355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Оливер Голдсмит » Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке » Текст книги (страница 2)
Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 23:45

Текст книги "Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке"


Автор книги: Оливер Голдсмит


Жанр:

   

Прочая проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

ликованием.

Наша королева прекрасней восходящего солнца и слывет одной из самых

остроумных женщин в Европе. Недавно на придворном празднике ей

представился случай показать свою поразительную находчивость и

несравненную живость ума. Герцог Лерма {6} приблизился к ней и, низко

поклонившись, с улыбкой поднес букет цветов, убранных бриллиантами.

– Ваше величество, – воскликнул он, – я ваш смиреннейший и

покорнейший слуга!

– О, сударь! – ответила королева, не запнувшись, – я горжусь

величайшей честью, которую вы мне оказали.

При этом она сделала глубокий реверанс, и придворные долго смеялись

меткости и быстроте ее ответа.

ЛИССАБОН. Вчера у нас было аутодафе {7} – сожжены были три молодые

женщины-еретички (одна – удивительная красавица), два еврея и старуха,

изобличенная в колдовству. Монах, сопровождавший эту последнюю,

сообщает, что видел, как из ее тела вылетел дьявол в виде языка

пламени. Народ выражал по этому случаю искреннее одобрение, радость и

возносил хвалу всевышнему.

Наш милостивый монарх, наконец, оправился от испуга; хотя за столь

жестокое покушение следовало истребить добрую половину нации, он в

своей неизреченной доброте пощадил жизнь подданных, и было колесовано

или иным способом казнено всего лишь пятьсот человек. И это за такое

злодеяние {8}.

ВЕНА. Как стало известно из достоверных источников, отряд в

двадцать тысяч австрийцев атаковал превосходящие силы пруссаков, всех

обратил в бегство, а прочих взял в плен.

БЕРЛИН. Как стало известно из достоверных источников, отряд в

двадцать тысяч пруссаков атаковал превосходящие силы австрийцев,

обратил их в бегство и захватил много пленных вместе с войсковой

казной, пушками и обозом.

Хотя эта кампания прошла не совсем согласно с нашими желаниями,

когда наши мысли обращаются к тому, кто нами правит, на душу нисходит

покой: пока мы спим, король бодрствует {9}, охраняя нашу безопасность.

ПАРИЖ. Скоро мы нанесем решающий удар. В Гавре готовы к отплытию

семнадцать плоскодонных судов {10}. Народ ликует, и наши министры без

труда обеспечивают армию всем необходимым. Мы стоим на краю гибели.

Народ выражает крайнее недовольство. Министры вынуждены прибегнуть к

самым суровым мерам, чтобы покрыть военные расходы.

Наши невзгоды велики, но мадам де Помпадур {11} каждую ночь

исправно снабжает нашего короля, который начинает дряхлеть, свежей

девицей. Его здоровье, слава богу, все еще крепко, и, в опровержение

всяких слухов, он столь же успешно справляется со всеми своими

державными обязанностями. Покушение Дамьена {12} так его испугало, что

врачи опасались за его рассудок, но муки этого негодяя вскоре утишили

царственный ужас в его груди.

АНГЛИЯ. Школе требуется младший учитель. N. В. Болевший оспой {13},

умеющий читать и причесывать.

ДУБЛИН. Сообщают, что знать и дворяне этого королевства, которые

всячески поощряют изящные искусства, объявили подписку в пользу

жеребца по кличке Черныш, соревнующегося с известной кобылой из

Падерина {14}.

Как сообщают из Германии, принц Фердинанд {15} одержал полную

победу и захватил дюжину литавр, пять штандартов и четыре фургона с

амуницией, а также множество пленных.

ЭДИНБУРГ. Нам доподлинно известно, что Сондерс Мак-Грегор,

повешенный недавно за конокрадство, вовсе не шотландец, а уроженец

Каррикфергуса {16}.

Прощай!

Письмо VI

[Утрата счастья в погоне за обогащением ума. Немилость, постигшая

китайского философа.]

