Текст книги "Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке"

Автор книги: Оливер Голдсмит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Я поклонился в знак согласия и, повернув к ней зеркало, показал ученой даме изображение ее души, далеко не столь совершенной, как она полагала. Злонравие, заносчивость и желчность были видны совершенно отчетливо. Но ничто не могло бы сравниться с весельем других дам, глядевших на ее отражение. Они давно уже терпеть ее не могли, и теперь зала зазвенела от смеха. Это могло бы смутить кого угодно, но только не ученую даму: она сохранила присутствие духа, а когда смех поутих, с непоколебимой уверенностью заявила, что отражение, появившееся в зеркале, не более как deceptio visus {Обман зрения (лат.).}, что она слишком хорошо знает свою душу, чтобы поверить лживым изображениям. Произнеся это, она с видом оскорбленного достоинства удалилась, твердо решив вместо исправления своих недостатков сесть за критический трактат о недостатках зеркала, отражающего душу.

Признаюсь, я и сам уже начал сомневаться в правдивости моего зеркала; ведь все эти дамы обладали одной неоспоримой добродетелью – они встали рано, поскольку было еще только пять часов утра, и меня удивило, что это никак не отразилось в зеркале. Поэтому я решил поделиться своими подозрениями с молодой дамой, чьи душевные качества выглядели в зеркале привлекательней, чем у остальных, – всего каких-нибудь семьдесят девять пятен, не считая мелких слабостей и изъянов.

– Сударыня, я вижу некоторые добродетели вашей души, – сказал я ей, но одно из них в зеркале во всяком случае не отразилось. Оно умолчало о том, что вы сегодня встали так рано и, боюсь, оно лживо.

Молодая дама улыбнулась моему простодушию и, слегка покраснев, призналась, что она, как и все остальные, провела ночь за карточным столом.

К этому времени все дамы, кроме одной, успели не только посмотреть на себя, но разбранить зеркало и его владельца. Однако я решил, что и дама, которая скромно сидела в углу, не проявляя любопытства к своей особе и не вызывая его у других, тоже должна взглянуть на себя. Поэтому я приблизился к ней и поднес зеркало к самому ее лицу. То, что я увидел, привело меня в восторг: ни одного порока, ни единого пятнышка не появилось в правдивом стекле. Оно было точно белоснежная целомудренная страница, не тронутая писательской рукой.

– О дочери англичан, – вскричал я, – поспешите сюда, и вы увидите пример, достойный подражания! Взгляните в зеркало, признайте его нелицеприятный суд и склонитесь перед совершенствами этой женщины! Повинуясь моим словам, дамы толпой приблизились и, взглянув, признали, что в отражении и в самом деле есть некоторая доля истины, потому что особа эта глуха, нема и дурочка от рождения.

Эту часть сновидения я отчетливо помню, а потом по обыкновению мне привиделись чудища, заколдованные замки и крылатые драконы. Ты, дорогой мой Фум Хоум, особенно хорошо умеешь толковать вещие сны, и какое удовольствие доставили бы мне твои объяснения! Увы! Этому препятствует разделяющее нас расстояние. И все же я не сомневаюсь, что, читая мои письма, ты проникнешься глубоким уважением ко всем английским дамам: ведь тебе хорошо известно, что сны следует понимать наоборот.

Прощай!

Письмо XLVII

[Рассеяние – лучшее лекарство от горя.]

Лянь Чи Альтанчжи – Хингпу {Письмо это в сущности представляет собой не более как набор рассуждений, почерпнутых у Конфуция. См. латинский перевод {1}.}, невольнику в Персии.

