Текст книги "Опоздавшая"
Автор книги: Оливия Голдсмит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 38 страниц)
Свет, сконцентрированный на Лейле, отвели в сторону, и из обоих крыльев зала начался парад высоких и прекрасных женщин. Уже бестелесный, голос Лейлы продолжал комментировать некоторые экземпляры, отмечая их значимость или оригинальность. Хотя в зале была полутьма, Карен знала, куда направить свой взгляд. Она упивалась представлением: демонстрировалась коллекция ее работ последней декады. Карен одобрительно кивала при демонстрации узкого платья с накладными плечами и комплектного ему вязаного жакета, бесформенной яркой фланелевой спортивной куртки и лоснящихся подрезанных штанов, даже при показе косо срезанного вечернего наряда из шелкового трикотажа; впрочем, вечерние платья никогда не были ее сильной стороной. Одежда на моделях переливалась, отражая свет, и казалась одновременно и украшением, и органической частью задрапированных в нее девушек. В этом и состояла загадка, которую Карен постоянно пыталась решить: как что-то скрыть, что-то обнаружить и в то же время представить как естественное продолжение женского тела.
Ей казалось, что в большинстве экземпляров из коллекции она достигла желаемого, и только теперь – в этот поистине уникальный момент – можно просто посидеть и порадоваться своим работам. Нет, она не была вундеркиндом: она достигла этого лишь сейчас, на пороге зрелого возраста. И если Карен немного сожалела, что ее талант просмотрели несколько лет назад, то теперь, после признания ее заслуг, она снисходительно расценивала такой просмотр как вошедшее в моду запаздание. Карен чувствовала, что публика уловила ее виденье моды, и когда последний образец – кардиган цвета какао и дополняющий его шерстяной комплект с простой шифоновой нижней туникой – был показан на подмостках, Лейла на весь зал произнесла ее имя. Карен поднялась легко, без усилий и направляясь к сцене, пересекла сверкающий пустой танцевальный круг. Ее приветствовал гром оваций, но столь же громко в ушах отдавалось ее собственное сердцебиение. Она надеялась, что прическа в порядке, и знала, что ее атласные легинсы и кашемировый жакет, отороченный атласом, отливают на свету, и это тоже будет замечено и оценено в зале. Она поднялась по ступенькам и повернулась к аудитории. Свет юпитеров ослеплял, но к этому она была готова и постаралась смотреть в темноту зала не жмурясь. Лейла обняла ее, и аплодисменты заглушили их слова – стандартная заключительная сцена, как и во всех проведенных ранее церемониях награждения. Карен оглядела помещение, заполненное людьми. Каждый человек здесь был фигурой в этом мире моды.
– Спасибо, друзья! – поклонилась Карен.
Джефри и Карен уже собирались уходить, когда к их столику подошел Вилли Артеч, модельер помоложе Карен, как и она, втянутый в развивающийся бизнес Седьмой авеню. Лет пять назад он был на взлете, но из-за недостаточного финансирования и несвоевременных поставок – смертных грех в любой торговле – его имя потускнело. Вилли болел СПИДом. Сейчас перед Карен стоял одинокий человек в смокинге, ставшем великоватым для его истощенной фигуры.
– Прими мои поздравления, Карен, – сказал он и дрожащей рукой поднял бокал. – Идущие на смерть приветствуют тебя.
Все, кто были за столиком и собирали свои вещи, намереваясь пойти домой, остановились.
– Я надеялся выиграть приз в этот сезон, но гомосексуализм перестал быть таким модным, как раньше. – Он поежился. – Res ipsa liquitor – латынь, а мыслишка простая. «Факты говорят сами за себя».
На изможденном, нездорового цвета лице Вилли появилось что-то вроде улыбки.
– Все правильно: мертвый человек говорит на мертвом языке. – Он поник головой. – Это был трудный день. Я очень надеялся на победу. У меня нет детей, и мне хотелось оставить после себя нечто стоящее, чтобы кто-то меня помнил, – прошептал он.
– Извини, Вилли, – ответила Карен.
Карл встал из-за стола. Его любовник умер от СПИДа два года назад.
– Пойдем, Карен, – сказал он.
