Текст книги "Избранные рассказы"

Автор книги: Онелио Хорхе Кардосо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Колесо счастья
(Перевод Н. Болотнер)

С кино у меня особые счеты. Да, да! Не могу смотреть фильмы спокойно: все во мне переворачивается, а в голове такой сумбур, что и черт ногу сломит. Вот посудите. Когда я смотрю фильм об Америке – я бравый ковбой, когда о любви – герой-любовник. Я даже бываю маленьким мальчиком, который спасает жизнь своей матери или отцу. Но стоит мне выйти из кино – и я снова становлюсь самим собой.

Вот, к примеру, смотрел я как-то на днях фильм об одном бедном парне, вроде меня. Он умирал с голоду, но так, как умирают только в кино. Видели бы вы его квартирку! Диванчик чистенький, удобный, и вся мебель такая, что у нас здесь, в Беласкоаине, она обошлась бы вам в две-три сотенки. Может, он действительно был беден, но я-то прекрасно знаю цену словам: «Жизнь принадлежит тем, кто за нее борется», «Моя вера поддерживает меня и возвышает» – и прочее, они хоть кого вдохновят. Не правда ли? Так вот этот умирающий работал на большой фабрике. Трудно сказать, что на ней производили. Там была высокая труба, которая дымила и оглушительно ревела, да сновало множество людей в одинаковых шапочках. У каждого небольшой металлический чемоданчик с наклейкой «счастливчик», а внутри – бутерброд с сосиской.

Надо сказать, бедняк наш умудрялся быть чистюлей, без единого пятнышка на костюме, и это особенно бесило меня. Что я только не делаю, чтобы не запачкаться! Но разве убережешься при такой дьявольской работе? Я продаю гипсовые куклы, которые мастерит мой будущий тесть. Вернее, продавал, и вы увидите, до чего довели меня тесть, кино и гипсовые куклы. Но вернемся к герою того фильма. Привлекательность и случай, который чуть было не погубил беднягу, помогли ему подружиться с девушкой, разъезжавшей в автомобиле.

И пошли тут встречи, разговоры, завтраки с неизменными сосисками, и дело кончилось тем, что они полюбили друг друга. Приятно было видеть, как вздыхает девушка, заслышав фабричный гудок. И только он возвещал конец работы, она мчалась вниз по лестнице, чтобы у ворот фабрики встретиться с возлюбленным. Девушка, конечно, понимала что к чему и не мозолила глаза голодающему своими мехами и драгоценностями. Нет, она не надевала их, когда шла к нему на свидание, и поэтому любовь их была прекрасной и взаимной.

Но не хочу больше утомлять вас, пора удовлетворить ваше любопытство. Оказалось, что отец девушки был хозяином фабрики, чего наш парень даже не подозревал. Представляете себе, как он расстроился, когда узнал об этом? Он тут же сказал возлюбленной: «Мы должны расстаться, твой отец богат, и я не смею любить тебя». Сказал… и только его и видели. По правде говоря, мне стало жаль девушку, да и на парня досада взяла: деньги-то сами шли к нему в руки. Только не думайте, что я его осуждаю. Может, он и прав. Я даже проникся симпатией и уважением к такому человеку – ведь он не запятнал себя, а значит, и мысли у него должны быть чистыми, верно?

Так вот… Парень пришел в ярость: как это миллионерша осмелилась полюбить бедняка? О женитьбе не могло быть и речи, и ни бог, ни дьявол ничего тут бы не сделали. Но девушка, конечно, ужасно страдала – смотреть было жалко. Такая молодая, симпатичная, ни забот, ни хлопот, сорок пар туфель, и вовсе не дырявых, а страдает из-за какого-то умирающего с голоду! Да ведь отец есть отец, сами знаете. Старик, узнав обо всем, принялся уговаривать парня, а тот уперся – и ни в какую. Он, мол, хочет всего добиться сам, ему не нужны подачки старика, он не желает продаваться, ему это претит, уж лучше умереть с голоду, но остаться честным. Конец этой сцены совсем меня потряс. Старик идет к дочери рассказать о своей неудаче. Он входит в комнату, девушка встает ему навстречу. Вы видите ее крупным планом: глаза сверкают, она тяжело дышит. Потом кадр меняется, вот на экране снова старик, он печально качает головой и произносит: «Нет».