Твои последние письма изобличают натуру, которая стремится к мудрости, но оказывается игрушкой тысячи страстей. Ты стараешься почтительно убедить меня, что и теперь следуешь моим наставлениям, и все же твой разум, по-видимому, ныне так же порабощен, как и твое тело. Познания, мудрость, начитанность, любовь к искусствам и изящество – разве это не бесполезные украшения ума, коль скоро они не способствуют счастью того, кто ими обладает? Разум, постигший заветы философии, становится крепче дуба и гибче ивы. Самый верный способ ослабить наши муки – это признать, что мы и в самом деле их испытываем.

Стойкость европейских мудрецов – всего лишь иллюзия. Разве это заслуга – бесчувственно сносить удары судьбы или же притворяться бесчувственным? Если мы и в самом деле бесчувственны, то мы обязаны этим нашему счастливому телосложению, это благо даровано нам небесами, и его не добудешь искусственным путем и никакими способами не усовершенствуешь.

Если же мы притворяемся бесчувственными, тогда мы просто обманщики, так как пытаемся уверить других, будто наслаждаемся преимуществами, которыми в действительности не обладаем. Посему, стараясь казаться счастливыми, мы испытываем двойное мучение – от скрытых наших страданий и от укоров совести, казнящей нас за обман.

Насколько мне известно, в мире существуют только два философских учения, которые доказывают, что стойкость духа – это призрачная добродетель; я имею в виду приверженцев Конфуция и последователей Христа. Все остальные учат гордости в беде, и только Конфуций и Христос учат смирению. Страдания, говорит китайский философ, рождают слезы и жалобы, и это так же верно, как то, что на смену дня приходит ночь. А потому, когда нас терзают беды или мучают тираны, наше право и долг искать облегчения в развлечении, искать утешения у друзей и особенно у лучшего из них, создавшего нас своей любовью.

Философы, сын мой, уже давно изобличают страсти как причину всех человеческих бед. Я признаю, что они и вправду становятся источником наших страданий, но они же порождают все наши радости, а посему наши усилия, равно как и философские старания, необходимо направить не на то, чтобы притворно скрывать страсти, а на то, чтобы противопоставить наклонностям, влекущим нас к пороку, страсти, укрепляющие в нас добродетель.

Душу можно уподобить полю битвы, где готовы столкнуться две армии. Нет такого порока, которому бы не противостоял более могущественный соперник, и нет такой добродетели, которую не могли бы совместно одолеть пороки. Разум направляет обе армии, и подавить одну страсть он может лишь с помощью другой. Подобно тому как корабль, теснимый волнами со всех сторон, остается недвижен, разум, обуреваемый уравновешивающими друг друга страстями, наслаждается спокойствием.

Я предпринял меры, насколько позволяет мое скромное состояние, чтобы вызволить тебя из рабства. Я написал недавно правителю Аргуни {2} и просил его уплатить за тебя выкуп, даже если бы это потребовало всех денег, привезенных мной из Китая. Но если мы будем нищи, то утешимся тем, что нищету свою разделим друг с другом, а много ли значат усталость и голод, когда на другую чашу весов брошены дружба и свобода!

Прощай!

Письмо XLVIII

[Сказка, из коей явствует, сколь не пристало сильным мира сего

увлекаться предметами, их недостойными.]

Лянь Чи Альтанчжи к ***, купцу в Амстердаме.

На днях я заглянул в мастерскую художника, чтобы развлечься (картин я-покупать не собирался), и с удивлением увидел там юного князя, который, надев фартук, старательно постигал искусство живописца. Мы сразу припомнили, что уже встречались прежде, и после обычного обмена любезностями я стал наблюдать, как он пишет. Поскольку все, что ни делают богатые, принято хвалить, а здешних князей, как и в Китае, всегда окружает свита, каждый его мазок на все лады расхваливали три-четыре джентльмена, которые для этой цели поместились у него за спиной.

Нужно ли говорить, что мне было очень неприятно видеть, как юноша, который благодаря своему высокому положению мог бы приносить пользу тысячам людей, лишь попусту тратит силы, думая, что совершенствует свой вкус и умножает славу родового имени.