Джефри, который вернулся из гардероба с одеждой, помог Карен одеться. Столик опустел, около него остался нетвердо стоящий на ногах Вилли.
Дефина взяла Карен за руку.
– Не принимай на свой счет, Карен, – прошептала она. – Ты же знаешь, как это бывает с голубыми модельерами, – они всегда «cherchez la mere» – маменькины сынки. А с тебя на сегодня достаточно: ты не его мамочка.
Несмотря на попытку Дефины сгладить неприятное завершение столь замечательного вечера, Карен испытывала угрызения совести. Непонятным образом она чувствовала состояние этого одинокого призрака, маячащего тенью отца Гамлета за покинутым столиком.
– О Боже! – воскликнул Карл, – неужели надо так переживать недоставшуюся награду, стоя перед лицом вечности?
Но Карен, стиснувшая почетный знак Приза Оукли прижатой к животу рукой, очень хорошо понимала, какие непредвиденные последствия может вызвать желание, которое невозможно удовлетворить.
2
БЕСПЛОДИЕ КАРЕН
На следующий день после получения Приза Оукли расстроенная Карен сидела в приемной доктора Голдмана, пытаясь пережить только что услышанный вердикт: неизлечимое бесплодие.
Вообще-то она об этом знала всегда. Знала с самого начала, несмотря на все проверки, обследования, лекарства, несмотря на сомнения Джефри относительно себя и целый полк привлеченных им врачей – она знала, что все дело в ней самой и ее состояние непоправимо.
Удивительно, но в тот момент, когда доктор сообщил ей официальное заключение, у Карен возникла идея отыскать свою родную мать. Впрочем, может быть, ничего странного в этом и не было. Возможно, это естественное желание всех повзрослевших бесплодных приемышей. Откуда ей знать. А сколько таких, как она, на свете, размышляла Карен. Составляем ли мы настолько значимую демографическую группу, чтобы быть заметным подмножеством диаграммы роста числа младенцев? Появились ли мы в списке Опра, и разработана ли уже программа из двенадцати этапов в поддержку нас как самостоятельной специфической группы?
Судя по самочувствию, ей сейчас не помешала бы помощь. Это расплата за то, что она была так счастлива прошлым вечером. Приз Оукли, блеск публики, счастье – все потускнело и как бы отошло в далекое прошлое, либо случилось в другой жизни. Опасно быть очень счастливой! Она – еще одно тому доказательство.
После почти тридцатимесячных попыток забеременеть, после проводимых по расписанию половых сношений, болезненных и унизительных тестов, обследований специалистами и консилиумами стало ясно, что у нее что-то серьезное. И нечему удивляться, убеждала она себя. Это не неожиданное событие. Просто наконец вынесено окончательное заключение – неизлечимое бесплодие. И не будет больше медицинских обследований, вагинальных термометров, врачебных визитов в середине дня в момент менструации. Никакой боли, затрат на лечение, никакой досады… И никакой надежды.
Она знала все это – и все же была ошарашена сообщением.
Не эта ли безнадежность породила идею отыскать свою мать? Карен не могла понять происхождения этого желания, этого стремления заполнить пустоту, которая – теперь уже ясно – не может быть заполнена рождением ребенка. Она не часто задумывалась о своей настоящей матери, а вот теперь потребность ее отыскать стала сильна до спазм в животе, до тошноты.
Она вспомнила Вилли Артеча; из всех событий прошлой ночи не потускнел только его образ. Разве Джефри не упрекал ее, что она помнит только плохое? Но она не властна над своими чувствами. Сейчас она сочувствовала умирающему Вилли Артечу, который хотел, чтобы о нем помнили его дети.
Ее желание завести ребенка не имело отношения к проблеме памяти, или почти не имело. Ребенок был нужен ей для того, чтобы наладить правильную жизнь, превратить ее и Джефри из супружеской пары в полноценную семью. Но, по каким бы причинам она ни хотела это сделать, этого не случится. Возможно, потому ей и стала так необходима встреча с матерью, с настоящей ее матерью.
