Текст книги "Избранные рассказы"

Автор книги: Онелио Хорхе Кардосо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Чтобы вырасти…
(Перевод В. Капанадзе)

Ему шел шестой год, и волосы у него были так коротко острижены, что даже ветер не мог их растрепать.

Вся эта история вышла не то из-за воробьев, которых в городе было видимо-невидимо, не то из-за ласточек, стремительно носившихся в небе. Наверное, утром малыш, не достававший матери и до пояса, долго плакал и не отпускал ее, вцепившись в юбку, пока не упросил взять его с собой. Он только разок прокатится по городу на автобусе и будет пересчитывать своих любимых воробушков на остановках, там, где растут большие деревья. И вот теперь он гордо восседал у окна и смотрел, как мимо проносятся деревья, или, может, любовался высоким белым облаком с четкими, подсвеченными солнцем краями.

Конечно, мать уже давно сошла, и он это знал. Наскоро поцеловав его, чтобы не задерживать автобус, она сказала «до свиданья» и выскочила на повороте, у фламбояна, – там, где всегда выходила.

Но с мальчиком был еще отец, он стоял в проходе, стиснутый со всех сторон людьми, которым тоже не досталось свободного места. Сын воспринимал его прежде всего как строгий голос, безоговорочно решавший в доме, что можно и чего нельзя делать. А еще отец был для мальчика парой сильных коротких рук, они вдруг хватали его и подбрасывали высоко вверх.

И в то же время отец был всего-навсего коренастым коротышкой, который держался за поручень сиденья, потому что до верхнего поручня мог дотянуться лишь с трудом. Вдобавок лицо у него было такое бесцветное, словно его помыли в стиральном порошке, и такое гладковыбритое, что казалось вообще безволосым. Глаза две крохотные бусинки; светлая в голубую полоску рубашка, расстегнутая до третьей пуговицы, обнажала седоватые волосы на груди, где болтался образок пресвятой девы из Эль-Кобре.

Так выглядел его отец, но для сына он пока еще не был таким. Но вот, когда мальчик разглядывал красного воздушного змея, который, покачиваясь на ветру, парил над плоской крышей, в автобусе вдруг раздался густой голос кондуктора:

– Кто мать этого ребенка?

Мальчик поднял голову и сразу отыскал глазами отца: кому же отвечать, как не ему.

Однако отец, тот самый человек, который решал, что можно, а чего нельзя, неожиданно отвел взгляд и с лукавой улыбкой принялся рассматривать пассажиров.

Мальчик тоже огляделся вокруг. И тут же встретился глазами с тощей женщиной, одетой в траур, и оробел. Потом мельком заметил еще одно лицо, круглое-прекруглое, которое смотрело на него с откровенной жалостью.

– Мать ребенка, откликнитесь! – вновь прозвучал на весь автобус призыв кондуктора.

Малыш опять поискал глазами отца, но тот передвинулся так, что мальчик не смог бы его увидеть, даже встав ногами на сиденье.

– Вот будет морока, если ребенок потерялся. Придется нам тогда заезжать в отделение полиции.

Мальчик задрожал, в его глазах блеснуло отчаяние. Кто-то, нет, не кто-то, а именно его отец должен немедленно произнести нужные слова. О том, что мать просто сошла раньше, на повороте, где растет фламбоян.

Но теперь мальчик потерял отца из виду и испугался, не понимая, почему тот прячется от него за чужими спинами.

Внезапно женщину, сидевшую сзади него, будто осенило, и она поспешила поделиться ужасным открытием:

– Ой, ведь этого ребенка бросила мать! Она ехала с ним, а потом вышла. Я же видела ее!

Малыш в отчаянии повернулся, чтобы возразить, но женщина в трауре снова уставилась на него странными лучистыми глазами, и он осекся. Отвернувшись, он уцепился обеими ручонками за поручень переднего сиденья и просунул между ними голову. А у людей уже были наготове заученные фразы:

– Бывают же такие матери!

– Звери и те так не поступают!