Когда я вижу ошибку, я тотчас стремлюсь ее исправить, потому, когда его светлость захотел узнать мое мнение относительно выбранного для рамы китайского орнамента, я поспешил заверить его, что китайский мандарин счел бы недостойным заниматься такими пустяками.

В ответ присутствующие разразились негодующими и презрительными восклицаниями, и до моего слуха донеслись слова: "вандал", "гот", "вкус", "изящные искусства", "утонченность" и "вдохновение", произнесенные с насмешкой или возмущением. Но, рассудив, что возражать этим болтунам бессмысленно, я решил попусту не спорить и попросил позволения рассказать сказку. Моя просьба вызвала хохот, но насмешки юнцов меня не трогают, и я повторил свою просьбу, добавив, что сказка эта убедительно покажет, как глупо увлекаться пустяками, и что поучительность искупит ее незамысловатость.

– Помилуйте, – воскликнул князь, полоща кисть в воде, – нельзя ли обойтись без морали? Уж если нам суждено слушать сказку, так пусть в ней хотя бы не будет поучения.

Я пропустил его слова мимо ушей и, пока он возился с кистью, начал свой рассказ.

– В королевстве Бонбоббин, которое, как повествуют китайские хроники, благоденствовало двадцать тысяч лет назад, царствовал принц, наделенный всеми совершенствами, какими обычно славятся королевские сыновья. Красота его затмевала солнце, и оно, находясь в близком с ним родстве, останавливалось порой в небесах, дабы полюбоваться своим родичем. Ум его был столь же совершенен, как и его красота. Он знал все на свете, хотя никогда ничего не читал; философы, историки и поэты представляли на суд принца свои сочинения, и тот был настолько проницателен, что мог судить о достоинствах книги по одному переплету. Героические поэмы, трагедии и пасторали он писал с удивительной легкостью; ему было решительно все равно, что сочинять: песни, эпиграммы или ребусы, но, правда, акростихи он никогда до конца не доводил. Одним словом, волшебница, одарившая его при рождении, наделила принца всеми достоинствами, во всяком случае его подданные их за ним признавали, что, в сущности, одно и то же. Да и сам принц нисколько в этом не сомневался. За свои совершенства получил он и вполне достойное имя: звали его Бонбенин-Бонбоббин-Бонбоббинет, что означает Светоч Солнца.

Так как он был очень могущественным и еще не избрал себе супруги, соседние короли старались с ним породниться. Каждый из них отправлял к его двору свою дочь в великолепном наряде, с пышной свитой, в надежде, что ей удастся пленить его сердце, а потому порой у него одновременно гостило до семисот чужеземных принцесс невиданной красоты и добродетели – каждая из них вполне могла осчастливить семьсот обыкновенных смертных.

Ошеломленный таким разнообразием, великодушный Бонбенин. если бы закон не вынуждал его остановить свой выбор на одной, охотно женился бы на всех сразу, ибо никто не понимал галантного обхождения лучше его. Он проводил несчетные часы в размышлениях, кого сделать своей избранницей. Одна невеста всем была хороша, но ему не нравились ее брови; другая была ярче утренней звезды, но он не одобрял ее фэнхуан; третья плохо белила щеки, а четвертая недостаточно чернила ногти. Но вот после бесчисленных взаимных разочарований и принца и невест Бонбенин остановил, наконец, свой выбор на несравненной Нанхоа, королеве алых драконов.

Приготовления к королевской свадьбе, равно как и зависть отвергнутых девиц, не нуждаются в описании и остаются непревзойденными. В окружении восхищенной толпы придворных красавица принцесса проследовала в королевскую опочивальню, и там, освобожденная от обременительных украшений, взошла на королевское ложе; не заставил себя долго ждать и юный жених. Он вошел яснее утра и запечатлел на ее губах огненный поцелуй, истолкованный свитой как знак того, что им следует удалиться.

