Текст книги "Избранные рассказы"

Автор книги: Онелио Хорхе Кардосо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Хозяин парусника протянул мне руку:

– Жиреешь, разбойник, а?

– Ах ты… – начал я, но он тут же прервал меня.

– Вот вам новый парень, – сказал он как-то смущенно.

– Этот?

– Его послал дон Бруно.

– Это ж молокосос! – воскликнул я, не в силах скрыть досаду.

Парень спокойно взглянул на меня. Он хотел что-то сказать, но, видно, раздумал и перевел глаза на хозяина судна.

– Ну, не такой уж молокосос.

– Именно молокосос.

– Потом сам увидишь.

– Я и сейчас вижу. – Я повернулся к мальчишке. – Ты приехал на место Фиденсио?

– Да.

– А понимаешь, что такое лес? Жечь уголь умеешь?

– Нет, не умею. Но научусь.

Меня просто смех разобрал, и руки зачесались всыпать ему как следует… Подумать только, научится! С этаким беленьким личиком! Жечь уголь – это не игрушки!

– Как же, – сказал я, – научишься, если тебя раньше не сожрут москиты.

Онничегонеответилисунулрукувкарман – искалсигарету. Мыпомолчали. Яподумалотом, какоелицобудетуКанарца, дачтолицо – япредставилсебе, что он скажет на все это. Правда, последнее слово – за Мартинесом.

Поразмыслив, я попросил хозяина судна:

– Задержись еще на пару деньков, может, тебе придется везти этот груз обратно. Ну, пошли.

Я зашагал по воде прямо к плоту, да внезапно остановился: «Вот черт, как же я мог забыть?»

– Герман… Герман! Как там Фиденсио?

Но хозяин парусника не услышал: слова мои унес ветер.

– Все так же, – сказал парень, но я даже не взглянул на него.

Мы прибыли ночью. За два дня до этого Мартинес зажег первый костер. Он был весь из хукаро и горел бесшумно. В воздух поднималось облако серого дыма. Мартинес и Канарец не спали. Это был час разговоров у огня за кружкой крепкого кофе.

Как только плот подошел к берегу, я подал голос. С берега отозвались.

– Это остальные, – объяснил я своему спутнику.

– Сколько их? – спросил он.

– Четверо, но они стоят двадцати.

Больше мы не произнесли ни слова.

Когда мы подошли к костру, Канарец встал. Невозможно было различить что-либо, кроме его сверкающих белков и жестяной кружки в руках. Он бросил взгляд на парня, затем на Мартинеса. Я тревожно следил за ними. Мартинес тоже поднялся, сделал несколько шагов нам навстречу и спросил:

– Ты знаешь эту работу?

– Пока нет.

Затем произошло то, что я и ожидал. Канарец швырнул кружку и подошел вплотную к новичку.

– Нечего сказать, хороша рожа! Просили мужчину, а прислали сосунка.

Все молчали. Молчал и новичок. Лицо его было едва освещено. Мне показалось, что оно покраснело, но я не поручусь, были то отсветы огня или прилившая к лицу кровь.

Мартинес продолжал:

– Не знаешь работы, так можешь убираться.

Тут парень потерял терпение:

– Ну, кое на что я гожусь.

– Конечно, например, тарелки очищать! – закричал Канарец.

Но прежде, чем он договорил, парень ударил его кулаком в лицо. Канарец покачнулся и рухнул на лежавшие рядом стволы. Мартинес, Андрес и я кинулись к дерущимся. Мартинес добежал первым. Он хоть и был намного ниже парня, а схватил его за пояс и швырнул на груду бревен, как куклу. Канарец выхватил мачете, но Мартинес резко его осадил:

– Прекратите, не то я кого-нибудь прикончу.

Лицо Мартинеса оставалось спокойным. Канарец спрятал мачете и утер кровь. Парню здорово досталось: острый сучок разорвал ему рубашку и глубоко поранил грудь. Из раны капала кровь. Падая, новичок стукнулся лбом о бревно и теперь был без памяти. Я поднял его на руки. Андрес побежал за аптечкой. Парень с трудом приходил в себя, и я положил его на землю. Мартинес был спокоен: такими же глазами он смотрел на слепней и на пламя.