Мальчик напряг слух, словно от этого зависела вся его крохотная жизнь, и старался различить в общем хоре голос отца. Но тот молчал и лишь посматривал по сторонам с тем же хитрым и довольным видом. Вероятно, этот коротышка, не дотягивавшийся до поручня под потолком, вдруг почувствовал возможность вырасти, только не в обычном, а в каком-то ином смысле.

Автобус доехал до следующей остановки, и тут мальчика поджидала главная беда. Морщинистая рука опустилась ему на голову, и голос, тщетно старавшийся казаться ласковым, произнес:

– Малыш, ты не знаешь, где твой дом?

Он даже не поднял головы. От гнева и боли лицо его запылало.

– Что с тобой, детка, ты не умеешь говорить?

Круглая физиономия пришла на помощь женщине в черном:

– Наверное, мышка откусила ему язык.

А та продолжала:

– Послушай, мальчик, если ты будешь молчать, придется тебя отправить в полицию.

Он не смог бы ответить, даже если бы захотел: тугой комок сжал ему горло. Отец, вот кто должен был сейчас заговорить, или уже никто.

И отец заговорил, все еще не теряя надежды дорасти до верхнего поручня:

– А ну-ка, паренек, скажи что-нибудь, ты же у нас умеешь говорить… – начал он.

Мальчик поднял голову и взглянул отцу в лицо. И были в его взгляде такой упрек и такая боль, какие только могут быть в глазах пятилетнего мальчугана, который, сидя в автобусе, не достает ногами до пола.

– Говори же, не стесняйся, дома-то ты трещишь как заводной!

Все, кто ехал в автобусе, разом повернулись к отцу, но это его ничуть не смутило.

– Так вы… его отец?

– Совершенно верно, – довольно осклабился он и, подняв руку, ухватился за поручень под потолком, хотя это и было ему неудобно. И тогда водитель, взглянув в зеркальце, что висело перед ним, пошутил:

– А вы уверены, что вы его отец?

– Да как вам сказать… – ответил тот и расплылся еще шире. – Так говорят, впрочем, поди разбери!

Возможно, при других обстоятельствах люди бы рассмеялись, как это обычно бывает, но на сей раз никто не улыбнулся. Только отец все еще похохатывал, и сын впервые увидел его другими глазами – вероятно потому, что их застилали слезы. И видел он не ловкие отцовские руки, подбрасывающие его высоко вверх, а рубашку, расстегнутую до третьей пуговицы, и позолоченный образок, пляшущий на поросшей седоватыми волосами груди.

1964.

Такое безжалостное лето
(Перевод В. Капанадзе)

Два часа дня, жара. Что поделаешь, лето безжалостно. Пока нас только пятеро в приемной, не очень большой, зато уютной, хотя, к сожалению, кондиционер здесь сломан, и мы все время ерзаем в креслах, так как их синтетическая обивка моментально нагревается.

Посреди приемной стоит низкий столик с витыми ножками, заваленный журналами. Некоторые из них уже без обложек, а те, что поновее, пестрят рекламами зубной пасты и разных лекарств. Огромный вентилятор, жужжа, поворачивается из стороны в сторону и разгоняет по комнате горячий воздух. На стене висит аллегорическая картина: Смерть, в накидке с капюшоном, настигает красивую обнаженную женщину. Всю верхнюю часть картины занимает огромная коса.

В разговоры никто не вступает, все только наблюдают друг за другом. Быстрый взгляд, и человек отводит глаза, словно может оскорбить соседа, если посмотрит на него секундой дольше положенного, хотя, сколько «положено» смотреть в таких случаях, неизвестно. В числе ожидающих – сеньора в блестящем зеленом платье, на вид ей никак не меньше пятидесяти, если судить по заплывшим жиром дряблым рукам. Тем не менее заметно, что это весьма энергичная особа, поскольку она уже четыре раза вскакивала со своего места. Сперва – чтобы рассмотреть получше Смерть в капюшоне. Потом – чтобы послушать, о чем говорят за дверью кабинета. После этого она еще дважды подходила к окну и окидывала взглядом улицу. Как раз сейчас сеньора усаживается в кресло и вытягивает из кипы на столике журнал с яркой рекламой какого-то лекарства.