Вот так она и сидит в изысканно декорированной клинике по зачатию на Парк-авеню рядом с другой женщиной, в глазах которой читались только страх и боль. Почему они назвали больницу клиникой-по-зачатию, если сюда приходят бесплодные женщины? – с горечью думала Карен. Бесплодные и богатые, уточнила она себе. Сколько стоило лечение доктора Голдмана? Шесть или семь тысяч? И каков результат? Ее передернуло. Деньги не могут отвести удар, разве что предоставить в твое распоряжение барселонское кресло, чтобы сидеть и пытаться прийти в себя в комфортных условиях и, удерживая тошноту, не извергнуть съеденный завтрак на аксминстерский ковер.
Она стала абсолютно другой женщиной, совсем не похожей на ту, которая пятнадцать часов назад стояла на сцене «Уолдорф Астории». Ничто отныне ничего не значило. Никакая память о славе не успокоит боль.
Она не могла даже выплакаться на материнской груди. Нужно признать оба факта: нет никаких надежд родить ребенка и ей просто необходимо найти свою настоящую мать. Для Белл ее собственные переживания были важнее всего остального. Известный анекдот о матери и дочери мог бы быть рассказан про нее: когда мать обнаружила свою дочь лежащей мертвой на полу, то воскликнула: «Как ты могла так поступить со мной?» И в ее, Карен, теперешнем случае Белл оказалась бы самой несчастной – будто это она не могла родить. Белл ожидала сейчас услышать рассказ о Призе Оукли. Она любила достижения, а не неудачи.
Хуже всего то, что Белл давно настаивала на том, чтобы Карен и Джефри обзавелись детьми. Было трудно признаться в том, что она была права. «Мы должны были попытаться родить ребенка раньше, – думала Карен. – Но я была так поглощена работой! Отвоевать себе место под солнцем в мире моды – это не валяться на пляже, загорая. А потом, когда я переступила порог этого мира, как же было не войти внутрь? Когда мое барахло действительно начало входить в моду, то как же было не работать, не добиваться признания, не ездить на презентации? У меня просто не оставалось времени ни на что другое. Что же касается ребенка, то я думала, что все еще успеется».
Только теперь стало поздно. Карен почувствовала приступ боли где-то там, в районе нефункционирующих женских органов. Раскаяние? Мнимая менструация? Она припомнила слова доктора о том, что ее бесплодие не связано с возрастом. Не исключено, что она и раньше не могла зачать ребенка. «Поэтому, скорее всего, мои сожаления о затягивании зачатия неоправданны», – уговаривала она себя и пыталась в это поверить.
Белл не поверила бы. Она поспешила бы уверить всех, что Карен не только виновата, но что она, Белл, предупреждала ее заранее. Белл была права отнюдь не всегда, но довольно часто, причем отстаивала свою правоту так громко, что возражать было бессмысленно. Она была отличной матерью, но назвать ее внимательно-нежной было бы преувеличением. Карен никогда не плакала, а сейчас почувствовала, как на глаза набегают слезы. Она сделала глубокий вдох, задержала дыхание и поморгала. В ее возрасте, она знала по опыту, не так уж много людей, у которых сложились хорошие отношения со своими родителями, но сейчас Карен мечтала о близкой душе, которой можно было бы выплакаться и не раскаиваться в этом потом. Неудивительно, что мужчины тянутся к женщине за утешением: притягательная сила груди огромна. Но на груди Белл Карен никогда не смогла бы найти утешение. Недаром та была плоскогрудой. Никаких иллюзий по этому поводу строить не стоило. Если в поисках утешения мужчина тянется к женщине, думала Карен, то где искать забвения женщине?
Друзья? У Карен их было трое: ее сестра Лиза, Дефина и Карл. Но Дефина продолжала праздновать еще с прошлого вечера. Карл, всегда готовый ее выслушать и посочувствовать, находился сейчас на полпути в Бруклин, а Лиза вместе с Белл ожидают ее приезда в Лонг-Айленде.
Карен вздохнула. Ощущение в отяжелевшем животе было такое, как будто она забеременела. До позднего вечера, пока она не доберется до дома, к Джефри, утешений не будет. Возможно, не будет и там. Джефри ненадежен: он принимает эту проблему слишком близко к сердцу и вряд ли сможет оказать ей обычные внимание и поддержку. Их совместная одиссея по деланью ребенка истощала его терпение, довела до состояния стресса и поставила под угрозу их брак в значительно большей степени, чем она была готова признать.