Но вот парень очнулся, сплюнул кровь и сказал:

– Не все можно стерпеть.

– Завтра уйдешь отсюда, – отрезал Мартинес.

– Хорошо, только я привез письмо от дона Бруно, – продолжал парень и поспешно вытащил листок

бумаги. Мартинес взял фонарь и молча стал читать. Затем протянул письмо мне. В нем говорилось:

«Податель сего – мой родственник. Посылаю его вместо Фиденсио. Он молод и горяч. Я дарю ему костер из яны. Прошу принять моего родственника хорошо».

– То-то я удивлялся его щедрости. Теперь он навязывает нам своего родственника, – заметил я.

Но Мартинес будто не слышал. Он постоял, уставившись в землю, а затем сказал:

– Ладно.

По правде, больше всего нас злила кожа этого парня. Белая, как у женщины, словно нарочно созданная для москитов и острых веток. Но он остался. К Канарцу новичок за все время не обратился ни разу.

Мы все глубже и глубже уходили в лес, не обращая внимания на москитов и прочих тварей, а это требовало мужества. В те дни кораси поднимались в воздух густыми тучами. Казалось, на заросли наброшено серое покрывало. Рой описывал причудливые круги до тех пор, пока ему не удавалось выследить добычу, все равно кого – животное или человека: было бы тело и кровь, чтобы напиться до отвала. Тогда кораси тысячами набрасывались на жертву и яростно жалили, вызывая зуд, на коже оставались красные пятна, которые через некоторое время от расчесывания превращались в гнойные язвы. Мы уже не могли сдерживаться, и на наших телах их было великое множество.

В середине августа у нас был готов и сложен в мешки уголь от трех костров, и теперь мы наконец могли приняться за свой.

Парню мы все объяснили как есть:

– Этот костер наш, и Фиденсио получит свою долю. На этом костре ты ничего не заработаешь.

Он не произнес ни слова и продолжал работать, словно участвовал в доле.

Ночь, когда мы сложили костер и прикрыли его землей и дерном, была лучшей из всех, что мы провели здесь, несмотря на все наши мучения. Мартинес взобрался на гребень костра, чтобы поджечь его. Мы видели, как сосредоточенно он работает там, наверху древесной горы. Казалось, он стоит совсем близко к звездам, сверкающим над его головой. Костер удался на славу. Мы очистили все вокруг и не разводили поблизости огня.

На третий день Канарец перестал есть и пожаловался на боль в животе. У него началась рвота, и ему пришлось остаться в ранчо. Теперь мы разговаривали друг с другом только о самом необходимом.

– Антонио, поправь-ка граблями с этого боку, – говорил мне Мартинес.

Парень молчал и отводил глаза в сторону, словно был во всем этом виноват. У Канарца продолжалась рвота.

Опытный угольщик может выдержать при умеренном ветре до трех дней без сна, но когда появляются москиты, нет такого святого, который выдержал бы это. Не спасает даже дым горящих черных мангров.

Наступила такая ночь, когда нам пришлось оставить парня одного. Так приказал Мартинес, да и мы, сказать по правде, все этого в душе хотели.

Боже, как я спал! Я свалился замертво, словно глаза мне засыпали землей и камнями. Последнее, что я услышал, был кашель Канарца. И то он успел, наверное, кашлянуть всего раза три. Дальше я ничего не помню.

Не знаю, кто закричал первым и который был час. Я вскочил и стремглав выбежал из ранчо. Мартинес и Андрес уже неслись впереди. Деревья были окутаны жарким дыханием огня. Ветки и стволы светились красным, а их отражения плясали на воде. Пылал костер из яны. Верхняя половина была уже вся охвачена языками пламени. Мы бросились искать парня и нашли его здесь же, около болота. Он лежал ничком и плакал. Андрес выругался и угрожающе замахнулся палкой, но Мартипес удержал его. Я перевернул парня на спину. На его лице и руках были страшные ожоги. Я увидел испуганные глаза Андреса и лицо Мартинеса, спокойное и твердое.

