Текст книги "Избранные рассказы"

Автор книги: Онелио Хорхе Кардосо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Нино
(Перевод Э. Вольф)

Все пришли проститься с покойным. Дом был за деревней, далеко от последнего фонаря. Пришли даже капитан, алькальд и несколько солдат. Посреди комнаты стоял гроб, а в нем покойник с темно-фиолетовым лицом, как у всех, умерших от удушья. В комнате плакали женщины; в старом кресле спал, съежившись, босоногий мальчонка.

Я вышел в патио[10]10
  Патио – внутренний дворик.


[Закрыть], опустился на скамейку, спиной к луне, и облокотился о закраину колодца. Старик Хулиан Баррерас, как всегда нелюдимый и суровый, тоже был здесь. Во дворе появлялись все новые люди и собирались группами. Пошли разговоры.

– По меньшей мере пожизненная каторга…

– А может, и расстреляют…

– Подумать только, поднять руку на полицейского!.. – воскликнул кто-то.

Покончив с этим, они стали говорить о женщинах, об алькальде и капитане. Но все сходились на одном: Нино совершил зверский поступок, Нино убил Селорио Рамоса. Такова была новость, и к ней ничего не оставалось добавить, кроме того, что Нино сам явился в полицейский участок, неся мертвеца на плечах, и сказал что-то такое, чего никто не хотел повторить.

Старая Руперта, на глазах у которой Селорио вырос, набросила на голову шаль и пошла к вдове.

– Дочь моя, будь уверена, бог обо всем помнит!

Хлопнув себя по колену, капитан в ярости воскликнул:

– Ну, можно ли после этого доверять таким людям! Повесить его надо!

– И немедленно, – поддержал капитана алькальд, всем своим видом выражая одобрение.

А жена капитана и жена алькальда тем временем перешли к болтовне о модах.

Лусио Бермудес, писарь в полицейском участке, получивший увольнительную, чтобы проститься с покойным, гнусный тип, невежда и пролаза, выскочил из своего угла и с нарочитой запальчивостью выкрикнул:

– Я знал, что этот Нино кого угодно может убить! Подумайте только, ведь половина его земли краденая!

Он кричал так громко, что мы со старым Хулианом, сидя в патио, слышали каждое слово. Я посмотрел на Хулиана, а он лишь сказал:

– О господи, чего только не наговорят!

Речи старика неизменно вызывали у меня глубокое уважение к нему.

– Но вы-то, старина, не верите этому?

Он повернулся ко мне лицом. Я видел его шляпу, посеребренную сверху луной, а под полями шляпы, в тени, красный огонек сигары.

– Поверьте, если человека вывести из себя, любой сделает то же самое, что Нино.

И тогда он рассказал мне, как было дело.

– Нино жил в полукилометре от полицейского участка. Это был человек высокий, статный, словно могучий дуб, с добрым лицом и большими ясными глазами. На его лице легко появлялась улыбка. Он жил бобылем, среди тростника, однако перед домом у него круглый год росли цветы, и всем было известно, что он только делает вид, будто не замечает, когда мальчишки в мае забираются к нему воровать манго. Он умел переносить и хорошие и плохие времена, неустанно обрабатывал землю, стараясь по луне и разным другим приметам определить погоду на весь год. Все, что у него было, принадлежало ему, начиная с черной сырой земли, в которой копошились сотни толстых дождевых червей, и кончая двумя упряжками волов. Все это, нажитое потом, принадлежало ему.

Таким был Нино, но с ним нужно было обращаться вежливо, вести себя деликатно, а не то в глазах У него вспыхивало пламя. К сожалению, Селорио Рамос мало разбирался в том, какие бывают люди, и слишком хорошо в том, каким должен быть полицейский.

Как-то под вечер капитан велел Рамосу одолжить у кого-нибудь волов для работы во дворе полицейского участка. Селорио трижды утвердительно кивнул головой, слушая приказание капитана. К несчастью, выбор его остановился на Нино, хотя поблизости жило много других, более покладистых соседей. А Нино в тот вечер, пользуясь прохладой, решил вспахать землю. Капрал подошел, взглянул на волов и, не сводя глаз с упряжки, приказал:

– Распряги их, они нужны капитану!

Нино вытер пот рукой и ответил:

– Мне они тоже нужны.

– Да ненадолго же, – пробурчал Селорио.

– Ненадолго или на всю жизнь – никто не возьмет у меня сейчас волов.

Капрал угрожающе вскинул руку, но сдержал себя и только сказал:

– Имей в виду, это для капитана.

Нино поднял голову, луч солнца упал на его висок светящимся треугольником, а глаза засверкали, как раскаленные уголья.

– А хоть бы и для господа бога!

Тут уж Селорио вышел из себя и, сделав несколько шагов по направлению к Нино, рявкнул:

– Или ты дашь мне волов, или я уведу тебя самого, чурбан ты этакий!

Но надо было знать Нино. В два счета он очутился возле полицейского, рванул его за пояс и поднял над головой.

– Ты еще не дорос до этого, – процедил он сквозь сжатые зубы и швырнул капрала наземь. Потом повернулся к нему спиной, будто выдернул вцепившийся в борозду сухой корень. И то, что он повернулся к нему спиной, было очень плохо, потому что капрал схватил мачете и вонзил его в левое плечо Нино. Но больше он уже ничего не мог сделать – могучая, тяжелая правая рука Нино сжала полицейскому горло и пригнула его к земле.

Всего лишь одна рука нужна человеку. Одна правая. Только что взрытая борозда была теплой, еще совсем сырой; в нее втиснулась голова Селорио. Глаза его, налитые кровью, вылезшие из орбит, уставились куда-то вверх. Ногти коротких пальцев впились в тело гиганта, правая рука уперлась в раненое, растерзанное плечо Нино. А Нино не шелохнулся, словно скатившийся с горы камень.

Вот как было дело. Потом Нино поднялся, все той же правой рукой закинул мертвого на свое раненое плечо и, не обращая внимания ни на боль, ни на горячую кровь, направился к полицейскому участку.

Он добрался туда уже в сумерках. Дежурный приказал ему остановиться, но он пошел дальше. Когда из открытой двери на него упал луч света и капитан поднялся ему навстречу, Нино сбросил с себя мертвеца и сказал:

– У кого есть свой вол, тот не посылает его за чужими.

Вот что поведал мне старик Хулиан. А в три часа утра Лусио Бермудес вышел в патио поискать огня, старик встал перед ним с зажженной сигарой в зубах, и, когда полицейский попросил разрешения прикурить, Хулиан Баррерас, не спуская с него глаз, вынул изо рта окурок и швырнул его на землю.

1944.

У горной дороги
(Перевод Р. Бурковой)

Старый Матиас стоял у дверей своего дома, когда увидел внизу, на дороге, человека, идущего вдоль ограды.

– Должно быть, Махенсио, – сказал он, обращаясь к жене.

Выглянув из-за спины мужа, старуха заметила:

– Махенсио хромает, а этот нет. – И потухшие глаза на ее маленьком личике стали настороженно всматриваться в незнакомца.

Сухое, морщинистое лицо старого Матиаса трудно было назвать приятным. Над беззубым ртом торчал горбатый нос, узкие, холодные глазки беспокойно бегали по сторонам.

Между тем идущий внизу человек раздвинул ряды проволоки и пролез через изгородь. Затем, осмотревшись, нашел тропинку в высокой траве и направился к дому.

– Должно быть, прохожий, – решила старуха.

Старик промычал в ответ что-то неопределенное.

Незнакомец подошел ближе и, оглядев старика спокойными темными глазами, спросил:

– Не вы ли будете Висенте Матиас?

Услышав свое имя, старик успокоился.

– Я и есть, вот уже целых пятьдесят четыре года, – ответил он и, засмеявшись, обернулся к жене.

Но незнакомец в ответ даже не улыбнулся. Матиас бросил взгляд на его пояс, потом на руки и спросил:

– Чем могу служить?

– Я ищу человека, который услужил бы мне в одном деле.

– Уж не я ли тот человек?

– Кто знает, – отрезал незнакомец, продолжая все так же спокойно смотреть на него.

– Если вы хотите узнать что-нибудь о наших местах, то я прожил здесь столько времени, что теперь наслаждаюсь тенью этого дерева, которое сам вырастил.

– А все-таки может случиться, что вы мне и не пригодитесь. Вот ведь в чем дело.

– Вам виднее, – ответил обескураженный Матиас.

Незнакомец медленно поднялся по ступенькам террасы и устало опустился на табурет.

– Я брат покойного Наранхо.

Матиас слегка подался назад, натолкнувшись на старуху, а незнакомец продолжал:

– Что, стыдно признаваться в этом?

– Да-а-а как вам сказать… – уклончиво ответил Матиас.

– Нет, приятель, чего уж там. Будем называть вещи своими именами. В семье не без урода.

Старуха сжала локоть мужа, а тот затараторил без остановки:

– Да уж что верно, то верно… Иному прямо на роду написано быть разбойником, тут уж сам черт ничего не поделает… Знаете, и у меня был дядя – очень плохой человек, такой плохой, что мы даже обрадовались, когда его повесили. Нет, я вам говорю, если человек потерял совесть…

Но незнакомец оборвал его на полуслове:

– Мне сказали, что моего брата убили где-то здесь.

Матиас отрицательно покачал головой и проговорил, уставившись на свои башмаки:

– Врут, наверно.

– Я виделся недавно с вашим кумом Махенсио.

Тут старуха подняла голову и, протиснувшись между стеной и мужем, заговорила:

– Так вы сегодня видели Махенсио?

– Нет, не сегодня… Вчера… Мы с ним обедали.

– Как Тереса?

– Все в порядке.

– Что, уже родила?

– Да. В субботу, кажется. Мальчик у нее…

Старуха, обрадовавшись, взглянула на Матиаса, и все трое замолчали. Ветер едва доносил звон колокольцев да щелканье бичей погонщиков, гнавших стадо далеко внизу, у подножия холма.

Неожиданно старик хлопнул себя по ноге и сказал:

– Ладно, раз вы пришли от Махенсио, могу вам открыть, что вашего брата убили недалеко отсюда.

– Об этом знаете только вы.

– Да, больше никто.

– Вы и полиция.

Висенте Матиас бросил на незнакомца быстрый взгляд, пытаясь прочесть что-нибудь в его глазах, но это ему не удалось.

– Я ничего не хочу знать о своем брате. Собаке собачья смерть.

– Тогда зачем же вы пришли? – спросил старик.

– У него был единственный портрет матери, и мне его не вернули.

– Может, он его потерял.

– Кто знает… А может, и обронил в драке.

Старик поднял голову, стараясь разглядеть вдали, у кедра, двух дерущихся петухов. Затем уверенно произнес:

– Это произошло без драки.

Незнакомец вытянул ноги, пошарил в кармане и, достав две сигары, бросил одну Матиасу, который поймал ее на лету. Прикуривая, он заметил:

– Что ж, тем лучшее

Шагах в ста за домом, над дорогой, круто поднимался скалистый холм. Взгляд Матиаса скользил от его подножия к вершине, туда, где высоко в небе парили грифы.

– Видите, вон темное пятно?

– Да, вижу очень хорошо, – ответил незнакомец.

– Это случилось там.

Тогда гость поднялся со своего места и сказал, Доставая кошелек:

– Что тут долго разговаривать. Вы как раз и есть нужный мне человек. – И быстрым движением бросил кошелек, из которого посыпались деньги прямо к ногам старухи. – Вот вам задаток…

Висенте Матиас задрожал от радости, глаза его увлажнились.

– Лусиана, – сказал он жене, – припрячь-ка эти деньги вместе с теми… а я пойду помогу нашему гостю.

Старик затянул потуже пояс с висящим на нем мачете.

– Пошли, – бросил он и двинулся первым.

Старуха некоторое время смотрела вслед уходящим, потом закрыла дверь.

Им надо было подняться очень высоко. Они продирались сквозь кусты колючей ежевики, цепляясь за каждый надежный выступ. Наконец достигли входа в пещеру. Старик вытер ладонью пот со лба. Незнакомец посмотрел вниз и увидел домик Матиаса, одиноко затерявшийся в долине, и дерево, которое старик сам посадил на своем участке, – отсюда дом казался маленьким серым пятнышком среди зеленых просторов. Затем заговорил:

– Портрет мог упасть в какую-нибудь трещину, не правда ли?

– Да, – со вздохом произнес Матиас и стал рассматривать дно пещеры.

Незнакомец, не двигаясь, пристально глядел на согнутую спину старика и непокрытую голову.

– Как вы думаете, а человек тоже может провалиться в такую дыру?

– Ну, нет, человек вряд ли, – ответил старик, наклоняясь еще ниже и чувствуя, как дохнуло на него холодом пещеры.

– Но свое доброе имя, пожалуй, здесь не долго потерять, а?

Старик, все еще сидя на корточках, застыл, разглядывая темные трещины в камнях.

– К чему это вы? – спросил он.

– А к тому, что, может, ваш дядя вовсе не был таким уж плохим человеком…

Матиас почувствовал облегчение. Упорная мысль слишком долго не давала ему покоя. Стараясь отделаться от нее, он продолжал шарить руками по дну пещеры, разгребая птичий помет.

– И может, мой брат тоже не был таким уж плохим… – продолжал незнакомец.

Старик мгновенно выпрямился, но у него не хватило мужества обернуться. Он по-прежнему не отрывал глаз от серых трещин, откуда несло леденящим холодом.

– Моего брата привели сюда дела революции.

Старик все еще пытался отделаться от мысли, которая назойливо сверлила ему мозг; он смог лишь произнести:

– Со многими это бывало.

Но голос незнакомца звучал все настойчивее:

– Да, со многими, потому что есть еще на свете продажные твари, которые приводят полицию, когда честные люди спят!

Больше Матиас не мог выдержать. Он быстро обернулся и увидел, что незнакомец целится ему в голову.

– Припрячь-ка мои деньги вместе с теми, Висенте Матиас!

Глухое эхо сотрясло пещеру, вспугнув стаю летучих мышей, которые точно безумные заметались в воздухе.

1944.

Привидение
Перевод В. Капанадзе)

За окном сгущались свинцовые тучи. Поглядывая на них, старик рассказывал. Я пришел к нему под вечер, вооруженный анкетами переписи и карандашами. Амаранто пригласил меня к столу, а когда я допивал последний глоток кофе, его старуха уже готовила для меня желтый полосатый гамак, от которого пахло душистым мылом.

Амаранто воевал вместе с моим отцом; мы немного поговорили об этом, потом еще о чем-то, и, наконец, разговор зашел о страхе. Он сказал, что, конечно, война войной, но не меньший, а, может, еще больший страх испытываешь, когда встречаешься с покойником. И начал свой рассказ:

– Сперва я заметил впереди огонек – словно несколько светлячков вместе собрались. А надо сказать, соседи давно плели про это разные байки, и у самих уже поджилки тряслись. Я их не слушал, ведь люди после смерти превращаются в прах, верно?

– Верно, – подтвердил я.

– И я так думал. В нашей округе в то время объявился спирит. Кинтин его звали. Глазища огромные, говорит ласково, и об этом свете тебе расскажет, и о том, вот люди и потянулись к нему. Одни хотели от хвори избавиться, другие мечтали выгодно прикупить четыре борозды земли, ну, а девчонки Бруно, известное дело, все про женихов расспрашивали. Кинтин принимался вращать глазами и сопеть, пока в него не вселялся дух, говоривший каждому свое. Инес, жена управляющего, всегда к нему ходила и высиживала от начала до конца, а после посылала в поселок за белыми цветами и все молилась. Я не возражал, помалкивал, а про себя думал: если земля родит, если из любого семени получается росток, если воды в реке на всех хватает, тогда на кой ляд носиться с разными мертвяками? Я еще понимаю, калека, как, к примеру, тот, что приезжал к нам каждый год из Камагуэя, – калека ни на что другое не годен. Иное дело я. Я так считал: если на небесах место есть, пусть покойники остаются там и не лезут на землю, чтобы досаждать живым. Всего нас на двенадцати кабальериях[11]11
  Кабальерия – мера площади, равная 13,4 га.


[Закрыть], принадлежавших дону Артемио, жило четыре не то пять семей. И все в разных концах. Мне и Грасиано выпали участки рядом с дорогой. Каждый выстроил себе по дому, семьей обзавелся. Дон Артемио навещал нас дважды в год: первый раз – когда начинался сбор табака, второй – когда маис поспевал. Приезжал он на машине, а за ним пыхтел грузовичок, в который потом складывали его долю. За работу нам причиталась всего треть урожая, так что дон Артемио уезжал довольный. Инес с Грасиано всегда выходили к изгороди, чтобы пожелать ему счастливого пути.

Дождь стал захлестывать в открытую дверь. Старик протянул руку и загородил от ветра пламя коптилки. Тени ненадолго разбрелись по дому, а затем вернулись на свои места. Амаранто продолжал:

– Слухов было – не перечесть. Как-то в долине вдруг умер ребенок. Сперва-то он все пить просил и пил, пока у него живот не раздулся. А в три часа кончился. Кое-кто говорил, будто помер он от заразы, но большинство сходилось на том, что паренек увидел мертвеца и, дескать, после этого у него началась рвота, и он слова не мог вымолвить.

Еще и с младшим сыном Эпифанио вышла история. Когда он подъезжал к участку Грасиано, солнце стояло так низко, что уже цеплялось за вершину горы, словно приросло к ней. «Вижу, кобыла моя, – рассказывал он, – остановилась на тропке как вкопанная и ни с места. Я ее и так и эдак, а она ни в какую». Потом нашли его там: в лице ни кровиночки, глаза вытаращил и все твердит: «Это привидение, оно хотело меня убить!» Уж мы его растирали-растирали, незнамо сколько спирта перевели, пока парень не отошел. Те, кто встречал привидение, говорили, что оно высоченного роста и закутано в белую тряпку, а где лицо – две черные дырки.

Пошли мы к спириту, да он только усмехнулся, сказал, что духи бывают и земные. Потом замолчал, будто кто-то мешал ему договорить. Велел он молиться, росу с цветов собирать и все такое, чтобы душу успокоить. Я слушаю его, а сам про себя думаю: «Да ведь если у покойника свой мир есть, там, наверху, для чего по земле-то шастать?»

Ему не повезло, что он потом на меня наткнулся. Я ведь заранее решил: если покойник попросит меня подсобить на небо подняться, это еще куда ни шло, я даже спину ему подставлю. Когда тебя просят по-хорошему, отчего не сделать? Но если он стращать примется или, чего доброго, сожрать вздумает, я ему такое сказану, век будет помнить.

Амаранто перевел дух. Мимо нас просеменила старуха, бормоча:

– Втащить, что ли, дрова в дом, пока совсем не промокли? – и вышла за дверь, а вскоре вернулась с вязанкой и понесла ее на кухню.

Старик продолжал:

– Ну так вот, поначалу увидел я огонек, как от светлячков, но поблизости не было ни цветов, ни кустарника, над которыми эти твари любят хороводы водить. Я стоял за раскидистой сейбой, и рядом еще гуира росла. Уж на что белый дом у Грасиано, а мне и его оттуда не было видно. Смотрю, огонек все выше и выше, потом закружился. Тут я возьми да спроси: «Кто там ходит?» А что толку спрашивать, и так ясно – покойник, его это угодья. Тогда я чуть погромче: «Если хочешь, чтобы я за тебя помолился, подай голос». Но огонек поднялся уже на высоту в два человеческих роста и все продолжает круги выписывать. Тогда уж я во весь голос ору: «Если нужно за тебя помолиться, ты только скажи!» А он стал наступать на меня. Медленно идет и так тяжело, словно кто-то дубиной колотит по твердой земле. Мне это надоело. Видно же, что человек не боится, так чего зря пугать. Закипела у меня в жилах кровь, и выхватил я мачете. Вдруг слышу глухой голос: «Прочь с дороги, если не хочешь умереть!» – «Ах ты, собака!» – кричу я, подпрыгиваю и как рубану мачете. Я уже говорил, было очень темно, и приходилось орудовать вслепую. Чувствую, мачете мой ударил плашмя по чему-то твердому. И тут же мертвяк как прыгнет на меня да как завопит: «Побойся бога, Амаранто, как мужчина мужчину прошу!»

Я сразу признал его по голосу. Дон Артемио, вот кто это был. Но я бы все равно огрел его хорошенько, только он уже на земле лежал, а я с мачете – сверху, да и боялся я всерьез его поранить. Потом, уже на дороге, сказал ему, чтобы он приходил завтра и дал мне окончательный расчет. «Только не говори ничего Грасиано», – твердил он, как попугай.

Мой шурин, царство ему небесное, давно уже прикупил землю в другом месте и все звал меня: «Приезжай со всей семьей, разместимся». Мне поначалу не хотелось, но тут возьми и приключись эта история с мертвецом. На следующий день дон Артемио появился как ни в чем не бывало и, когда мы подсчитывали мою долю, все пытался всучить мне вдвое больше того, что причиталось. «За кого вы меня принимаете!» – сказал я ему, а под вечер все мое добро уже было в повозке, и я перебрался на новое место. Люди говорили, будто я единственный, кому не встретилось привидение, и все потому, что у меня не было какого-то там особого «дара».

Вот что рассказал мне Амаранто в тот дождливый вечер. Потом старуха принесла нам еще по чашке горячего кофе, и мы заговорили о нынешних временах.

1945.

Угольщики
(Перевод М. Филипповой)

Все мы на ранчо знали, что стряслось с Фиденсио: лихорадка. Иначе и быть не могло, так должно было случиться. Нелегкое это дело – пробираться по топким болотам, да еще со связкой бревен за спиной. Навьючишься, как мул, наляжешь лбом на лямку, руками тянешь вниз конец веревки, которой увязана кладь, – и бредешь… Такое никому не проходит даром. А тут еще налетит на тебя какой-нибудь москит – и все: лихорадка пронимает человека до самых костей.

Так и с Фиденсио случилось. Так случалось со всеми нами. Наглотавшись хины, мы снова взваливали на спину стволы и снова прорубали просеки в непроходимых зарослях красных мангров, снова валили лес.

Иные справлялись с болезнью, становились на ноги. Но Фиденсио был уже не тот, хоть и состарился, промышляя выжигом угля. Его когда-то каштановые волосы поредели и стали совсем белыми. А проклятая лихорадка валила чуть не в десятый раз за последние два года. И не похоже было, чтобы он мог выздороветь.

– Мне лучше, – твердил Фиденсио.

Но мы знали, что его трясет: доски, на которых он спал, скрипели.

– Скоро тебе полегчает, и ты один весь лес на себе перетаскаешь, – говорил ему лежавший в углу ранчо Канарец.

Мы разговаривали, накрывшись пологами от москитов. Черный жужжащий рой висел над нами.

Но Фиденсио не становилось лучше, и когда у Мартинеса не осталось больше ни единой капсулы хинина, он сказал, положив руку на плечо больного:

– Придется тебе топать отсюда…

Желтые глаза Фиденсио впились в него.

– Разве я жалуюсь?

Мартинес попытался улыбнуться:

– Ладно, сам скажешь.

Они посмотрели друг другу в глаза. Я сидел по Другую сторону очага и глядел на них. Иногда дым стлался понизу и скрывал их от меня. Но вдруг вдали прозвучал фотуто[12]12
  Фотуто – рог, сделанный из раковины.


[Закрыть] Андреса. Значит, время завтрака, а еды-то всего и было что кусочек жареного сала, зажатый между двух половинок пресной лепешки. В большой консервной банке была налита солоноватая вода; банку мы ставили посредине ранчо. Значит, уже девять. Андрес был нашими часами. Фотуто еще только замолк, а мы уже шли по тропе. Впереди Мартинес, потом Канарец, за ним Фиденсио, последним шел я. Мы ступали прямо по воде, с трудом вытягивая ноги из вязкой тины.

Все случилось, как я предчувствовал. «Фиденсио шатает, будто пьяного», – подумал я, хоть агуардьенте[13]13
  Агуардьенте – алкогольный напиток, приготовляемый из сахарного тростника или различных фруктов.


[Закрыть] мы с собою не брали: в то утро мы отправились в путь с твердым намерением присмотреть яны для закладки, которая должна пойти только нам пятерым. И вдруг Фиденсио упал ничком. Я бросился к нему и подхватил его под мышки. Подбежал Мартинес. Все лицо у Фиденсио было в грязи, мы обтерли ему бороду, промыли глаза. Он дышал тяжело, но не стонал.

Когда мы перенесли его в ранчо и приступ стал утихать, Мартинес сказал:

– Завтра Антонио возьмет тебя с собой.

Фиденсио не проронил ни слова, он повернулся на бок, сплюнул и посмотрел куда-то вдаль, поверх мангровых зарослей. По правде сказать, Фиденсио ненавидел эту чащу, но у него было трое внуков-сирот, и их надо было кормить.

На носилках мы донесли Фиденсио до плота. Теперь предстояло подняться вверх по каналу. Мы все, и Фиденсио тоже, знали канал как свои пять пальцев. На протяжении полукилометра он сохранял одну и ту же глубину не больше метра и ширину в полторы вары. Да как нам было не знать, когда мы проложили его своими руками!

Орудовать шестом пришлось мне, но время от времени я все же разговаривал с Фиденсио.

– Мартинес сохранит за тобой твою долю.

– Вместо меня возьмут другого.

– Ладно, пусть другой, да только на половинном заработке.

Фиденсио улыбнулся, и было странно видеть эту улыбку на его восковом лице. Лихорадка продолжала трясти беднягу, словно погремушку. Пекло как в аду, стали появляться москиты. Два часа я работал шестом, пот, размывая сажу, струйкой стекал по моей груди до самого пупа. Наконец мы вышли в море и, отыскав причал, пристали к берегу. Первым нас встретил Эрнесто, за ним появилась и его жена. Он – толстый, она – худая, высокая.

– Раненый? – спросил Эрнесто.

– Лихорадка, – ответил я.

– Несите его, у меня есть свежие лимоны, – сказала жена Эрнесто, и мы потащили больного в лавчонку.

Около двух часов дня в море показалась «Амалия». Это было ветхое парусное суденышко. На малейшей волне оно скрипело, словно дверь на несмазанных петлях. «Амалия» принадлежала хозяину участка и была единственным средством сообщения с портом. Случись тебе привезти на берег тяжело раненного товарища сразу после отплытия «Амалии», лучше уж пусти ему пулю в лоб, если ты настоящий друг.

«Амалия» причалила, и я отошел с капитаном в сторону, – мне не хотелось говорить при Фиденсио.

– Со следующим рейсом привези какого-нибудь парня.

Он кивнул головой.

– Но придется найти такого, кто согласится на половину заработка, – добавил я.

– Ладно.

– Поищи парня покрепче. Неженок нам не надо.

Я смотрел, как увозят Фиденсио, который проработал на участке Кайо тридцать лет.

Потом вернулся на плот и, войдя в канал, снова взялся за шест.

Выло начало июля, а это значило, что в ближайшие три месяца нам предстоит сущее мучение. Появится табано – мелкий слепень, который жалит только в уши. Он вылетает из зарослей, поднимается до уровня шеи, подбирается к ушам и искусывает их так, что они превращаются в багровые пузыри. Еще страшнее были кораси, которые заставляли нас натягивать двойную москитную сетку. Они, словно шпагу, вонзают в тело длинное жало. Бывает, двадцать – сорок кораси лениво опустятся на руку, повыше локтя, тут-то их и надо стряхнуть одним махом. Кто этого не знает, тот кровью истечет, будто у него глубокая рана. В эту минуту хочется взвыть от боли, ударить кого-нибудь или пусть бы тебя ударили, все равно чем – рукой или топором. Ярость не утихает, хотя бы ты раздавил десятки этих тварей на лбу и на руках. Случалось, мы не выдерживали. Однажды бросили сложенный костер, который дал бы нам пятьсот мешков угля, и, забравшись по шею в болото, смотрели, как гибнет то, что мы добрый месяц рубили, таскали, складывали, – все горело ярким пламенем. Увязая ногами в тине, мы стояли по самый подбородок в воде, а над нами плотным облаком, таким плотным, что хоть ножом его режь, кружились кораси. Горько было видеть, как сгорает то, что досталось нам такой дорогой ценой. Но тогда мы только начали заниматься выжигом угля и были еще неженками. Теперь дело другое. За полгода нас раз по девять трепала лихорадка.

Втотгод, окоторомя рассказываю, уголь мы выжгли отличный. Возьмешь кусок за один конец, стукнешь по другому, и он звенит, будто серебряный колокол. А как сверкает! Словно начищенный башмак. Но не все шло гладко.

Главным среди нас всегда бывал тот, чью власть признавали все, и признавали добровольно. Он должен был уметь лучше других делать вязанки и таскать их не спотыкаясь, глубже других вонзать топор в ствол, раньше других вскакивать на гребень сложенного костра, из которого неожиданно вырвалось пламя. Вот это и есть главный. Мартинес был главным – собранный, крепкий, словно сжатый кулак. Я никогда не забуду его глаз, его орлиного носа над густой черной бородой.

Когда я вернулся в ранчо, Мартинес рассказывал о своей беседе с хозяином.

– Я и говорю ему: «Дон Бруно, вот уже двадцать лет, как я работаю на вашем участке. Пора хоть один костер из яны отдать нам». Хозяин оглядел меня с ног до головы, вынул изо рта окурок сигары и сказал: «Слушайте, а вы знаете, сколько стоит костер из яны?» – «Спросите на Кайо, знаю я или нет». – «Таким костерчиком, Мартинес, вы заработаете больше, чем я», – процедил он, подойдя ко мне вплотную. «Мне нужен костер в тысячу мешков» – «Да вы собираетесь разорить меня, приятель».

Мартинес остановился, поднял кружку с агуардьенте и осушил ее, словно это была вода. Повесив кружку на ветку дерева, он продолжал:

– Тогда я взял шляпу, взглянул на дверь и говорю: «Что ж, не сделаете мне такого подарка – я в этом году уйду от вас». Ну, ясно, старик согласился. Вот поэтому мы снова оказались на Кайо.

– Ладно, надо понемногу вязать яны, – сказал Канарец.

– Говорят, здесь их полно, – откликнулся Андрес. – Нужно только взяться.

На следующий день мы распаковали инструменты.

Лезвия топоров вонзались в стволы, которые содрогались от каждого удара. Сыпались пожухлые листья, и раненое дерево с треском рушилось на землю. Сок обагрял наши топоры. Затихал один удар, и тут же раздавался другой, глухой и отрывистый. Затем все умолкало. Шум падающих листьев замирал, как внезапно прекратившийся ливень. Стойкий, резкий запах пропитывал все вокруг – начиная с земли и кончая посудой. Но нас пятерых интересовало только одно – собственный костер из яны.

Андрес каждый раз, когда мы встречались – я шел за стволами яны, а он уже нес свои к месту костра, – повторял:

– Я видел яны, там их много.

– Лишь бы все ладно было, – отвечал я.

И мы работали без устали. В полночь просыпались и шли складывать костер. Это дело требует от угольщика всех его знаний и сил. Положить один ствол на другой, пригнать их вплотную, сверху класть еще и еще, да так, чтобы этот штабель свежей Древесины стал прочным, словно камень. Иначе потом может случиться беда. У нас уже было заготовлено несколько сотен стволов яны для последнего костра, когда Андрес сказал:

– Сегодня вторник.

– Завтра придет «Амалия», – пояснил Канарец.

Мартинес точил мачете и, не отрывая глаз от клинка, произнес:

– Завтра, Антонио.

Я взглянул на канал, пытаясь рассмотреть плот, но из зарослей торчал только кончик шеста.

– Ладно, завтра, – сказал я и проскользнул под сетку от москитов.

На рассвете я опять плыл по каналу. Над моей головой с криком носились коруа, внизу – спокойная вода; вдоль берегов теснились мангры, а из-под их густо переплетающихся корней выскакивали красные как кровь рачки.

Я рассчитывал быть в лавке около полудня. С моря поднялся сильный ветер, беспощадно палило солнце. В лавке я застал толстого Эрнесто и его тощую жену. Пропустив стаканчик, я уселся на берегу и стал глядеть на море в ожидании «Амалии». Она показалась часа в два. Шла с попутным ветром. Изодранные паруса раздувались, а от носа расходились волны.

Через полчаса судно пришвартовалось, и я увидел на нем какого-то парня. Он выглядел мальчишкой. Не по годам рослым мальчишкой. Белокожий, с едва пробивающимися усиками. За его спиной маячила фигура хозяина парусника.

– Эй, бездельник, что, после обеда припухаешь? – крикнул он мне.

– Хуже нет тебя дожидаться, – ответил я. – Твоя посудина хоть кого доведет.

– Меня не доведет. – И, все еще улыбаясь, он соскочил на пристань.

Следом сошел парень с усиками. Я разглядел его очень хорошо. Он был выше всех нас, на вид ему было года двадцать четыре, а может, года на два побольше. Парень казался сильным. У него была крепкая шея, беспокойные глаза и кожа белая, как молоко. Мне такие люди не нравятся.