Первый президент Академии церемоний в Пекине Фум Хоум

взыскующему страннику Лянь Чи Альтанчжи, через Москву.

Охотишься ли ты на цветущих берегах Иртыша, взбираешься ли на обрывистые склоны Душнура {1}, странствуешь ли по черной пустыне Гоби или обучаешь учтивости диких европейцев – в любой стране, под любыми небесами, в счастье и в беде – прими мой привет! Да хранит тебя всемогущий Тянь {2}, да вселит он в тебя часть своего возвышенного духа!

Доколе, друг мой, тяга к знаниям будет мешать твоему счастью и отрывать от родных и близких, без которых жизнь так безрадостна? Доколе ты будешь скитаться по свету среди тысяч людей, но без единого друга, испытывая все тяготы пребывания среди толпы и все горести одиночества?

Я знаю, ты мне ответишь, что утонченное наслаждение с каждым днем становиться мудрее вознаграждает нас за все лишения. Знаю, ты станешь меня уверять, что находить счастье в одних чувственных удовольствиях недостойно и низко и, вероятно, пустишься в рассуждения о прелести духовных радостей. И тем не менее, поверь, друг мой, ты заблуждаешься. Все наши удовольствия, даже те, которые на первый взгляд не имеют ничего общего с чувственными ощущениями, происходят от них. Самые хитроумные математические выкладки и самые занимательные философские доказательства, если они так или иначе не способствуют какому-либо чувственному удовлетворению, восхищают лишь глупцов или тех, кто в силу привычки усвоил ложное понятие о наслаждении. Тот, кто отделяет духовные услады от чувственных, кто ищет счастье только в изощренности ума, так же жалок, как и нагой обитатель лесов, для которого все участье в плотских утехах, а разум не стоит ничего. Дикарь, который залпом пьет напиток наслажденья, не раздумывая о счастье, и мудрец, который, разделывая о пользе возлияний, не замечает чаши, – вот две крайности.

С тяжелым сердцем, дорогой мой Альтанчжи, сообщаю тебе печальную весть: то, что люди почитают за счастье, отныне больше не твой удел. Ты покинул Китай, вопреки древнему запрету и обычаям страны, и тем вызвал неудовольствие нашего великого императора, что повлекло за собой самые ужасные последствия. По его приказу твоя жена, дочь и родственники схвачены и обращены в дворцовых рабов. Отныне все они, кроме твоего сына, вдвойне собственность того, кто владеет всем на свете. Сына же, рискуя головой, я скрыл от стражников, выполнявших волю императора. Юноша упорствует в намерении разыскать тебя, где бы ты ни находился. Ради этого он готов преодолеть любые опасности. Хотя ему всего лишь пятнадцать лет, доблесть и отцовская решимость сверкают в его глазах, свидетельствуя о том, что ему уготовано незаурядное будущее.

Теперь ты сам видишь, мои драгоценный друг, какие плоды принесло твое неблагоразумие: утратив богатство, милую семью, преданных друзей и благосклонность своего повелителя, ты стал нищим, преступником перед лицом закона и, что еще хуже, навлек на себя гнев нашего владыки. Недостаток благоразумия нередко равносилен недостатку добродетели, и нет у порока более всесильного ходатая на земле, нежели бедность. От бедности я постараюсь тебя оградить, от порока же береги себя сам и вспоминай меня с прежней любовью и уважением.

Прощай.

Письмо VII

[Лишь узы мудрости содействуют нашему счастью. Благое воздействие

путешествий на нравственные понятия философа.]

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине {*}.

{* Издатель почитает своим долгом уведомить читателя о том, что большая часть нижеследующего письма представляется ему лишь набором сентенций, заимствованных у китайского философа Конфуция {1}.}

Воистину тяжкое горе обрушилось на меня: в наказание за мой проступок жена и дочь обращены в рабынь, юный сын, движимый священной любовью, решает, презрев опасности, отыскать того, кто был причиной его несчастий. Будь мои слезы драгоценней алмазов Голконды {2}, ныне я бы не поскупился на них.