В тот год мы выжгли много угля. Конечно, большую часть получил хозяин участка, но и нам досталось кое-что. А после того, как мы отвезли парня на «Амалии» и он ушел от всей этой суеты, мы пропили и прогуляли с девками весь наш заработок. В одну из веселых ночей за стаканом вина кто-то сказал нам с Андресом, что Фиденсио умер. Когда жара спала и москитов стало меньше, мы все возвратились на участок.

Выйдя на маленькую пристань, я обернулся, чтобы проститься с матерью Мартинеса. Как всегда во время прощания, она стояла на пороге дома. У ее подола жались трое ребятишек, очень серьезных, в новых ботинках.

– Кто это? – спросил я Мартинеса.

– Внуки Фиденсио, – сказал он. И повернулся в сторону Кайо, темной точки на горизонте.

1945.

Старое железо
(Перевод Р. Окунь)

Старый Лукас водил пальцами по лемеху плуга и, глядя на след, оставленный ржавчиной, прикидывал, сколько же времени пролежал этот плуг без дела. Неожиданно за его спиной раздались шаги, и, обернувшись, он прежде всего увидел краги солдата.

– Капрал велел тебе прийти, Лукас. У него для тебя новости.

Лукас вскочил на ноги с легкостью, уже не свойственной его возрасту, и тревожно заглянул в лицо вестового. Но тот, не проронив больше ни слова, повернулся и пошел прочь, а Лукас так и остался стоять, на губах его застыл вопрос, который вот уже двадцать месяцев жег ему сердце.

Первым побуждением Лукаса было пойти домой и сообщить новость старухе и трем дочкам, однако он тут же раздумал и направился к лошади. Спустя мгновение старик уже вдевал ногу в стремя. И тут, впервые в жизни, не рассчитав высоты апельсинового дерева, он задел шляпой за ветки. Лукас почувствовал, как они царапнули его, и со всей силой пришпорил коня.

Порыв ветра сдул с его шляпы на круп лошади несколько пожухлых апельсиновых листьев, и, глядя на них, Лукас мысленно вернулся к событиям пятнадцатилетней давности…

День тогда выдался дождливый и ветреный, жарко дышала раскаленная земля. Он вложил в руки Фериаидито саженец апельсинового дерева и, сделав в земле ямку своими длинными заскорузлыми пальцами, сказал мальчику:

– Посади его поглубже и жди. Когда-нибудь это дерево вырастет, и ты сам смастеришь из него рукоятку для плуга.

И его слова сбылись. У дерева была всего одна ветка. Ее срезали, когда сыну исполнилось двадцать два года, и он сам очистил ветку от коры, а довольный Лукас стоял рядом и смотрел, как на спине сына, под взмокшей от пота рубахой, ходуном ходят сильные мышцы.

Деревянная рукоятка все еще плотно прилегала к плугу, и на пальцах Лукаса виднелся след, оставленный ржавчиной. Сколько времени прошло с тех пор, как Фернандо, сжимая эту рукоятку, шел по полю, погоняя упряжку волов, а сзади топтались куры, отыскивая и выклевывая земляных червей?

Лукас не мог бы сказать точно: ведь за несколько месяцев до отъезда Фернандо на полях стояла вода, и потому не пахали. Ну да ладно, не все ли равно, раз он сейчас получит известие о сыне!

Думая свою думу, Лукас и не заметил, как въехал во владения дона Федерико Луны; об этом ему напомнил стук копыт его лошади по деревянному мосту.

Старый дон Федерико Луна!

Однажды, ехидно усмехаясь, он сказал: уж больно много Лукас говорит о своем сыне. А все потому, что, когда разговор как-то зашел о его Фернандо, отец заметил, но без всякого умысла:

– Бывало, выйду я поздно вечером, и Фернандо сзади, нипочем не даст мне сбиться с дороги: ведь чего не увидят мои глаза, обязательно усмотрит он – за себя и за меня. Ну, а уж если мне руки отказывали, то что и говорить! Раньше я двумя ударами срубал молодое мангровое дерево, зато как постарел, так стало хватать и полутора. Вы спросите, почему? Да потому, что я только раз успевал взмахнуть мачете, и мой мальчик в полудара кончал дело.

