Текст книги "Аляска (СИ)"

Автор книги: Ольга Платонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Он смотрит на часы и ускоряет шаг. Я смеюсь и перехожу на бег вприпрыжку. Мне весело. Я люблю ходить с папой в садик. И наш садик мне нравится. Воспитатели повязывают нам красивые фартучки, чтобы платьица не пачкались. А после обеда укладывают спать на веранде: мы дышим свежим воздухом и закаляемся! Но еще больше мне нравится возвращаться с папой вечером домой. Тогда он уже не спешит, мы неторопливо прогуливаемся по Цветному бульвару, едим запрещенное мамой мороженое и болтаем. А на Трубной площади садимся на 31-й троллейбус и доезжаем по Бульварному кольцу почти до самого нашего дома...

И тут я вспоминаю его слова о позднем возвращении с работы.

– Так ты сегодня за мной в садик не придешь?

– Нет, Оленька, сегодня тебя Саша заберет.

Снова брат! У меня резко портится настроение.

– Ну, па-ап!.. – хнычу я. – Ну почему-у?! Я не хочу! Забери ты!

Отец коротко взглядывает на меня. Вид у него виноватый, но он знает, что здесь слабину давать нельзя, иначе я не отстану и в конце концов расплачусь.

– Все, Оля! Мы с тобой договорились: когда я не могу, тебя забирает Саша! Это же случается редко!

– Да-а, редко! – Я начинаю громко сопеть. В носу становится горячо и щекотно. На глаза наворачиваются слезы. – В прошлую пятницу он тоже меня забирал! Па-ап!!

Я не капризничаю. Для меня все это очень серьезно. Во-первых, сегодня я буду испугана. Во-вторых, обижена. И, в-третьих, скорей всего, мне будет больно. Отец знает, что вечером я приду домой заплаканная.

Он готов сделать для любимой дочки все на свете! Но здесь он бессилен...

Папа не смотрит на меня. И, завидев подходящий к остановке троллейбус, с деланным оживлением восклицает:

– О! Букашка! Побежали, малыш!

Папе на работу опаздывать нельзя. Нужно спешить. Я торопливо глотаю слезы, и мы с отцом со всех ног срываемся с места.

***

Отец выполнил свое обещание, данное маме: я стала папиной дочкой. После моего возвращения в родные пенаты родители, как говорится, 'поделили детей'. Папа взял на себя воспитание дочери, а мама – сына.

Но я сильно подозреваю, что для брата мое появление в семье не изменило расстановку родительских сил. Он всегда был намного больше маминым, чем папиным сыном. Похоже, что мама намеренно оттесняла отца от воспитания моего брата. Слишком уж пеклась о том, чтобы Саша рос воспитанным, интеллигентным мальчиком. Папа, по ее мнению, способствовать этому никак не мог. Не позволяло ни его крестьянское происхождение, ни среднее военное образование, ни, так сказать, профиль личности. Ну, действительно, что он был способен дать сыну? Сделать его настоящим мужчиной? Конечно! Человеком долга? Да. Воином? Несомненно! А еще – хорошим спортсменом, сильным парнем, надежным другом, честным работником, просто здоровым и жизнерадостным человеком – в общем, таким, каким был сам! Но мама не придавала большого значения всем этим достоинствам. А иногда мне кажется: она и не хотела, чтобы Саша вырос похожим на отца.

Мама уважала и ценила папу. Но на первом месте для нее всегда стояла врожденная интеллигентность, утвержденная соответствующим воспитанием и образованием. И она хотела видеть в сыне то, чего не находила в муже. Все остальное перед этим отходило на второй план. Поэтому, считала она, сыном следует заниматься именно ей.

Мама заполняла собой все пространство вокруг Саши. Под ее присмотром он вставал с постели и отправлялся спать, одевался и раздевался, ел и делал уроки. Она серьезно занималась с ним немецким языком. Учила хорошим манерам или, как она говорила, 'умению вести себя в обществе'. Она строго выговаривала ему за неправильные обороты речи, а тем более за 'дурные словечки'. Она считала, что мальчик обязательно должен музицировать. У нас в комнате стояло старинное фортепиано, которое помнило еще мамину прабабушку. Мама наняла для Саши преподавателя, и брат часами стучал по клавишам, разучивая этюды.

