Текст книги "Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке"

Автор книги: Оливер Голдсмит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

Я не мог сдержать улыбки, слушая, как этот уроженец Англии пытается наставлять меня в искусстве восточной речи. После того как он несколько раз с торжествующим видом огляделся, ища одобрения, я осмелился спросить, случалось ли ему путешествовать по Востоку. Он ответил, что нет. Я спросил тогда, понимает ли он по-китайски или по-арабски, на что последовал тот же ответ.

– Как же вы беретесь, сударь, будучи незнакомы с подлинными восточными сочинениями, судить о восточном стиле? – сказал я. – Поверьте слову настоящего китайца, к тому же хорошо знакомого с арабскими писателями: все то, что вам ежедневно преподносят как подражание восточным сочинениям, не имеет с ними ничего общего ни мыслями, ни языком. Сравнениями на Востоке пользуются весьма редко, а метафоры и подавно не в ходу; в Китае же словесности и вовсе несвойственно все, о чем вы рассуждали; в ней преобладают сочинения, написанные в спокойной и неторопливой манере. Писатели этой страны более всего заботятся о том, чтобы поучать читателя, а не развлекать, и обращаются скорее к его разуму, нежели к воображению. В отличие от многих европейских сочинителей, которые не страшатся отнимать у читателя слишком много времени, они обычно подразумевают более, чем выражают.

Кроме того, сударь, вы глубоко заблуждаетесь, полагая, будто китаец столь же невежествен и не искушен в словесности, как турок, перс или обитатель Перу. Китайцы не меньше вас сведущи в науках и вдобавок владеют такими ремеслами, о которых европейцы даже не слыхали. Большинство китайцев не только приобщены к отечественным наукам, но и превосходно знают иностранные языки и западную мудрость. Если вы мне не верите, потрудитесь заглянуть в книги ваших же путешественников, которые подтверждают, что ученые Пекина и Сиама ведут богословские споры на латинском языке. "Колледж Маспренд, расположенный в одном лье от Сиама (повествует один из ваших путешественников {"Journal ou Suite du Voyage de Siam, en forme de Lettres familieres fait en 1685 et 1686 par N. L. D. C., p. 174. Edit. Amstelod, 1686 ["Дневник в виде писем к частным лицам, или Описание путешествия в Сиам, предпринятого в 1685-1686 гг. Н. Л. Д. Ш.", Амстердам, 1686, стр. 174]".}), явился в полном составе, дабы приветствовать нашего посла. Я испытывал искреннее удовольствие, глядя на толпу священников, почтенных как возрастом, так и смирением, которых сопровождали юноши из множества стран: из Китая и Японии, Тонкина и Кохинхина {9}, Пегу {10} и Сиама; все они желали засвидетельствовать нам свое уважение в самой любезной манере. Один из кохинхинцев произнес речь на безупречной латыни, но его затмил студент из Тонкина, искушенный во всех тонкостях западной премудрости не хуже парижских ученых мирян". Уж если ваши законы и науки, сударь, известны юношам, не покидавшим родины, что говорить обо мне, который проехал тысячи миль и многие годы дружил в Кантоне с английскими купцами и с европейскими миссионерами. Все безыскусственное у разных народов очень похоже, а страницы нашего Конфуция и вашего Тиллотсона {11} мало чем различаются меж собой. Жалкую манерность, вымученность сравнений и отвратительную цветистость слога обрести легко, но слишком часто эти ухищрения служат лишь свидетельством невежества и глупости.

Я говорил долго, увлеченный серьезностью темы и собственным красноречием, как вдруг, оглядевшись, заметил, что меня не слушают. Одна дама шепталась со своей соседкой, другая внимательно изучала достоинства веера, третья позевывала, а сочинитель крепко спал. Посему я решил, что самое время откланяться. Гости нимало не огорчились моим намерением, и даже хозяйка дома с самым обидным равнодушием смотрела, как я поднимаюсь с подушки и беру шляпу. Меня не попросили повторить мой визит, а все потому, что я оказался разумным существом, а не заморским чудищем.