Но я смиряюсь перед волей небес; в руке у меня книга Конфуция, и, перечитывая ее, я обретаю смирение, терпение и мудрость. Мы должны чувствовать печаль, говорит он, но не следует поникать под ее бременем. Сердце мудреца должно быть подобно зеркалу, которое отражает все, оставаясь незапачканным. Неудержимо вертится колесо фортуны, но кто скажет в сердце своем: "Сегодня вознесен буду я?" Благоразумнее держаться середины, которая пролегает между бесчувственностью и отчаянием; не пытаться уничтожить природу, но лишь сдерживать ее, не встречать равнодушием несчастье, а извлекать из любой беды урок. Высшая доблесть не в том, чтобы никогда не знать падений, а в том, чтобы, упав, найти силы вновь подняться {3}.

Знай, о почтенный последователь Дао {4}, что ныне я чувствую себя готовым встретить любые превратности судьбы. Всю свою жизнь я стремился обрести мудрость для того, чтобы она дала мне счастье. Я внимал твоим поучениям, беседовал с миссионерами из Европы и, покинув Китай, перенес столько невзгод не из праздного любопытства, а чтобы расширить границы доступного мне счастья. Пускай путешествующие европейцы бороздят моря и пустыни, движимые одним желанием – измерить гору, описать водопад или сообщить, какие товары производятся в разных странах. Их сведения, возможно, сослужат добрую службу купцам и географам, но что они для философа, который стремится понять человеческое сердце, поближе узнать жителей разных стран и обнаружить отличия между ними, созданные особенностями климата, религией, образованием, предрассудками и пристрастиями.

Думаю, я дурно распорядился бы своим временем, если бы после всех моих злоключений узнал только, что дом лондонского купца втрое выше дворца нашего великого императора, что одежды английских дам длиннее, чем у мужчин, а священнослужители носят одеяния того цвета, который нам внушает отвращение, и что мундиры у солдат алого цвета, знаменующего для нас мир и невинность. А сколько путешественников ограничиваются рассказами о таких бесполезных мелочах! На одного, кто повествует о духе народа, с которым он знакомился, и проницательно описывает его нравы, суждения, религиозные верования, интриги министров и состояние наук, приходится двадцать занятых праздными пустяками, не представляющими никакого интереса для истинного философа. Их наблюдения ни умножают их собственного счастья, ни делают счастливыми ближнего. Они не учат властвовать собой или мужественно сносить невзгоды, не внушают любви к истинной добродетели или ненависти к пороку.

Ведь самый ученый человек может быть несчастен. Нетрудно стать премудрым геометром или астрономом, но очень трудно стать хорошим человеком. Посему я глубоко почитаю путешественника, обращающегося к сердцу, и презираю того, кто лишь тешит воображение читателя. Человек, уехавший из дому с целью усовершенствовать себя и ближнего, – философ, но тот, кто ездит из страны в страну, движимый слепым любопытством, – только праздный бродяга. От Заратустры {5} и до уроженца Тианы {6} я почитаю всех тех великих мужей, кто стремился своими путешествиями объединить мир. И чем дальше они уезжали от дома, тем больше обретали они мудрости и благородства, подобно рекам, что, удаляясь от истоков, становятся все полноводней и прозрачней.

И я горд тем, что странствия не столько сделали мою плоть нечувствительной к непогоде и дорожным тяготам, сколько укрепили мой дух в борьбе с превратностями судьбы и приступами отчаяния.

Прощай.

Письмо VIII

[Китаец обманут лондонской проституткой.]

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Сколь нестерпимы, о кладезь небесной премудрости, были бы эта разлука и расстояние, нас разделяющее, если бы не возможность изливать душу на бумаге и постоянно делиться с тобой всем, что меня занимает.