Уловив на лицах собеседников улыбки, похожие на ухмылку дона Луны, Лукас пояснил, стараясь скрыть свое восхищение сыном:

– Я вовсе не оттого его хвалю, что это мой сын, просто это сущая правда. Я говорю: парень он что надо, но дети – как семена сейбы, их надо отдавать в другие земли, другим людям.

Только уж очень далеко отдал он своего Фернандо, думал Лукас; между тем лошадь, миновав деревянный мост, направлялась по тропинке к казармам. Далеко, так далеко, что Лукас даже не знал, где это. А дело было так: однажды вечером приехал капрал с лейтенантом и двумя солдатами, устроили в доме Лукаса нечто вроде сборного пункта, и со всей округи к ним стала приходить молодежь записываться.

Спустя некоторое время Фернандо получил приказ ехать в столицу. Прощание было немногословным. Старуха повисла на шее у сына и потом все двадцать месяцев ни разу не вышла из дому. Лукас сам проводил парня до лошади, и сын, то ли не зная, что сказать, то ли желая скрыть свои мысли, взглянул на плуг и натужно улыбнулся.

– Не трогай новой рукоятки, отец, пока я не вернусь. Мне самому охота поработать…

Так оно все и началось. После пошли разговоры:

– Сказывают, мир на куски разваливается!

– Не говори, приятель. А с природой-то что делается! Никогда не было такой долгой засухи.

– Даже поверить трудно – чего только не выдумают! Говорят, земля так и кипит, а семена не дают всходов, пока топчут их солдаты одной и другой стороны.

Все разговоры были об одном и том же, да только у старого Лукаса имелось на то свое суждение, и он сердито ворчал в ответ:

– Нечего обращать внимание. Чем больше языком треплют, тем меньше толку.

Правда, говорить такое значило повернуться спиной к тому, что происходило по ту сторону синих гор… А в общем, какое ему дело? Важно было одно: Фернандо никогда его не обманывал, и если он сказал, что вернется, чтобы взяться за плуг, то в один прекрасный день так оно и будет…

Размышляя обо всем этом, старый Лукас вдруг заметил, что лошадь взбирается на холм, – он был уже возле полицейского участка. Лукас взглянул на террасу и увидел обычную картину: придвинутые к стене скамьи по обе стороны двери и деревенского парнишку в заношенной солдатской рубахе, усердно начищающего сапоги на пороге дома. Лукас вспомнил слова капрала: «Когда придут письма, я не стану их ни с кем посылать, а приберегу до вашего прихода».

Так сказал на прощанье капрал три месяца назад, когда передавал ему первое письмо от Фернандо, и сейчас Лукас вздохнул:

– Этот капрал держит слово.

Решив даже не слезать с лошади, старик подъехал к дому и поздоровался. Но вместо капрала он увидел другого человека. Лукас тотчас узнал его и выпрямился в седле. Это был местный алькальд. В тот же миг из дома послышались голос и шаги капрала:

– Слезайте, Лукас, и заходите, мы ждем вас.

Лукас хотел было ответить, но, почувствовав в тоне военного какую-то неуверенность, тотчас легко соскочил с лошади.

– Что случилось, капрал, разве писем нет?

– Видите ли, это для вас, и мы должны вам об этом сообщить.

На этот раз говорил алькальд, протягивая старику какой-то металлический предмет, зажатый между пальцами. Лукас хотел его рассмотреть, однако внимание его отвлекли красные запонки на манжетах алькальда, и он вспомнил, что точно такие же видел однажды вечером в деревенской лавочке и задумал купить их для своего Фернандо.

– Возьмите, Лукас.

Тут-то старик разглядел. Это была металлическая цепочка с номером.

– Она принадлежала вашему сыну. Такие цепочки надевают солдатам, чтобы опознать их.

– Принадлежала?

Вопрос повис в воздухе, и, казалось, на него никогда не будет ответа, пока наконец капрал не поднял голову.

– Он погиб в бою, отец…

Надо было знать старого Лукаса, чтобы понять, почему он так себя повел. Никто из присутствующих не мог этого предвидеть. Лукас повернулся, и когда капрал хотел догнать его у дверей, тот уже был в седле. Потом все поплыло перед глазами старика, он пришел в себя, только оказавшись на мосту дона Федерика Луны, – об этом ему опять напомнил стук копыт его лошади по деревянному настилу.