– Миссис Каан?
Вопросительные интонации в голосе медсестры напомнили Карен, что она должна вести себя так, как будто у нее не было головокружения. Но сможет ли она встать с этого чертова стула, не развалив груду иллюстрированных журналов, сложенных на кофейном столике? Может, ее состояние сойдет за утреннее недомогание? Нет, никого «недомоганием» не обманешь, с горечью подумала Карен. Сидящая рядом явно беременная женщина, единственная из присутствующих, кто не казался напуганным в этой комнате, повернула к ней свою белесую голову с почти прозрачными бровями. Она проглядывала раздел моды в «Нью-Йорк Таймс», где был напечатан длинный репортаж о награждении Призом Оукли. «Она узнает меня, – подумала Карен. – Да, это я, Карен Каан. Та самая миссис Каан. Знаменитая Каан». И завтра утром она прочитает о своем посещения клиники в колонке Лиз Смит. Можно догадаться, каким будет заголовок статьи: «Ведущий дизайнер Седьмой авеню в шикарной клинике по лечению бесплодия».
Она взглянула на беременную посетительницу. Должен быть закон, разрешающий печатать сообщения о таких клиниках только в специальных изданиях, а не в любом бульварном листке. И еще должен был закон, запрещающий пялиться на знаменитость, когда та находится в тяжелой ситуации, подумала Карен и вздохнула. Какая чушь лезет в голову! Ну уж если продолжать в этом духе, то почему бы не принять закон, запрещающий болеть детской лейкемией и проводить этнические чистки. Оборотная сторона известности… К этому придется привыкать.
«Вставай, Карен, – приказала она себе. – Не трусь, не дрожи, не давай шанса этой белесой сучке на сносях поинтересоваться, не сможешь ли ты продать ей свой набор для матери и ребенка».
Карен нашла в себе силы подняться на ноги и пересечь комнату тремя большими шагами. Она была крупной женщиной. Высокая, длинноногая и, несмотря на постоянные попытки ограничить себя в еде, отнюдь не тощая. Потому ей и удавалось так хорошо кроить наряды, скрывающие полноту бедер и отсутствие талии. Она схватилась за свой слоистый кашемировый свитер и специально подобранную к нему шаль, как за защитные доспехи.
– Да? – повернулась она к медсестре с такой профессионально-сладкой улыбкой, как будто то, что это был наихудший день в ее жизни, не имело никакого значения. Наихудший день за наилучшей в жизни ночью. Переломные двадцать четыре часа.
Приятным тоном и без тени смущения сестра сказала:
– С вас причитается семьсот сорок три доллара.
Карен расстегнула молнию на сумочке от Де Веццо и вытащила из нее чековую книжку. Она пошарила в поисках авторучки Мон Блан, но не смогла найти ее сразу. Сестра протянула ей свою. Карен вдруг поняла, что у нее дрожат руки. Она попыталась написать «7» в соответствующей графе чекового бланка, но получилось нечто похожее на размазанную шинами змею на проезжей части дороги. Безнадежно. Она порвала бланк пополам, швырнула дешевую авторучку на конторку и засунула чековую книжку в кожаном переплете обратно в сумочку.
– Пришлите счет на мое имя, – сказала она со злобой, которая придала ей достаточно энергии, чтобы выйти через дверь к лифту и спуститься в вестибюль. Как им не стыдно заставлять платить за такие новости? Губы ее дрожали. Нет, она не заплачет! Она никогда не плачет. Она выйдет из здания на Парк-авеню… Тент над подъездом хлопал на ветру, начинал моросить дождик, затягивающий Нью-Йорк грязно-серой дымкой, похожей на дым от подмоченного костра.
«Все правильно, – думала Карен. – Я не сумею поймать такси и добраться до Пэн Стейшн». Надо было послушаться Джефри и взять машину с шофером. Но Карен не любила заставлять водителя ждать. И не из-за дешевой экономии – просто она чувствовала себя неловко перед ним. Сама идея доехать на автобусе или, того хуже, на метро казалась столь отвратительной, что Карен оступилась и чуть не упала. Надо было взять машину, а не выкобениваться. И не только чтобы доехать сюда, а затем отсюда до станции, но на весь путь – до Лонг-Айленда. «Что, черт возьми, с тобой случилось, Карен Каан, новая знаменитость? Это, наверное, влияние моего отца». Карен почувствовала прилив жалости к себе, и вместе с ним ослабла ее решительность, возникшая на волне раздражения.