С каждым днем я все больше привыкаю к народу, среди которого живу, и все чаще думаю о том, что со временем, вероятно, найду этих людей более щедрыми, обходительными и гостеприимными, нежели в первые дни моего пребывания здесь. Я начинаю постепенно постигать их нравы, обычаи и понимать причины их отличий от китайцев, этого зерцала вежливости, которому подражают все народы.

Вопреки моим вкусам и предубеждениям здешние женщины начинают казаться мне сносными, и я уже могу без отвращения смотреть на томные голубые глаза и зубы белее слоновой кости. Я все чаще склоняюсь к мысли, что красоту нельзя мерить одной меркой. Говоря по правде, манеры здешних дам так милы и прелестны, что я перестаю замечать все эти разительные изъяны их наружности, искупаемые не столь явными, но драгоценными достоинствами ума и сердца. Пусть зубы у англичанок не черные, а большой палец на ноге величиной со ступню китаянки, зато, мой друг, сколько в них душевности, и вдобавок они такие непринужденные, привязчивые, радушные и обольстительные создания! На лондонских улицах я за один вечер получил от женщин больше приглашений, нежели в Пекине за двенадцать лун {1}.

Когда я в сумерках возвращаюсь с обычной одинокой прогулки, меня в разное время и на разных улицах встречают эти нарядно одетые и доброжелательные дочери радушия, помыслы которых столь же благородны, как их внешность. Тебе известно, что природа наделила меня наружностью самой невзрачной, тем не менее эти дамы в своем великодушии не придают этому обстоятельству ни малейшего значения. Мое широкое лицо и приплюснутый нос не внушают им отвращения; они догадываются, что я – чужестранец, и это служит для них лучшей рекомендацией. Они, как видно, почитают за долг перед отечеством привечать чужеземцев и оказывать им посильные услуги. Одна берет меня под руку и, можно сказать, заставляет идти с ней, другая обнимает за шею, не желая отстать в гостеприимстве, а третья, еще более любезная, предлагает мне подкрепиться стаканчиком вина для бодрости. Вино здесь пьют только люди богатые, и все же им угощают чужестранца.

Недавно одна такая добросердечная особа в белом наряде, как я ни упирался, проводила меня до дому, сияя рядом со мной подобно метеору. Судя по всему, изящное убранство моего жилища очаровало ее. Впрочем, это и неудивительно, ибо оно обходится мне без малого два их шиллинга за неделю. Любезность моей гостьи этим не ограничилась. Уходя, она спросила, который час, и, заметив, что часы мои испорчены, тотчас вызвалась отдать их в починку своему родственнику, что обойдется, конечно, дешевле, а ей, как она меня заверила, не будет стоить ничего. Через несколько дней она принесет мне исправленные часы, и я уже сочиняю приличествующую случаю благодарственную речь.

"О небесное совершенство! – скажу я ей, – сколь счастлив я, найдя после стольких мучительных скитаний прекрасную страну, населенную сострадательными людьми! Я еще объеду много стран и увижу много неведомых народов, но где еще я встречу сердце столь чистое, как то, которое бьется в твоей груди! О, без сомнения тебя вскормила клювом Шин-Шин или вспоила своим молоком заботливая Чжин Хун. Звук твоего нежного голоса заставил бы Чжун Фу забыть своих детенышей и вызвал бы из водной глуби самого Бо {2}. Твой слуга навсегда сохранит в душе чувство признательности и верит, что настанет день, когда он прославит среди дочерей Китая твою добродетель, искренность и правдивость!" Прощай.

Письмо IX

[Распутство англичан. Описание дамского угодника.]

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Меня обманули! Та, которую я почитал дочерью рая, оказалась хуже самой бесстыдной из питомиц страны Хань {1}. Я лишился пустяка, но утешаюсь тем, что узнал истинную цену обманщицы. Посему я опять проникся полнейшим равнодушием к английским дамам, и наружность их вновь оскорбляет мой взор. Вот так изо дня в день я занят тем, что прихожу к умозаключениям, которые через минуту опровергает горький опыт. Настоящее открывает мне глаза на прошлое, и я обретаю если не мудрость, то смирение.