Отец пытался протестовать:

– Валя, ну сколько можно парню дома сидеть! – говорил он с возмущением. – Пусть во двор пойдет, с ребятами в футбол поиграет! Мальчишка все-таки!

– Не вмешивайся, Николай, – сухо отвечала мама. – Саше нужно еще полчаса, чтобы закрепить полученные знания! А на улице чему он научится?

Отец терялся. С мамой он спорить не мог. Даже в тех случаях, когда против ее решений были и простой здравый смысл, и его жизненный опыт.

А мама явно перегибала палку.

Саша рос маменькиным сынком. Как и у мамы, у него было слабое зрение, и он носил круглые роговые очки. Из него получился узкоплечий нескладный подросток, физически неразвитый и слабохарактерный. Нетрудно догадаться, что уважения у ровесников он не вызывал. К тому же, он был трусоват. Ему всегда было легче убежать, чем постоять за себя. Затаиться, а не играть в открытую, стоя на своем. Хитрить и вилять, а не идти напрямую, чтобы получить то, что ему нужно.

Таких в школе бьют, во все времена. Ему не раз доставалось на переменках и после уроков. Он не отвечал обидчикам – он жаловался маме. Отец свирепел:

– Не будь хлюпиком! Не жалуйся! Умей давать сдачи, ты же мужчина!

Мама реагировала мгновенно:

– Еще чего не хватало! Саша, не смей! А ты, Коля, думай, что говоришь! Я схожу в школу, поговорю с классным руководителем!

Отец только тяжело вздыхал. Он был бы рад научить сына драться, терпеть боль и проявлять характер. Он хотел бы отвести его в секцию бокса, приобщить к спорту, делать с ним зарядку и ходить в походы. Одним словом, вырастить из хлюпика нормального парня. Он хотел, чтобы Саша имел много друзей, гонял с ними мяч на футбольной площадке или запускал воздушных змеев. Чтобы друзья приходили к сыну в гости, играли с ним в комнате, спорили и кричали. А потом уходили бы с шумом и смехом, громко хлопая дверьми.

Папа сам был очень общительным, веселым человеком, умел стать душой любой компании и ценил настоящую мужскую дружбу. Он любил спорт, принимал участие во всех ведомственных соревнованиях МВД по лыжным гонкам и по скоростному бегу на коньках. И не просто участвовал в них, а побеждал! Мой папа был сильным спортсменом!

Он мог и желал передать все это сыну. Но доступа к нему не имел: мама окружала Сашу плотным кольцом обороны. Отец пытался взять свое, когда она уезжала в зарубежные командировки. Тащил сына на стадион, на турник, на лыжные прогулки. И с удивлением открывал для себя, что Саша не испытывает восторга от этих занятий. Больше того, он не хотел заниматься спортом, ему был чужд чисто мальчишеский соревновательный азарт! 'Быстрее, выше, сильнее!' – этот призыв звучал не для него. А на прогулках он быстро уставал и начинал хныкать.

– Вот нытик! – сердился отец. И отступал, втайне терзаясь своим неумением найти подход к сыну.

Но дело было, конечно, не в отце, а в сыне. К сожалению, папины гены в нем крепко спали...

Да, брат не хотел становиться сильным и ловким. Боялся постоять за себя. И легко обходился без друзей. Но ему нужна была компенсация за все свои унижения в школе.

И он ее получил – как только рядом с ним в одной комнате стала жить маленькая сестренка.

Он встретил мое появление в своей жизни, как неприятель. Отец ввел меня в комнату и сказал:

– Ну вот, Саша, теперь Оля будет жить у нас! Я разберусь с вещами, а ты покажи ей детский уголок.

И ушел в прихожую.

Саша придвинулся ко мне и растянул губы в улыбке. Вернее, я подумала, что он улыбнулся. Пока я жила у мамани на 11-й Парковой, не раз гостила по выходным у родителей и, конечно, видела брата. Я пыталась с ним подружиться, мне было не жалко отдать ему мои самые любимые игрушки и самые красивые фантики! Но ему все было недосуг со мной поиграть. Я его, по сути, не знала. И теперь думала: 'Он так же, как и я, рад, что мы будем жить вместе! И улыбается мне!'