Прощай!

Письмо XXXIV

[О нынешнем смехотворном пристрастии вельмож к живописи.]

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

В Англии изящные искусства подвержены столь же частым переменам, как законы и политика; и не только предметы роскоши или одежда, но сами представления об утонченности и хорошем вкусе подчиняются капризам переменчивой моды. Говорят, тут было время, когда знать всячески поощряла поэзию, и вельможи не только покровительствовали поэтам, но даже служили им достойным образцом для изображения. Тогда-то и были созданы на английской земле те дивные творения, которые мы так часто с восторгом перечитывали с тобой, поэмы, возвышенностью духа не уступающие творениям Менцзы {1}, а глубиной и силой мысли – творениям Зимпо.

Знатные господа любят щеголять ученостью, но при этом хотят обладать ею без каких бы то ни было усилий. Чтение поэзии требует размышлений, но английские аристократы не любили думать, а потому они вскоре перенесли свою любовь на музыку, ибо в этом случае они могли предаваться приятному безделью, сохраняя видимость утонченного вкуса. Своих бесчисленных прихлебателей они заставили восхвалять это новомодное увлечение. У тех в свой черед нашлись толпы подражателей, исполнившихся таких же, чаще всего притворных, восторгов. Из-за границы за немалые деньги выписывались орды певцов, и все уповали, что недалек день, когда англичане в музыке станут примером для Европы. Но скоро эти надежды рассеялись. Вопреки стараниям знати, невежественная чернь не желала учиться пению и отказывалась подвергаться церемониям {2}, которые приобщили бы ее к поющему братству. Колония заморских певцов мало-помалу редела, ибо, к несчастью, сами они лишены были способности умножать свое племя.

Музыка, таким образом, утратила свою притягательность, и теперь в моде одна живопись. В настоящее время прослыть знатоком этого искусства – значит получить доступ в самое избранное общество. Пожать плечами в нужный момент, сделать восхищенную мину или издать два-три невнятных возгласа – вот, пожалуй, и все, что нужно небогатому человеку, который ищет благосклонности знатных меценатов. Нынче даже юных вельмож с детства приучают держать в руке кисть, а счастливые родители, полные радужных надежд, предвкушают то время, когда все стены будут украшены творениями их отпрысков.

Многие англичане уже не довольствуются тем, что отдают этому искусству все свое время у себя дома, теперь знатные молодые люди нередко отправляются на континент для того лишь, чтобы изучать там живопись, собирать картины, разглядывать геммы, зарисовывать статуи. Так они и ездят по кунсткамерам/и картинным галереям, попусту тратя лучшие годы жизни, неплохо разбираясь в картинах и совсем не зная людей. Разубеждать их бесполезно, ибо эта их блажь считается проявлением утонченности и хорошего вкуса.

Конечно, живопись следует поощрять, так как художник несомненно способен украсить наше жилище изящнее, нежели обойщик. Но все же я думаю, что эти меценаты совершают весьма неравноценный обмен, тратя на убранство дома то время, которое следовало бы употребить на убранство своего разума. Тот, кто для доказательства своей утонченности может сослаться только на собрание редкостей или коллекцию картин, на мой взгляд, с равным успехом мог бы похваляться своей кухонной утварью.

Я убежден, что единственной причиной, которая побуждает знать столь неумеренно увлекаться живописью, является тщеславие. Купив картину и полюбовавшись ею дней десять, владелец неизбежно остывает к ней, и отныне он может извлечь из нее удовольствие только показывая картину другим. Так он становится хранителем сокровища, которое ему

самому не нужно, и свою галерею он содержит не для себя, а для знатоков, которые обычно бывают искательными льстецами и охотно изображают восторг, вовсе его не испытывая. Но для счастья коллекционера они так же необходимы, как необходимы зеваки для вящей пышности восточной процессии.

Я прилагаю письмо знатного юноши, которое он во время путешествия по Европе отправил в Англию отцу. Из письма явствует, что юноша этот чужд порокам, послушен своему наставнику, наделен от природы добрым нравом и стремится к знанию. Однако с детства ему внушили, будто совершенствоваться можно, лишь обозревая собрания редкостей и картинные галереи, и будто человеку знатному приличествуют лишь познания в живописи.

"МИЛОРД.

Мы в Антверпене всего два дня, но едва представилась возможность, я сразу же сел писать вам отчет обо всем, что мы успели здесь увидеть, ибо пользуюсь каждым случаем послать весточку добрейшему из отцов. Едва мы прибыли из Роттердама, как мой наставник, который безмерно любит живопись и прекрасно разбирается в ней, решил тотчас отправиться в церковь богоматери {3}, хранящей бесценные сокровища. Мы приложили немалые старания, дабы точно определить ее размеры, и разошлись в подсчетах на целых полфута, а потому оставляю эти сведения до дальнейшего. Право, мой наставник и я могли бы жить и умереть в этом храме. Там не найдется уголка, который бы не был украшен творениями кисти Рубенса {4}, Ван дер Мейлена {5}, Ван-Дейка {6} или Воувермана {7}. Какие позы, обнаженные тела, одеяния! Я даже пожалел англичан, у которых нет ничего подобного. Поскольку мы не хотели упускать ни одного благоприятного случая, то после осмотра храма отправились к господину Хогендорпу, чье замечательное собрание вы так часто расхваливали. Его камеям и в самом деле цены нет, а вот инталии {8}, пожалуй, не так хороши. Он показал нам одну, изображающую жреца у алтаря, и уверял, что это подлинный антик, но мой наставник, который превосходно разбирается в малейших тонкостях, сразу же обнаружил, что это явное чинквеченто. И все же я не могу не восхищаться гением господина Хогендорпа, сумевшего собрать со всех концов света тысячи предметов, назначение которых никому не ведомо. Никто, кроме вас, милорд, и моего воспитателя не вызывал у меня подобного восхищения. Это поистине необыкновенный человек! На следующее утро, дабы день не прошел впустую, мы поднялись рано и тотчас отправили письмо господину Ван Шпрокену, сообщая о своем желании познакомиться с его картинной галереей, и он ответил любезным приглашением. Его галерея, пятьдесят футов в длину и двадцать в ширину, вся до отказу заполнена картинами. Но более всего меня там поразило "Святое семейство", точно такое же, как у вас! И хозяин пытался уверить меня, что его картина – подлинник. Признаюсь, меня это встревожило, как, боюсь, встревожит и вас, затем что я всегда льстил себя мыслью, что единственный оригинал принадлежит вам. Во всяком случае я посоветовал бы вам снять эту картину, пока ее подлинность не будет подтверждена, ибо мой наставник заверил меня, что напишет труд, доказывающий, что она никак не может быть подделкой. Всего в этом городе не пересмотришь и за сто лет. Днем мы отправились к кардиналу, чтобы осмотреть его статуи, которые и в самом деле превосходны. Среди всего прочего там имеются мастерски исполненные фигуры трех спинтриев {9}, которые сплелись в объятии. Что же касается торса, о котором вы столько мне рассказывали, то лишь недавно удалось, наконец, установить, что это не купающаяся Клеопатра, как вы, милорд, предполагали, а Геркулес за прялкой {10}, и в доказательство тому написан даже особый трактат.

Теперь я окончательно убежден, что милорд Фэрмли – сущий гот и вандал, который ничего не смыслит в живописи. Не понимаю, почему его почитают человеком со вкусом. Представьте себе, проходя на днях по улицам Антверпена и глядя на плохо одетых жителей, этот грубый невежда позволил себе заметить, что фламандцам следовало бы продать свои картины и купить себе одежду. Вот coglione! {Болван, олух (итал.).} Завтра мы идем смотреть коллекцию господина Карвардена, послезавтра – редкости, собранные ван Раном, потом намерены посетить Голгофу, а потом... Но я уже исписал весь лист... Примите же, милорд, мои самые искренние пожелания счастья. Надеюсь, что, повидав Италию, эту благословенную обитель искусства, я вернусь на родину, достойный тех забот и расходов, которых вы не пожалели для моего образования.

Остаюсь, милорд,

вашим преданнейшим

и пр., и пр.

Письмо XXXV

[Сын философа рассказывает о девице, томящейся вместе с ним в неволе.]

Хингпу, раб в Персии, – странствующему китайскому философу

Альтанчжи, через Москву.

Судьба сделала меня рабом другого, но, следуя природе и естественным склонностям, я по-прежнему почитаю вас превыше всех. Тело мое подвластно тирану, но вы – господин над моим сердцем. И все-таки, отец, не осуждайте меня столь сурово за то, что я пал духом под бременем несчастий. Душа моя так же страдает от рабского ярма, как и тело. Мой господин с каждым днем внушает мне все больший ужас. Тщетно рассудок твердит мне о презрении к нему; это чудовище превращает даже сон в кошмар.

Недавно раб-христианин, трудившийся в саду, случайно взглянул в беседку, где злодей угощал кофе обитательницу своего гарема; несчастный пленник был в тот же миг заколот кинжалом. Отныне я на его месте; это намного легче прежней работы, но не менее мучительно, так как теперь я чаще оказываюсь на глазах того, кто внушает мне отвращение и страх.

Как низко пали в наше время персы! Край, славный тем, что он явил миру пример свободолюбия, ныне стал землей тиранов, обративших его народ в рабов! Удел бездомного татарина, обитателя Камчатки, который ест свою траву и рыбу, наслаждаясь полной свободой, завиден по сравнению с долей тысяч людей, изнывающих здесь в безысходном рабстве и проклинающих день своего рождения. Это ли справедливость небес? Обречь на страдания миллионы ради пресыщенности немногих! Почему сильные мира обретают счастье ценой наших сетований и слез? Неужели роскошь богачей должна оплачиваться нуждой бедняков? О, конечно, конечно, эта жестокая, лишенная стройности и порядка жизнь должна быть лишь преддверием грядущей гармонии, и душа, причастная земным добродетелям, вознесется во вселенский v сонм под начальством самого Тяня, где не будет злобных тиранов, тяжких оков и свистящих бичей и где я, исполненный радости, вновь встречу своего отца и дам волю сыновним чувствам. Там я припаду к его груди, выслушаю мудрые наставления из его уст и возблагодарю его за все счастье, которое он открыл мне.

Негодяй, ставший по воле рока моим господином, недавно купил несколько новых рабов и рабынь, среди них, говорят, есть пленница – христианка невиданной красоты. Даже евнух, который привык равнодушно взирать на женскую прелесть, поет ей хвалы. Но даже больше красоты прислужниц изумляет ее гордость. Рассказывают, будто она отвергает самые пылкие домогательства надменного повелителя. Он даже обещал сделать ее одной из своих четырех жен при условии, если она примет его веру и отречется от своей. Едва ли она отвергнет столь соблазнительное предложение, а медлит только потому, что желает воспламенить его еще более.

Я только что видел ее! Не подозревая о моем присутствии, она, откинув покрывало, прошла мимо того места, где я пишу это письмо. Ее глаза были подняты к небесам, к ним устремляла она взоры. Всемогущее солнце! Что за нежданная кротость, какое одухотворенное изящество! Ее красота казалась прозрачным покровом добродетели. Сами небожители вряд ли выглядят совершеннее, но печаль придавала ее облику трогательность, и к моему восхищению примешивалось сострадание. Я поднялся со скамьи, и она тотчас удалилась. К счастью, нас никто не видел, иначе эта встреча могла бы привести к роковым последствиям.

Прежде власть и богатство моего господина не внушали мне зависти. Я считал, что дух его не способен наслаждаться дарами фортуны, а посему они оборачиваются для него бременем, а не благом. Ныне же от одной мысли, что ему во власть предана подобная красота и что это небесное создание будет принадлежать ничтожеству, которое даже не сумеет оценить выпавшее на его долю блаженство, все мое существо трепещет от доселе неведомого негодования.

Однако, отец, не подумайте, что это смятение чувств вызвано столь ничтожной причиной, как любовь. О нет, я никогда не дам повода и предположить, что ваш сын и ученик мудрого Фум Хоума может унизиться до недостойной страсти. Меня лишь возмущает, что такое совершенство достанется столь не заслуживающему его.

Да и тревожусь я не за себя, а за красавицу-христианку. Когда я размышляю о жестокости, того, кому она предназначена, то жалею ее, о как жалею! Когда я думаю, что ей, рожденной повелевать тысячью сердец, придется довольствоваться властью только над одним, то мною овладевает чувство простительное, ибо оно рождается из благожелательности ко всем людям! Я знаю, что человечность и особенно сострадание всегда вас радуют, а потому и не стал скрывать, сколь тронули меня несчастья прекрасной чужеземки. Ее судьба заставила меня на время забыть о собственном безнадежном положении. Изверг с каждым днем лютует все сильнее, и любовь, которая у других смягчает нрав, в нем, по-видимому, только разжигает свирепость.

Прощайте!

Письмо XXXVI

[Письмо от него же. Прекрасная пленница согласилась стать женой своего

господина.]

Хингпу, раб в Персии,

странствующему китайскому философу Альтанчжи, через Москву.

Гарем ликует: прекрасная рабыня Зелида, наконец, согласилась принять магометанскую веру и стать одной из жен сластолюбивого перса. Невозможно описать восторг, которым сияют кругом все лица. Всюду звучит музыка и царит праздничное оживление. Самый жалкий из рабов словно забыл о своих оковах и радуется счастью Мостадада. Здесь раб для хозяина, как трава, которую мы топчем; во всем покорствуя господину, они с безмолвным усердием служат ему, горюют его горестями и веселятся его удачам. О небеса, как много нужно, чтобы сделать счастливым одного человека!

Двенадцати самым красивым рабам, в том числе и мне, приказано торжественно отнести хозяина в брачную опочивальню. Огонь благовонных светильников озарит все вокруг, как днем; за огромные деньги наняты танцовщицы и певицы; свадьба приурочена к наступающему празднику Барбура {1}, и тогда сотни золотых таэлей {2} будут розданы бесплодным женщинам, чтобы те молились о ниспослании потомства новобрачным!

Как всесильно богатство! Сотне слуг, в душе проклинающих тирана, велено изображать веселье, и они веселятся. Сотне льстецов велено присутствовать на торжестве, и они услаждают его слух хвалами. Красота, всевластная красота ищет признания у богатства и едва удостаивается ответа. Даже любовь, и та ходит у него в прислужницах, и даже, если страсть притворна, она носит личину искренности, а чем может в этом случае превзойти ее и неподдельная искренность? Чего еще желать богачу?

Великолепный наряд жениха уступает только дивному наряду невесты. Шесть евнухов в драгоценных одеждах проводят своего господина к брачному ложу. Шестеро дам, блистающих истинно персидской пышностью одеяний, торжественно разденут невесту. Им вменяется в обязанность приободрить ее, освободить от всех обременительных украшений и одежд, за исключением последнего платья, которое так замысловато перетянуто лентами, что его не так-то просто снять; с ним она должна неохотно расстаться по велению самого счастливого обладателя ее прелестей {3}.

Мостадад, отец, совсем не философ, и все же он и в невежестве своем всем доволен. Его рабов, верблюдов и наложниц не счесть, и он не желает более того, что имеет. За всю свою жизнь он не прочитал ни одной страницы Мен-цзы, и тем не менее все рабы в один голос твердят, что он счастлив.

Простите мне слабость моей природы, но бывают мгновения, когда сердце мое восстает против велений мудрости и жаждет такого же счастья. Но к чему мне его богатство с невежеством в придачу? Быть таким, как он, не знать духовных радостей, не знать высшего счастья – делать счастливым ближнего, не уметь приобщить прекрасную Зелиду к философии!

Как! Неужели я, поддавшись страсти, откажусь от золотой середины, мировой гармонии и неизменной сущности ради какой-то сотни верблюдов, сотни рабов, тридцати пяти породистых лошадей и семидесяти трех красавиц! Нет, лучше испепелите меня, унизьте паче самых униженных. Отрежьте мне ногти, о всеблагие небеса, если я снизойду до такого обмена! Как! Отречься от философии, которая учит меня смирять страсти, а не удовлетворять их, учит вовсе очистить душу от их бремени, учит и в страшных муках хранить безмятежность духа. Отречься от философии, которая и сейчас врачует мое сердце и дарует покой; отречься от нее ради других наслаждений! Никогда, никогда, даже если соблазн убеждал бы меня голосом самой Зелиды!

Одна из рабынь сказала мне, что невеста появится в платье из серебряной парчи, а волосы ее украсят самые крупные жемчужины Ормуза {4}. Впрочем, зачем докучать вам этими подробностями, которые не имеют к нам никакого касательства! Боль разлуки с вами омрачает мой дух, но боюсь, как бы среди всеобщего ликования мое уныние не истолковали иначе. Воистину горек удел тех, кому, как мне сегодня, не дозволены даже слезы – это последнее утешение несчастных! Прощайте!

Письмо XXXVII

[Еще письмо от сына.

Он начинает разочаровываться в своих поисках мудрости. Аллегория,

доказывающая ее тщетность.]

Хингпу, раб в Персии,

странствующему китайскому философу Альтанчжи, через Москву.

Я начинаю сомневаться в том, может ли одна мудрость сделать нас счастливыми, и не приближает ли нас каждый шаг на стезе познаний к новым горестям? Не в меру пытливый и живой дух только губит тело – ведь чем крупнее алмаз, тем скорее изнашивается его оправа.

Чем обширнее наши знания, тем безграничней открываются пределы для умственного взора и он уже различает отдельные предметы менее отчетливо, а невежественный поселянин, взгляд которого устремлен лишь на то, что вокруг, созерцает Природу с большею радостью и вкушает ее дары с большим аппетитом, нежели философ, пытающийся умом объять все мироздание.

Недавно я завел об этом речь в кругу своих собратьев по неволе, и один из них – седовласый гебр {1}, равно замечательный благочестием и мудростью, обнаружил интерес к тому, что я говорил, и пожелал пояснить мою мысль аллегорией, почерпнутой из книги Заратустры "Зенд-Авеста" {2}.

– Из этой аллегории, – сказал он, – явствует, что люди, странствующие в поисках мудрости, на самом деле идут по замкнутому кругу и после долгих мытарств возвращаются к прежнему неведению. И еще из нее явствует, что все наши поиски приводят либо к слепой вере, либо к неразрешимым сомнениям.

В давние времена, задолго до появления на земле многих народов, весь человеческий род обитал в одной долине. Со всех сторон ее окружали высокие горы, и простодушные жители долины не знали, что на свете существуют другие земли. Они думали, что небо опирается на вершины этих гор, и полагали, что они окружены непроходимой стеной. Ни один человек не отваживался взобраться на крутые отроги, дабы узнать, что же находится за ними. О небесах они судили по преданиям, гласившим, будто те сотворены из алмаза. Люди невежественные черпают мудрость из преданий и в них находят ответ на все вопросы.

В уединенной этой долине, которую Природа щедро одарила медвяными цветами, целительным воздухом, прозрачными ручьями и золотыми плодами, ее простосердечные обитатели были вполне счастливы и довольны жизнью и друг другом. Они не желали большего счастья, ибо не могли его себе вообразить; гордость, честолюбие и зависть – эти пороки были им неведомы, а называлась страна _Долиной Неведения_ из-за этой простоты ее жителей.

Но однажды злосчастный юноша, более дерзкий духом, чем остальные, решил взобраться по склону, дабы осмотреть вершины, которые дотоле почитались неприступными. Жители долины с изумлением следили снизу за храбрецом; одни восхищались его мужеством, другие осуждали за безрассудство; он же тем временем уже приближался к тому месту, где земля и небо точно сливались воедино, и вот, благодаря упорству и тяжким усилиям, достиг, наконец, желанной цели.

Велико было удивление юноши, когда он увидел, что, вопреки его ожиданиям, небо осталось столь же далеко от него, как и прежде. Он удивился еще более, когда увидел, что по ту сторону гор простирается беспредельная страна, и уж совсем поразило его то, что страна эта показалась ему издали еще прекраснее и заманчивее той, которую он оставил за собою.

Пока он предавался созерцанию, перед ним появился гений и с видом глубочайшего смирения вызвался служить ему проводником и наставником.

– Дальний край, который прельщает тебя, – произнес светлый дух, зовется _Краем Определенности_. Все чувственные наслаждения в этой прекрасной стране облагорожены мыслью; обитателям ее дарованы все радости бытия, но к тому же им еще дано сознавать, сколь они счастливы. В этой стране не знают, что такое невежество, и ни одно удовольствие там не грозит обернуться горем, ибо каждое из них одобрено разумом. Что до меня, то я зовусь _гением Убежденности_ и поставлен тут, дабы сопровождать каждого смельчака в страну счастья через лежащую впереди область, окутанную туманом и тьмой, где путь преграждают дремучие леса, водопады и пещеры. Но следуй за мной, и со временем я приведу тебя в далекую, желанную страну безмятежности.

Бесстрашный юноша, не колеблясь, отдался под покровительство гения Убежденности, и они отправились вдвоем размеренным и легким шагом, коротая время беседой. Поначалу казалось, что путешествие сулит одни удовольствия, но постепенно небо помрачнело, а тропа стала крутой и трудной. У их ног разверзались страшные пропасти или бушевали воды горной стремнины, и тогда приходилось возвращаться назад. А тьма сгущалась, и они шли все медленнее, спотыкаясь, все чаще останавливаясь, и душами их все больше овладевала тревога и смятение. Тогда Путеводный гений посоветовал своему подопечному опуститься на четвереньки, пояснив, что хотя это и замедлит продвижение, зато намного безопасней.

Так они некоторое время продолжали свое путешествие, пока их не нагнал другой гений, который с большой быстротой двигался в том же направлении. Проводник юноши тотчас узнал в нем _гения Вероятности_. Его спину осеняли два широких крыла, которые непрестанно поднимались и опускались, что, впрочем, не убыстряло его движения. Внешность его изобличала самонадеянность, которую человек неискушенный мог принять за прямодушие; а его единственный глаз находился прямо посреди лба.

– Слуга Ормазда {3}, – воскликнул он, обращаясь к смертному путнику, если ты держишь путь в Край Определенности, зачем же ты доверился гению, который так медлителен и едва знает дорогу? Следуй-ка лучше за мной, и ты быстро доберешься до желанного места, где нас ждут всевозможные утехи.

Властный голос и быстрота, с какой передвигался гений Вероятности, побудили юношу сменить проводника. И, покинув своего скромного спутника, он поспешил дальше с новым, уверенным в себе вожатым, радуясь тому, что теперь они быстрее доберутся до места.

Но вскоре ему пришлось раскаяться в своем выборе. Теперь, когда им путь преграждал бурный поток, вожатый убеждал юношу презреть опасность и плыть наперекор волнам, а если впереди разверзалась пропасть, приказывал, очертя голову, бросаться вперед. Всякий раз чудом спасались они от неминуемой гибели, но это лишь удваивало безрассудство гения Вероятности. Так он вел за собой юношу, невзирая на бесчисленные препятствия, пока, наконец, они не оказались на берегу океана, перебраться через который было совершенно невозможно из-за черного тумана, клубящегося над водой. Темные валы вздымались к небу, и это волнение напоминало разнообразные тревоги, смущающие человеческий дух.

И тут гений Вероятности признался, что вел себя безрассудно и не годится быть вожатым в Край Определенности, куда до сих пор не удавалось попасть никому из смертных. Однако он пообещал юноше найти другого проводника, который знает дорогу в Край Уверенности, где люди, наслаждаясь миром и покоем, почти столь же счастливы, как и обитатели Края Определенности. Не дожидаясь ответа, он трижды топнул ногой и призвал Демона Заблуждений, одного из мрачных слуг Аримана {4}. В тот же миг земля разверзлась, и оттуда с большой неохотой появилось дикое существо, которому свет дня казался непереносим. Это был великан, черный и уродливый, и весь его облик говорил о тысячах неуемных страстей. Он топырил крылья, предназначенные для самого стремительного полета. Юноша сначала был испуган его видом, но, заметив, что демон покорен воле его вожатого, сразу успокоился.

– Я вызвал тебя, чтобы ты исполнил свой долг! – крикнул демону гений Вероятности. – Перенеси на спине этого смертного через _Океан Сомнений_ и доставь в _Край Уверенности_. Я приказываю тебе в точности исполнить, что велено. Тебе же, – сказал гений юноше, – я завяжу глаза повязкой, и не снимай ее, как бы тебя ни уговаривали и чем бы тебе ни грозили. Не развязывай ее, не смотри на океан вниз, и тогда ты доберешься до этого благословенного края.

Сказав это, он завязал путнику глаза. Демон, бормоча проклятия, посадил его на спину, и, распластав огромные крылья, скрылся в облаках. Ни грозные громовые раскаты, ни злобный вой бури – ничто не могло понудить путника снять повязку. Потом демон устремился вниз и полетел над самой поверхностью океана. Тысячи голосов, то громко его бранивших, то презрительно насмехавшихся, тщетно убеждали юношу оглядеться окрест – он упорно не снимал повязки и, вероятно, попал бы в блаженный край, если бы лесть не оказалась сильнее всех прочих уловок, ибо вдруг он со всех сторон услышал радостные голоса, приветствовавшие его и поздравлявшие с благополучным прибытием в обетованный край. И утомленный путешественник, стремясь поскорее увидеть желанную страну, сорвал повязку и открыл глаза. Увы, юноша поспешил, он не достиг еще и середины пути. Демон, который по-прежнему парил над океаном, прибегнул к этим звукам для того лишь, чтобы обмануть его. Теперь, освободясь от наложенного на него заклятья, он тотчас сбросил с себя изумленного юношу, который упал в бушевавшие воды Океана Сомнений, и они навсегда сомкнулись над ним.

Письмо XXXVIII

[Китайский философ одобряет справедливость недавнего приговора

и приводит пример неправосудия французского короля

в случае с принцем Шароле.]

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Когда греку Пармениду {1} довелось совершить какой-то поступок, который снискал одобрение толпы, он тотчас же подумал, что чернь способна хвалить лишь недостойное хвалы, а потому, оборотясь к стоявшему возле философу, сказал:

– Прошу прощения, но, боюсь, я повинен в какой-то глупости.

Как тебе известно, я, подобно Пармениду, презираю суждение толпы и считаю недостойным льстить сильным мира сего. Однако столь многое украшает и возвеличивает последние годы царствования английского короля {2}, что я не могу уклониться от похвалы и не признать, что на сей раз толпа права в своем единодушном одобрении.