Законы и религия запрещают англичанину вступать в брак более чем с одной женщиной, а потому я решил, что в этой стране не может быть уличных девок. Я заблуждался. Любой англичанин заводит себе столько жен, сколько он в состоянии содержать. Законы этой страны скреплены кровью, их прославляют и оставляют в небрежении. Китаец, которому религия разрешает иметь двух жен {2}, далеко превзойден англичанином в распущенности. Здешние законы подобны книгам Сивиллы {3}, их все чтят, но мало кто читает и еще реже понимает. Даже те, кто считается их блюстителями, спорят по поводу смысла многих из них, а о некоторых даже не слышали. Посему закон, обязывающий англичанина иметь одну жену, строго соблюдается лишь теми, кому либо одной жены более чем достаточно, либо нет денег, чтобы купить себе двух. Остальные же открыто его нарушают и даже нередко похваляются этим. Подобно персам, они, очевидно, считают, что, увеличивая сераль, они доказывают свое мужество. Вот почему здешний мандарин содержит обычно четырех жен, джентльмен – трех, лицедей двух, а судьи и помещики сначала совращают юных девушек, а потом карают их за распутство.

Мое описание может внушить тебе мысль, будто тот, кто заводит себе четырех супруг, в четыре раза превосходит здоровьем того, кто обходится одной, то есть, будто мандарин более крепок телом, чем джентльмен, а джентльмен – чем лицедей. Ничего подобного! Мандарин нередко еле волочит ноги, истощен излишествами и принужден искать разнообразия не от избытка сил, а, напротив, вследствие немощи. Многочисленность жен в высшей степени сомнительное доказательство его мужественности.

Кроме помещиков, здесь есть еще особый круг мужчин, главное занятие которых заключается в совращении красавиц. Глупые женщины называют их любезными кавалерами, а женщины умные почитают за чудовищ. Тебе, вероятно, интересно узнать, какими достоинствами отмечены эти мужчины, столь ласкаемые слабым полом; превосходят ли они всех прочих умом или красотой? Я отвечу тебе прямо: у них нет ни ума, ни красоты, но лишь бесстыдство и настойчивость. С помощью бесстыдства и настойчивости любой мужчина, даже в самых преклонных летах, прослывет сердцеедом. Мне даже рассказывали о таких, которые клялись, будто умирают от любви, тогда как всему свету было очевидно, что они вот-вот испустят дух от старости. А удивительнее всего то, что такие-то дряхлые повесы обычно одерживают больше всего бесчестных побед.

Такой кавалер каждое утро три часа приводит в порядок свою голову, под чем следует понимать только прическу.

Он признанный поклонник не какой-нибудь одной дамы, а всего прекрасного пола.

Он, видимо, полагает, что вечером каждая дама непременно простужается, и потому жалует к ней на следующее утро, дабы осведомиться о ее здоровье.

Он при всяком удобном случае стремится услужить дамам: стоит одной из них уронить булавку, как он опрометью кидается поднимать ее.

Разговаривая с дамой, он непременно приближает губы к самому ее ушку, воздействуя тем самым не только на ее слух.

В соответствующих обстоятельствах он спешит придать себе томный вид: прижимает руку к сердцу, зажмуривает глаза и оскаливает зубы.

Он очень любит танцевать с дамами менуэт, ибо для этого достаточно раз десять торжественно пройтись по залу в шляпе, иногда бросая нежные взоры на свою даму.

Он никого не оскорбляет и спокойно сносит оскорбления.

Он готов без конца говорить на любую тему, а когда сказать больше нечего, он начинает смеяться.

Таковы приметы сердцееда, который ухаживает за женщиной до тех пор, пока не погубит ее. Его покорность всего лишь уловка, от постоянного же угождения дамам он во всем им уподобляется.

Письмо X

[Путешествие китайца из Пекина в Москву. Обычаи дауров.]