Шло время. Уже наполовину зажил обрубленный сук на апельсиновом дереве, а вербена разрослась так буйно, что почти заглушила лилии на клумбах, когда однажды утром в поисках старого Лукаса пришел капрал Перес.

– Теперь никогда не угадаешь, где он бродит, – сказала, выглянув из двери, одетая в черное старуха. – Иной раз бывает в табачной лавке, иной раз – в загонах, но всегда там, где поменьше народу, чтобы не разговаривать.

Капрал поблагодарил и, пустив лошадь рысью, поехал вдоль сахарной плантации; вскоре он увидел старика – опершись о сруб колодца, тот откручивал рукоятку плуга.

Взгляд капрала лишь мгновение задержался на ржавом лемехе, затем, бросив поводья, капрал соскочил на землю около Лукаса.

– Как жизнь, старина Лукас?

– Как видите. Занимаюсь чем придется. – Его голос звучал тихо, но веско. Это был другой голос и другой человек, весь поглощенный своей работой.

– Знаете, Лукас, я пришел к вам за помощью.

– Говорите.

– Дело в том, что начальство всегда держит нашего брата в ежовых рукавицах. Сегодня достань им досок, завтра срочно составь списки, и все по приказу, и изволь выполнять.

– Да, сеньор, это уж точно.

– Теперь… Вы знаете, что война еще продолжается.

– Как не знать.

– Так вот, в помощь нашему делу надо собрать всякий металлический лом, ни на что не годные вещи, ну, например, старое железо.

– Понятно, сеньор.

– Ясное дело, мне не хочется, чтобы мы отставали от других. Надо раздобыть хоть какой-нибудь никудышный хлам. Плохо, что мы не живем в промышленном районе, а то на любом заводе я бы все это достал разом.

– Вы правы, сеньор.

– Но в общем… – капрал запнулся, бросив взгляд на лемех, зажатый в коленях старого Лукаса, – кусок за куском я кое-что соберу, может, и вы мне что дадите, скажем, этот лемех.

– Этот лемех, капрал?

– Вот именно, и еще что-нибудь, если найдется.

Лукас помолчал, не сводя глаз с капрала, потом, сжав рукоятку плуга, медленно произнес:

– Скажите… Для чего вам нужно это железо?

– Ну, чтобы выиграть войну… Говорят, сколько металла ни собирай, все равно не хватает…

– Не хватает, чтобы убивать?

– Совершенно верно, Лукас.

Оба замолчали. Капрал Перес не мог уловить выражения глаз старика. Они смотрели куда-то вдаль, и так как капрал не понял этого взгляда, ему пришел на ум замечательный довод, который наверняка придется Лукасу по душе:

– Видите ли, может, это железо понадобится, чтобы убить того, кто убил вашего сына. Такова жизнь, Лукас. Всему свое время.

Медленно, как бы вырастая из земли, старик поднялся на ноги. Глаза его так же странно блестели, как в день прощания с сыном.

– Капрал, а тому, кто убил моего мальчика, ему тоже двадцать два года и бедные старики тоже ждут его домой?

– Но ведь это враг, Лукас.

Больше старик ничего не спросил. Он схватил плуг, дернул за болт, уже освобожденный от гайки, вывернул лемех и, подняв его, шагнул к колодцу.

– Что вы делаете, Лукас? – раздался за его спиной удивленный голос капрала.

Но старик ничего не сказал. За него ответил глухой всплеск в глубине колодца. Руки Лукаса были пусты. Он обернулся, чтобы поднять с земли рукоятку, сделанную из ветки апельсинового дерева, которое протягивало к солнцу обрубок с еще не зажившей раной.

1952.

Тереса
(Перевод В. Капанадзе)

Сеньора Исабель пришла на пляж первой. Она спустилась на берег в том месте, где каменный парапет прерывался, и очутилась на маленьком песчаном пятачке, который находился как раз против ее дома – достаточно было перейти через дорогу. Только что пробило девять. В это июньское утро она надеялась встретиться здесь и провести время в приятной беседе с женой судьи и одной молодой американкой, приехавшей сюда на каникулы. Они должны были появиться с минуты на минуту. Возможно, к ним присоединится и вдова полковника – если, конечно, она не заседает сегодня в комитете «Дамы в помощь слепым».