Рядом с ней сидит юноша лет восемнадцати, не больше. У него могучая, как ствол дерева, шея. Сразу заметно – он очень гордится своим мускулистым послушным телом спортсмена и, хотя правая рука у него в гипсе, довольно самоуверенно поглядывает вокруг, ни на ком особо не задерживаясь.

Двое других – это супружеская пара, оба уже старики. Он высок ростом, очень худой, можно сказать, кожа да кости, в больших темных очках, наполовину закрывающих обвислые щеки. Она на несколько лет моложе и одета в белое платье с воротником из тонкого, воздушного кружева. Чувствуется, что женщина обязательна и хорошо воспитана. Старик силится сохранять прямую осанку, но, когда закуривает сигарету, руки у него дрожат. Жена приходит ему на помощь.

Сеньора в блестящем зеленом платье села сейчас так, что мне за ней ничего не видно, кроме косы, которую сжимает Смерть. Медленно тянется время.

Появился посыльный из аптеки и, постучавшись, сразу зашел в кабинет врача. Когда он уходит, сеньора в зеленом провожает его завистливым взглядом.

Ничто не нарушает душной тишины приемной, кроме непрерывного жужжания вентилятора да редких телефонных звонков, доносящихся из-за закрытой двери кабинета.

Неожиданно стопка журналов, покачнувшись, соскальзывает со столика на пол. Старушка в кружевном воротнике наклоняется, чтобы поднять их, но ее опережает сеньора в зеленом. Женщины встречаются взглядами и улыбаются. И сеньора в зеленом наконец-то произносит первые слова:

– А что у вашего супруга? Видимо, что-нибудь с глазами?

– Да, сеньора, – учтиво отвечает старушка.

– Подумайте, какая жалость! Я всегда говорю: потерять зрение – это все равно что потерять жизнь.

Услышав ее слова, все мы, за исключением старушки, то есть юноша и я, смотрим на старика, который даже не шелохнулся. Может, он в самом деле слепой? За дымчатыми стеклами не разглядишь.

– И давно это у него? – продолжает расспрашивать сеньора в зеленом.

Старушка поворачивается к мужу, как бы советуясь с ним, но скорее всего она просто не расслышала вопроса, и тогда сеньора повторяет чуть громче:

– Я спрашиваю, давно ли у вашего мужа это заболевание глаз?

– У него катаракта, – поясняет старушка. Голос у нее удивительно приветливый.

– Понятно, болезнь стариков… Все к тому идем, никого она не минует! – восклицает сеньора в зеленом, заметно оживляясь. Ее резкий голос заполняет все помещение, заглушает жужжащий вентилятор. – Ну, это в порядке вещей, сеньор уже далеко не молод, как говорится, пожил на свете. Другое дело, когда приходится ложиться на операцию в расцвете лет, – так было со мной.

– А, вас оперировали… – произносит старушка, явно не стремясь к продолжению разговора, но сеньора в зеленом воодушевляется еще больше. Кажется, у нее даже заблестели глаза.

– Гм, оперировали… Четыре раза, сеньора!

– Вот как? Кто бы мог подумать…

– Целый год была, что называется, прикована к постели. Муж с дочкой – она у меня уже большая – ходили за мной, точно за малым ребенком. Потом мне удалили почку. И я еще три месяца была полным инвалидом. После этого вырезали желчный пузырь. Так что живу теперь без желчного пузыря… Ну, а четвертая операция – аппендицит, представляете?

– Да… Вам есть о чем порассказать…

– Вы не поверите, но самой тяжелой оказалась последняя операция.

– Что, были осложнения? – спрашивает старушка.

– Да, в какой-то степени… Но лучше я все по порядку. – Сеньора наклоняется вперед. – После трех операций я целый год чувствовала себя довольно прилично. И уже надеялась, что наконец-то все мои хвори позади, как вдруг, ровно через год, у меня начались боли здесь, в правом боку. Я и говорю Артуро: «Вот увидишь, скоро меня опять будут резать». А он мне в ответ: «Не говори глупостей, Кармен, вечно вы, женщины, на что-нибудь жалуетесь. Хорошенькое „жалуетесь“! Еще немного – и на операционный стол доставили бы мой труп»!

Старушка покачивает головой, сочувственно улыбаясь. Я мельком вижу ее глаза, которые когда-то, верно, были голубыми. Сеньора в зеленом явно ожидала от своей собеседницы иной реакции, а та уже не смотрит на нее, поправляя кружевной воротничок. И тогда сеньора делает новый заход:

– Я ведь вам сказала, что, как ни странно, эта операция оказалась самой тяжелой из всех, правда?

– Да, вы говорили…

– Так вот. Понимаете, сеньора, до этого раза меня всегда оперировали под местным наркозом. И знаете, это лучше. Один укольчик, и вы ничего не чувствуете. Зато можете следить за тем, как вас оперируют.

– Да-да, разумеется.

– Но на этот раз все было иначе. Врачу, видите ли, вздумалось оперировать под общим наркозом. Он усыпил меня, представляете?

– Да, сеньора.

– Понятно, боли я никакой не почувствовала, только газ этот пошел мне во вред. И с тех пор меня замучила астма, особенно зимой. Бывают дни, когда я так страдаю, сил нет. И представляете, Артуро теперь утверждает, будто эту астму я сама себе устроила, потому что, дескать, аппендикс у меня оказался здоровым. Здоровым или не здоровым, мне лучше знать, бок-то у меня болел.

Неожиданно старик встает. Жена оборачивается к нему, готовая прийти на помощь, а он, раздраженно вздохнув, отходит к окну. И тут мы с юношей понимаем, что он вовсе не слепой. Сеньора в зеленом провожает его взглядом, затем принимается рыться в сумочке. Постояв несколько минут у окна, старик возвращается на место.

В приемной снова воцаряется тишина. Слышно только, как непрерывно жужжит вентилятор. Дважды звякнул телефон, и теперь до нас долетает голос врача, взявшего трубку, хотя слов не разобрать.

Проходит еще какое-то время – сколько, сказать невозможно, – и когда уже кажется, что ничего больше не произойдет до скончания века, входная дверь неожиданно распахивается.

– Карменсита! – удивленно вскрикивает сеньора в зеленом.

Девушка в дверях заметно краснеет.

Ей от силы шестнадцать, одета она в школьную форму. На ногах – спортивные туфли и белые гетры, туго обтягивающие крепкие точеные лодыжки. Завитки непокорных золотистых волос спадают на лоб. На правом виске блестит капелька пота, – она запыхалась. Твердые грудки подрагивают в такт учащенному дыханию.

– Что с тобой, дочка? Из-за чего такая спешка? – визгливо спрашивает мать, но девушка не отвечает. Ее смущение растет, когда она замечает в приемной юношу со сломанной рукой. Все же она находит в себе силы приблизиться к матери и кладет руки на подлокотники кресла, так что та теперь не может встать. И говорит чуть слышно:

– Мамочка, у меня нога болит.

– И сейчас тоже? – осведомляется мать.

– Она все время болит, мамочка. Можно, я войду вместе с тобой, чтобы врач и меня посмотрел?

Но сеньора в зеленом решительно отрывает ее руки от кресла:

– Послушай, Карменсита, я тебя умоляю. Брось об этом думать, нога у тебя болит из-за физкультуры!

– Она все время болит, честное слово!.. – произносит девушка дрожащим голосом, однако мать не дает ей договорить:

– Хватит, не болтай ерунды! Отправляйся домой и жди меня там!

Девушка устремляется к двери, лицо ее пылает. Юноша со сломанной рукой вскакивает и, ни на мгновение не забывая о своей спортивной выправке, идет к окну. Потом застывает там и только медленно поворачивает голову, как видно, провожая кого-то взглядом. Сеньора в зеленом чувствует себя обязанной высказаться, и на сей раз старушка не находится, что ответить.

– В этом возрасте всегда мерещатся всякие несуществующие болезни, – заявляет сеньора и с достоинством выпрямляется в кресле, так что теперь ее голова загораживает мне даже косу, которую сжимает в руке Смерть.

Уже пятый час, а жара не спадает. Что поделаешь, лето безжалостно.

1965.

Два лавра
(Перевод А. Шлейфер)

«Как гвоздика», – пришло ему в голову, когда он увидел на дальнем краю поля горящий красным пламенем цветущий фламбоян; решив, что это самое подходящее сравнение, он улыбнулся.

Он только что присел на единственное свободное место в вагоне и разглядывал в окно расстилавшийся перед ним пейзаж. В пространстве между окном и фламбояном многое можно было увидеть: мужчина посреди пашни, плуг, упряжка волов. Следом за волами над вспаханным полем поднимались цапли, выхватывая на лету друг у друга червей.

Однако он мог вообразить все, что угодно. Фантазировать – это его привычка, более того – обычное занятие. Ведь ему никто не может запретить по-своему увидеть пробегающие за окном картины. Вот он и представил себе мир таким, каким ему захотелось. Волы тут же стали не черным и коричневым, а зарделись пламенем горящего фламбояна. Рога у волов вдруг украсились гирляндами цветов и фруктов, у пахаря же вместо рук выросли два огромных крыла, свисающих с рукоятки плуга. Цапли тотчас превратились в серую дымку, а плуг – в нос корабля, мягко разрезающий землю и оставляющий по обе стороны легкие, прозрачные волны.

Довольный, человек вновь улыбнулся и затем, как бы призвав себя к порядку, оторвал взгляд от окна и осмотрелся. По субботам бывало мало пассажиров. Все больше коммивояжеры, шумные и болтливые, владельцы чемоданов из крокодиловой кожи, на которых выбито название торговой фирмы. Собрав заказы, они возвращались восвояси, проведя в поездке немало тяжелых дней, когда приходилось перебираться из одного городка в другой. Он, как и коммивояжеры, направлялся в главный город провинции, правда, совсем с иной целью. Ему предстояло прочитать доклад в литературном обществе, члены которого собирались по воскресеньям в тамошнем клубе.

«Итак, у каждого свои заботы, – подумал он, опять улыбнувшись. – И все же насколько мои дела значительнее!»

Паровоз громко прогудел, поезд дернулся и пошел, но тут же снова остановился, и тогда человек увидел лавры. Они возникли прямо перед окном вагона, и память совершенно неожиданно перенесла его на двадцать лет назад.

Дом, решетка, сад. Это матери пришло в голову – посадить перед домом два лавра. Ей хотелось, чтобы одно деревце посадил он, младший сын, а другое – старший. Но нужно было дождаться дождей. Наконец однажды утром мать позвала их в сад, и каждый посадил свой лавр.

Потом настали плохие времена, и семья переехала в другой город. Дом, сад, лавры – все осталось. Он их больше никогда не видел. Наверное, деревья теперь стали такими же, как те, что за окном вагона, – пышные, ветвистые, с прозрачными удлиненными листьями.

Глядя на верхушки лавров, он углубился в воспоминания, но внезапно чей-то раскатистый смех вернул его к действительности. Неподалеку сидели друг против друга два пассажира и мирно беседовали. Возле каждого стояло по чемодану из крокодиловой кожи с вытисненными на них буквами. Один собеседник что-то весело рассказывал и громко смеялся.

«Глупые, как все коммивояжеры», – подумал человек, глядя на них. У того, который смеялся, было приятное лицо, если не считать шрама, надвое делившего левую бровь. Крепкие здоровые зубы очень красили его; наверное, ему не было и тридцати.

Поезд вновь дернулся и пошел. На этот раз человек разглядывал только пассажира с крепкими зубами. И снова его необычное пристрастие дало себе волю. Он подумал: «Интересно, как бы этот тип реагировал, если бы я ему рассказал о наших лаврах?»

Оставаясь на месте, он вдруг увидел себя будто бы сидящим напротив того, со шрамом и крепкими зубами. Но коммивояжер теперь уже не смеялся. Человек «заставил» его спокойно закурить, глядя в окно, и живо вообразил такой диалог.