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Мне до сих пор не пришлось рассказать тебе о своем путешествии из Китая в Европу через страны, где Природа царит в своей первозданной дикости и являет чудеса среди полного безлюдья, страны, где суровый климат, губительные наводнения, сыпучие пески, непроходимые леса и неприступные горы кладут предел трудам землепашца и обрекают землю на запустение, страны, где в поисках скудного пропитания кочует смуглолицый татарин, чье сердце не ведает жалости, а вид более ужасен, чем опустошение, которое он сеет вокруг.

Ты без труда вообразишь, сколь тягостен путь по необозримым пространствам, которые либо пустынны, либо еще более опасны из-за своих обитателей, ибо там – приют изгоев, кои хотя и признают себя подданными Московии или Китая, но не имеют ни малейшего сходства с обитателями этих стран и ведут войну против всего человеческого рода.

Как только я оставил позади Великую китайскую стену, глазам моим открылись величественные развалины заброшенных городов. Там были храмы прекрасных пропорций и статуи, изваянные рукой мастеров, а вокруг простирался благодатный и плодородный край, но не было никого, кто мог бы пожинать щедрые дары Природы. Безотрадная картина, могущая обуздать гордыню королей и охладить человеческое тщеславие! Я осведомился у своего проводника о причинах такого запустения. Он объяснил мне, что некогда эти земли принадлежали татарскому князю, а руины – все, что осталось от приюта искусства, изощренного вкуса и довольства. Князь повел неудачную войну с одним из китайских императоров и потерпел поражение: его города были преданы разграблению, а подданные, все до единого, уведены в рабство. Таковы плоды честолюбия земных владык! Десять дервишей мирно спят на одном ковре, а два владыки ссорятся, как ни обширны их царства, – гласит индийская пословица. Право же, друг мой, людская гордыня и жестокость сотворили много больше пустынь, чем Природа! Она благосклонна к человеку, он же платит ей неблагодарностью!

Миновав эти края, загубленная краса которых наводит на печальные размышления, я спустя несколько дней прибыл в страну дауров, все еще подчиненную Китаю. Здешняя столица называется Кашгар {1}, но она не идет ни в какое сравнение с европейскими столицами. Ежегодно назначаемые Пекином губернаторы и другие чиновники злоупотребляют своей властью и нередко отнимают жен и дочерей у местных жителей. Привыкшие к унизительной покорности, дауры сносят подобные обиды безропотно или скрывают негодование. Укоренившийся обычай и нужда даже варваров учат тому искусному притворству, которое у придворных взращивается честолюбием и интригами. Глядя на этот произвол власти я думал: "Увы, как мало знает наш мудрый и добрый император о столь непереносимых бесчинствах. Эти провинции расположены так далеко, что никто не услышит их жалоб, и так незначительны, что о них никто не печется. А ведь чем дальше до правительства, тем честнее должен быть его наместник, ибо уверенность в полной безнаказанности порождает насилие".

Религиозные верования дауров еще нелепее суеверий сектантов Фо {2}. Как изумился бы ты, мудрый ученик и приверженец Конфуция {3}, верующий в единую и разумную первопричину бытия, если бы тебе довелось увидеть варварские обряды этих слепцов! Как оплакивал бы ты невежество и безрассудство человека! Его хваленый Разум словно лишь сбивает его с верного пути, а грубый инстинкт надежнее указывает дорогу к счастью. Представь себе! Они поклоняются злому божеству, трепещут перед ним и почитают его. В их представлении это – злобный дух, всегда готовый вредить людям, но тем не менее его нетрудно умиротворить. В полночь мужчины и женщины собираются в хижине, которая служит им храмом. Жрец простирается на земле, все присутствующие кричат что есть мочи, а бубны и барабаны поднимают поистине адский грохот. После двух часов этого раздирающего уши шума, который у них именуется музыкой, жрец вскакивает, принимает вдохновенный вид, весь надувается, показывает, что в него вселился демон, и начинает прорицать.

