Текст книги "Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке"

Автор книги: Оливер Голдсмит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Не думай, впрочем, что дерутся они без всякой причины. Напротив, здесь нет грубых, неотесанных мужланов, которые колотят ближних ни с того ни с сего. Основания тому достаточно полновесные: один кандидат, к примеру, угощает джином, напитком отечественного производства, а другой всегда пьет коньяк. Коньяк полезен для здоровья, зато джин – напиток свой, отечественный. Вот вам и веская причина для разногласий! Что предпочтительней – напиваться джином или коньяком? Противники встречаются, спорят и колотят друг друга, покуда не отрезвеют, а потом расходятся, чтобы снова напиться и затеять новую потасовку. Посему можно без преувеличения сказать, что у англичан идет война; одолев врагов внешних, они разбивают теперь головы друг дружке у себя дома.

Недавно я посетил соседний городок, желая посмотреть, как происходят выборы. Отправился я туда в обществе трех скрипачей, девяти дюжин окороков и местного поэта, посланных для подкрепления сторонников джина. Мы прибыли в городок полные боевого духа. Скрипачи, нимало не оробев при виде противника, ехали по главной улице, лихо ударяя смычками. Благодаря этой хитроумной уловке они благополучно добрались до своей штаб-квартиры под приветственные крики толпы, которой нравилось слушать музыку, а еще больше смотреть на окорока.

Признаться, мне приятно было видеть, что люди всех чинов и сословий оказались по этому случаю равны и что беднякам тоже выпал случай вкусить незатейливых радостей бытия, на которые дала им право природа. Если кто и оказывал кому знаки почтения, так богачи людям самого низкого звания. Я видел, к примеру, как у дверей сапожника толпилась знать, ожидая, когда он проснется, и как галантерейщик давал аудиенцию, стоя за прилавком. Но вскоре размышления мои были прерваны криками толпы, которая требовала незамедлительного ответа, за кого я стою: за винокурни или за пивоварни? Поскольку смысл этих слов был мне неведом, я поначалу счел за благо промолчать. Не знаю, во что обошлась бы мне моя сдержанность, не случись толпе всецело заняться поединком между коровой поклонника коньяка и собакой любителя джина, завершившимся под ликующие клики собравшихся победой собаки.

Приведшая всех в восторг потеха была прервана одним из кандидатов, который произнес прочувствованную речь о том, как злоупотребление ввозом заграничного напитка привело к упадку отечественного винокурения. Я сам видел, что некоторые при этом даже прослезились. Оратора сопровождали госпожа Депутат и госпожа Мэр. Госпожа Депутат была совершенно трезва, а что касается госпожи Мэр, то один из зевак шепотом сообщил мне, что она была очень недурна собой до того, как заболела оспой.

Смешавшись с толпой, я отправился в зал, где происходили выборы муниципалитета. Описать этот хаос я просто не берусь! Толпа была, очевидно, в равной мере распалена злобой, соперничеством, политикой, патриотизмом и пуншем. Заметив, что двое мужчин еле втащили в зал какого-то человека, я поначалу проникся состраданием к немощам несчастного, но вскоре убедился, что малый просто так пьян, что не стоит на ногах. Другой явился на выборы без посторонней помощи, но, хотя и не валился наземь, зато язык у него отнялся, и он не мог вымолвить ни слова. Третий, как ни был пьян, все же держался на ногах и даже ворочал языком, однако никак не мог ответить на вопрос, за кого он голосует, и кроме слов "табак и коньяк" от него так ничего и не добились. Словом, зал для выборов напоминал театр, где обнажены все страсти, или школу, где глупцы становятся еще глупее, а философы обретают мудрость.

Прощай!

Письмо CXIII

[Об одной чрезвычайно важной литературной полемике, ведущейся при

помощи эпиграмм.]

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Споры между людьми учеными здесь ведутся теперь гораздо лаконичнее, чем прежде. В свое время на фолиант отвечали фолиантом, а боец всю жизнь тратил на один-единственный поединок. Нынче же долгие споры не в моде: их решает эпиграмма или акростих {1}, а воин, подобно внезапно напавшему татарину, либо сразу одерживает победу, либо пускается в бегство.