– Пожалуйста, – сказала она жалобно, – ну пожалуйста!
Ее мольба была услышана. Такси подкатило к навесу, из него выбрались двое мужчин, и машина оказалась свободной. Она с облегчением забралась в нее и перевела дыхание.
– К Пэн Стейшн, – приказала она водителю, одетому в какой-то балахон и круглую шапочку без козырька, как будто был из Богом забытой африканской страны, которую невозможно отыскать на карте. Тот согласно кивнул, из чего она по крайней мере могла заключить, что он не знает только язык, но хотя бы знает дорогу.
Карен откинулась на ужасно неудобном сиденье. Какая ирония, что единственная ее молитва была о такси. «Такова моя удача. Когда добрая фея готова выполнить мое заветное желание, я прошу о такси. Жаль, что яне попросила о ребенке».
Она посмотрела на часы. Старинные и массивные золотые мужские часы фирмы Ролекс – единственная вещь, с которой ее крупные руки казались изящными. Машина пробивала себе дорогу сквозь обычную для центра города зону боевых действий машин всех видов и сортов. Она не успеет к 4:07. Она опоздает.
Ну и что из этого. Она, как обычно, опаздывала. Джефри говорил, что это потому, что она хватается за все сразу. Несмотря на долгие годы совместной жизни, Белл всегда приходила в ярость от ее опозданий. Белл называла это хамством и, поджав губы, выговаривала: «Никогда нельзя опаздывать!» Временами эти поучения Белл звучали как нотации провинциальной школьной учительницы, кем она и была, когда впервые встретила своего будущего мужа. После удочерения Карен Белл уже не преподавала, по крайней мере официально. Зато она учила Карен: учила одеваться, аккуратно стелить постель с простынями, «потому что пододеяльники – это только для ленивых женщин», тщательно чистить дорогие кожаные ботинки, вощить сапоги, сидеть за столом, писать ответы на письма, штопать чулки, правильно пришивать пуговицы. И преподала еще тысячу маленьких, но незабываемых уроков. В своем роде Белл была прирожденным педагогом.
Может быть, в этом и была ее проблема с материнством, – думала Карен. – У нее были только мы двое. Поэтому для нас с Лизой все оказалось слишком концентрированно, слишком интенсивно. Белл следовало бы ежегодно распределять свою энергию на класс из тридцати детишек, может быть тогда это ослабило бы давление, которое она оказывала на Карен и ее младшую сестру Лизу. Но если бы Белл продолжала работать в школе, смогла бы она тогда зачать ребенка?
Карен заставила себя прервать размышления. «Я тоже сваливаю вину за свое бесплодие на работу». Она еще раз напомнила себе, что по мнению врачей ее возраст тут ни при чем, по-видимому, это – врожденный порок. И все-таки Карен не могла отделаться от мыслей, что если бы они с Джефри попытались это сделать раньше, если бы приложили больше усилий в постели, а не в карьере, то все могло бы и получиться. Карен не терпела возражений. «Если в ответ на просьбу не хочешь услышать «нет», то добейся «да» – поучала она сослуживцев. Теперь же ей ничего не остается, как только смириться с «нет».
Конечно, они могли бы прибегнуть к искусственному оплодотворению, но Карен знала, что Джефри будет возражать, да и сама того не хотела. В конце концов, когда столько женщин отказываются от детей и столько голодных и бездомных в мире, как может она позволить себе тратить тысячи долларов на то, чтобы иметь ребенка, у которого будут две матери, со всеми вытекающими и для нее, и для другой женщины последствиями? Нет, это не срабатывает. Да и нет никаких гарантий, что все получится как надо.
«Но если бы я попыталась раньше, – думала Карен, – если бы…»
«Это сумасшествие, – остановила она себя. – Навязчивая мания самоосуждения женщины, неспособной достичь желаемого. Посмотри на Конни Чанг. Упивалась ли она ненавистью к себе прошлым вечером? Ты доведешь себя до припадка, остановись».
Такси резко затормозило позади автобуса, плюющегося черным дымом, из-за которого на нее пялились морды с рекламы Джона Уэйтца. До Пэн Стейшн оставалось еще три долгих квартала и три перекрестка Тридцать третьей улицы, на которых под таким дождем будет ужасная давка. «Мать твою!..» – выругалась Карен и, наклонившись, прижалась лицом к отверстию в пуленепробиваемый перегородке, отделяющей ее от водителя.
– Сколько будет стоить до Лонг-Айленда? – спросила она.
– До Дж. Ф. К.? – переспросил водитель с приятным певучим акцентом пакистанца.
– Нет, До Рокуил Центра. В Лонг-Айленде. Немного дальше Дж. Ф. К., – солгала Карен. Но она была в отчаянном положении и к тому же сомневалась, хватит ли у нее денег расплатиться за поездку.
Еще одна гримаса успеха: Карен годами не заглядывала в свой банк. Деньги получал ее секретарь, и наличных на карманные расходы ей постоянно не хватало. Она стала делать заначки из стодолларовых купюр, которые перегибала несколько раз и прятала в застегивающиеся на молнии отделения всех своих кошельков. На непредвиденные расходы.
Она заглянула, нет ли заначки в этой сумочке, и, слава Богу, деньги были на месте. Она достала купюру, развернула, разгладила складки сгибов и показала ее водителю, наполовину пропихнув в окошко платы за проезд. Тот жадно посмотрел на деньги и включил счетчик.
– Как поедем? – спросил он. Акцент был все-таки не пакистанским. А это странное болеро на нем было по-настоящему интересно.
Оно было сделано из файя… Нет, он не был пакистанцем. Может быть, афганец? Но те вроде бы ездят на верблюдах, а не на бьюиках.
– Вон туда, до конца, через тоннель, а затем по Л. Ай. И. Не очень далеко, – снова соврала Карен.
Похоже, что добраться до Рокуил Центра можно скорее, чем пересечь Манхэттен. При удаче, если они будут ехать чуть быстрее, то она успеет прибыть к дому Белл как раз к обеду.
Водитель, слава Богу, согласился. Карен указала ему на проезд по восточной стороне вместо привычного – по западной – и снова откинулась на сиденье с тонкой пластиковой прослойкой, скрестив руки на постоянно пустом лоне. «Все будет хорошо, – уговаривала она себя. – Он не будет так уж сильно расстроен, и мы сможем поговорить о приемном ребенке. Может быть, мы не очень молоды по стандартам агентства Спенс-Чапина, но я думаю, что Сид сможет организовать частное усыновление или хотя бы рекомендовать адвокатов, которые помогут это сделать. Проблем с деньгами не возникнет, и они заполучат своего младенца. Все будет хорошо», – повторяла себе Карен. Она все-таки не принимает слова «нет».
Выезд из средней части города через тоннель превратился в сплошной кошмар – так Карен представляла себе последнюю эвакуацию из Сайгона. Такси пристроилось за громадным восьмиколесным грузовиком и вырулило на проезжую полосу. Вонь от выхлопных газов стояла невыносимая. Она наблюдала, как весь этот движущийся металл пытался втиснуться в узкое отверстие тоннеля. У нее возникла дикая ассоциация с медицинскими процедурами, которые ей пришлось недавно перенести. «Ничего хорошего из этого не вышло», – вздохнула она. Как только их машина вжалась в тоннель, наконец-то прекратилась назойливая музыка радиоприемника. Карен прикрыла глаза от мелькающих огней тоннеля и стала ждать, пока двухполосная процессия автомобилей не найдет выхода из Нью-Йорка.
Наконец машина выползла из тоннеля и двинулась по направлению к Л.Ай. И. Моросящий доселе дождик перерос в ливень. Еще через двадцать минут по радио сообщили, что Ван Уик Экспрессуэй будет затоплен и то же случится с Б. Кью. И. Инфраструктура города разваливалась ко всем чертям.
– Скорее! – понуждала она шофера, пытаясь одновременно избежать опоздания и возможных неприятностей из-за ливня. – Скорее! – повторила она еще громче, заставляя себя верить в то, что как только она доберется до материнского дома, все утрясется к лучшему.