В каждой стране, мой друг, брамины {4}, бонзы {5} и жрецы морочат народ, и все перемены происходят от мирян. Жрецы указуют нам перстом путь на небеса, но сами стоят на месте и не торопятся проделать этот путь.

Обычаи дауров под стать их верованиям. Умершего они три дня оставляют лежать на постели, на которой он испустил дух, а потом зарывают, но неглубоко, и голову оставляют снаружи. В течение нескольких дней ему приносят всевозможные яства и, только убедившись, что покойник не притрагивается к пище, наконец, засыпают могилу и больше кормить его не пытаются. Как могут люди вести себя столь нелепо? Настойчиво потчевать труп, уже разлагающийся! Где, вновь спрашиваю я, человеческий разум? Ведь свет его не озаряет не только отдельных людей, но и целые народы. Подумать только! Целая страна из страха поклоняется божеству и пытается кормить покойников! Если таковы их священные обряды, то можно ли считать этих людей разумными? И не мудрее ли их обезьяны с острова Борнео?

О наставник моей юности! Я убежден, что не будь философов, не будь тех немногих добродетельных людей, которые в сравнении с остальным человечеством кажутся существами иной породы, поклонение жестокому божеству утвердилось бы на земле повсеместно. Страх, а не добрая воля склоняет людей к исполнению долга. На одного человека, добродетельного из любви к добродетели и от сознания долга перед Творцом, приходится десять тысяч, которые блюдут его заповеди лишь из страха перед грядущей карой. И случись им, подобно ученикам Эпикура {6}, укрепиться в мысли, что на небесах не припасены перуны для негодяев, они перестали бы покорствовать и возносить хвалы создателю, даровавшему им жизнь. Прощай.

Письмо XI

[Польза роскоши, которая делает человека мудрее и счастливее.]

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Ты познакомился с этой картиной природы в ее первозданной простоте, а теперь скажи, о мой досточтимый друг, так ли привлекают тебя лишения и одиночество? Влечет ли тебя суровая жизнь кочевого татарина и жалеешь ли ты о том, что рожден среди роскоши и ухищрений цивилизации? Впрочем, лучше ответь мне: разве любому образу жизни не присущи свои пороки? Не правда ли, в странах с утонченными нравами пороки многочисленны, но зато не столь ужасны, а у варварских народов они хотя и уступают числом, но зато чудовищны. Вероломство и обман – это пороки цивилизованных наций, легковерие и насилие – спутники обитателей пустынь. Порождает ли роскошь хотя бы половину тех зол, которыми чревата жестокость этих последних? Философы, бичующие роскошь {1}, не понимают, каким благом она оборачивается. Они, по-видимому, не разумеют, что ей мы обязаны большей частью не только наших познаний, но и добродетелей.

Призывы обуздывать наши желания, довольствоваться малым и удовлетворять самые насущные телесные потребности – одно краснобайство, и не лучше ли находить радость в удовлетворении невинных и разумных желаний, нежели подавлять их? Ведь наслаждение гораздо приятнее угрюмого удовольствия, которое доставляет мысль, что можно прожить и без наслаждения, не так ли? Чем разнообразней потребности цивилизованного человека, тем шире круг его радостей, ибо они в том и состоят, чтобы удовлетворять потребности по мере их появления. А посему роскошь, умножая наши желания, умножает и возможность достижения счастья.

Поразмысли над историей любой страны, славной богатством и ученостью, и ты убедишься, что не было бы там никакой учености, не будь в ней прежде всего роскоши, и что поэты, философы и даже славнейшие ее мужи – все это свита, следующая за колесницей роскоши. Причина тому ясна: мы только тогда стремимся к знаниям, когда они доставляют радость нашим чувствам. Чувство указывает путь, а разум объясняет то, что мы на этом пути обретаем. Сообщи обитателю пустыни Гоби величину параллакса Луны, и он не извлечет из этого никакой радости и только удивится тому, что кто-то не жалеет ни трудов, ни золота ради столь бесполезных сведений. Но укажи, что это открытие сулит ему осязаемые выгоды, ибо способствует мореходству, а благодаря этому он сможет получить платье теплее, ружье надежнее и нож острее, и он придет в восторг, предвкушая будущее свое благополучие. Словом, мы хотим знать только то, чем хотели бы владеть, и как ни порицаем мы роскошь, она пришпоривает все же нашу пытливость и будит желание узнать еще больше.