Но я ошибалась: мой брат ехидно ухмылялся.

Ему было тогда двенадцать лет. Мне – четыре. Он мог выступить по отношению ко мне в разных ролях, более или менее положительных. Как заботливый старший брат и защитник. Как высокомерный покровитель. На худой конец, как равнодушный свидетель моего существования.

Но ему нужна была компенсация собственной подростковой неполноценности. И поэтому он выбрал наихудшую роль.

Он посмотрел на меня долгим внимательным взглядом исподлобья и зловеще произнес:

– Малявка!

Это было обещание: 'Пощады не жди!'.

С тех пор мне в его присутствии покоя не было. Я должна была постоянно держаться настороже. Он применял ко мне все 'приколы', которыми в школе его щедро потчевали одноклассники. Я садилась на стул и со всего маху падала на паркет, больно ударившись головой, – стул предусмотрительно отодвинул брат. Он постоянно носил при себе иголку и только ждал удобного случая, чтобы пустить ее в ход. Я громко вскрикивала от укола, а он хохотал, если рядом не было родителей. Или с довольной ухмылкой отвечал на их сердитые восклицания:

– А причем здесь я?!

Он плевался в меня из трубочки жеваной промокашкой. Одним ударом ладони превращал в жалкую лепешку фигурку из воска или пластилина, над которой я, высунув язык, трудилась целый час. Он обливал подол моего платьица чаем, а потом объявлял:

– Мам, Оля опять чай на себя пролила!

Он с удовольствием отрывал у моих кукол головы. Отнимал у меня конфеты. Прятал мои игрушки...

Впервые в жизни я столкнулась с таким изощренным, садистским, беспощадным злодейством. Я ревела, возмущалась, кричала, топала на него ногами. Но этим доставляла своему мучителю еще большее удовольствие. Я искала защиты у родителей. Но брат издевался надо мной либо в их отсутствие, либо представлял дело так, что я выглядела виновницей конфликта. В последнем случае мама безоговорочно принимала ту версию, которую излагал Саша. А папа...

Отец обладал обостренным чувством справедливости. Он не мог наказать сына, если не имел явных доказательств его вины. А в большинстве случаев он этих доказательств не получал. Саша знал, что делал. И умел толково обосновать свою невиновность. Четырехлетняя девочка вполне может упасть со стула: неуклюжая еще! И оторвать у куклы голову – мало ли что глупый ребенок сделает с игрушкой! И сломать пластилиновую фигурку – не понравилась, и дело с концом!

Но каким бы предусмотрительным мой брат не был, он все-таки оставался в своих злодействах всего лишь хитрым мальчишкой. И отец, конечно, видел его насквозь. Но не знал, как меня защитить.

Иногда вечерами он был вынужден задерживаться на работе. И, скрепя сердце, поручал сыну привозить меня из детского сада. Я думаю, что при этом Саша испытывал двойственные чувства. Конечно, он злился, потому что не желал брать на себя дополнительные обязанности, тем более, по отношению ко мне. Но, думаю, должен был испытывать и радость. Ведь по дороге от детского сада он получал возможность измываться надо мной сколько душе угодно!

– Давай, собирайся! – хмуро говорил он, приходя за мной. А я одевалась и думала, какие пытки приготовил он для меня сегодня... Я чувствовала себя совершенно беззащитной! Он мог начать издеваться надо мной прямо в раздевалке. Прятал за спину мою куклу или садился на варежку. А пока я искала ее, презрительно сквозь зубы цедил:

– Малявка-растеряха бестолковая!

Спрятанная вещь оставалась ненайденной до тех пор, пока я не начинала от бессилия плакать или пока за поиски не принималась воспитательница.

Он мог посреди дороги отстать от меня на несколько шагов и укрыться за деревом. Обнаружив, что его рядом нет, я начинала испуганно озираться. Как я доберусь до дома одна?! Проходили минуты, брат не появлялся. Я начинала робко звать его, холодея от страха, опасаясь уходить с того места, где он меня оставил. Наконец, мой горестный испуганный рев оглашал всю округу!

– Что с тобой, девочка? – склонялись надо мной прохожие. – Ты потерялась? Где твоя мама?

И тут, вдоволь насладившись моим страхом и унижением, появлялся брат.

– На минуту нельзя отойти! – ворчал он, больно дергая меня за руку. – Совсем, что ли, с ума сошла?! Пойдем!

Дома я жаловалась отцу. Брат привычно оправдывался, придумывал про меня небылицы. Мой дрожащий от обиды голосок и заплаканные глаза были лучшим свидетельством лживости его слов. Отец мрачнел и тяжело смотрел на Сашу. Он наказывал его, ставил в угол. Подолгу с ним беседовал, пытаясь в который раз внушить простые человеческие истины.

– Ведь это твоя родная сестра! Разве родных обижают? Ты ее защищать должен, ведь она совсем маленькая! Будь с ней рыцарем, мужчиной!

Брат его не слышал. Он, старательный мамин ученик, мало ценил те качества, которые пытался привить ему отец. Благородная мужественность не имела для него никакой ценности!

Это окончательно определило отношения отца с сыном.

Однажды, после моей очередной 'прогулки' с братом, папа посмотрел на мое зареванное личико, перевел взгляд на сына и тихо спросил:

– Зачем ты это делаешь?.. Что ж ты за человек такой получился?..

Он не стал возмущаться, ругать Сашу, наказывать и учить уму-разуму, как было раньше. Он просто молча помог мне раздеться, обнял и повел умываться.

Если до этого он еще питал надежды по поводу своего влияния на сына, то теперь они оставили его. С того момента он стал относиться к Саше ровно и отстраненно. Без всяких претензий. А мне сказал:

– Ладно, Оля. Потерпи. Справимся!

Он отдал мне всю свою отцовскую любовь и заботу. Всю, без остатка. Ту любовь, что раньше пытался делить между дочерью и сыном.

***

Наше с папой утро начиналось с зарядки.

Вставали мы в семье раньше всех, когда мама и брат еще досматривали утренние сны. И уходили тоже раньше, ведь папина дорога на работу лежала через мой детский садик! Он будил меня крепким поцелуем в щечку и напевал на ушко:

– Рассчитайся по порядку! На зарядку, на зарядку – становись!

Пока я просыпалась, он еле слышно включал радио и под бодрые марши всесоюзной утренней зарядки начинал махать гантелями. Я пристраивалась рядом и, посматривая на папу, повторяла все его движения. Я хотела научиться выполнять упражнения так же ловко и красиво, как он. Пыхтя от усердия, тянула вверх ручки, задирала ножки, приседала и прыгала на месте. Наверно, это была уморительная картина! Но папа никогда не смеялся надо мной и, тем более, не раздражался, если я делала что-то не так. Для него было главным, что мы заодно и занимаемся важным делом!

Вот с тех утренних зарядок и началось мое приобщение ко всему, что ценил в людях отец, чем жил сам.

На Петровке, недалеко от Высокопетровского монастыря, находился небольшой ведомственный стадион 'Динамо', где тренировались спортсмены МВД. Папа, бессменный член конькобежной сборной Главного управления пожарной охраны, часто там занимался. И всегда брал меня с собой. Он учил меня кататься на коньках, а заодно – терпеливо повторять одно и то же движение, преодолевать страх падения, терпеть боль. Воспитывал в дочке характер. Пока я неуверенно каталась по краю ледяного поля, он наматывал километры вокруг катка в своих конькобежных, с длинными полозьями, 'гагах' – оттачивал технику скоростного бега. А когда я падала и начинала реветь, в мгновение ока оказывался рядом.

– Не нужно плакать, Оля! – внушал он, помогая мне подняться со льда. – Слезами горю не поможешь! Сразу вставай, не лежи! Когда с тобой что-то случилось – действуй, учись справляться сама!

Он садился передо мной на корточки, отряхивал от снежной пороши и спрашивал:

– Где ударилась?

– Коле-енкой! – всхлипывала я.

– Давай потрем!

И растирал мою ушибленную ножку. Я переставала плакать. Он завязывал шнурки на моих 'фигурках' покрепче и строго говорил:

– Давай, продолжай! Ты же спортсменка!

И я упорно тренировалась. Я была совсем не похожа на Сашу – папины гены во мне не спали. Я быстро научилась кататься на коньках и той же зимой уже довольно лихо исполняла 'фонарик', тормозила 'плугом' и умела скользить по дуге. Но главное, перестала плакать по поводу и без повода. Я вдруг поняла, что это не для меня. Я стала самостоятельно искать выход из любой трудной ситуации, а не просить помощи у взрослых.

Однажды, когда Саша сделал мне какую-то очередную пакость, я решительно подавила слезы. И в тот же момент почувствовала, что меня переполняет не обида, а гнев! Да еще такой силы, что я просто взбесилась! Я с удовольствием дала волю незнакомому чувству. И само собой получилось так, что подбежала к брату и со всей силы ударила его кулачком в живот! Он аж крякнул от неожиданности!

– Вот тебе, дурак! – выкрикнула я. – Будешь знать!

– Ах ты, малявка!.. – зашипел он и протянул ко мне руки. Но я упрямо осталась стоять на месте и глядела на него в упор. Он растерялся. Не бить же девчонку за то, что уколол ее иголкой? Да и непонятно, что теперь от нее ожидать... Игра закончилась, а открытой войны он всегда избегал.

– Психопатка... – пробормотал он и отошел подальше.

С тех пор на каждое его злодеяние я отвечала бесстрашным гневным нападением на обидчика. И добилась того, что Саша отказался почти от всех 'приколов', которые применял ко мне. Он позволял себе только прятать мои игрушки. Но в этих случаях помогал отец.

– Давай мышку попросим поискать! – предлагал он. Я от радости прыгала на месте, мне нравилась эта папина игра!

– Ага! – Я радостно протягивала ему руку, мы ходили по комнате, искали игрушку, а отец приговаривал:

– Мышка-мышка, поищи и найди! Мышка-мышка, поиграй и отдай!

И неведомая волшебная мышка, которую я так никогда и не увидела, всегда возвращала нам игрушку. Или я ее находила, или папа! Ну, конечно, не сразу, ведь мышке тоже нужно было в нее немножко поиграть!..

Избавление от Сашиных домогательств укрепило во мне веру в собственные силы. Я научилась действовать решительно даже там, где ребенок, кажется, справиться без взрослого никак не может.

***

По выходным я обычно ездила в гости к тете Наташе. Отец провожал меня до турникетов станции метро 'Арбатская', я проходила мимо дежурной и махала папе ручкой. Потом садилась в поезд и без пересадок доезжала до станции 'Первомайская'. На выходе из метро меня встречала моя любимая тетя.

Наверняка сегодня моих родителей обвинили бы в преступном легкомыслии. Нельзя отпускать пятилетнего ребенка в одиночку кататься в метро! В городе полно маньяков, педофилов, садистов! Процветает детский киднеппинг – детей похищают ради получения выкупа от родителей! Детей продают за границу!

Ни о чем подобном мои родители, как и другие советские люди, никогда не слышали. И даже слов таких не знали – 'педофилия', 'киднеппинг'... Они жили в совершенно другом мире. И дело не в том, что в московском метро 60-х годов маньяки и похитители детей не ездили. Может, и ездили, это другой вопрос. Дело в том, что их не было в мире представлений моих родителей! Информационная закрытость и советская пропаганда тех времен делали свое дело. Граждане СССР прямой дорогой шли к коммунизму, великая страна уверенно развивалась, и не было в ней места злодеяниям преступников! А если кто-то и пытался нарушить закон, его тут же хватали за руку бдительные сотрудники правоохранительных органов. Об этом писали в газетах, об этом снимали фильмы, а значит, это было правдой!

Приблизительно так думали мои родители. Поэтому совершенно спокойно отпускали меня в получасовое путешествие по московской подземке. Но ведь с ребенком и без участия каких-то преступников порой случаются неприятные неожиданности. Причем такие, мысль о которых взрослым, как правило, в голову не приходит. Я всегда добиралась до тети Наташи благополучно. Но вот однажды...

Было лето. Я вошла в полупустой вагон метро, уселась на сиденье и беспечно заболтала ножками. На коленях у меня лежала авоська со сменой белья. На мне было новенькое красивое платьице с пояском. Я пребывала в самом веселом расположении духа.

И вдруг ощутила резкий спазм в животе. Боль быстро прошла, но ее сменил сильный, требовательный позыв – ужасно захотелось в туалет! Я еле сдержалась! На минуту боль затихла, а потом снова накатила – тягучая, выворачивающая кишечник наизнанку. И снова мучительный, долгий, непрекращающийся позыв!

Что делать?! На лбу мгновенно выступил пот, заколотилось сердце, дыхание участилось. Я испуганно сжалась, замерла, потом заерзала на сиденье. Позыв не проходил. Кишечник судорожно сокращался, его содержимое рвалось наружу! Я вскочила с места, думая, что стоя лучше смогу с ним справиться. Это мое резкое движение ускорило дело. На мгновение я утратила мышечный контроль, и все заслоны были прорваны! Я с ужасом ощутила, как из меня исторгается полужидкая масса. Трусики намокли, отяжелели, по ногам потекло...

Это был кошмар! Я в ужасе бросилась к дверям – туда, где не было людей! Испражнения текли по бедрам, достигли колен. К счастью, их оказалось не так много, к тому же спазмы и позывы прошли. Но это ненамного облегчало мое положение. Я была мокрая, испачканная, от меня отвратительно пахло!

Я ничего не соображала от стыда и растерянности. Я знала только одно: мне нужно как можно скорее выбраться из вагона! Поезд находился на середине перегона перед станцией 'Площадь революции'. Я встала возле дверей, опустив глаза, судорожно сжала ручку авоськи и считала секунды.

Я находилась в страшном напряжении. Колени дрожали. 'Что же это такое?! Почему?! – истерично бились в голове бессмысленные вопросы. – Обкакалась?.. Что теперь будет?!' Я не представляла, как доберусь до 'Первомайской'. Как проеду семь остановок в грязных трусиках и с замаранными ногами! Как предстану в столь безобразном виде перед тетей Наташей! Но больше всего меня почему-то беспокоила мысль о том, что мое красивое платьице может испачкаться и станет зловонным.

Слезы готовы были брызнуть из глаз. Ах, если бы рядом был папа!..

Всем своим существом я мысленно метнулась к нему. И тут же в бурлящей мешанине панических мыслей вспышкой проявились его слова: 'Отучайся реветь! Справляйся сама!'.

Я проглотила слезы.

Не знаю, что со мной произошло. Только я опять, как совсем недавно в стычке с братом, разгневалась. Не на Сашу – при чем здесь он? – а на саму себя, на свою беспомощность, на эту дурацкую ситуацию, из которой, казалось, не было никакого выхода.

И тут же поняла, что сейчас сделаю.

Поезд подошел к станции 'Площадь революции', двери раскрылись. Я выскочила из вагона, как пробка из бутылки! Подбежала к статуе сидящего матроса с револьвером в руке, возле нее была урна. Не обращая внимания на людскую толчею вокруг, я решительно повесила авоську на какой-то крючок на револьвере. На всякий случай взглянула на матроса. Похоже, он был не против моей фамильярности: продолжал задумчиво смотреть вдаль. Я прониклась к нему доверием. Массивная урна частично прикрывала меня от взглядов пассажиров, ожидающих на платформе поезда. А матрос, показалось мне, стал строго на них глядеть и как бы говорил: 'А ну, не пяльтесь на девчонку!'

Я сжала зубы и занялась собой.

Я запретила себе думать о чем бы то ни было и ни на кого не глядела. Быстро задрала подол платьица, чтобы его не испачкать, и заткнула за поясок. Стянула с себя грязные трусики и с отвращением швырнула в урну. Вынула из авоськи чистые. Тщательно ими подтерлась, вытерла ноги и руки. Наведя окончательный порядок, тоже сунула их в урну.

И с облегчением опустила подол платья. Все!

Я сняла с револьвера авоську, благодарно взглянула на матроса и деловито направилась к дверям подошедшего поезда.

***

Но вернемся в наше с папой утро, к утренней гимнастике. Занимаясь с гантелями, отец с придыханием шепотом подбадривал меня:

– Молодец, Оленька! Вот так!.. Умница! А коленки при наклоне не сгибай, держи ножки прямо! И дыши носом, а выдыхай через ротик!

Мы старались не шуметь. Наши родные вставали по звонку маминого будильника, а он раздавался тогда, когда папа уже готовил на кухне завтрак.

– Заканчиваем гимнастику бодрой ходьбой на месте! – тихо командовал папа и прибавлял: – Только не топай!

А потом укладывал гантели в шкаф, и мы отправлялись умываться.

К тому времени наша коммунальная квартира просыпалась и являла миру всех своих обитателей.

Как-то я услышала песенку в исполнении Людмилы Гурченко о густонаселенной советской коммуналке: 'И мыли тридцать два жильца под краном тридцать два лица...' В нашей квартире жильцов было вдвое меньше – шестнадцать. Но что это были за персонажи!

Прежде других в ванную комнату старались попасть самые тихие и дисциплинированные – еврейская семья Айзенбергов. Худосочный, длиннолицый и очень вежливый с соседями папа-инженер вел по коридору под руку свою полногрудую жену, за ними вдоль стеночки следовали двое тихих ребятишек моего возраста. Мы с ними дружили, но вместе играли редко: они постоянно пропадали то в музыкальной школе, то в детской изостудии.

Позже из комнаты, что располагалась напротив нашей, вываливался в одних трусах заспанный и хмурый с похмелья сосед Володька. Он был приземистый, с округлым брюшком, любил выпить и работал водителем автобуса, который ходил мимо нашего дома. Почесывая волосатую грудь, он кричал в сторону кухни:

– Людка, зараза! Куда вчера мои штаны подевала?!

Или что-нибудь в этом духе.

Его долговязая жена Людка, дворничиха, энергично шкварчала на кухне яичницей и не обращала внимания на крики мужа. Вокруг нее крутились сын и дочь – мои приятели Петька и Танька. Они были постарше меня, уже учились в школе. Но это не мешало нам дружить. Мы часто играли в нашем длинном коридоре в вышибалы, а во дворе – в прятки. А еще с ними жила старая-старая и беззубая бабушка Поля, мать Володьки. Их семья занимала самую маленькую в квартире комнату, впятером в ней было не разместиться! Поэтому бабушка спала в коридоре на сундуке. А дни проводила так: сидела на кухне за стаканом чая, колола щипцами головки сахара, отколотые кусочки макала в чай и сосала их беззубыми деснами. И так весь день: знай, подливает себе чайку в стакан, смакует сахарок и улыбается!

Володька нередко напивался в стельку. Супруга охаживала его полотенцем, и дело заканчивалось дракой. Отец их разнимал...

Из комнаты в дальнем конце коридора, прямо у входной двери, по утрам обычно доносились визгливые женские крики:

– Вставай, морда, разлегся! Проваливай отсюда!

Дверь распахивалась, и в коридор вылетал расхристанный, одуревший с похмелья, помятый мужичок. За ним возникали две женщины неопределенного возраста с одутловатыми, опухшими лицами. Это были сестры Нюрка и Шурка, так их все называли. Внешностью они отличались приметной: у Нюрки была заячья губа, а у Шурки – сухая нога. Всем в квартире были хорошо известны два их самых сильных пристрастия – вино и разгул. Недалеко от нашего дома, на соседней улице Герцена, ныне Большой Никитской, находился хорошо известный в округе магазин 'Вина-воды'. Возле него всегда толпились местные пьяницы: собирали на очередную бутылку. Сестры ходили туда и чуть ли не каждый вечер приводили к себе новых 'друзей'. Из их комнаты раздавались пьяный ор, звон посуды, горластое пение, тянуло папиросным дымом. Порой гости напивались так, что не могли добраться до туалета. И тогда из-под двери Нюрки-Шуркиной комнаты по коридору растекалась лужа...

Ну, а по утрам сестры бесцеремонно и грубо выпроваживали гостей:

– Давай, вали! С пол-литрой придешь – тогда и поговорим!

Отцу приходилось вмешиваться и здесь. Он не раз выкидывал пьяниц на лестницу и урезонивал сестер. Но, к сожалению, гулянки в комнате наших увечных соседок неизменно возобновлялись...

В коридоре открывалась еще одна дверь, и на свет божий появлялась самая диковинная обитательница нашей квартиры – Марфуша. Эта старая женщина была карлицей – ростом чуть выше меня. Непропорционально большое морщинистое лицо, огромный прямой нос и темный балахон до пят придавали ей устрашающий вид. Страху на меня еще нагонял и ее необычный способ передвижения по квартире. У Марфуши болели ноги, и ходила она с помощью табуретки. Ставила ее перед собой, опиралась короткими карликовыми ручками о сиденье и делала шаг. Потом поднимала табуретку, выставляла ее вперед, снова на нее опиралась и снова к ней подступала. Когда вот таким образом она, стуча и шаркая, надвигалась на меня в полутемном коридоре, я со всех ног бежала к папе!

Карлица была самой старой жиличкой нашей квартиры. Она еще до революции девушкой работала в ней прислугой. И не у кого-нибудь, а моей прабабушки! Тогда вся квартира принадлежала ей одной! Дело в том, что наш старинный дом был построен в XIX веке и предназначался для проживания клира храма Большого Вознесения. Мой прапрадед, священнослужитель в храме, вступил во владение пятикомнатной квартирой на втором этаже. По наследству она перешла к его дочери, моей прабабушке, матери бабушки Лели. Та однажды из жалости взяла к себе в служанки нищенку – девушку-карлика, Марфушу. После революции большевики экспроприировали квартиру и превратили ее в обычную коммуналку. Самую большую комнату в ней отдали бывшим хозяевам – семье прабабушки. А одну из комнат получила Марфуша.

Маме об этом рассказывала покойная бабушка Леля. Возрастом она не слишком отличалась от карлицы, знала ее с юности, а умерла незадолго до моего возвращения в семью...

Так и провела Марфуша всю жизнь в стенах квартиры, в которой оказалась по велению доброго сердца своей бывшей барыни.

Она жила замкнуто, ни с кем не разговаривала, только здоровалась. Но кроткой ее назвать было никак нельзя. Нрава она была сурового и скандального, а если была в том нужда, могла превратиться в сущую фурию! Однажды Людка замочила в ванной белье, а Марфуша в тот день собиралась помыться.

– Постирай все свое сегодня, – неприязненно сказала она соседке. Не знаю почему, но с Людкой они не ладили. – Мне ванна понадобится.

Дворничиха презрительно посмотрела на карлицу с высоты своего немалого роста:

– Подождешь, ворона старая! У меня, вон, два участка не убраны. Я на ночь стирать собиралась!

Карлица насупилась и угрюмо предупредила:

– До шести не уберешь – пожалеешь!

Людка только фыркнула в ответ. И, конечно, сделала по-своему: в шесть часов вечера белье по-прежнему благополучно замачивалось, ожидая стирки.

Ванна стояла на коммунальной кухне, в углу, слева от входа. Она была обнесена фанерными перегородками, которые и составляли стены некоего подобия ванной комнаты. Дверь в это странное помещение закрывалась на самодельный крючок. Здесь жильцы и стирали, и мылись, и купали детей.

Марфуша в тот день несколько раз пробиралась в кухню, смотрела на заполненную бельем ванну и злобно шипела. А ровно в шесть часов, еще раз убедившись в том, что ее просьба не выполнена, свирепо заклекотала и закатала рукава своего балахона.

В тот раз она превзошла самое себя, то есть свои физические возможности! Вынула из ванны все соседское белье. Перетащила эту тяжеленную мокрую кучу на середину кухни. И – бросила на пол! Как уж она обошлась в тот раз без табуретки – одному Богу известно!