Но ни одна из этих женщин не обладала таким белокурым сокровищем, какое взяла с собой в это летнее утро на пляж сеньора Исабель.

Этим сокровищем был ее сын – четырехлетний мальчуган с непокорными золотистыми кудрями и ярко-синими, как море на горизонте, глазами. Она усадила его на песок, куда докатывались волны прибоя, и, когда пенистая прозрачная вода взбегала по голым ножкам малыша и щекотала живот, он корчил уморительную рожицу и, повизгивая от восторга, оглядывался на мать.

Сеньора Исабель была на седьмом небе от счастья и все посматривала по сторонам, втайне мечтая, чтобы кто-нибудь восхитился ее очаровательным сынишкой. Нежная улыбка облагораживала ее лицо, от природы не слишком привлекательное из-за чересчур широкого носа и низкого лба, словно насильно втиснутого между густыми бровями и черными курчавыми волосами, которые она старательно приглаживала и туго стягивала на затылке. Сеньора Исабель была готова просидеть так все время, выделенное для купания ребенка. Лишь изредка она переставала следить за его игрой и, хотя по-прежнему не сводила с мальчика глаз, мыслями уносилась далеко. В такие минуты она представляла себе будущее, которое было не за горами. Впрочем, сеньора Исабель начала задумываться о нем с того дня, когда у нее родился малыш. Скоро он вырастет, станет взрослым, но она должна будет опекать его так же или даже еще более ревностно, чем сейчас.

Жизнь сурова, и сеньора Исабель знала это по собственному опыту. Она выросла в скромной семье, ее родителям приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы свести концы с концами. Всю жизнь они разрывались между стремлением выглядеть прилично в глазах окружающих и необходимостью экономить на любой мелочи. Все вместе это именовалось добродетелью, однако такая каждодневная борьба за существование слишком быстро старила сердце.

Сеньора Исабель с малолетства усвоила привычки из числа тех, которые, становясь частью тебя самого, в конце концов против тебя же и обращаются. Поэтому временами она со страхом думала о том, что ее сын тоже может оказаться в подобном положении, если уже сейчас не позаботиться о прочном фундаменте, который должен быть только таким: начальное образование в колледже Святого духа, среднее – в колледже Слуг господа, затем университет. И главное – не терять связей с достойными людьми. Все остальное приложится, и ее малыш сможет со временем занять место судьи, председателя торговой палаты или врача испанской колонии – любого из этих милых сеньоров, с которыми она проводит досуг, обмениваясь подарками и визитами.

«Главное, чтобы он всегда был в хороших руках», – рассеянно подумала она и вдруг заметила, что малыш набрал в руки песка и тянет его в рот. Проваливаясь босыми ступнями в вязкую жижу, сеньора Исабель кинулась к сыну.

– Бяка, сынок! – крикнула она, отводя его ручонку ото рта. Затем заставила выбросить песок, и ребенок расплакался: ему не хотелось расставаться со своим богатством, рассыпавшимся в прах – тот самый прах, от которого вел он начало через предков. Сеньора Исабель растерялась. Она поискала вокруг себя, но не обнаружила ничего такого, что бы могло заменить горстку песка. Потом, вспомнив о приколотой на груди брошке, поспешно отцепила ее и, застегнув запор, показала сынишке. Малыш во все глаза уставился на занятную вещицу, ярко переливающуюся на солнце, и потянулся к ней ручкой, сразу же перестав плакать.

И тут за спиной сеньоры Исабель кто-то от всей души рассмеялся. Она обернулась, довольная, что наконец-то нашелся человек, способный оценить ее прелестного малыша, но улыбка тут же погасла. Напротив нее на парапете сидел молодой здоровенный негр. Сквозь дыру в выцветшей рубашке просвечивало мускулистое плечо, перепачканное известкой. Сеньора Исабель нахмурилась, отчего лицо ее сразу подурнело, и, выйдя из воды, стала поспешно обуваться. Улыбка исчезла и с лица негра, он снова перевел глаза на ребенка и, увидев, что тот поднял руку, чтобы выбросить брошку, не удержался:

– Сеньора, он ее кинет в море!

