Текст книги "Избранные рассказы"

Автор книги: Онелио Хорхе Кардосо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Леонела
(Перевод Э. Вольф)

Ох и чудной же был этот старик Бальтасар и как здорово он рассказывал всякие истории! Я говорю не о нынешних временах, а о давно прошедших. Потому что в наши дни в моем селении все только и знают, что повторять одно и то же. О тех временах и пойдет рассказ, хотя алькальд у нас прежний, он уже состарился на своем посту, тогда как в других селениях молодые люди постепенно заняли места стариков и теперь сами, утомившись, размеренным шагом приближаются к смерти.

Так вот, я говорю о Бальтасаре де лос Пинос. Высокий старик с ровно подстриженной бородой, такой же седой, как ветви двенадцатилетнего хукаро, он был чем-то сродни этому дереву или даже земле. Однако больше всего в нем было человеческого, хотя его и ославили сумасшедшим, потому что нередко слова Бальтасара больно задевали людей.

Это было в те времена, когда над рекой уже протянулись три моста, построенные при трех сменивших друг друга алькальдах. Вот тогда я впервые и услышал изречение Бальтасара. «В каждом человеке, – сказал он, – сидит и ангел, и дикая собака. Все дело в том, удержит ли ангел на поводке злокозненную собаку или собака слопает ангела в одну из тех минут, когда человека одолевает какое-нибудь сильное искушение».

Эти слова он изрек после истории с Леонелой. Но сперва надо рассказать о том, как Леонелу привезли под вечер для судебного разбирательства, как машина сахарного завода остановилась на станции и сельские полицейские вынуждены были, ругаясь и размахивая мачете, разогнать зевак. Среди общего шума, подобно колокольному звону, выделялся голос Бальтасара:

– Отойдите, чего глаза пялите? Ведь она почти голая!

И он стал помогать полицейским, не глядя на Леонелу, уже мертвую, с полузакрытыми глазами, и – да простит мне бог! – с губами, все еще сложенными для поцелуя.

Потом Бальтасар своими руками накрыл тело простыней, которую пожертвовала какая-то добрая душа. А дальше Леонелой занялись судья и врач, и Бальтасар, еще более возбужденный, чем обычно, направился в селение спасать доброе имя покойной Леонелы. Громы и молнии метал он против тех, кто уже стал о ней судачить.

– Свиньи вы, – говорил он, – она ведь горная голубка, раненная в самое сердце. Пусть только не вздумают звать меня в свидетели против нее. Здесь у нас не меньше сорока честных женщин, но даже если они не узнают греха до того самого часа, когда упадет на них последняя горсть земли, ни одна не будет для меня такой чистой голубкой, как Леонела, хотя у нее был муж, а она любила другого.

Все дело в том, что старик хорошо знал Леонелу. Однажды под вечер, незадолго до смерти, она переступила порог его дома и в отчаянии просила у него совета:

– Бальтасар, я не люблю мужа. Что мне делать? Вернулся Хулиан.

Народ болтал, что бесстыжий Бальтасар дал ей непристойный совет, что он говорил с ней так, будто она не женщина, а мужчина, он якобы сказал:

– Уходи от мужа, ведь два раза не живут.

Но люди снова соврали, потому как любое слово старика им не по нутру. Все было враньем. А правдой было то, что сперва лицо старика засветилось кроткой добротой, потом он сказал:

– Ай, голубка, зная тебя, я ждал этого, мне уже говорили, что Хулиан вернулся.

И больше не проронил ни слова. Леонела, устремив на него большие черные ясные глаза, ждала, что старик скажет еще что-нибудь, но он молча повернулся, пошел к себе на участок и вскоре скрылся в зарослях маниоки.

Вот сейчас он и твердил как одержимый:

– Хорошенькое дело, теперь каждый лезет со своим мнением, а где же вы раньше были? Почему ничего не сказали, когда Леонела, в которой кипела молодая кровь, досталась старику? Ему удалось купить ее за сахарный тростник и скотину. У этого старого мужа давно уже такие же потухшие глаза, как у меня. Неужели ему никогда не приходило в голову, что молодая женщина может обсадить свой дом лилиями, только когда в сердце ее живет молодая любовь?