Надо иметь крепкие нервы, чтобы, глядя на такое, не сойти с ума. Меня, например, выручает только жевательная резинка, я всегда беру ее с собой в кино. Это единственное, что помогает мне скрыть волнение. Так-то вот. Одним словом, жизнь – грязная штука, и деньги тут не спасают, есть они или нет их – все равно плохо. Но постойте. Вскоре обнаруживается существенная деталь: наш парень очень любит изобретать. И хотя он беден, квартира у него большая, окнами на улицу, где самая толчея и торговля. Вздумай он сдавать ее, давно бы распростился с нищетой. Да не тут-то было. Очевидно, парень и не помышлял об этом. А впрочем, может, нельзя изобретать, не имея такой квартиры? В общем, пока наш бедняк не стал изобретать, он умирал с голоду. Нужно было видеть, как глубокой ночью испещрял он цифрами целые груды бумаги и, едва сдерживая слезы, изредка бросал взгляд на стену, где висел портрет девушки. Но ничего. Фильм продолжается, а в кино умного человека не заставят проливать слезы впустую.

И вот на фабрике возникли затруднения с какой-то деталью, и это парализовало всю работу. Перестало вращаться огромное фабричное колесо, и рабочие смотрели на него, печально качая головой. Тогда явился страшно взволнованный старик и сказал, что остановка производства означает для него полный крах. И тут за дело взялся наш парень. «Спокойно, я что-нибудь придумаю», – произнес он и принялся считать и рассчитывать. Это самое волнующее место: как звучала музыка, как отбивали часы «тик– так»! Шло время, всю ночь в его квартире не гас свет, лоб парня покрывался потом, сам он страдал от голода, жажды и бессонницы, но не терял ни минуты. Вот обезумевший от усталости изобретатель обернулся, ища стакан воды. И вдруг – на тебе: девушка тут как тут и предлагает ему холодный лимонад. Признаться, он немного удивился, да и я тоже. Откуда она взялась? Неужели ей, отвергнутой, не стыдно явиться прямо в кузницу творчества в минуту гениального открытия? Но парень улыбнулся и продолжал работать. Может быть, все это сон? Наконец готова деталь, расчет которой, вероятно, и заключался в каракулях молодого человека. Ее вставляют в огромное колесо, и оно снова вращается, к великой радости старика, который таким образом избежал краха. Вообразите себе всеобщее ликование, поцелуи, объятия. Вот рабочий в форменной шапочке: он смеется, глядя на прекрасное колесо, и целует ребенка, которого протягивает ему жена. А как торжествовал наш парень, сколько радости ждало его! Не могу без волнения вспоминать эту сцену.

Ну, вот и наступила счастливая развязка. Появляется молодой человек, одетый с иголочки, рядом – девушка и старик. Старик показывает чек на полмиллиона, он предназначен для того, кто своим умом и настойчивостью, а также с помощью лимонада выбрался из нищеты и получил руку девушки. Надо сказать, и она сумела добиться своего. Ну и картина, лучше не придумаешь! Разве не так? Если бы еще остаться там, на празднике, и повеселиться вволю, если бы проникнуть сквозь экран! Кто знает? Может, я попал бы прямехонько к тем людям, вот бы здорово! Но в том-то и беда, что все кончается, вы выходите из кино и тут же сталкиваетесь с хромым билетером, этим кровопийцей, он хоть кого заставит купить билет. А потом тысячи неприятностей поджидают вас на улице.

Однако вспомните: я говорил, что очень долго не забываю увиденного. С того самого дня во мне будто что-то перевернулось, вот теперь и придется держать ответ перед лейтенантом, перед тем самым лейтенантом, который до сих пор должен мне за гипсового индейца. Но к делу. Я уже рассказывал, у меня есть невеста, зовут ее Лила. И бывает же так в жизни! Глаза у нее – точь-в-точь как у героини того фильма. Фигура не такая: ведь Лила бедная девушка, вот ей и сделали операцию наспех, но глаза похожи. До сих пор мы скрываем от ее отца нашу любовь, потому что, по словам Лилы, я сразу потеряю работу. Мы стараемся держаться подальше от старика. Иногда нам случается погулять и поглазеть на витрины. Но настроение сразу портится, когда Лила говорит: «Смотри, вот что нам надо купить к свадьбе». Ну, это еще ничего, размолвки наши быстро кончаются. А иногда мне удается только увидеть ее или услышать, как она распевает на кухне, и я счастлив. Так мы и тянем лямку.

Не знаю, сеньоры, какой бес в меня вселился с того проклятого дня, когда я в последний раз вышел из кино; да, я твердо решил ходить в чистом костюме, хотя бы по воскресеньям, и сказал старику, что в эти дни не буду продавать кукол. Ясно, он не очень-то обрадовался. Но так как платил он мне десятую часть с выручки и у меня не было твердой оплаты, ему пришлось согласиться. Только потом все сорвалось: на рождество он наделал столько дедов-морозов, что их хватило бы до скончания века. А самое печальное – все эти бородатые старикашки свалились на мою бедную голову.

Из-за них-то и началась ссора. Он потребовал, чтобы я работал по воскресеньям, – я ни в какую, и мы повздорили. Может, все это потому, что он догадался о нашей с Лилой любви, ведь раньше старик никогда так не кричал и не грозил кулаками. Само собой, я не стал отвечать человеку, который годится мне в отцы, да к тому же еще и плохо видит. Но бывает, что в одну минуту случится больше, чем за целый год. Так и здесь. «Оставь девчонку, пройдоха! Ты родился в грязи!» – заорал старик и швырнул двух только что выкрашенных дедов-морозов прямо в меня, в мою чистую рубашку.

Даже не хочется вспоминать. Теперь-то я понимаю, как все сплелось в один узел: я так боялся испачкаться и так хотел добиться чего-нибудь, а тут мне грозят кулаками, ясное дело – старик прознал о нас с Лилой. Ну, кровь и ударила мне в голову, и я бросился на него. Вот я вижу, как он входит в дом. Голова у него забинтована, за ним – полицейский. Бедняга, мне жаль старика. Я снова смотрю на улицу, – и что же: а, черт, напротив показывают «Колесо счастья». Интересно, какая часть сейчас идет, та, где старик отправляется разыскивать парня, или та, где он дает ему заработанные полмиллиона?

1957.

Четыре дня из жизни Марио Бенхамина
(Перевод А. Казачкова)

Марио Бенхамин Веларде,

мир праху твоему.

Тихая жизнь его оборвалась третьего числа этого месяца.

Здесь, где ныне под свежей кладбищенской травой покоятся твои бренные останки, возле памятника героям-пожарным, на котором каждый божий вечер усаживается почирикать стайка придорожных воробьев, присядем и мы, чтобы поведать случайному путнику о четырех днях из твоей жизни, полной грез. И да пребудешь ты в мире, Марио Бенхамин Веларде.

Место действия

Согласись, Марио, ладно устроен наш знойный городок у подножия горы, весь залитый ярким светом. Река не подчиняется ни строгой дисциплине улиц, ни воле людей, и с площадки на горе видно, как она, извиваясь, врывается в патио Марии Селестины и бежит дальше по камням, точно босоногий мальчишка, минуя дом сеньора алькальда. Затем, обогнув угол церкви, она оставляет капли подаяния старым, зеленым от мха стенам и, наконец, пригнувшись, проскакивает под Крестовым мостом. Но, по правде сказать, Марио, откуда наш городок кажется пригоршней света на ладони, так это с вершины горы. Той самой горы, с которой ты не раз любовался им, глядя, как он золотится под лучами утреннего, дневного или вечернего солнца.

Я, Марио, до сих пор очарован нашим городком и его людьми, людьми, которых не сразу и заметишь с высоты смотровой площадки. Мне, Марио, дороги все обитатели нашего городка. И дурачок Факундо, что трусит на ослице и без устали твердит, будто родился раньше своего отца. И судья дон Грегорио, с его золотыми запонками с утра до вечера и кольцами цепочки от часов поверх пузатого жилета. И Мария Селестина, с ее походкой, пляшущими бусами на шее, убеленной сединами головой и всем ее обликом, отмеченным печатью тех дней, когда была она неотразимой красавицей и сводила мужчин с ума. Все, Марио, все они дороги мне, да и как может быть иначе, если эти люди стали частицей нас самих.

Рождение и детство Марио

Твой родной городок, Марио, в неоплатном долгу перед тобой. И смерть твоя лишь усугубила этот долг, ибо среди немногочисленных горожан ты один был избранником. Ты родился поэтом, и в этом была слава твоя и твоя погибель. Помнишь, как когда-то, купаясь в реке один, ты, двенадцатилетний нагой мальчишка, вдруг ощутил себя деревом, далеким лаем собаки, плывущей в воздухе рыбой? Каким неведомым трепетом наполнилось все твое существо! Ты почувствовал, как окрестный пейзаж, природа проникает в твою плоть, достигает самого сердца. И если правда есть на небе какие-то врата, может, в конце пути тебе это зачтется; ну, а нам на земле знать того не дано, сколько бы новых Марио мы ни отнесли на кладбище.

Так вот, чтобы закончить разговор о твоем детстве, я хочу сказать лишь о том дне, когда добрые волхвы из магазина вспомнили о тебе и подарили маленькое ружье с пробкой на нитке. Ты не захотел играть в любимую игру всех мальчишек нашего городка и не стал убивать из ружья других. Ты целился себе в висок и выстреливал пробкой. Глупые выходки мальчика, который родился поэтом и печется о благе ближнего, пусть даже рискуя остаться без глаза.

Мимолетная любовь

Вас сблизил аромат, который источала та девушка. А все потому, что к ночи ветер веет низко над землей и в нашем городском парке, как ты знаешь, обычно гуляют по кругу, так что мужчины и женщины идут друг другу навстречу. Немалая мудрость есть в этом обычае, Марио. И определяет его инстинкт, а не воля небес. В нашем городке это обнаруживает каждый: двигаясь по кругу, ты идешь навстречу – на встречу с тем ароматом, с той улыбкой, с той любовью, что становится лучшим мгновением в твоей жизни, Марио.

Конечно, ты у нас поэт и написал о своей любви много разного вздора, но попрекать тебя этим не стоит, ведь позже, в зрелые годы, ты как-никак пожертвовал собой ради главной достопримечательности нашего городка – Большого детского парка, который не сооружен до сих пор.

Великая мечта Марио

То, что ты продолжал жить, было почти чудом. Да и как иначе, если твоя лирическая натура не принимала ничего обыденного, мелочного, насущного? Или ты думал, что поэт может пройти по жизни целым и невредимым? Случается, Марио, от твоих причуд меня берет такая досада, что ужасно хочется согнать воробьев с памятника героям-пожариым, но тогда я думаю, что, если перестану быть твоим другом, никого у тебя не останется в этом городке, где в каждую годовщину основания «Общества трех» возлагают цветы к бюсту, воздвигнутому при жизни Пачеко Остейсе, нашему Благодетелю.

Да, Марио, немало натворил ты глупостей. Скажем, в свой первый визит к Благодетелю, когда он, говоря о твоей затее с парком, повторил, что нет никакой надобности в детском парке для детей, ты, неразумный Марио, все поправлял его, мол, слова «детский» вполне достаточно и ни к чему прибавлять «для детей». Эх, Марио, и как тебе не хватило ума позволить Благодетелю изъясняться привычным слогом! Не будь ты таким бестолковым, глядишь, обошлось бы без большой беды. Но не дано тебе было понять, что честно обходиться Благодетель не способен даже с языком.

Марио на пути к великой мечте

Мысль была действительно твоя, и если кто говорит иное, то это гнусная ложь. Сообщение я прочитал в «Вестнике доброй воли». Оно звучало заманчиво и чудесно: «Марио Бенхамин Веларде, у которого не было детства, предлагает создать парк для детей нашего городка». Я кинулся обнять тебя, Марио. Подобная мысль достойна истинного поэта, ибо поэт – это в первую очередь сердце, а уж затем – созвучия, размеры и свободные стихи, хоть люди об этом мало что знают. Но трудно уберечься от беды, когда нужный человек не отыскивается вовремя, или если на его месте оказывается поэт, уверившийся, будто все остальные разделяют его чувства. Это прямо касается тебя, Марио, ведь пора тебе узнать, что творилось под самым твоим носом, пока ты пребывал в полном неведении.

Понимаешь, Марио, президент «Общества трех» лиценциат Остейса, он же Благодетель, никогда не ощущал, подобно тебе, как природа проникает в его плоть, ему даже недосуг было любоваться пейзажем из окна автомобиля. Правда, он неизменно заботился о том, чтобы его желудок не испытывал недостатка в лучших дарах природы. В этом вся разница, Марио, но где уж тебе разобраться в таких вещах, если ты предполагал, будто у вас с лиценциатом полное родство душ.

В то утро ты подошел к «Обществу трех», сияя от радости. Из соседнего клуба под вывеской «Общество четырех» на тебя посмотрели и снисходительно улыбнулись. Возможно, кто-нибудь вспомнил куплетик: «Вон идет поэт Веларде, в облаках поэт витает, натощак стишки кропает, потому не голодает». Итак, ты собирался предстать перед лиценциатом, я же, как всегда, корпел над архивом «Общества», наводя там порядок, – увольнение мне не грозит, ведь без меня им ни за что не отыскать нужной бумажки. В то утро я, по обыкновению, обретался в архиве и слышал разговор, после которого ты очутился на улице, впервые утратив всякую надежду.

– Парк для бедных детей? – переспросил лиценциат Благодетель. – А знаете, во сколько нам это станет? В тысячи и тысячи! Пришлось бы купить целый участок земли, а на какие деньги, Веларде? На что может рассчитывать наше «Общество» без официальной помощи?

Ты что-то промямлил в ответ, поскольку и тут помешала тонкая твоя натура: мыслей тебе было не занимать, да ты не смел высказать их без хорошей рифмы и нужного размера.

– Очень легко, сеньор Бенхамин, выдвигать идеи и любить детей, однако совершать деяния для их блага – это дело иного порядка, требующее невозможных усилий. Я и вместе со мной «Общество трех», то есть все его многочисленные члены, отказываемся от какого бы то ни было детского парка для детей.

И ты вышел над улицу, Марио, когда члены-соперники «Общества четырех» уже мило проводили время за карточным столом.

Умный секретарь

Не знаю, Марио, известно ли тебе – а я подозреваю, ты ни разу не обращал на это внимания, – что архивариус всегда задерживается на работе, тем паче если заходит один из друзей и после его ухода о нем наверняка идет речь. Так что я остался и видел, как к Благодетелю пожаловал секретарь Химено. Благодетель встретил его громким смехом – это он потешался над тобой.

– Знаешь, Химено, – сказал он, – тут приходил ко мне Веларде, – «в облаках поэт витает, потому не голодает», – поговорить о детском парке для детей.

Само собой разумеется – первейшим достоинством Химено было умение всегда потакать Благодетелю в его неуемном суесловии.

– Только детей мне не хватало теперь, когда надо думать о сборе денег для карнавала, который в немалой степени способствует росту культурного престижа нашего города и продаже серпантина в моей лавке.

– Вы излишне откровенны, лиценциат.

– Излишки делим пополам, мой дорогой секретарь, – живо отозвался Благодетель, не переставая лукаво улыбаться, и тотчас вернулся к прежней мысли: – Что может сделать «Общество трех» без официальной помощи для сооружения парка в пользу детских детей?

И он уставился на Химено, однако секретарь принялся барабанить пальцами по столу.

– Что? Тебе не нравятся мои слова?

– Лиценциат, может…

– Ну, что «может», Химено? Давай выкладывай, что там у тебя?

Тогда секретарь поправил жесткий воротничок, сверкнул маленькими хитрыми глазками и заговорил, взяв на прицел нужную ему мысль:

– Благодетель, я всегда жду большего от вашего интеллекта. Я жду того буйства воображения, которого вам не занимать, когда ваш ясный ум берется за работу.

И еще, Марио, я, как человек наслышанный, знаю, что стоит Химено назвать Благодетеля умным, тот становится шелковым.

– Объясни же, Химено, натолкни на мысль.

И Химено натолкнул его на мысль, причем двумя руками, ибо, не упуская из виду присущей лиценциату скудости словаря и воображения, выпалил одним махом:

– Сбор пожертвований может принести несметные богатства, если для кампании использовать человека с врожденным даром склонять сердца в пользу детского парка.

– Веларде! – вскричал Благодетель, точно открытие принадлежало ему.

– Бесподобно, лиценциат. Люди обычно доверяют свои пожертвования человеку, который витает в облаках и, забывая о хлебе насущном, не думает оттуда спускаться.

– Веларде будет сочинять стихи, расписывать одиночество тех, у кого нет парка, и агитировать самих детей.

– Вы превосходны, лиценциат.

– Тогда каждый охотно поможет «Обществу трех», и мы получим не меньше песо с носа.

– С взноса, лиценциат, – скромно поправил, опустив голову, секретарь.

– Да, да, конечно. Кроме того, дамский комитет для сбора средств…

– Чудесно!

И тут, Марио, клянусь, лиценциат не выдержал и даже вскочил с места.

– А затем, Химено, естественно, сооружается парк поменьше, да?

– Ни поменьше, ни побольше, сеньор лиценциат, – неожиданно возразил секретарь.

– Что, совсем никакого парка после такой шумихи? Не слишком ли, Химено?

– Время проходит, лиценциат, и люди в конце концов забывают, о чем они думали и мечтали.

– Ах, Химено! – отозвался растроганный Благодетель. – Что бы я делал без такого секретаря, как ты?

– Теперь самое важное, сеньор, послушайте: на этот раз Бенхамин Веларде лично войдет в состав казначейской группы.

– Вот именно, восхитительно!

– Ибо, мой дорогой лиценциат, кто усомнится в таком казначее, как этот человек, если он в облаках витает, а о хлебе насущном забывает?

– Никто, Химено, никто, даже я сам!

Поэт, привыкший оплакивать свои беды в одиночестве

Повстречай я тебя в тот вечер, Марио, я бы все тебе поведал, надеясь, конечно, на твою скромность в отношении того, что доводится слышать простому архивариусу, но в тот вечер ты ощутил потребность уединиться вдали от города, в излюбленном уголке, и оплакать еще одну несбывшуюся мечту, а потому взобрался на вершину горы, где мы, будучи детьми, частенько скрывались от педагогических опытов учителей четвертого класса. Где ты был, я узнал от пастуха Фиденсио. Проходя мимо, он сказал мне, что со временем площадку на горе назовут Балконом Веларде, и, улыбнувшись, погнал коров дальше. Я не смог повидаться с тобой в тот вечер, и это было самое ужасное, ибо на другой день спозаранку Химено заявился к тебе и хорошо поставленным секретарским голосом произнес те несколько слов, которые, по его расчетам, должны были прямо достичь цели и глубоко запасть в твою поэтическую душу:

– Только бард, причем такой бард, как вы, Веларде, способен найти путь к сердцам детей. Я открыл Благодетелю глаза, я увидел в них слезы, слезы, которые затем вылились в огромное восхищение вами и безудержное желание немедленно претворить в жизнь проект большого парка имени Марио Бенхамина Веларде для бедных детей нашего города.

Теперь, Марио, когда с того дня прошло немало времени и я прощаю тебе нежелание выслушать меня, а точнее, думаю о твоей неспособности меня услышать, ибо у поэта тоже есть своя слабая струнка – его тщеславие, теперь я могу сказать, Марио, что твоей бедой стало участие в казначейской группе, и еще добавлю: при всем при том, Марио, ты весьма поторопился, пожалуй, даже слишком.

Стремительное падение Марио

Остального лучше меня не знает никто. Всю душу, все силы отдал ты, чтобы увлечь добрых людей, через твои руки прошли честные деньги бедняков, и что плохо – прошли, да не задержались, а ведь в твоих руках они никогда не утратили бы подлинной ценности. Ну, ладно, Марио Веихамии Веларде, зачем вдаваться в подробности? Добавить здесь почти нечего. Сбылись слова Химено: «Время проходит, и люди забывают», только вот дети не забывают, правда, Марио? Ты мог стерпеть разговоры у себя за спиной о том, что запустил руку в казну, хоть на тебе была все та же выцветшая рубашка. Ты мог стерпеть крик, которым огласился однажды парк для взрослых: «Вор!» Вор, расхитивший плоды человеческого труда, доверие, оказанное людьми. Даже это мог ты стерпеть и терпел, но когда дети спрашивали тебя о парке, Марио, ты готов был умереть не столько от стыда, сколько от горя и мчался в «Общество трех» требовать ответа: когда же начнется строительство в отведенном месте? Однако на пустыре все так же буйствовала сорная трава и вырастала свалка, устроенная соседями. И тогда ты не выдержал и поднялся в тот, ставший последним, вечер на вершину горы, откуда наш городок кажется пригоршней света на ладони.

Марио спускается с горы

Вниз тебя сопровождали почти все, кто издавна был с тобой в дружбе. Впереди Мария Селестина, на этот раз без бус. За ней девушка, теперь уже седая, та, что, идя по кругу, повстречалась тебе в нашем городском парке той ночью. Плетущий всякий вздор Факундо на ослице; потом Фиденсио, он крепко держал в крестьянских руках носилки, а я шел сзади, там, где покоилась голова, и глядел тебе в лицо, Марио, в твое прекрасное лицо; и вот так мы несли тебя вниз, сраженного честной пулей. И все-таки, Марио, дружище, пожалуй, ты слишком поторопился. Если тебе было совсем невмоготу, почему ты не выстрелил, как в детстве, из маленького ружья с пробкой на нитке?

1958.