Возможно, я должен был упомянуть в самом начале еще одно достоинство принца: он любил коллекционировать и разводить мышей, и, поскольку это было вполне безобидное развлечение, никто из его советников не мешал его прихоти. Принц держал великое множество этих прелестных зверьков в прекраснейших клетках, украшенных алмазами, рубинами, жемчугом, изумрудами и другими драгоценными камнями. Четыре часа ежедневно он предавался этому _невинному_ увлечению, любуясь невинными мышиными проказами.

Но возвратимся к нашей истории. Когда принц и принцесса возлегли на ложе (он – трепещущий от любви, она, как легко вообразить, – от целомудренной боязни), готовые, но еще не смеющие заключить друг друга в объятья, внезапно принц, ненароком бросив взгляд в сторону, увидал очаровательного зверька: белую мышь с зелеными глазами, которая резвилась на полу. У принца уже были голубые мыши, красные мыши и даже белые мыши с желтыми глазами, но он давно жаждал стать обладателем именно белой мыши с зелеными глазами. Горя от нетерпения, юный принц быстро вскочил с постели и попытался поймать маленькую чаровницу, но та мгновенно исчезла, затем что, увы! ее подослала отвергнутая принцесса, а сама она была волшебницей.

Отчаяние принца не поддается описанию. Он обшарил спальню по всем углам и обыскал даже постель, на которой лежала принцесса; принцессу же он несколько раз перевернул с боку на бок и снял с нее все одежды, однако мыши так и не нашел. Принцесса любезно вызвалась ему помочь, но все было напрасно.

– Увы! – воскликнул измученный принц. – Как я несчастен! Какое тяжкое разочарование! Ничего не видел красивей этой мыши! Я готов отдать -полкоролевства и принцессу впридачу тому, кто ее отыщет!

Принцесса, хоть и не очень обрадованная второй половиной его обещания, утешала принца как могла. Она говорила, что у него уже есть сотни мышей и что этого вполне достаточно, чтобы удовлетворить философа вроде него. Правда, ни у одной из них нет зеленых глаз, но он должен благодарить небеса за то, что у них вообще есть глаза. Отличаясь чрезвычайной рассудительностью, она доказывала ему, что непоправимые несчастья следует сносить терпеливо, что роптать в таких случаях бесполезно и что человек рожден для страданий; она даже умоляла его вернуться на ложе, дабы утешить его лаской, но принц был безутешен. Взглянув на нее с тем непреклонным видом, каким издавна славился его род, он поклялся, что не станет спать в королевском дворце и не вкусит невинных супружеских радостей до тех пор, пока не отыщет белую мышь с зелеными глазами.

– Полковник Прихвостинг, скажите пожалуйста, как вам нравится этот нос? -прервал меня его светлость. – Не кажется ли вам, что в нем есть что-то от манеры Рембрандта? Принц, страдающий из-за белой мыши? Какая нелепость! Майор Лизоблюд, не кажется ли вам, что эта бровь очень удалась? Да, скажите на милость, к чему тут зеленые глаза? Забавлять детей? Я отдал бы тысячу гиней, лишь только бы мне удался колорит на этой щеке! Но я вас перебил, сударь, прошу прощения, продолжайте.

Письмо XLIX

[Продолжение сказки.]

Лянь Чи Альтанчжи к ***, купцу в Амстердаме.

Монархи, продолжал я, в те времена отличались от нынешних: дав слово, они его держали. Таким был и Бонбенин, который всю ночь горько жаловался принцессе на свое несчастье, а та вторила его стонам. Когда же наступило утро, он огласил указ, в котором обещал половину своего королевства и принцессу тому, кто поймает и принесет ему белую мышь с зелеными глазами.

Едва был обнародован указ, как во все мышеловки королевства были положены сырные корочки. Сколько поймали и убили мышей – и не сосчитать, но среди них не оказалось мыши с зелеными глазами. Чтобы помочь беде, несколько раз созывали тайный государственный совет, но, хотя в него входили два лучших истребителя мышей и три знаменитых крысолова, заседал он втуне. По поводу столь важного события принцу, как водится, со всех концов страны были присланы верноподданнические адреса с обещанием не щадить ни жизни, ни кошелька, пока мышь не будет поймана. Но и такая преданность государю не помогла: мыши никто не изловил.

Тогда принц сам решил отправиться на поиски, поклявшись нигде не ночевать дважды, пока не найдет мышь. Он покинул дворец и без провожатых пустился странствовать. Он пересек много пустынь, переправился через множество рек, бродил по горам и долам, всюду спрашивая, не видали ли белой мыши, но ее нигде не было.

Однажды, охваченный усталостью, он укрылся от полуденного зноя под изогнутыми листами бананового дерева и погрузился в размышления о своем горе. И тут он вдруг увидел, что к нему приближается безобразная старуха. Ее лицо было так сморщено, а спина так сгорблена, точно ей было не меньше пятисот лет, и кожа была усеяна пятнами, как у жабы, только, пожалуй, еще гуще.

– А! Принц Бонбенин-Бонбоббин-Бонбоббинет, – воскликнула уродливая старуха, – что ты делаешь тут вдали от своего королевства? Что ты ищешь и что привело тебя в царство Муравьев?

Принц, всегда изысканно учтивый, поведал ей свою историю трижды, так как старуха была туга на ухо.

– Что ж, – сказала ему старая волшебница, ибо она была волшебница, – я обещаю сию же минуту добыть тебе белую мышь с зелеными глазами, но только при одном условии.

– При одном! – ликуя, воскликнул принц. – Да назови хоть тысячу! Я с радостью исполню их все.

– Нет, – сказала старая волшебница, – достаточно и одного и притом не столь уж неприятного. Ты должен сейчас же пообещать, что женишься на мне.

Такое условие повергло принца в крайнее смятение. Белой мыши было отдано его сердце, невеста же казалась ему отвратительной. Он попросил у волшебницы время на размышление, так как хотел посоветоваться с друзьями.

– Нет, нет, – воскликнула безобразная старуха, – раз ты медлишь, беру назад свое обещание! Я не собираюсь навязывать свои милости ни одному мужчине. Эй, слуги! – вскричала она, топнув ногой. – Подайте мою колесницу! Повелительница Муравьев королева Барбацела не привыкла к таким унижениям!

Не успела она вымолвить эти слова, как в воздухе появилась огненная колесница, запряженная двумя улитками. Волшебница уже собралась сесть в свой экипаж, но тут принц сообразил, что он может добыть белую мышь сейчас или никогда. И забыв про свою законную супругу – принцессу Нанхоа, он упал на колени перед старухой, умоляя простить его за то, что он по легкомыслию отверг такую красавицу. Этот своевременный комплимент тотчас же умиротворил рассерженную колдунью. Она гнусно ухмыльнулась и, взяв юного принца за руку, повела его в ближайший храм, где их сразу же и обвенчали. Как только церемония была окончена, принц, с нетерпением ожидавший той минуты, когда он сумеет увидать свою желанную мышь, напомнил новобрачной об ее обещании.

– Мой принц, – ответила она, – сказать по правде, я и есть та самая белая мышь, которую ты увидал в брачную ночь на полу королевской опочивальни. Теперь ты сам должен сделать выбор: буду ли я мышью днем, а женщиной – ночью, или же днем – женщиной, а ночью – мышью?

И хотя принц был превосходный казуист, но никак не мог решить, что же предпочесть. В конце концов он счел за благо посоветоваться с голубой кошечкой, которая последовала за ним из королевства и часто развлекала принца беседой, а также помогала ему советами. Собственно говоря, этой кошечкой была верная принцесса Нанхоа, разделявшая с принцем все его злоключения.

Согласно ее наставлениям, принц осторожно напомнил колдунье, что женился на ней не ради ее прелестей, а, как ей самой хорошо известно, только ради ее достояния, и потому по многим причинам удобнее, если женщиной она будет днем, а мышью – ночью.

Холодность супруга сильно уязвила старую волшебницу, но ей пришлось уступить. Остаток дня они провели в самых утонченных развлечениях: джентльмен говорил непристойности, а дамы смеялись и сердились. Когда же наступила долгожданная ночь, голубая кошечка, не отстававшая от своего хозяина ни на шаг, последовала за ним даже в опочивальню. Барбацела вошла туда в сопровождении дикобразов, поддерживавших ее шлейф в пятнадцать ярдов длиной, который сверкал драгоценными камнями, отчего она казалась еще уродливей. Забыв о своем обещании, она уже собралась взойти на ложе, но принц потребовал, чтобы она показалась ему в облике белой мыши. И так как волшебницы не смеют преступать данное слово – то, превратившись в самую очаровательную мышку, какую только можно себе вообразить, Барбацела принялась беспечно резвиться. Тогда принц, не помня себя от счастья, пожелал, чтобы его мышка-подружка прошлась по комнате в медленном танце под его песенку. Принц запел, а мышь принялась танцевать с удивительной грацией, безупречным ритмом и глубочайшей серьезностью. Но едва только мышь сделала первый круг, как Нанхоа, голубая кошечка, давно ожидавшая этой минуты, безжалостно набросилась на нее и, разорвав на мелкие кусочки, в одно мгновенье проглотила; чары рассеялись, и Нанхоа снова приобрела человеческий облик.

Тут принц понял, что был во власти колдовского наваждения, что его страсть к белой мыши была ложной и чуждой его душевным склонностям. Теперь он увидел, что его увлечение мышами всего-навсего пустая забава, которая к лицу крысолову, а не принцу. Он устыдился своего низменного пристрастия и сто раз просил прощения у разумной принцессы Нанхоа.

Она простила его весьма охотно. Возвратившись в свой Бонбоббин, они счастливо жили и царствовали долгие годы. Королевство благоденствовало их мудростью, каковой, судя по этому рассказу, они обладали. Перенесенные злоключения убедили их в том, что _люди, увлекающиеся пустяками ради забавы, со временем обнаруживают, что эти пустяки становятся смыслом их существования_.

Прощайте.

Письмо L

[Попытка определить, что разумеется под английской свободой.]

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Спроси у англичанина, какой народ в мире обладает наибольшей свободой, и он, не задумываясь, ответит: "Мой!" Но спроси его, в чем, собственно, эта свобода заключается, и он тотчас умолкнет. Это счастливое преимущество англичан состоит не в том, что народ принимает здесь большее участие в государственном управлении, ибо некоторые европейские государства их в этом превосходят; не заключается оно и в меньшем бремени налогов, которые здесь высоки, как нигде; не проистекает оно и от малочисленности законов, затем что вряд ли сыщется народ, столь ими обремененный, и, наконец, оно не в том, что собственность их ограждена особенно надежно. – не менее надежно она защищена в любом цивилизованном государстве Европы.

В чем же англичане свободнее (а это несомненно) других народов, как бы те ни управлялись? Их свобода заключается в том, что они пользуются всеми благами демократии, но с тем важнейшим преимуществом, которое дает монархия: суровость английских законов может быть смягчена без ущерба для государственного строя.

В монархической стране, где государственный строй особенно прочен, можно смягчить законы без опасных последствий, ибо даже когда народ единодушен в желании нарушить отдельный закон, который способствует процветанию страны или общественному благоденствию, над народом всегда есть дееспособная сила, приводящая его к повиновению.

Но там, где законодателем является сам народ, даже малейшее нарушение закона недопустимо, так как подобные действия угрожают государственному строю. Когда нарушителем становится законодатель, закон утрачивает не только силу, но и святость. В республике закон следует соблюдать строго, затем что государственный строй там менее устойчив; там закон должен походить на супруга-азиата, который оттого и ревнив, что сознает собственное бессилие. Поэтому в Голландии, Швейцарии и Генуе новые законы вводятся довольно редко, зато старые соблюдаются с неукоснительной строгостью. В подобных республиках народ оказывается рабом им же введенных законов, и его положение мало чем отличается от положения подданных абсолютного монарха, превращенных в рабов такого же смертного, как они сами, и наделенного всеми человеческими слабостями.

В силу ряда счастливых обстоятельств в Англии государственный строй достаточно прочен, или, если угодно, достаточно монархичен, чтобы допустить послабление законов, и все же они сохраняют должную силу и управляют народом. Это, пожалуй, самая совершенная из известных форм гражданских свобод. Хотя законов здесь больше, чем в любой другой стране, народ повинуется лишь тем из них, которые в данное время более всего нужны обществу. Многие законы ныне не соблюдаются, а иные просто забыты; некоторые сохраняются на случай нужды, другие же постепенно так устаревают, что их и не надо отменять.

Почти каждый англичанин ежедневно безнаказанно нарушает какой-нибудь закон и не несет за это никакой кары. Игорные дома, проповеди в недозволенных местах, уличные сборища, ночные проказы, публичные представления и запрещены, и привлекают множество граждан. Запрещения эти полезны, но, к чести властей предержащих и к счастью для народа, никто не настаивает на их соблюдении, кроме корыстолюбцев.

Закон тут точно снисходительный отец, который, хотя и не выбрасывает розгу, наказывает ребенка редко. Однако, если эти простительные нарушения превзойдут меру, так что общественное благоденствие или государственный строй окажутся под угрозой, правосудие вновь станет карать их и не пощадит нарушителей, на коих прежде смотрело сквозь пальцы. Вот этой-то гибкости законов англичанин обязан свободой, превосходящей ту, которой пользуются народы с более демократическим правлением. Ведь каждый шаг, ведущий к демократической форме правления, любое ограничение власти закона на деле означает ограничение свободы подданных, а любая попытка сделать правительство более народным не только ограничит естественную свободу граждан, но в конце концов погубит весь политический строй.

Жизнь демократических правительств недолговечна; со временем они коснеют и множат новые законы, не отменяя старых. Подданные угнетены, страдая под бременем бесчисленных установлений. Ждать облегчения участи им не от кого, и отныне только государственный переворот может вернуть им прежнюю свободу. Так, римляне, за исключением самых знатных, пользовались большей свободой при императорах, даже тиранах, чем на закате дней республики, когда законы умножились и стали s тягость, когда что ни день вводились новые законы, а старые блюлись с неукоснительной суровостью. Недаром, когда римлянам предложили восстановить их былые права {1}, они ответили отказом, понимая, что только императоры могут смягчить суровость политического строя.

В наши дни государственный строй Англии крепок, как дуб, и гибок, как тамариск. Однако стоит народу в пылу заблуждения устремиться к мнимой свободе, вообразив, что ограничения монархии увеличивают их собственные права, как он скоро убедится в своей тяжкой ошибке. Ведь каждый алмаз, вынутый из королевской короны, послужит подкупу и обману; возможно, он и обогатит тех немногих, кто поделит его между собой, но приведет это лишь к обнищанию народа.

Как римские сенаторы исподволь подчинили народ, льстя ему видимостью свободы, хотя истинно свободными были лишь они сами, так всегда кучка людей, прикрывшись борьбой за общие права, может забрать в свои руки бразды правления, и народ окажется в ярме, власть же достанется лишь немногим.

Посему, друг мой, окажись на английском троне король, который по доброте своей или дряхлости поступился бы в пользу народа малой толикой собственных прав, или появись хотя бы министр, человек достойный, всеми уважаемый, тогда...