Его голос прозвучал так громко и раскатисто, что малыш съежился и вдруг заревел. Негр тут же состроил веселую гримасу и похлопал в ладоши, пытаясь успокоить мальчика, но сеньора Исабель уже встала во весь рост и, заслонив сына, разгневанно повернулась к обидчику:

– Прошу вас не вмешиваться не в свое дело!

Негр не знал, куда деваться от смущения. Некоторое время он молча сидел на прежнем месте, затем встал, набрал в пригоршню песка и, рассыпая его тонкой струйкой по стене, побрел вдоль парапета. Его фигура уже почти скрылась за ближайшим поворотом, когда за спиной сеньоры Исабель снова послышался веселый голос:

– Ах, как чудесно проводит время наш Панчитико!

Малыш, а вслед за ним и его мать обернулись. К ним приближалась вдова полковника. Вместо приветствия она опять, явно невпопад, повторила:

– Ах, как чудесно!

Сеньора Исабель с облегчением вздохнула: теперь ей было на кого опереться. Она пошла навстречу вдове и указала рукой на поворот в середине набережной:

– Этот негр… Он смотрел на меня!

– О боже!

– Он осмелился бранить Панчитико!

– Какие же они все наглецы!

– Но я тоже не смолчала. Вы же понимаете, когда речь идет о ребенке…

Теперь даже при желании уже невозможно было прекратить разговор, избавлявший от необходимости что-то вымучивать из себя, как частенько случалось во время их утренних встреч на пляже. Тема воодушевляла, щекотала нервы, хотя и оставляла тревожный осадок на сердце. Первой подала реплику полковничья вдова, одним махом пригвоздившая негров к позорному столбу:

– Не знаю, что мы будем делать. Раньше они не появлялись в этих местах… Все началось, когда здесь затеяли строить каменные дома. Пришлось привозить каменщиков – разумеется, негров, ибо они только на то и годны, и вот вам результат… Проходу от них не стало…

– Даже купаться сюда приходят… В той же воде, где я купаю Панчитико!

– Мало им других мест!

– Ах, я просто не знаю, до чего мы дойдем…

Вернувшись к тому, что служило оправданием всей ее жизни, сеньора Исабель вновь перенеслась мыслями в будущее. Она увидела сына уже взрослым – сильным светловолосым мужчиной с такими же мускулистыми, как у негра, плечами, только белыми. Ему предстояло участвовать в конкурсе на замещение вакантной должности. Освободилось хорошее место, и он надеялся его получить, но в зале находился еще один претендент: тот самый негр. Она сразу узнала его по лицу, хотя на нем уже, разумеется, не было рваной выцветшей рубашки, сквозь которую просвечивало голое плечо. Подумать только, негр претендовал на ту же должность, что и ее светловолосый мальчик. Тут нить оборвалась. Обернувшись к дому, сеньора Исабель громко позвала:

– Тереса! – Возглас прозвучал резко и отрывисто, точно выстрел.

– Ах, Исабель… – укоризненно проговорила вдова полковника, и та посчитала своим долгом объяснить:

– Если ей не крикнуть, она не пошевелится. Бедняжка такая бестолковая!

Вдова полковника понимающе закивала, и обе женщины снова повернулись к дому сеньоры Исабель.

И тут на его пороге возникла молодая негритянка лет двадцати, в форменном платье служанки. Казалось, между ее фигурой и одеждой идет скрытая война. Но хотя платье сидело на девушке вкривь и вкось, подол висел, талия была широковата, а воротник топорщился, все было тщетно: эта дешевенькая синяя тряпка пасовала перед натиском бедер и при первом же порыве ветра облепила тело, не в силах скрыть плавную гармонию коротковатого стана, круглые твердые груди и длинную точеную шею. Глаза у девушки были большие и слегка раскосые.

Она поспешно пересекла улицу и чем ближе подходила к пляжу, тем четче выделялась в лучах солнца ее гладкая черная кожа. Ступив на песок, сразу приглушивший ее шаги, девушка ласково улыбнулась мальчику, и этого, как всегда, оказалось достаточно: Панчитико отшвырнул блестящую брошку и с радостным визгом бросился в крепкие объятия негритянки.

1952.