Беда вся в том, что появление в ранчо Леонелы старого богача было подобно свежему ветру в палящий зноем день. Но не для нее, не для Леонелы, а для ее родных – ее братьев-картежников и их отца-не– удачника, как он обычно говорил про себя, вечно всего страшась, хотя никогда не роптал на свою судьбу. И все-таки он был отцом, он прожил долгую жизнь, и потому, когда старик из Лос-Паралес стал вдруг приезжать в селение на лоснящейся лошадке, отец Леонелы сообразил, что человек не будет шесть раз кряду ходить в дом, если его не притягивает какая-нибудь женщина. А единственной женщиной в этом доме была пятнадцатилетняя Леонела. Вот тогда-то и подул свежий ветер. Но Леонела ни о чем не догадывалась, сердце ее было полно Хулианом. Каждый вечер в конце аллеи появлялась машина ремонтников, и в ней Хулиан, и Леонела, подымаясь на цыпочки, выглядывала из-за кустов, чтобы сказать «до свидания» всем, хотя относилось это только к нему.

Вот однажды, когда ремонтники чинили участок дороги по ту сторону аллеи, Хулиан, весь в поту, с прилипшими ко лбу почерневшими волосами, подошел к дому.

– Не дадите ли напиться, девушка?

Леонела ничего не ответила, но руки ее похолодели, и пока она наливала воду из кувшина, он снова заговорил:

– Это вы нам всегда говорите «до свидания», когда мы проезжаем?

Улыбнувшись, Леонела ответила:

– Да, здесь почти никто никогда не проезжает, и я говорю «до свидания», чтобы не отвыкнуть.

И вот они уже смотрят друг на друга; и Хулиан понимает: она каждый раз говорит «до свидания» не потому, что боится забыть эти слова, а потому, что хочет сказать их ему одному.

Дальше все пошло как положено. Он дарил ей всякие безделушки, купленные в заводской лавке; однажды принес дешевую стеклянную брошку, на которой было написано «Леонела». Она не находила слов от восторга, а он спросил:

– У тебя нет жениха, Леонела?

– Нет.

– Ну так вот, я тебя люблю.

Хулиан проговорил это очень робко, как бы стесняясь своих слов, а потом они долго не отрывали глаз друг от друга, и одной улыбкой и раскрасневшимся личиком Леонела дала ему ответ.

Вот что случилось перед тем, как появился старик из Лос-Паралес. Но это еще не все: они должны были расстаться на некоторое время: сахарный завод посылал ремонтников на новый участок. Хулиан примчался сказать ей об этом.

– Леонела, ты ведь понимаешь, ремонтные работы никогда не производятся на одном месте. Кончают здесь и начинают там. Сейчас заводу необходимо отремонтировать дорогу, которая ведет к побережью. Мне придется проработать несколько месяцев, и все это время мы не сможем видеться.

– Но ты вернешься, Хулиан?

– Зачем же я уезжаю, как не затем, чтобы вернуться? Ты меня жди. Когда я приеду, у меня уже будут кое-какие деньжата, ведь там их не на что тратить. Я приеду, поговорю с твоим отцом. – И, улыбаясь, добавил: – А уж после посмотрим, как через годик пойдут дела, если будет свой клочок земли, дом, жена…

И вот со всем этим и со стеклянной брошкой осталась тогда Леонела. Но скоро началась история с женихом из Лос-Паралес.

– Каждый рождается под своей звездой, – пытался отец намеками ускорить ход событий, – моя была несчастливой, но что ж, может, детям больше повезет.

Леонела не понимала слов отца, которые он неизменно повторял, глядя вслед облаку пыли, поднятому золотистой лошадкой старика из Лос-Паралес. Она не понимала, но ей пришлось понять, потому что старик из Лос-Паралес, столкнувшись с ней однажды в дверях, загородил ей дорогу и сказал хриплым голосом:

– Ты мне очень нравишься, девушка. Я женюсь на тебе!