Роскошь не только способствует расширению наших познаний, но и укрепляет нас в добродетели. Взгляни на смуглого дикаря, обитателя Тибета, который утоляет голод плодами раскидистого гранатового дерева и обретает кров среди его ветвей. Я согласен, что у такого существа пороков немного, но они принадлежат к особенно гнусным. Разбой и жестокость в его глазах не преступление, и в сердце его нет места состраданию и доброте, которые облагораживают душу. Он ненавидит своих врагов и убивает побежденных. С другой стороны, просвещенные китайцы и цивилизованные европейцы способны любить даже своих недругов. Я сам был свидетелем того, как англичане помогли своим противникам, участь которых их соотечественники отказались облегчить {2}.

Чем богаче страна, тем, говоря языком политики, крепче сплочены ее граждане. Роскошь – дочь всего общества, и человек, склонный к ней, для обретения счастья нуждается в услугах тысячи разных мастеров, а посему хорошим гражданином скорее станет тот, кто связан личным интересом с многими соотечественниками, чем аскет, живущий особняком.

Стало быть, как ни рассматривай мы роскошь, мы всякий раз убеждаемся в ее полезности – она обеспечивает трудом тысячи рук, от природы слишком слабых для других более утомительных ремесел, она дает занятие многим людям, которые иначе пребывали бы в праздности, она открывает новые пути к счастью без посягательств на чужое достояние. А потому у нас есть полное право взять роскошь под свою защиту; и поныне непреложны рассуждения Конфуция, сказавшего, что следует наслаждаться жизненными благами в той мере, в какой это совместимо с нашим благополучием и преуспеянием других; и тот, кто открывает новое удовольствие, является одним из самых полезных членов общества.

Письмо XII

[Похоронные церемонии англичан. Их пристрастие к льстивым эпитафиям.}

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

От описания погребального обряда дауров, которые почитают себя самым просвещенным народом в мире, я должен перейти к описанию похоронных обычаев англичан, почитающих себя не менее просвещенными. Бесчисленные церемонии у постели больного представляются мне неопровержимым доказательством испытываемого ими страха. Спроси любого англичанина, боится ли он смерти, и он ответит решительным "нет"; однако, понаблюдай за его поведением во время болезни, и увидишь, что его уверения лживы.

Китайцы в подобных обстоятельствах ведут себя куда искреннее: им ненавистна мысль о смерти, и они не скрывают своего ужаса. Значительную часть жизни они посвящают заботам о своих будущих похоронах. Небогатый ремесленник тратит половину своего заработка на приобретение могилы лет за двадцать до того, как она может ему понадобиться, и отказывает себе в самом необходимом, чтобы ни в чем не нуждаться, когда ему уже ничего не будет нужно.

Но кто в Англии воистину заслуживает жалости, так это знатные люди, затем что умирают они при самых печальных обстоятельствах. Здесь взято за правило никогда не сообщать человеку, что дни его сочтены. Посылают за врачом, зовут священника, безмолвная торжественность воцаряется у ложа больного. Несчастный в агонии и ждет от близких сострадания, но никто не скажет ему прямо, что он умирает. Если это человек состоятельный, родственники заботливо просят его, чтобы он составил завещание для своего душевного спокойствия. Затем его уговаривают допустить к себе священника, ибо того требуют приличия. Друзья удаляются потому лишь, что им тяжело видеть его страдания. Одним словом, прибегают к тысяче уловок, чтобы вынудить человека сделать то, что он и без того согласился бы сделать, если бы ему сказали без обиняков:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю