Текст книги "Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке"

Автор книги: Оливер Голдсмит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Труды этих людей предназначаются не для того, чтобы развлечь публику, но друг другу в поучение. Мир не становится ни мудрее, ни лучше, узнав, чем питается такое-то насекомое и что оно служит пищей другому, которое в свой черед пожирается третьим. И все-таки есть люди, которые посвятили себя изучению подобного вздора и говорят о нем с восхищением. Они находят в этом занятии такое же удовольствие, какое испытывают те, кто целый день просиживает над решением загадок или распутыванием детских головоломок.

Однако из всех ученых наиболее нелепы те, кто, изучая седую древность, становятся рабами своей страсти. Скудость письменных свидетельств они обычно восполняют собственными домыслами, а затем начинают свято верить в истинность предположений, в которых первоначально даже сами видели лишь игру фантазии.

Европейцы немало наслышаны о китайской империи, однако о ее цивилизации, ремеслах, торговле, законах и нравах им почти ничего не известно, И сейчас на складах их купцов, ведущих торговлю с Индией, хранится множество утвари, растений, минералов и механизмов, пользоваться которыми они не умеют и не в силах даже приблизительно догадаться о их назначении. И вот, хотя народ этого ничего толком не знает даже о нынешнем Китае, философы, о которых я говорил, завели долгий, утомительный и высокоученый спор о том, каким был Китай две тысячи лет тому назад. Даже сейчас благополучие Европы и благоденствие Китая никак друг от друга не зависят, но две тысячи лет назад между ними и вовсе не было связи. Однако ученые исследуют этот вопрос, блуждая по лабиринтам древности. И хотя от той поры не осталось ни росы, ни запаха ветра и ни единой приметы, направляющей сомнительные поиски, они, руководствуясь смутными догадками, идут по несуществующему следу и усердно продолжают гоняться за призраком. При этом каждый предпочитает держаться своего пути. Один, например {1}, уверяет, будто Китай населили выходцы из Египта. Сезострис, заявляет он, достиг со своими войсками Ганга, И коль скоро он зашел так далеко, то мог добраться и до самого Китая, до которого оставалась какая-нибудь тысяча миль. А если мог добраться, то, следовательно, добрался, и Китай, следовательно, не был населен до его появления. Следовательно, он его и населил. Кроме того, у египтян есть пирамиды, а у китайцев фарфоровая башня. Египтяне обыкновенно по празднествам теплили свечи, китайцы в дни торжеств зажигают фонарики. У египтян есть своя великая река, а у китайцев – своя. Но самым неопровержимым доказательством является то, что древние правители Китая и Египта носили одинаковые имена. Император Ки {2} это несомненно фараон Ахтой {3} – ведь стоит вместо _К_ поставить _А_, а вместо _и_ поставить _хтой_, и мы получим имя _Ахтой_. С такой же легкостью можно доказать, что Мен {4} и император Юй {5} – одно и то же лицо. Стало быть, китайцы – это выходцы из Египта.

Но другой ученый муж не согласен с вышеизложенным: он полагает, что Китай – колония, которую основал Ной {6} сразу после потопа. Это явствует, прежде всего, из огромного сходства между именами основателя китайской империи Фу Си {7} и Ноя, спасителя человечества, так, как их пишут англичане – Noah, Fohi. И правда, в том и другом по четыре буквы, причем разнятся только две. К тому же, согласно китайской хронике, у Фу Си не было отца; у Ноя, судя по библии европейцев, отец был, но поскольку он наверное утонул во время потопа, то можно счесть, что и У Ноя отца как бы не было. Следовательно, Ной и Фу Си – одно лицо. Сразу после потопа землю покрывала грязь, а раз ее покрывала грязь, то грязь эта должна была высохнуть, а если она высохла, то покрылась зеленью, и по этой прекрасной дороге Ной мог убежать от своих дурных детей, а раз мог, то, следовательно, он и убежал от них и ради развлечения проделал путь в две тысячи миль. Следовательно, Ной и Фу Си – одно лицо.

Другая ученая секта, а все они, надобно заметить, слывут среди непосвященных великими учеными, утверждает, что китайцы ведут свое начало не от колонии Сезостриса и не от Ноя, а от Магога, Мешеха и Фувала {8}, и, следовательно, Сезострис, Ной и Фу Си – это совсем не одно и то же.

Вот так-то, друг мой, праздность напускает на себя глубокомысленный вид, и, размахивая погремушкой, с младенческим бессмыслием требует, чтобы мир в восхищении взирал на нее, и называет это глупое времяпрепровождение философией и ученостью.

Прощай!

Письмо ХС

[Подверженность англичан сплину.]

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Когда мужчины этой страны достигают тридцати лет, они каждый год уединяются, чтобы предаться сплину. Простолюдины, не располагающие мягкими подушками, пуховиками и покойными креслами, вынуждены лечить свою хандру пьянством, безделием и злостью. Когда они в таком настроении, чужеземцу лучше не попадаться им навстречу, иначе его длинному подбородку, поношенному кафтану или плоской шляпе нечего ждать пощады. Если же чужеземец им не встретится, они довольствуются дракой с себе подобными.

Богатые, как более чувствительные, испытывают более сильные приступы этого недуга. Однако если бедняки в таком случае преисполняются дерзости, то эти, напротив, утрачивают твердость духа. И вот генерал, который, когда здоров, смело стоит под градом ядер, во время припадка боится задуть свечу, а адмирал, встречавший, не моргнув, бортовой залп, все дни напролет сидит в спальне, нахлобучив на себя два ночных колпака, и вздрагивает при малейшем сквозняке, так что лишь черная борода да насупленные брови отличают его от супруги.

В загородных поместьях эта болезнь чаще поражает прекрасный пол, в городах же она особенно опасна для мужчин. Дама, годами чахнувшая в сельском уединении среди воркующих горлинок и тоскующих соловьев, вновь обретает былую живость, проведя одну ночь в городе за карточным столом. Зато ее супруг, который в деревне отличался завидным здоровьем, охотился и напивался, в городе томится хандрой в той же мере, в какой к его супруге возвращается веселость духа. Приехав в Лондон, они обмениваются недугами. Из-за ее званых вечеров и пикников он надевает меховой колпак и фланелевый набрюшник точь-в-точь, как индеец, который, когда его жена благополучно разрешится от бремени, дозволяет ей хлопотать по хозяйству, а сам вместо нее ложится в постель принимать поздравления и соболезнования.

Но те, кто постоянно живет в городе, обязаны этим недугом прежде всего погоде. Трудно описать, что может натворить восточный ветер. Известны случаи, когда он превращал светскую даму в кушетку, олдермена – в пирожное с заварным кремом, а вершителя правосудия – в крысоловку. Даже философы становятся жертвой его воздействия. Поэтов он нередко превращает в детскую погремушку, а сенатора-патриота – в буфетный столик.

На днях я отправился с визитом к господину в черном и вошел к нему в дом в том приятном расположении духа, которое всегда рождает уверенность в радушном приеме. Открыв дверь, я увидел, что мой приятель в халате и байковом ночном колпаке с самым унылым видом усердно учится играть на флейте. Мне показалось весьма нелепым, что человек на склоне лет тратит попусту здоровье и душевные силы, будучи кроме того от природы лишен музыкальных способностей, поэтому я решил спросить, зачем ему, человеку уже немолодому, понадобилось учиться играть на столь трудном инструменте. Но он даже не ответил и, не отнимая флейты от губ, лишь некоторое время сердито смотрел на меня, вздыхал, а затем вновь принялся дудеть свои гаммы. Исторгнув из флейты несколько самых унылых звуков, он, наконец, повернулся ко мне и осведомился, не кажется ли мне, что за два дня он добился поразительных успехов.

– Как видите, – продолжал он, – у меня уже недурной амбушюр {1}, а что до пальцев, то мой учитель уверяет, что через несколько уроков они обретут нужную гибкость.

Столь неуместные притязания меня настолько изумили, что я не знал, что и сказать. Впрочем, причина всех этих нелепостей скоро мне стала ясна: мой друг находился во власти сплина, и, к несчастью, его минутной прихотью стала игра на флейте.

Желая незаметно рассеять его мрачное настроение, я принялся притворно поддакивать ему и пустился рассуждать о разных невеселых материях, с помощью чего философы нередко избавляются от хандры, заразив ею других. Я говорил о том, что человек несчастен в этой жизни, что благополучие одних зиждется на страданиях других и что мир устроен ужасно: горемыки чахнут под бременем бедствий, а мошенники благоденствуют в роскоши, я обличал бесчеловечность богача, неблагодарность нищих, лживость цивилизованных людей и жестокость невежественных. И в конце концов я помог ему вновь обрести безмятежность духа, вместе с ним посетовав о горестном уделе человека.

– Как-то вечером, – поведал мой друг, – сидя в одиночестве у камина, я случайно заглянул в правдивый рассказ о людях, которых называют "ловцами воров" {2}. Я прочел о гнусных жестокостях, совершенных этими ненавистниками рода человеческого, об их притворной дружбе с теми, кого они собирались предать, о том, как они подстрекали тех на грабеж, а затем отправляли на виселицу.

Временами, не в силах продолжать чтение, я восклицал: "И это – люди!" Как я узнал из дальнейшего, они много лет жили этим постыдным ремеслом и обогащались ценой крови. "Как! – снова восклицал я. – И я принужден жить в таком мире и называть таких людей братьями!" Я прочел, что тот самый человек, который вел осужденного бедняка к виселице, обрек его на казнь, дав под присягой лживые показания. "И у этого клятвопреступника, – думал я, такой же нос, такие же губы, руки и глаза, как у Ньютона!" Наконец я добрался до описания того, как обыскивали несчастного, укравшего у одного из ловцов полкроны. Им было известно, что кроме этой монеты у него ничего нет, и после долгого обыска, который, как они знали, окажется бесплодным, отобрав полкроны, один из негодяев с притворным состраданием воскликнул: "Полно! Оставим бедняге все остальное. Ему это пригодится в Ньюгейте {3}, куда мы его посылаем!" Такой преступности и лицемерия терпеть я более не мог и, в ярости отбросив прочь книгу, я проникся отвращением к человечеству. Несколько минут я сидел молча, но вскоре меня стало раздражать громкое и назойливое тиканье часов. Я тотчас убрал их подальше и попытался вновь обрести спокойствие духа. Но вскоре меня привел в раздраженье ночной сторож. Не успел я прийти в себя, как мой душевный покой нарушил ветер, свистевший за окном. А когда ветер утих, я стал прислушиваться к шороху жуков-точильщиков в дубовых панелях. И тогда я понял, что утратил душевное равновесие. Я пробовал найти опору в философии и доводах разума, но как я мог сопротивляться или нанести ответный удар, если не видел ни единого врага? Мне не грозила никакая беда, мне нечего было опасаться, и все-таки я чувствовал себя несчастным. Утром, желая рассеяться и унять тревогу, я принялся ходить из кофейни в кофейню, но скоро заметил, что знакомые тяготятся мной, а остальные смеются. Тогда я пробовал заглушить тоску танцами, фехтованием и верховой ездой. Решал геометрические задачи, вырезал крышечки к курительной трубке, сочинял стихи и вырезал узоры из бумаги... В конце концов я занялся музыкой и убедился, что усердные занятия ею, если и не приносят исцеления, то, по крайней мере, умеряют все тревоги.

Прощай!

Письмо XCI

[Влияние почвы и климата на характер и склонности англичан.]

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Есть свое удовольствие в размышлениях о том, как влияют почва и климат на людские нравы, на животных и растения различных стран. На животных это влияние сказывается более заметно, нежели на человеке, а на растительности особенно отчетливо. Бывает, что растения, ядовитые у себя на родине, утрачивают вредоносные свойства, оказавшись за морем. В Македонии, к примеру, водятся такие безвредные змеи, что с ними играют дети {1}, а в некоторых областях Феса {2}, говорят, водятся львы, до того робкие, что женщины способны криком отогнать их, хотя они ходят стаями.

Но нет другой страны, где влияние почвы и климата проявлялось бы столь явно, как в Англии. Та же скрытая причина, которая придает задору собакам и петухам, наделяет здешних мужчин бешеным нравом. Впрочем, он здесь главным образом присущ простолюдинам. Люди образованные повсюду похожи друг на друга. Но, подобно тому, как об особенностях климата и почвы следует судить по плодам невозделанной природы, дух народа следует изучать на его грубых непросвещенных сынах. Английский простолюдин отличается от себе подобных во всем мире гордостью, нетерпеливостью и особой твердостью духа.

Пожалуй, нет свойств, которые лучше поддавались, бы полировке, и, когда к ним добавляется благовоспитанность и умение сдерживаться, все вместе создает замечательный характер; утонченный и величественный, радушный и искренний. Таковы, как правило, лучшие из англичан. Но те, кто прозябает в первобытной грубости, менее любого другого народа под солнцем пригодны к общению с себе подобными.

Бедняки, правда, всюду обходятся друг с другом без особой нежности. Собственные горести занимают их мысли, и, возможно, они не слишком щедры на сочувствие оттого, что не находят его в других. Но в Англии бедняки обходятся друг с другом с такой свирепой враждебностью, точно с рождения ведут непрерывную войну. Если, скажем, в Китае в узком переулке встретятся два носильщика, они снимут поклажу, принесут взаимные извинения за невольную заминку и на коленях попросят друг у друга прощения {3}. Когда же двум их собратьям по ремеслу случается столкнуться в Англии, они поначалу бранятся, а потом вступают в драку. Казалось бы, им довольно несчастий от нужды и тяжкого труда, и незачем усугублять эти беды враждой, но, по-видимому, такие мысли даже не приходят им в голову.

Однако эта нелепость искупается тем, что в большинстве своем эти люди великодушны, смелы, предприимчивы. От малейшей обиды они теряют власть над собой, но сносят тягчайшие испытания с удивительной стойкостью. Они не раз доказывали, что способны перенести такие невзгоды, которые оказались бы не по силам другим народам. Очутившись по воле случая на пустынном острове, они выказывают невиданное упорство в борьбе с опасностями, а попав за преступление в тюрьму, прилагают больше усилий освободиться оттуда, чем кто бы то ни было. Особая прочность английских тюрем сравнительно с подобными сооружениями в любом другом месте свидетельствует о настойчивости англичан. Самые крепкие тюрьмы, какие я видел в других странах, не сумели бы обуздать неукротимый дух англичанина. Одним словом, все то, что в силах сделать человек в минуту крайней опасности, англичанин сделает. Его добродетели словно дремлют в тихую погоду и просыпаются лишь тогда, когда им предстоит помериться силами с родственной им бурей.

Но лучшей похвалой этому народу служит великодушие его преступников, милосердие воров и грабителей с большой дороги. Пожалуй, ни один народ не может похвастать примерами того, как разбойники и в беззаконии сохраняют сострадание, показывая, что знают меру и в злодеяниях, и даже в самих преступлениях можно заметить след неугасшей совести. В любой стране грабеж и убийство почти всегда сопутствуют друг другу. Здесь же это случается очень редко и то лишь при опрометчивом сопротивлении или погоне. В других странах бандиты безжалостны, здесь же разбойник с большой дороги или грабитель во всяком случае ведут себя благородно с собратьями по ремеслу. Поэтому, основывая свое суждение об англичанах на примере добродетелей и пороков простонародья, я говорю, что их недостатки сразу же очевидны чужеземцу, но достоинства способен разглядеть лишь испытующий взор философа.

На первых порах иностранцев возмущает дерзость этих людей, которые на улицах осмеивают и оскорбляют их, не оказывают им обычных в других странах мелких знаков внимания, которые среди людей незнакомых свидетельствуют о взаимном расположении. Они путешествуют по стране, но из упрямства или по невежеству не пытаются узнать ее поближе, все время замечают что-то, что вызывает у них отвращение, а затем отбывают восвояси и рассказывают, что это страна хандры, грубости и злобы. Одним словом, Англия – последнее место в мире, где следует путешествовать ради удовольствия, но зато путешествие там может многому научить. В знакомые я выбрал бы кого-нибудь другого, но друзьями – только англичан.

Письмо ХСII

[О том как некоторые философы измышляют для себя несчастья.]

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Наш разум любит придумывать несуществующие беды. Бродяга нищий, у которого нет ни защитника, ни стола, ни крова, думает, что истинное счастье – это трудиться и есть досыта. Снимите с него рубище, избавьте от нужды, накормите, оденьте и найдите ему занятие – его желания тотчас же возрастут и для счастья ему будут нужны дорогие наряды, яства и досуг. Предположим, что и эти его желания осуществятся, но чем выше он поднимется, тем большего захочет. Да, у него есть покой и достаток, но праздность, как известно, подруга неудовлетворенности, и скоро он пожелает не только избавиться от страданий, но и вкушать одни удовольствия. Вот и они отпущены ему. Увы! Это лишь разбудит в его душе тщеславие, которое неизбежно отравит будущее счастье завистью, разочарованием или пресыщением.

Однако это умение мучить себя измышляемыми бедами покажется особенно смехотворным, когда мы взглянем на философские горести, страсть к которым нигде не достигает таких сумасбродных крайностей, как в Англии. Здешнему философу, видно, мало печалиться о том, что собственный его мир терзают войны, моровые язвы и варварство, нет, он будет горевать об обитателях Луны, если в расположении ее воображаемых гор обнаружатся изменения, и страшиться угасания солнца, если пятна на его поверхности увеличатся. Казалось бы, философия родилась, дабы делать людей счастливыми, здесь же она делает несчастными тысячи.

На днях хозяйка принесла мне дневник одного из таких унылых философов, проживавшего здесь до меня. Дневник этот содержит историю жизни, которая кажется непрерывной чередой печалей, дурных предчувствий и огорчений. Описания одной недели будет достаточно, чтобы получить полное представление об остальном.

Понедельник. В сколь скоротечном, гибнущем мире суждено нам жить и сколько поводов чувствовать себя несчастным дает человеку философия. Одно горчичное зерно будет порождать себе подобных неисчислимые годы, однако в том, что даровано этому крохотному семени, отказано нашей солнечной системе: горчичное зерно по-прежнему остается неизменным, тогда как солнечная система стареет и обречена в недалеком будущем на распад. Как будет ужасно, когда движение планет станет таким хаотическим, что возникнет нужда в исправлении, когда Луна впадет в страшный пароксизм изменений, а Земля, отклонившись от дневного пути и, подобно другим планетам, перестав обращаться по кругу, настолько сместится от центра вращения, что, не подчиняясь более законам системы, умчится в бесконечное пространство и столкнется с каким-нибудь небесным телом, а не то, упав на Солнце, угасит его или же мгновенно сгорит в его пламени. Возможно, сейчас, когда я пишу эти строки, эта ужасающая перемена уже началась. Как мне уберечься от этой всемирной катастрофы! И все же, несмотря ни на что, глупый человек смеется, поет и радуется прямо под этим самым солнцем и, по-видимому, совсем не озабочен своим положением.

Вторник. Вчера лег в великой тревоге, но, пробудясь, утешился мыслью, что грозная перемена произойдет неизвестно когда, а посему мысль о ней, как и о смерти, можно легко вынести. Но сейчас наблюдаются другие перемены, перемены строго обусловленные и неотвратимые, хотя, к счастью, я почувствую их лишь в своих потомках. Дело в том, что угол, образуемый экватором и эклиптикой {1}, в настоящее время на двадцать минут меньше того, какой наблюдал две тысячи лет тому назад Пифей {2}. Если дело обстоит действительно так, то за шесть тысяч лет угол уменьшится еще на целый градус. Отсюда же следует, что наклон нашей земли, как ясно указал Лувиль {3}, постепенно изменяется, а это значит, что и климаты должны постепенно смещаться, и, следовательно, примерно через миллион лет Англия фактически окажется на месте нынешнего Южного полюса. Я содрогаюсь при одной мысли об этом! Как перенесут наши несчастные внуки этот чудовищный климат! Миллион лет пролетит быстро – ведь в сравнении с вечностью этот срок – лишь краткое мгновенье, и, значит, я могу сказать так: еще мгновенье, и наша прекрасная страна обернется ужасной пустыней, вроде Новой Земли.

Среда. Сегодня ночью по моим расчетам должна явиться давно предсказанная комета {4}. Благие небеса, какие беды нависли над нашей крохотной Землей. Какая грозная гостья! Суждено ли нам сгореть в ее пламени или всего лишь задохнуться в парах ее хвоста? Вот в чем вопрос! Безрассудные смертные, продолжайте строить жилища, сажать плодовые деревья и приобретать поместья, ибо завтра вы погибнете. Но что, если комета все-таки не появится? Это будет не менее гибельно. Ведь кометы – это слуги, которые возвращаются, дабы снабжать солнце топливом. Поэтому, если Солнце не получит его своевременно, а все запасы иссякнут, оно неминуемо угаснет, как догоревшая свеча. В какое ужасное положение попадет наша Земля, лишенная живительных лучей! Разве мы не видели, как бесследно пропали несколько соседних светил? И разве у хвоста Овна недавно не угасла звезда?

Четверг. Комета все еще не появилась. Я очень этим огорчен. Огорчен, во-первых, потому, что мои расчеты оказались неверными, во-вторых, потому, что боюсь, как бы Солнце не осталось без топлива, в-третьих, потому, что всякие остроумцы станут теперь потешаться над нашими предсказаниями, и в-четвертых, я огорчен потому, что если комета появится сегодня ночью, то неизбежно должна будет попасть в сферу земного притяжения, и тогда да поможет небо той стране, куда комете случится упасть.

Пятница. Все наше ученое общество занято усердными поисками кометы. Мы наблюдали за это время в разных частях неба не менее шестнадцати комет. Однако мы единодушно решили назвать ожидаемой кометой только одну из них. Той, что находится возле Девы, недостает лишь хвоста, дабы она стала предметом восхищения обитателей Земли.

Суббота. Луна, как я вижу, вновь взялась за свои старые проделки. Ее кульминации, либрации {5} и прочие отклонения меня поистине поражают. Вот и моя дочь сбежала сегодня утром с гренадером. Ничего удивительного: мне так и не удалось привить ей вкус к истинной мудрости. Она всегда обещала стать пустоцветом. Но Луна, Луна, вот кто внушает мне истинную тревогу! Я безрассудно надеялся, что понял ее, считая постоянной я верной лишь мне одному, но каждая ночь изобличает ее вероломство и твердит мне, что я несчастный и покинутый влюбленный.

Прощай!

Письмо XCIII

[О склонности некоторых людей восхищаться писаниями знатных особ.]

Лянь Чи Альтанчжи – Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Удивительно, сколь великое воздействие оказывают на наш рассудок титулы, даже если мы сами их придумали. Словно малые дети, мы облекаем марионеток в роскошные наряды, а потом дивимся этому фальшивому чуду. Мне рассказывали о крысолове, который долгое время бродил по окрестным деревням, но никто не прибегал к его услугам, пока он не догадался присвоить себе титул Придворного крысолова Его Величества. Успех превзошел все его ожидания: прослышав, что он ловил крыс при дворе, все с готовностью принимали его и давали работу.

Но, по-видимому, больше всех сознают преимущества титула сочинители книг. Здесь все, как видно, убеждены, что книга, написанная плебейской рукой, не может ни наставить, ни возвысить дух. Никто, кроме королей, ханов и мандаринов, не может сочинять с надеждой на успех. Если названия книг не вводят меня в заблуждение, то тут не только принцы крови и придворные, но даже императоры печатают свои сочинения.

Если человек, занимающийся литературным трудом, откровенно признается, что он пишет ради хлеба насущного, то ему проще будет прямо отослать свою рукопись булочнику на растопку печей: никто не станет его читать. Понравиться публике могут лишь поэты, выросшие при дворе или, по крайней мере, делающие вид, будто они там выросли. Попробуй мошенник открыто признаться, что намерен очистить наши карманы и набить собственные, как каждый читатель тотчас отвернется от него, и даже те, кто сами пишут ради пропитания, примутся сообща травить его, прекрасно понимая, что эдак и они могут лишиться куска хлеба.

Это глупейшее предубеждение тем более меня удивляет, когда я думаю о том, что почти все лучшие творения ума, увидевшие здесь свет, были плодами нужды. Их Драйдены, Батлеры, Отвей и Фаркеры {1} – все писали ради хлеба насущного. Поверь, друг мой, голод обладает удивительной способностью оттачивать талант, и тот, кто на сытый желудок размышляет как герой, основательно попостившись, достигнет величия полубога.

Но более всего поражает то, что люди, которых так презрительно отвергают глупцы, и есть лучшие писатели. Что касается меня, то, покупая шляпу, я не стану обращаться к чулочнику, а пойду к шляпнику, если ж захочу купить башмаки, то не обращусь за ними к портному. Так же деле обстоит и с творениями ума: если бы я захотел, чтобы мне угодили получше, то непременно прибегнул бы к услугам тех, кто избрал это дело своим ремеслом и кормится им. Ты, вероятно, улыбаешься моим странным рассуждениям, однако, уверяю тебя, друг мой, остроумие тоже в какой-то мере ремесло, и человек, долгое время старавшийся обретет хотя бы его подобие, станет в конце концов счастливым обладателем его сущности. От длительной привычки к литературному труду он приобретет такую точность мысли и искусность изложения, каких сочинители-дилетанты, будь они вдесятеро талантливее его, никогда не добьются.

Воистину заблуждаются те, кто ждет от знатного титула, высокого сана и прочих отличий совершенств, которые достигаются только благодаря прилежанию и оттачиваются необходимостью. Мы с тобой знали немало громких литературных имен, обязанных скоротечной славой одной лишь моде. Равно ты знавал и неудачников, с трудом добившихся мало-мальской известности. Их талант был признан лишь тогда, когда они уже не могли насладиться радостью всеобщего признания. Словом, лишь та известность чего-нибудь да стоит, которая нелегко далась и поэтому нелегко утрачивается.

Прощай!

Письмо XCIV

[Сын философа вновь разлучен со своей прекрасной спутницей.]

Хингпу из Москвы – к Лянь Чи Альтанчжи, в Лондон.

Придет ли конец моим невзгодам? Неужели мне вечно суждено проклинать суровую судьбу и стойко сносить несчастья, а не показывать себя умеренным в дни благоденствия? Я надеялся оберечь свою прекрасную спутницу от всех опасностей и благополучно отвезти на родину. Теперь и эти надежды рухнули.

Покинув Терки, мы отправились кратчайшим путем к русским границам. Мы оставили позади Уральские горы, покрытые вечными снегами, и уфимские леса, где безраздельно царят хищный медведь и визгливая гиена. Потом мы поплыли по быстрой реке Белой, стремясь скорее добраться до берегов Волги, где ее воды орошают плодоносные долины Казани.

Мы плыли на двух судах, должным образом снаряженных и вооруженных на случай нападения волжских разбойников, которых, как нас предупредили, там множество. Эти разбойники – самые лютые на свете. Большей частью они либо преступники, либо беглые русские крестьяне, ищущие убежища в лесах по берегам Волги. Они объединяются здесь в шайки, живут как дикари и добывают пропитание разбоем. Лишенные жилищ, друзей и постоянного пристанища, они становятся опаснее и безжалостнее тигров. Они не дают пощады никому, и им ее тоже не оказывают. Суровость закона еще больше их ожесточает, и они понемногу превращаются в существа, у которых свирепость льва сочетается с человеческим коварством. Если их захватывают живыми, то подвергают ужасной казни: строится плавучая виселица, на которой их подвешивают на железных крючьях, вонзающихся под тяжестью тела им под ребра. Виселицу пускают вниз по течению, и они умирают в страшных мучениях, причем нередко агония длится по нескольку дней {1}.

В трех днях пути от устья Белой мы заметили, что нас догоняет вооруженное судно, идущее под парусами и на веслах, с явным намерением напасть на нас. На его мачте висел флаг с ужасным символом смерти, и наш капитан сразу увидел в подзорную трубу, что это разбойники. Невозможно описать смятенье, овладевшее нами при этом известии. Вся команда тотчас собралась обсудить необходимые меры безопасности, и было решено, что одно судно с женщинами и наиболее ценными товарами продолжит свой путь, а мужчины останутся на другом, дабы смело отразить нападение врага. Решение это было, не медля, приведено в исполнение, и впервые со времени нашего бегства из Персии мне пришлось против воли расстаться с прекрасной Зелидой. С тоской глядел я вслед ее судну, которое удалялось с той же быстротой, с какой к нам приближались разбойники. Вскоре они поравнялись с нами, но, увидев, каковы наши силы, и, быть может, догадавшись о том, что все самое ценное мы отослали вперед, они, судя по всему, предпочли бы отправиться вдогонку, а не нападать на нас. И вот три дня они пытались проскользнуть мимо нас, но на четвертый, убедившись в тщетности своих попыток и отчаявшись захватить желанную добычу, удалились, позволив нам беспрепятственно продолжить наш путь.

Мы были безмерно рады избавлению от опасности, но вскоре последовало разочарование, тем более жестокое, что оно постигло нас совершенно неожиданно. Из-за малочисленности команды судно, на котором были отправлены женщины и ценные товары, разбилось, натолкнувшись на мель, и всех, кто на нем находился, крестьяне увели в глубь страны. Однако обо всем этом мы узнали только по прибытии в Москву, где вместо ожидаемой радостной встречи нас ждало известие о злополучной судьбе второго судна и нашей потере. Нужно ли описывать мои муки, когда я утратил надежду вновь увидеть прекрасную Зелиду! Моя будущая жизнь рисовалась воображению в самом радужном свете, и вот один-единственный вероломный удар судьбы лишил ее всякой привлекательности. Все картины грядущего счастья были связаны с мыслью о Зелиде, а без нее все разом стало томительным, скучным и невыносимым. Теперь, когда она потеряна, я могу признаться, что любил ее, и ни время, ни доводы рассудка не в силах вытеснить ее образ из моего сердца.