Ужас охватил бедняжку. Старик всегда был в ее представлении человеком значительным и почтенным. И вдруг она увидела его лицо, его тусклые глаза, бесстыдно и нагло шарившие по ней. Не помня себя Леонела убежала в комнату и разразилась слезами. Тут только она поняла все, что раньше ей было невдомек. Сперва эта голубая ваза – подарок новоиспеченного жениха, а потом ее старшего брата приняли на работу в Лос-Паралес, невзирая на то что он картежник. Но это было еще не самым страшным. О самом страшном кричал теперь Бальтасар, бегая как безумный по селению.

– Всех она любила, бедная голубка, и даже тех, кто этого не заслуживал: отца, который притворялся, будто умирает, лишь бы разжалобить дочь слезами, и братьев – они совеем загрызли ее, пока не заставили покориться!

Вот так все и случилось. Два месяца шла в доме глухая борьба. Леонела – единственная женщина в семье; ежедневно она слышала одни и те же слова, которые ее обволакивали, подчиняли, укрощали:

– Моя дочь не хочет понять, что я ей добра желаю: Она меня в гроб вгонит!

– Посмотрел бы я, как этот Хулиан сможет выкупить наше заложенное добро!

– Голодранец, ремонтный рабочий!

– И что потом? Моя сестра замужем за ремонтником, а отцу придется просить подаяние!

Но Леонела продолжала сопротивляться, скрывая слезы: боялась, как бы они не догадались, что почва уходит у нее из-под ног. Все это длилось до тех пор, пока, как говорил Бальтасар, отец не начал разыгрывать комедию.

– Он заболел, стал кричать, будто умирает, каналья этакая, знал, что дочь его пожалеет.

В конце концов и в самом деле заболел. Почти месяц лечили его и врач и знахарь, а братья, воспользовавшись этим, попрекали сестру:

– Моли бога, чтобы отец не умер, это ты во всем виновата.

И Леонела, изнемогая под тяжестью свалившихся на нее забот, обезумев от тревоги и тоски по любимому, нестерпимого желания выплакаться, освободиться от всего, в припадке отчаяния уступила.

– Я согласна! Делайте что хотите, я согласна!

А потом уже было все остальное. Свадьба без большого шума, дом из кедра и красного дерева неподалеку от сахарного завода в Лос-Паралес.

– Я не знаю, как проводила она дни и ночи, – говорил Бальтасар. – Да это и не важно. Достаточно увидеть морщинку, появившуюся у нее на лбу через два дня после свадьбы, эту морщинку и смерть не смогла разгладить. А ведь каждый знает – не было у нас другой женщины с таким чистым и ясным лбом, как у нее!

Это была сущая правда. Все, что говорил Бальтасар – о прошлом, настоящем или будущем, – всегда было правдой. И о том, что потом случится, он правильно сказал:

– Подождите, вот вернется Хулиан. В нем тоже сидят и собака и ангел.

Два месяца прошло с тех пор, как Леонела вышла замуж. И вот однажды, когда муж ее сидел и подсчитывал деньги, она услышала в шорохе ночи гул машины ремонтников. Он медленно нарастал, заглушая своим рокотом пение сверчков. Леонела подняла голову. Все ее существо обратилось в слух: она слушала, как громче и громче, заполняя все вокруг, ревет мотор. И вот машина въехала на территорию сахарного завода. Больше ничего не произошло. Муж продолжал считать деньги, и Леонела опустила голову.

– Она готова была устоять, – говорил Бальтасар, – я ведь помнил ее маленькой, для меня она – словно родная дочь, вот и приходила ко мне три раза.

– Бальтасар, что делать? Хулиан велел передать: он знает – меня принудили, – молила она.

– Вот и хорошо, Леонела.

– Но что же мне теперь делать? Они строят дорогу прямо перед моим домом. Они работают день и ночь. Вчера вечером Хулиан пел вместе с другими. Он и поет-то, чтобы я слышала.