– Знаете, – сказал он, – я не был в родном городе более двадцати лет и вот снова еду туда.

– Как называется ваш город? – спросил пассажир.

– Кайбариен.

– Хорошее место, – отозвался тот и выбросил окурок в окно.

– Да. И представьте, у меня сохранилось любопытное воспоминание. Однажды я посадил дерево. Моя мама говорила, что мы будем расти вместе и хотя потом станем совсем разными, сердце у нас будет общим.

К своему удовольствию, он увидел непонимающий взгляд пассажира.

– Я рассказываю о том, что для меня очень важно. Ведь интересно было бы посмотреть, насколько выросло дерево. Это лавр. Наверняка его ветви с одной стороны затеняют улицу, а с другой – нависают над входом в дом. Представляете?

Теперь он был доволен, что тот молчит и с удивлением смотрит на него. Как ему хотелось высказать все вслух.

– Подумайте только, какую пищу эдакое может дать человеку, который хотел бы стать поэтом! Когда я приеду и окажусь перед деревом, мне почудится, что я обрел огромное богатство.

– Богатство? – оживился воображаемый собеседник.

– Конечно, духовное богатство.

И точно так же, как тогда, когда, не покидая своего места, он уселся напротив пассажира с крепкими зубами и заговорил с ним, теперь заставил его задать нужный вопрос.

– Вы говорите о дереве, которому сейчас лет двадцать?

– Совершенно верно.

– Постойте, постойте… – Пассажир произвел в уме какие-то подсчеты, потом поднял голову и сказал: – Ведь если бы это был не лавр, а кедр, у вас в кармане сейчас оказалось бы около трехсот песо, потому что фут такой древесины стоит теперь два сорок.

Внезапно в вагоне раздался громкий смех. Смеялись не так, как раньше, но в той же стороне. Смеялся пассажир, ехавший один, он ужасно смутился, заметив, что привлек к себе всеобщее внимание.

Наш герой снова стал смотреть в окно. Мелькали маленькие платформы, станционные домики, девушки с цветами в руках – завистливо смотрели они вслед поезду. Пробегали мосты, реки, бесконечные плантации сахарного тростника. Но все это время человек думал только о конце путешествия.

Вероятно, коллеги по обществу ждут его на станции. Как приятно поговорить с такими людьми. Талантливые, умные, способные делать выводы. Одним словом, люди его круга. Нельзя сплоховать перед ними, а главное, надо всегда иметь наготове какой-нибудь рассказ.

Случилось так, как он и думал. На станции его встречала специально выделенная группа. Некоторые с откровенным восхищением смотрели на него, другие сдержанно ожидали, когда он выразит им свое восхищение.

Как бы то ни было, все отправились туда, куда устремилась вышедшая из поезда толпа, – в кафетерий, где стояли старинные мраморные круглые столики. Вот там-то наконец и представилась ему возможность кое-что рассказать.

– Вы знаете, сейчас в дороге… Глупая привычка – открывать сердце каждому встречному… В общем, ехал один коммивояжер, с таким приятным лицом… Конечно, чтобы понять, что за человек перед вами, надо знать, каков он изнутри, а не снаружи… Ну и вот, я рассказал ему, как много лет назад, еще ребенком, посадил по желанию матери дерево. И хотя больше я никогда в жизни его не видел, воспоминание об этом остается одним из самых приятных… Коммивояжер все слушал и слушал, а я сказал еще, что с радостью еду в город, где надеюсь снова встретиться со своим дорогим уже подросшим другом… Вы не можете себе представить, какая мысль пришла в голову этому прожженному коммерсанту! – воскликнул он, оглядывая всех. – Он что-то подсчитал в уме и заявил: «Было бы это красное дерево, стали бы вы богачом, ведь фут красного дерева сейчас: стоит пять песо».

Раздался одобрительный смех, и, воодушевленный, рассказчик гордо поднял голову. Но вдруг замер и почувствовал, будто его привязали к стулу, – он увидел, как коммивояжер, тот, с рассеченной бровью и крепкими зубами, вместе с остальными весело смеется над этой историей.

1965.