Но я исписал уже весь лист.

Прощай.

Письмо LI

[Визит книгопродавца к китайцу.]

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Когда вчера за завтраком я в задумчивости допивал чашку чая, мои размышления были прерваны приходом моего старого друга, представившего мне незнакомца, также одетого во все черное. Этот последний долго извинялся за свой визит, уверяя, что причиной этого вторжения было его искреннее уважение ко мне и почтительнейшее любопытство.

Неумеренная учтивость без видимой причины меня всегда настораживает, и я встретил его любезности довольно сдержанно. Заметив это, мой приятель, дабы я сразу же понял род занятий и характер его спутника, осведомился у господина Бредни, что нового он напечатал в последнее время. Я тотчас предположил, что гость мой книготорговец, и его ответ подтвердил мою догадку.

– Прошу прощения, сударь, но нынче для книг не сезон, _ отвечал он, ведь книги, что огурцы, а, как известно, каждому овощу свое время. Выпускать летом новую книжицу – все равно, что торговать свининой в июльскую жару. Мой товар летом не расходится, разве уж что-нибудь самое пустенькое. Обозрение, журнальчик или судебный отчет может развлечь летнего читателя, но то, что поценнее, мы придерживаем на зиму и весну.

– Признаться, сударь, мне не терпится узнать, что это за книги поценнее, – произнес я, – которые возможно читать только зимой?

– Сударь, не в моих правилах расхваливать свой товар, – ответил книготорговец, – однако скажу, не хвастая, что в своем деле я любого за пояс заткну. Мои книги хотя бы тем хороши, что всегда свежие! И я держу за правило с каждой переменой времени года отправлять старье на оклейку сундуков. Есть у меня сейчас десяток новых титульных листов, к которым осталось лишь подобрать книги: не товар будет, а загляденье! Пусть другие делают вид, что руководят чернью, – это не в моих правилах: я всегда позволяю черни руководить мной. Как только публика подымет шум, я всегда вторю толпе. Если, к примеру, все в один голос говорят, что господин X мошенник, я тотчас велю напечатать, что он злодей. И книга идет нарасхват, потому что покупатель берет ее не для того, чтобы узнать новое, а чтобы иметь удовольствие увидеть в ней собственное мнение.

– Но, сударь, вы говорите так, точно сами сочиняете книги, которые издаете, – перебил я. – Нельзя ли хотя бы краешком глаза взглянуть на творения, которые вскоре должны изумить мир?

– Нет, сударь, я лишь набрасываю план, – ответил словоохотливый книготорговец. – И хотя я человек осторожный и не люблю до времени показывать кому-нибудь свои книги, но вас я хочу просить об одолжении, а посему кое-что вам покажу. Вот они, сударь, бриллианты чистой воды! Imprimis {Во-первых (лат.).}, перевод медицинских рецептов для тех врачей, которые не смыслят в латыни: Item {Также (лат.).}, наставление молодым священникам, как следует класть мушки на лицо, к нему приложен трактатец, как улыбаться, не кривя рта. Item, полная наука любви, легко и доступно изложенная одним маклером с Чейндж Эли {1}. Item, соображения их сиятельства, графа... о наилучшем способе чинить грифели и цветные карандаши. Item, всеобщий справочник или обозрение обозрений...

– Сударь, – воскликнул я, – по части титульных листов любопытство мое полностью удовлетворено. Я хотел бы познакомиться с чем-нибудь более существенным: с рукописью какого-нибудь исторического сочинения или героической поэмы.

– Помилуйте! – воскликнул торговец. – На что вам героическая поэма? Взгляните-ка лучше на новый фарс! Вот, не угодно ли? Прочитайте любую страницу: юмор без подделки, настоящий и в новом вкусе... Перлы, сударь. Что ни строка, то перл остроумия или сатиры!