Сейчас весь город занят весьма серьезным литературным диспутом. Ведется он с большим ожесточением и с надлежащей долей эпиграмматической остроты. Дело в том, что некоему сочинителю опротивели физиономии некоторых актеров и он выразил свое отвращение в стихах {2}. Комедианты в свой черед обрушились на него и стали всех уверять, что он бездарность, затем что пишет он ради хлеба насущного, а их физиономии, напротив, хороши. Тогда на помощь поэту пришел критик и стал утверждать, что стихи эти великолепны и остроумны и что сочинить их тот смог лишь с помощью друзей {3}. После этого друзья ополчились на критика и доказали, что стихи сочинены самим поэтом. Вот так они все вцепились друг другу в волосы: друзья – критику, критик – актерам, актеры – поэту, а тот, в свою очередь, актерам. Чем кончится эта свара и кто тут прав, сказать невозможно. Город следит за их борьбой, не присоединяясь ни к одной из сторон, подобно тому герою древней легенды, который наблюдал, как рожденные землей братья рубили друг друга и все пали в этой кровавой сече.

Примерно так же ведется и вышеупомянутый спор, только противники здесь отличаются от бойцов из легенды тем, что каждая новая рана придает им силу для ответного удара и хотя они как будто стараются друг друга погубить, на самом деле набивают себе цену и способствуют собственной известности. Ведь как рассуждает каждый из них: сегодня в газете появится мое имя, а завтра имя моего соперника. Публика, разумеется, станет о нас расспрашивать, и по крайней мере уличная чернь узнает про нас, хотя ничего достойного славы мы не совершили. Мне довелось читать о таком споре, случившемся здесь лет двадцать назад. Хильдебранд Джейкоб {4}, если мне не изменяет память, и Чарлз Джонсон {5} оба были поэты, и оба снискали себе немалую известность, ибо Джонсон написал одиннадцать пьес, поставленных с большим успехом, а Джейкоб, написавший только пять {6}, сколько же раз смиренно благодарил зрителей за незаслуженные рукоплескания. Вскоре они прониклись горячей любовью к таланту друг друга. Они писали, они горячились, и каждый требовал у публики похвал в адрес собрата по перу {7}. Джонсон уверял публику, что никто из ныне живущих поэтов не обладает легкостью и изяществом Джейкоба, а Джейкоб утверждал, что никто не способен изобразить страсть, как Джонсон. Их взаимные восхваления не были напрасны: город смотрел их пьесы, восторгался ими, читал их и, ничего в них не осуждая, благополучно забывал. Однако вскоре против этого могучего содружества выступил Тибальд {8}. Тибальд уверял, что в трагедиях одного встречаются погрешности, а в комедиях другого остроумие подменяется пустой болтовней. В ответ на это союзники набросились на него, точно тигры. Они отвергали упреки хулителя и выражали сомнение в его искренности. Долгое время образованные люди спорили о том, кто же из этой троицы наиболее велик – Джейкоб, Джонсон или Тибальд. Ведь все они успешно писали для театра, имена их упоминались чуть ли не в каждой газете, а сочинения имелись в любой кофейне. Но вот в самый разгар этой борьбы появился еще один, четвертый {9}, соперник и затмил всех троих вместе с их трагедиями, комедиями и прочим.

С того момента они стали мишенью для критики: не проходило буквально и дня, чтобы их не называли презренными писаками. Критики, бывшие врагами Драйдена и Попа, стали их врагами. И вот Джейкоб и Джонсон вместо того, чтобы исправить свои недостатки, объяснили нападки критики завистью. И поскольку Драйден и Поп тоже подвергались нападкам, наши сочинители почли себя равными Драйдену и Попу.

Но возвратимся к нашей истории: главным оружием борьбы ее участники избрали эпиграмму, которой никто доселе не пользовался с таким совершенством. Обе стороны обнаружили поразительную изобретательность. В результате появился на свет новый род сочинений, который следовало бы, пожалуй, назвать не эпиграммой, а эпиграмматической диссертацией. Она состоит из прозаической предпосылки, затем следует эпиграф – строки из Роскоммона {10}, далее – сама эпиграмма, а в конце – пояснения, растолковывающие ее смысл. Впрочем, ты сам можешь познакомиться с ней и ее прикрасами.

ЭПИГРАММА {11},

адресованная джентльменам, задетым в "Росциаде",

поэме, написанной автором.

Продав свое перо, обременен долгами,

Строчит, чтоб в долговой не очутиться яме {12}.

Роскомм.

Пускай не бесит вас, язвительно-горька,

Задиры Бавия {13} сердитая строка.

Чтоб щедрость {*} вашу смог и добродетель {**} ведать,

Творцу голодному вы дайте пообедать.

Тут он раскается, уж как бы ни был плох,

Хоть за подвохом вам устраивал подвох.

И он, переродясь, покажет деловито:

Виной всему не вы, а что карман как сито

И хлещет через край вонючее корыто.

{* Ценой в один шиллинг (стоимость поэмы).

** Милосердие.}

Последние строки, несомненно, написаны мастерски. Это тот род аргументации, который называют озадачивающим. Противник повергается в растерянность, так как не в силах ничего ответить. Его подняли на смех, а он безуспешно пытается разгадать смысл остроты. Из нее следует, что у автора есть корыто, что это корыто вонючее и что это вонючее корыто хлещет через край. А почему оно хлещет через край? А потому, что у автора карман, как сито.

Появилась и еще одна попытка в таком же роде. Эпиграмма, сочиненная по тому же поводу, которая так плотно набита содержанием, что критик мог бы без труда поделить ее на добрых пятнадцать эпиграмм, причем каждую со своим жалом. Но ты сам в этом убедишься.

К Дж. К. и Р. Лл. {14}

Я это, или вы, иль он, иль все втроем,

Мы здесь в любой строфе и строчке узнаем.

Но, как бы ни был кто из нас велик иль мал,

Не он, не вы, не я – все Черчиль накропал.

Как прикажете это понимать? На мой взгляд, дабы сделать это сочинение вполне совершенным, автору, как и в предыдущем случае, следует снабдить его примечаниями. Здесь чуть не каждое слово нуждается в объяснениях и притом довольно пространных. ВЫ, ОН, Я! А если спросить: а кто вы собственно такие? Нам представлены здесь неизвестные персоны, о которых через секунду забываешь. Следовательно, имена их необходимо было привести в примечаниях. Когда же читатель доходит до слов "велик иль мал", загадка становится просто неразрешимой. Можно сколько угодно углубляться в ее разрешение, так никогда и не догадавшись, в чем же соль. Да будет в таком случае известно, что слово "мал" взято исключительно ради рифмы, а слово "велик" – лишь потому, что его уместно поставить рядом со словом "мал".

И все же, хотя я покамест лишь наблюдаю за опасностями, угрожающими другим, должен, однако, признаться, что начинаю трепетать и за собственную участь. Боюсь, мой вызов доктору Року {15} оказался опрометчивым и я нажил врагов больше, чем рассчитывал. Я уже получил несколько писем от здешних ученых и исполнился дурных предчувствий. Могу с уверенностью сказать, что в этом городе я не обидел ни одно живое существо за исключением моего соперника доктора Рока; и все-таки, если верить письмам, которые я чуть не каждый день получаю, а также тем, которые появляются в печати, одни находят меня скучным, другие – развязным, в одних я представлен желчным, в других тугодумом. Клянусь предками, мне живется хуже летающей рыбы: стоит опуститься на дно, как за мной охотится прожорливая акула, не успею всплыть, как на меня набрасываются дельфины, а когда поднимаюсь на крыльях, на меня кидаются хищные птицы, что кружат над морской пучиной. Прощай!

Письмо CXIV

[Против закона о браке. Восточная легенда.]

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Промедления, препятствия и разочарования, предшествующие здесь вступлению в брак, бывают не менее многочисленными, чем те, которые предшествуют подписанию мирного договора. Законы этой страны всемерно способствуют процветанию торговли, но не браков. Поистине можно восхищаться тем, как тут поощряется торговля пенькой, красителями и табаком. И только брак находится в небрежении.

А ведь на свете мало стран, где все – весенняя свежесть воздуха, полевая зелень, прозрачные ручьи и красавицы женщины – так располагало бы к любви, как в Англии. Здесь Гений любви мог бы резвиться в живописных рощах, звенящих трелями птиц и овеваемых душистыми ветерками. Но с некоторых пор он покинул этот остров, и теперь, когда молодая пара намеревается вступить в брак, взаимная склонность и общность вкусов будущих супругов являются последним и самым незначительным соображением. А вот если совпадают их имущественные интересы, тогда, поддавшись взаимному влечению души, они готовы в любой момент заключить договор. Давно заложенные лужайки кавалера без памяти влюбляются в достигшие брачного возраста рощи барышни. Все улажено, и жених с невестой благочестиво любят друг друга в соответствии с установлениями парламента.

Таким образом, богачи здесь все же обладают привлекательностью, но мне жаль тех, у кого ничего нет. Говорят, было время, когда девицы, не имевшие иных достоинств, кроме молодости, добродетели и красоты, могли выйти за приходского священника или армейского офицера. Говорят, что румянец и невинность шестнадцати лет бывали неотразимыми, когда дело касалось как тех, так и других. Но с недавних пор розничная торговля румянцем, нежными взглядами, ямочками и улыбками была запрещена заранее установленным мудрым законом {1}. Весь запас улыбок, вздохов и нежного шепота считается контрабандой до тех пор, пока девица не достигнет знойных широт двадцати двух лет, то есть возраста, когда подобный товар нередко теряет свою прелесть. Разрешение на ямочки и улыбки девица получает в ту пору, когда они утрачивают обворожительность. Тогда-то ей, ставшей уже уродиной, милостливо позволяют пускать в ход свои чары безо всяких ограничений. Однако к тому времени поклонники у нее перевелись: капитан завел другую даму сердца, а священник предоставляет ей оплакивать в одиночестве ушедшую молодость, и бедняжка умирает, лишенная даже духовного утешения.

Так что, как видишь, европейцы ставят препоны любви с таким же ожесточением, как самые невежественные дикари Софалы {2}. Гений любви несомненно покинул наш бренный мир. Всюду я вижу вооруженных недругов, готовых притеснять его. Алчность в Европе, ревность в Персии, церемонность в Китае, нищета среди татар и сладострастие черкесов противостоят его могуществу. Гений любви, которому некогда поклонялись в стольких обличиях, изгнан с земли. Теперь его нигде не сыщешь, и все, чем женщины любой страны могут отныне похвастать, исчерпывается немногими жалкими реликвиями, скудными свидетельствами прежних милостей исчезнувшего бога.

Гений любви, повествует восточная легенда, долгое время обитал в счастливых долинах Абры, где каждый ветерок целебен и каждый звук успокаивает душу. Храм его был переполнен, но с каждым веком число поклонявшихся ему таяло и пыл их охладевал. Увидя, наконец, что алтари его совсем заброшены, он решил перебраться в более благодатные края. И тогда призвал он прекрасный пол всех тех стран, где надеялся найти достойный прием, представить доказательства того, что они заслуживают, чтобы он избрал свою обитель у них. В ответ на этот зов благородные девицы и дамы со всех концов земли отправили своих послов, дабы они вручили ему приглашение, доказав, что в их стране его ждет достойный прием.

Первыми явились красавицы Китая. Никто из посланниц других стран не мог соперничать с ними скромностью вида, одежды и манер. Они не поднимали глаз от земли; платье из прекраснейшего шелка скрывало руки, грудь и шею, и только лица оставались открытыми. Они не позволяли себе ни одного взгляда, который мог бы показаться кокетливым, и живость была чужда их красоте. Однако их черные зубы и выщипанные брови пришлись Гению любви не по вкусу, а когда он увидел их крохотные ножки, то и вовсе отверг их приглашения.

За ними последовали черкешенки. Они приближались, держась за руки, распевая чрезвычайно нескромную песню и обольстительно приплясывая. Их одежды не скрывали их прелестей, так что шея, левая грудь, руки и ноги были обнажены, но уже мгновение спустя стало очевидно, что зрелище это скорее пресыщает взор, нежели воспламеняет желание. На их лицах точно спорили розы и лилии, а сладостная томность, дремавшая в очах, придавала им неотразимое дурманящее очарование. Но прелести эти скорее навязывались, нежели предлагались влюбленным. Казалось, красавицы сами сулят поклонение, а не ожидают его. И Гений любви прогнал их, как недостойных его внимания, – ведь они изменили законам любви: из уловляемых превратились в уловительниц.

Затем предстали очаровательные посланницы королевства Кашмир. Этот блаженный край как будто самой природой был предназначен для бога любви. Тенистые горы защищали страну от лучей жгучего солнца, а ветры с моря поили свежестью воздух. Золотистые лица посланниц казались почти прозрачными, а на щеках как будто рдели алые тюльпаны. Ни один ваятель не мог бы передать изящество их черт и гибкость стана, а зубы их были белее слоновой кости. И бог уже почти склонялся к тому, чтобы поселиться в их стране, но тут, к несчастью, одна из этих дев заговорила об учреждении его сераля.

Далеко не последними в этом шествии были нагие обитательницы Южной Америки; по общему признанию, прелести их превосходили все, что может нарисовать самое пылкое воображение, и ясно доказывали, что красота бывает совершенной и при смуглой коже. Но бедняжки не получили никакого воспитания и потому совсем не умели пользоваться своими чарами; они были отвергнуты, так как обещали лишь плотские наслаждения, но не духовные. Таким же образом были отклонены домогательства посланниц других королевств: черных красавиц Бенина, темнокожих дочерей Борнео и женщин из Виды с их татуированными лицами, безобразных дев из страны кафров, приземистых барышень Лапландии и исполинских красоток из Патагонии.

Но вот появились, наконец, европейские красавицы. Их поступь казалась воплощением изящества, а глаза выражали тончайшую чувствительность. По мере того, как они приближались, росло всеобщее убеждение, что они восторжествуют над соперницами, а Гений глядел на них с особенным вниманием и приязнью. С необычайной скромностью стали они говорить о своих правах, но, к несчастью, их представительнице случилось обмолвиться такими выражениями, как "дом в городе", "дарственная на недвижимое имущество" и "деньги на булавки". Эти на первый взгляд безобидные слова мгновенно привели к самым неожиданным последствиям: вне себя от ярости Гений покинул их круг. Взмахнув крылами, он взлетел над землей и воспарил к тем эфирным пределам, откуда некогда явился.

Присутствующие онемели от изумления. Теперь они ясно поняли, что могуществу женщин отныне пришел конец, ибо их покинула Любовь. Некоторое время они предавались безысходному отчаянию, пока одна из них не предложила средство для сохранения могущества женщин: надо воздвигнуть идола взамен исчезнувшего бога, и пусть обитательницы каждой страны украсят его по своему вкусу. Предложение это вызвало всеобщее одобрение. Так, из причудливых даров красавиц разных стран и был сотворен идол, нисколько, впрочем, не напоминавший истинного бога. Китаянки снабдили чудище крыльями, кашмирки украсили рогами, девственницы из Конго прикрепили ему хвост, а европейские дамы вложили в руку кошелек. С тех пор все любовные клятвы, обращенные к богу, на самом деле приносятся идолу, но, как и в прочих лживых религиях, чем холоднее сердце, тем громче клятвы. Прощай!

Письмо CXV

[О пагубности чрезмерно высокого мнения о человеческой природе.]

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Люди всегда склонны были хвалить человеческую природу и с особенной охотой рассуждали о человеческом достоинстве. О нем разглагольствовали с уверенностью, свойственной обычно тем, кто заранее убежден в благосклонности слушателей, и победы одерживались оттого, что не было инакомыслящих. И все же, если основываться на наблюденном или прочитанном, люди чаще заблуждаются в тех случаях, когда чересчур высоко мнят о собственной природе, а не когда презирают ее. Стараясь всячески преувеличить свою изначальную роль в мироздании, они умаляют свое истинное значение в обществе.

Самые невежественные народы всегда были о себе самого высокого мнения. Они полагают, что божество особенно печется об их славе и благополучии, помогает в сражениях и говорит устами их наставников; их колдуны находятся в самых тесных сношениях с небом, а их героев хранит не только стража, но и ангелы. Когда португальцы впервые появились среди невежественных обитателей африканского побережья, дикари готовы были признать, что чужеземцы искуснее их в мореплавании и в военном деле, и все же пришельцы казались им лишь полезными слугами, посланными змеей, покровительницей племени, для того, чтобы одарить народ предметами роскоши, без которых он мог бы обойтись. И хотя эти дикари допускали, что португальцы богаче их, но ни в коем случае не хотели признать, что король чужеземцев может быть равен их Тоттимонделему, на шее которого красовалось ожерелье из ракушек, а на ногах браслеты из слоновой кости.

Если ты спросишь у дикаря об истории его страны и предков, то непременно услышишь, что их воины могли одолеть целое войско, а мудрецы обладали удивительными познаниями. Человеческая природа для него – неведомый край, и он приписывает ей возможность самых невероятных свершений, так как понятия не имеет о ее пределах. Все, что способно нарисовать воображение, дикарь считает возможным, а коль скоро это возможно, то, следовательно, по его мнению, должно было произойти. Он никогда не измеряет действия и способности других своими собственными способностями и не оценивает чужое величие собственным бессилием. Он вполне довольствуется убеждением, что живет в стране, где происходили невиданные события, свято веруя, что воображаемое могущество других бросает свой отблеск и на него. Так он мало-помалу утрачивает сознание своей ничтожности, заменяя его смутными представлениями о сверхъестественных способностях человечества, и охотно готов уверовать в чудодейственную силу разных шарлатанов, так как не может проверить, соответствуют ли их слова делам.

Вот почему во времена варварства и невежества люди создавали себе полубогов и героев. Ведь те являлись людям, преисполненным чрезмерно высокого мнения о человеческой природе, поскольку не знали границ ее возможностей, они являлись людям, охотно верившим в то, что человек способен быть богом, ибо они еще слишком мало знали и о боге, и о человеке. Обманщики понимали, что людям от природы свойственно желание видеть великое в сотворенном из жалкой человеческой плоти, что невежественные народы равно кичатся как сооружением башни до облако] или вечной пирамиды, так и созданием собственного полубога. И то ж самое самодовольство, которое воздвигает колосса или пирамиду, твори кумира или героя. Но хотя дикарь и способен воздвигнуть колосса по, самые небеса, он все же не в силах превознести героя хотя бы на дюйм выше человеческой меры; и тогда он принижает себя самого и простираете; перед идолом ниц.

Стоит человеку усвоить ложное представление о своем достоинстве, как он вступает со своими богами в самое дружеское общение, и люди уже почти ангелы, ангелы – почти люди, и более того, они лишь слуги, которые только и ждут, чтобы исполнить приказания людей. Персы, например, обращаются к своему пророку Али следующим образом {Путешествия Шардена {1}, стр. 402.}: "Хвала тебе, о славный создатель, перед коим солнце всего лишь тень. Ты – венец творения господня, царь рода человеческого, великая звезда справедливости и веры. Стихия морская изобильна лишь твоими щедротами. Ангелы небесные пожинают свой урожай в плодоносных садах чистоты твоего естества. Перводвигатель никогда не метнул бы солнечный диск через небесные просторы, дабы зажечь утреннюю зарю, если бы не беспредельная любовь к тебе. Архангел Гавриил – вестник истины – целует на заре порог твоей обители. Если бы существовало место более высокое нежели вознесенный надо всем сущим престол господень, то я сказал бы, что это место твоего пребывания, о повелитель верующих! Гавриил, со всей его мудростью, всего лишь ученик в сравнении с тобой". Вот так-то друг мой, люди считают возможным обращаться с ангелом. Но если в самом деле есть высшие существа, то с какой презрительной усмешкой должны они внимать песнопениям ничтожных смертных, льстящих друг другу подобным образом, или взирать на существа, которые дерзко претендуют на божественную власть лишь потому, что они понятливее обезьян и деятельнее устриц, на эти песчинки, на этих жалких обитателей атома, притязающих на роль зиждителей вселенной. Сколь, милосердны должны быть небеса, если они не обрушивают свои громы и молнии на виновных. Но небеса милосердны, они с состраданием взирают на безрассудства людей и не хотят губить существа, созданные их любовью.

Обычай создавать полубогов распространен лишь среди варваров. Что же до народов просвещенных, то я не знаю ни одного, – который воздавал бы божеские почести простому смертному, так как люди просвещенные слишком хорошо видят слабости человека, чтобы считать его наделенным божественной властью. Правда, они верят подчас в чужих богов или в богов своих предков, но только потому, что несовершенства их давно забыты и сохранились лишь предания об их могуществе и сотворенных ими чудесах. У китайцев, к примеру, никогда не было своего божества; идолы, которым и по сей день поклоняется простонародье, были заимствованы у соседних варварских племен {2}. Римским императорам, требовавшим божественных почестей, доказывали кинжалом, что они смертны {3}; и даже Александр Македонский, который среди варваров почитался божеством {4}, так и не сумел внушить образованным соотечественникам веру в свою божественность. Лакедемоняне {5} язвительно ответили на притязания Александра следующим саркастическим законом:

С , {*}

{* Если Александру угодно быть богом, пусть будет {6} (греч.).}

Прощай!

Письмо CXVI

[Является ли любовь естественной или вымышленной страстью.]

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Есть что-то неизъяснимо привлекательное в речах прелестной женщины, и даже когда она молчит, ее красноречивые глаза учат мудрости. Ум наш восхищается совершенством, которое мы видим перед собой, и в нашей душе, очарованной несравненным изяществом, воцаряется сладостная гармония. Это приятное состояние испытал я недавно, находясь в обществе моего друга и его племянницы. Мы заговорили о любви, которую наша собеседница, по-видимому, способна не только внушать, но и красноречиво защищать. Каждый из нас судил по-своему. Она настаивала, что это чувство естественное, всем присущее и приносит счастье тем, кто чужд крайностей. Мой друг не разделял мнения, будто это чувство присуще нам от природы, но признавал, что оно в самом деле существует и бесконечно способствует облагораживанию общества. Я же, ради поддержания разговора, стал доказывать, что это всего лишь выдумка наиболее хитроумной части прекрасного пола, принятая затем на веру наиболее глупыми мужчинами, и, следовательно, любовь можно считать не более естественной, чем привычку нюхать табак или употреблять опиум.

– Возможно ли, – воскликнул я, – считать подобную страсть естественной, когда даже наши суждения о красоте, ее вдохновляющей, полностью зависят от моды и каприза. Древние, считавшие себя тонкими ценителями красоты, восхищались узким лбом, рыжими волосами и сросшимися бровями. Таковы были прелести, некогда пленявшие Катулла, Овидия и Анакреонта {1}. Нынешние дамы вознегодовали бы, если бы их поклонники вздумали восхвалять их за подобные достоинства. И оживи сейчас древняя красавица, то ей, прежде чем показаться в обществе, пришлось бы прибегнуть к услугам щипчиков для выщипывания волос, тюрбана и свинцового гребня.

Однако различия между людьми древности и нынешними не столь велики, как между людьми, живущими в различных странах. Так, например, влюбленный из Гонгоры вздыхает по толстым губам, а китаец вдохновенно восхваляет тонкие; в Черкесии прямой нос считается наиболее отвечающим канонам красоты, но стоит вам пересечь горы, отделяющие эту страну от татар, и окажется, что там в чести приплюснутые носы, желтая кожа и глаза, между которыми три дюйма расстояния. В Персии и некоторых других странах мужчина, женясь, предпочитает, чтобы невеста была девушки, а на Филиппинских островах, если жених обнаружит в брачную ночь, что ему подсунули девственницу, то брак немедленно расторгается и невесту с позором возвращают родителям {2}. Кое-где на Востоке стоимость красивой женщины, надлежащим образом откормленной, достигает нередко 100 золотых монет, а в королевстве Лоанго {3} самых знатных дам обменивают на свиней. Принцесс, правда, сбывают повыгоднее: за них запрашивают иногда даже корову. Да что говорить! Разве я не вижу, что даже в Англии лучшие представительницы прекрасного пола находятся в пренебрежении? Ведь здесь вступают в брак и помышляют о любви одни только старики да старухи, которым удалось скопить деньжат! Разве я не вижу, как в цветущую пору жизни – от 15 до 21 года – девушку по сути лишают всего, на что она имеет право, и обрекают на девственность? Как! Неужели я стану называть любовью то перестоявшееся чувство, которое питают друг к другу пятидесятишестилетний холостяк и сорокадевятилетняя вдовушка? Никогда! Какая польза обществу от союза, при котором брюхатым чаще оказывается мужчина? Кто докажет мне, что такое чувство естественно? Разве что род людской становится более приспособлен для любви по мере приближения к старости и, подобно шелковичным червям, начинает размножаться перед смертью?

– Независимо от того, естественное ли это чувство или нет, глубокомысленно возразил мой друг, – оно несомненно способствует счастью в любом человеческом обществе. Все земные наслаждения недолговечны, и время от времени мы ими пресыщаемся; любовь – это средство продлить наивысшее из них, и, без сомнения, лишь тот игрок, который делает наибольшую ставку, сулящую самый крупный выигрыш, окажется к концу жизни победителем. Так думал и Ванини {4}, говоривший, что "каждый час без любви прожит напрасно". Его обвинители неспособны были постичь значение этих слов, и несчастный защитник любви погиб в пламени, увы, отнюдь не метафорическом. Не говоря уже о тех радостях, которые сулит это чувство каждому из нас, благодаря ему жизнь общества также неизбежно совершенствуется. Любой закон, ставящий ему препоны, делает жизнь человека беднее и ослабляет государство. Хотя любовь не может привить душе человеческой нравственные начала, но зато она способна развить их, будь они там заложены: сострадание, щедрость и великодушие начинают еще больше сверкать под ее воздействием, и одного этого чувства достаточно, чтобы облагородить любого мужлана.