– Как я могу знать, что тебе делать, Леонела, если они разбили твою жизнь?

Дорогу рабочие должны были закончить до начала сафры. Другие ремонтники, как все, кто не знает любви, подтрунивали над несчастьем Хулиана, видя, что он, прежде чем ударить ломом по земле, каждый раз подымает голову и впивается взглядом в дом. Из-за этих шуточек и пошли потом злые сплетни и пересуды. И вот наступила ночь их единственного поцелуя. Хулиан дерзко перепрыгнул через живую изгородь и направился прямо к дому. Леонела услышала его шаги, угадала, что это он. К сердцу подкатило воспоминание об аромате той аллеи, о тех вечерах, когда она говорила «до свидания»; она поднялась, пошла на кухню и открыла дверь, и они очутились лицом к лицу, слились в поцелуе, и тут раздались выстрелы. Хулиан подхватил бедняжку, а она, обнимая его, произнесла только два слова, и больше ничего:

– Ой, Хулиан!

Не выпуская из рук ружья, старик из Лос-Паралес выбежал на дорогу. Ему удалось скрыться – никто из ремонтных рабочих не отважился его остановить. Тем временем Хулиан, обезумев от горя, понес Леонелу к заводу, до которого было ближе, чем до селения.

Все, что было потом, многие из нашего селения хорошо помнят. И как на другое утро несчастную привезли на машине сахарного завода, и как собралась толпа любопытных, и как старик Бальтасар кричал, чтобы на нее не смотрели, а я увидел Леонелу уже мертвой, с полузакрытыми глазами и – да простит мне бог! – с губами, все еще сложенными для поцелуя!

1956.

Эстела
(Перевод В. Крыловой)

Не знаю, быть может, смерть и не кажется тяжелой утратой, если смотреть на людей как на бредущую вдали длинную цепочку безликих существ. С каждым оборотом земли гибнут миллионы жизней и столько же возникает новых. В этом чудовищном состязании природы со временем нет победителей и нет побежденных. Люди рождаются и умирают, и независимо от этого греет солнце и луна освещает темноту ночи. Одной жизнью больше или меньше – казалось бы, какое это имеет значение? Но в том-то и дело, что жизнь ближнего – в некоторой мере и наша собственная жизнь, потому что все мы – муравьи из одного муравейника, одинаково измученные непосильным трудом.

Я говорю о ней, прожившей на свете всего девятнадцать лет. Я вспоминаю, как познакомился с ней, когда она поднималась по Лома-де-Камачо на табачную плантацию. Она шла, потряхивая золотистыми косами, а мне и сейчас страшно подумать, что стало с этими косами, убранными полевыми цветами.

Ну, бог с ней, ее уже нет в живых, и можно о ней забыть. Собственно, я и забыл, но когда видишь, как здесь, в городе, взрослеют и превращаются в женщин другие девушки, невольно приходит на память Эстела, которая ясными вечерами в еще теплом после утюжки платьице любила посидеть на пороге дома, разглядывая прохожих или с улыбкой наблюдая за возней птиц в листве заброшенного парка. Посмотришь на такую девушку – и спешишь отвести взгляд из опасения, что потом станешь следить за каждым ее движением, приглядываться к выражению лица, ловить улыбку, которая, вопреки сказанному о времени и смерти, глубоко западает тебе в сердце.

Я очень хорошо помню, как все это было. Эстела с семьей жила бок о бок с нами, наши дома разделяла лишь негустая полоса зелени. Достаточно было миновать несколько манговых деревьев, раздвинуть низкие ветви анонов – и взгляд упирался в небольшой, об одно окно, домик, откуда по утрам доносилась нежная, грустная песня, затихавшая лишь после того, как груда выстиранного белья уже была развешена на веревке.

Они приехали из деревни поздно вечером, так что никто их и не видел. К нам в дом долетали какие-то приглушенные звуки, тихая возня, топот, но человеческих голосов не было слышно, и только наутро мы увидели, что у нас новые соседи. Последней вышла из дома мать семейства. На ней было дешевое траурное платье, а глаза казались намного старше ее самой. Таким женщинам судьбою предназначено всю жизнь молчать и везти тяжкий воз семейных забот. Старшая дочь, худая и невзрачная, видимо, пошла той же, что и мать, дорогой молчаливой покорности. И совсем другой была Эстела: кожа словно отбеленное полотно, косы до пояса, толстые, как золотистые плети репчатого лука. Ее голос вливался в общую песню позднее, и руки принимались за работу, когда стирка уже шла полным ходом. Но так продолжалось недолго. Однажды Эстела вернулась домой сияющая: ее приняли на табачную плантацию. С тех пор она перестала стирать чужое белье. Дважды в день проходила Эстела мимо нашего дома, склонив бледное лицо и опустив глаза в знак приветствия. Часто я наблюдал, как она с трудом взбирается на вершину холма, такого высокого, что казалось, бредущие по нему рабочие вознесутся в самое небо, прежде чем засосет их в дверной проем сарая, где целыми днями под дребезжание радиорепродуктора сортируют табачный лист.

Каждый день мы видели идущую мимо окон Эстелу, и каждый день у нас за столом кто-нибудь рассказывал подробности из жизни наших новых соседей. От моей сестры Сенайды мы узнали, что не так давно у Эстелы умер отец, из-за чего семейство и переселилось сюда. Внезапно потеряв кормильца, мать с дочерьми уже не могла обрабатывать арендованную у хозяина землю, и, захоронив на окраине безвестной деревушки дорогие их сердцу останки, они направились в город, в надежде найти посильную работу. Денег, вырученных от продажи двуколки, двух упряжек волов и курятника, едва хватило на переезд, взнос за жилье и на питание в первые дни.

Но теперь в доме появился твердый заработок. Эстела работала на плантации, и старшая сестра одна распевала фальшивым голоском, согнувшись над корытом или развешивая белье на веревках. Они хотели от жизни немногого: иметь крышу над головой, кусок хлеба, самую необходимую одежду и возможность посидеть тихим жарким вечером втроем на пороге собственного дома, – вот и все.

О большем они и не помышляли, ведь их прежняя жизнь в заброшенной деревушке была не слаще. А здесь, пожалуй, даже было побольше света: в парке уцелел один электрический фонарь, и его слабый свет доходил до самого их домика.

Скромные желания понемногу сбывались. Старшая сестра нашла клиентов посолиднее, и часто на веревке можно было видеть висящую рядышком, в полном согласии, одежду тех, кто состоял между собой в постоянной вражде; гимнастерку сержанта полиции и брюки судьи Эльпидио, сорочки лавочника дона Факундо и спецовку водителя маршрутного автобуса Эрнесто. Мой брат Даго как-то заметил, что, если бы эти люди вели себя так же, как их одежда на веревке, в городе было бы больше порядка.

Со временем мать Эстелы приобрела термос и каждое утро, вручив термос с горячим кофе босоногому мальчишке-разносчику, отправляла его продавать кофе шоферам на автобусной стоянке, а вечером принимала выручку. Дело шло неплохо, совсем так, как им хотелось, однако по-прежнему особым вниманием в доме пользовалась Эстела – ее твердый заработок, ее пожелтевшие от табачных листьев пальцы, ее непомерно тонкие ноги, о которых я вам еще ничего не сказал. Ноги Эстелы уж очень не соответствовали ее телу, и мы с первого дня это заметили, хотя и молчали до той поры, пока однажды в разговоре об Эстеле жених моей сестры не обмолвился, что находит ее красивой. Сестрица не преминула напомнить о ногах, и на другой день, за столом, мать объяснила, почему у этой юной стройной девушки с толстыми золотистыми косами такие странные ноги. В детстве Эстела долго болела малярией, и лечили ее, как водится в деревнях, домашними снадобьями и отварами, а главное, совсем от другой болезни. Но гораздо более важной нам показалась другая новость, о которой мы узнали также из уст матери: у Эстелы остался в деревне жених, он обещает скоро приехать, и она шлет ему весточки, даже послала в подарок галстук. Я сам видел этот галстук – красный с лиловыми разводами, упакованный в коробочку.

Сила молодости упорно боролась с застарелым недугом и непосильной работой до той поры, пока усталость не сломила ее. В тот вечер Эстела сидела, как обычно, у дверей дома, слушая птичий щебет, и вдруг у нее потемнело в глазах. Привели врача из городской больницы, и врач прописал уйму дорогих лекарств, но и половины их было достаточно, чтобы узнать, чем больна Эстела.

Эстела вернулась на плантацию, и всякий раз, когда она, опуская глаза в знак приветствия, медленно проходила мимо нашего дома, я обращал внимание на ее косы с двумя вплетенными в них тряпочками и на тяжелый, усталый шаг.

Не помню, сколько времени минуло с того вечера. Может, месяцы, а может, недели. Во всяком случае, срок достаточный, чтобы в городе произошли значительные перемены: заброшенный парк стали приводить в порядок, судья подал мысль холостыми выстрелами выгнать горластых птиц. На перекрестке водрузили щит с рекламой кока-колы. В селении по ту сторону холма умерли от тифа трое стариков, а дочка торговки Росы сбежала из дому с матросом. Лишь соседка Хуана, ковыляя на дугообразных ногах, по-прежнему целыми днями околачивалась в пекарне и уверяла всех, что ее муж Ибарито непременно к ней вернется. Словом, многое произошло за эти отмеренные солнцем однообразные дни, пока не наступил другой вечер, последний, запомнившийся мне на всю жизнь. Я уже спал, когда за мной пришли. Высокий молодой крестьянин осторожно постучал в дверь и попросил меня поторопиться, так как дело не терпит проволочек. Я умел впрыскивать лекарство, и об этом вспомнили в трудную минуту. Я пересек освещенное луной патио, под ногами едва слышно шуршала опавшая листва. Из темноты с лаем вынырнул пес, но кто-то тихо, без окрика, успокоил его. Проходя через кухню, я мимоходом обратил внимание на огромный глиняный кувшин, очевидно совершивший вместе со своими владельцами путешествие из деревни. В столовой со стены на меня глянул светлоглазый мужчина с точно таким же, как у Эстелы, лбом; на столике под портретом белели в глиняной вазе колокольчики. Все это я отмечал мельком, так как шел не останавливаясь, пока не столкнулся с матерью и сестрой Эстелы. Они стояли передо мной оцепеневшие, бессловесные, и только по их глазам я понял, что они хотят от меня одного: узнать, что случилось с их Эстелой. Она тихо сидела тут же, в кресле, склонив голову на плечо, прикрыв веки и бессильно откинув на подлокотник руку, как бы раз навсегда отказавшись от борьбы. Я подумал: нужно быть чужим, чтобы понять, что стряслось. Но у меня не хватило сил сказать это. Я взял безжизненную руку Эстелы, сделал укол и осторожно опустил руку на подлокотник.

Несколькими минутами позже, когда я выходил из патио, на меня опять залаял пес, только теперь уже никто его не остановил. Из дома донеслись рыдания. Вот и все, если не считать мелочей, всегда всплывающих после того, как течение времени уносит главное. Оказалось, молодой крестьянин был женихом Эстелы, и приехал он как раз в тот злосчастный день – это был день ее рождения, ей исполнилось девятнадцать лет. И еще: по дороге на кладбище порывом ветра у него выбило из-под пиджака галстук – красный с лиловыми разводами.

Вот я и говорю: быть может, смерть и не кажется тяжелой утратой, если умирает не близкий тебе человек, но все же больно видеть, как на твоих глазах люди растут, мечтают, девочки становятся взрослыми, и знать, чем все это порой кончается. Поэтому, встретив на улице девушку, я невольно отвожу глаза, чтобы потом не мучить себя мыслью: что-то сталось с теми девичьими косами, убранными полевыми цветами?

1956.