была большая соломенная шляпа, увитая алой лентой, а в ней – охапки гвоздик и лилий. И на платье тоже были цветы, только вышитые. Наверное, Гальего купит ей такое же, может, даже голубое…

На тропинку выполз земляной краб, и Исабелита в страхе отпрянула. Потом, увидев, что он забавно пятится от нее, угрожающе растопырив клешни, уже была готова рассмеяться, и вдруг Гальего изо всех сил пнул краба ногой. Тот, описав дугу, шлепнулся в канал. Исабелита ничего не сказала и пошла дальше, но краем глаза заметила, как погружается в воду безжизненное тельце краба с обвисшими клешнями.

– В лесу живешь, а крабов боишься, – сказал Гальего и засмеялся, не разжимая губ.

– Я думала, змея.

– Змей, стало быть, побаиваешься?

– Немножко.

– Ничего, привыкнешь, хе-хе, – снова засмеялся ее спутник, заглядывая ей в глаза. Но глаза Исабелиты были невозмутимо прозрачны и чисты, как два тихих озерца. Такие, как всегда.

Тут она вспомнила, что наказывала мать: «Веди себя по-взрослому, Исабелита. Не забывай, тебе уже четырнадцать минуло». И ей стало стыдно, что она так осрамилась.

Однажды отец хвалил при ней Хуану Вискайю и все повторял, что это настоящая женщина: и хозяйка, каких поискать, и скромница – зубы перед каждым встречным не скалит. Вот и у Исабелиты мать такая же: молчаливая да голубоглазая. Выходит, настоящая женщина – это та, что от мужа ни на шаг, по дому хлопочет, стирает ему, стряпает и детей растит. Еще совсем недавно Исабелита в это играла: брала небольшое полено, рисовала на нем углем глаза, рот и принималась укачивать и баюкать, как ребенка.

– Думаешь небось, что я тебе в отцы гожусь? – проговорил мужчина, и Исабелита впервые сбилась с шага.

– Что с тобой? – спросил он.

– Ничего, оступилась, – ответила она и замерла на месте.

Он тоже остановился, засунув руки за пояс. Потом вновь окинул девушку взглядом с головы до ног и, уже отвернувшись, произнес:

– Не забывай, ты уже совсем взрослая.

Исабелита не ответила, мысли ее снова были далеко. Еще год назад она представляла себя невестой того белозубого мужчины, что улыбался ей с календаря. Исабелита гуляла вместе с ним по лугу в соломенной шляпе, которую он отобрал у красавицы. И даже имя ему придумала – Орландо. А он все нашептывал ей: «Что за чудо эти глазки, жаль, хозяин их – не я…» Это были слова из песни, только он их не пел, а просто говорил. Они все чаще и чаще встречались на лугу, среди цветов, и подолгу не расставались. И тюбика с зубной пастой над их головами уже не было: Орландо убрал его куда-то, когда показывал Исабелите звездочку, которая всегда восходит вместе с луной. Как-то раз она пришла на свидание первой и увидела, что луг кишит крокодилами. Они ползли к ней со всех сторон, и тогда она в отчаянии стала звать Орландо. Он тут же примчался на белом коне, сжимая в руке новенький топорик, на рукоятке которого еще была видна этикетка… И изрубил в куски десятка два крокодилов. Ах, как приятно об этом вспоминать и какой нежный был Орландо, когда бережно взял ее руку и прижав к своим пылающим щекам, сказал: «Исабелита, я люблю тебя».

– У тебя всего будет сколько нужно. Но это, голубушка, надо заслужить.

То был уже голос Гальего, и Исабелита от неожиданности вздрогнула.

– Да, сеньор, – сказала она.

– А теперь гляди вперед – вот тут мы с тобой и будем жить.

Исабелита подняла голову. Обыкновенное ранчо, у родителей почти такое же.

– Заходи в дом, а я помоюсь с дороги, – сказал мужчина и повернулся к ней спиной. Но она все стояла, не решаясь войти внутрь. Потом поискала глазами Гальего. Тот встал на колени у канала, оперся руками о землю, нагнувшись, окунул голову в воду и тут же распрямился. Мокрые волосы заметно побелели. Потом он вынул из кармана кусочек мыла и стал намыливать голову. Исабелита не сводила с него глаз, хотя в сгустившихся сумерках уже мало что можно было разобрать. И все же она разглядела то, что меньше всего хотела бы увидеть: вымытая голова Гальего светилась в темноте молочно-белым пятном… И тогда Исабелита закричала:

– Орландо! – И, не помня себя, бросилась в лес.

На следующий день утро выдалось хмурым, и люди торопились перевезти уголь до дождя. Поэтому их лодки появились на канале спозаранку, к великой радости Пепе Лесмеса, которому не терпелось поделиться новостью. Толстяк, как обычно, тараторил без остановки, рассказывая проезжающим мимо его ранчо о том, чему был свидетелем минувшей ночью:

– Старик-то не промах! Тут же кинулся за девчонкой, догнал и привел обратно. Видели бы вы эту потеху!

Люди смеялись, слушая рассказ Пепе Лесмеса. А в его доме со стены улыбался Орландо, сжимая в поднятой руке огромный тюбик зубной пасты.

1963.