Текст книги "Золотая медаль"
Автор книги: Олесь Донченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)
14
Юрий Юрьевич пришел на партбюро сразу после урока. По тому как он дернул стулом, как сел и сразу же встал, подошел к двери и потянул за ручку (хотя дверь была и так плотно прикрыта), все поняли, что секретарь парторганизации чем-то взволнован.
Надежда Филипповна осторожно спросила:
– Начнем, Юрий Юрьевич?
Он обернулся, глянул:
– Ах, да, да. Извините. Все пришли? Давайте начинать.
И вдруг сказал:
– У меня в классе неприятность, товарищи… Комсомолка, знаете…
Случай, который встревожил Юрия Юрьевича и привел в негодование комсомольцев, произошел с Лидой Шепель.
Лиде было поручено отправить комсомольской организации подшефного колхоза собранную классом библиотечку. Десятиклассники с большой любовью занимались этим: подбирали книги, покупали в книжных магазинах, приносили из собственных библиотек.
Шепель должна была по телефону связаться с колхозом, договориться с комсомольцами, чтобы оттуда прислали машину по книги, или отправить библиотечку по почте.
Но выяснилось, что книги уже больше недели спокойно лежат у Шепель дома.
Виктор Перегуда нашел Лиду на большой перемене в буфете. Она пила чай. Виктор подсел за ее столик.
– Мне не хотелось бы портить тебе аппетит, – сказал он, – но должен спросить: почему ты до сих пор не отправила книги в колхоз?
Шепель измерила его взглядом с головы до ног и, спокойно жуя бутерброд, ответила:
– Мне было некогда этим заниматься.
– Некогда? А ты знаешь, что комсомольцы открывают в колхозе свой молодежный клуб, они ждут эти книги!
Шепель пожала плечами:
– Что у них за странный пароксизм книголюбства!
– Да ты кто? – возмутился Виктор. – Комсомолка ты или кто?
– Я?
Лида встала, хладнокровно отодвинула пустой стакан, смела крошки из скатерти на блюдце и заявила:
– Я… Мне было некогда!
Вот об этом случае и рассказал Юрий Юрьевич на заседании партбюро. Он не мог молчать. Он должен был услышать совет от товарищей-коммунистов. Учитель ощущал мучительную тревогу за судьбу ученицы, которая скоро в последний раз переступит школьный порог.
Знал, что услышит не только совет. Наверное, на заседании прозвучат справедливые слова критики в его адрес, как коммуниста, классного руководителя, у которого в классе есть такая комсомолка. Он считал бы себя виноватым больше всего, если бы и Лиду Шепель, и Мечика Гайдая школа «выпустила» жизнь такими, какими они являются сейчас. Нет, это было бы жестокое поражение в жизни самого Юрия Юрьевича, и он не мог этого допустить даже в мыслях.
Юрий Юрьевич не ошибся. Говорили на заседании не только про Шепель, но и про Варю Лукашевич, про Гайдая. И наверное, больше всего – о нем, классном руководителе. В самом деле, подвергали его строгой критике.
И от того что все члены бюро так близко приняли к сердцу поступок Лидии Шепель, и даже от того, что остро подвергали критике его, секретаря парторганизации, Юрий Юрьевич почувствовал, как отступила тревога и к нему снова возвратилась спокойная уверенность. Он еще раз убедился, что судьба каждого ученика волнует не только его, но и весь учительский коллектив.
Кажется, ничего нового не было в постановлении бюро: комсомольцы десятого класса должны на открытом собрании обсудить поступок Шепель. Но за этим постановлением Юрий Юрьевич видел значительно больше. Он понимал: комсомольское собрание надо направить так, чтобы на нем шла речь не только об отдельном поступке, а в целом о поведении Лидии Шепель, о ее характере, ее жизни. Это должен быть страстный товарищеский разговор с девушкой. А получится ли он таким, будет зависеть от того, как этот разговор организовать. И отсюда вытекало, что прежде всего ему, Юрию Юрьевичу, надо немедленно помочь комсомольцам как следует подготовиться к собранию.
Тем не менее опытный учитель ощущал – он не все сказал про Шепель. Ему хотелось доверить товарищам то, что он передумал, когда собирался на это заседание партбюро, хотелось получить их одобрение.
– Я думаю, этого недостаточно – осудить поступок девушки, – сказал он. – Вместе с тем мы должны взять ученицу на поруки. Как именно? Я размышлял над этим. Надо попробовать старое средство – поручить ей какое-то серьезное, именно серьезное дело, чтобы девушка почувствовала ответственность перед классом. Пусть узнает, что жила «воблой», но это – в прошлом, а сейчас она нужна, очень нужна коллективу…
Эти последние слова, видимо, очень понравились учителю рисования Якову Тихоновичу. Еще не дослушав до конца, он одобрительно закивал головой и сделал вид, что аплодирует. После заседания он сразу же подошел к Юрию Юрьевичу:
– Разрешите крепко-крепко пожать вашу руку!
– Вот уж не знаю, за что такое проявление доброжелательности…
– За одно ваше предложение. Вы сказали, что ученицу надо взять на поруки, поддержать ее. Вот за это, Юрий Юрьевич. Осудить – это легко, а помочь – значительно труднее. А может, мы ошиблись? Может, и собрания не надо? Просто отчитать бы – да и хватит. Неужели не помогло бы?
– Нет, наверное, не помогло бы!
Юрий Юрьевич внимательно глянул на Якова Тихоновича и прибавил:
– Хотелось бы посмотреть, как вы рисуете. Знаете, сам процесс, когда вы водите рукой. Так и кажется, что – нежно-нежно, и все розовой краской. А вы попробуйте резкими линиями, такими, знаете, мужественными, уверенными…
* * *
Юля Жукова обдумывала, как провести завтрашнее собрание. Она никогда не перегружала повестки дня и посоветовала Виктору поставить завтра тоже не большее двух вопросов.
Вопросы были серьезные, и первый из них – о Лиде Шепель.
В сущности говоря, про Шепель давно уже следовало бы серьезно поговорить на собрании, а то и на комитете. Тем не менее казалось, что до сих пор Лида не подавала для такого разговора конкретного повода.
Правда, одноклассникам бросалось в глаза, что Шепель жила каким-то странным, узким кругом интересов. Недаром ее украдкой, за глаза, называли «воблой», а в стенгазете не раз появлялись на нее язвительные карикатуры.
За последнее время у Шепель появилась двойка по украинской литературе. И даже больше чем сама двойка, класс беспокоили обстоятельства, в силу которых она ее получила. А история с книгами для комсомольцев подшефного колхоза возмутила всех, к ней причастных.
Юля старается припомнить, какой была Шепель в прошлом году. Воображение рисует тонкую высокую девушку в очках. Когда, бывало, кто-то попросит у нее перочинный нож или карандаш, она сначала скажет: «Если ты ученица, то должна иметь свои письменные принадлежности», но то, что просят, все-таки даст. Правда, это – огрызок, маленький остаток, его и держала Лида предусмотрительно на тот случай, если кто-то попросит. Не давать же, мол, карандаш, которым пользуешься сама!
Но и дав карандаш или нож, Шепель потом трижды подойдет к товарищу:
– Ну что, нужен тебе еще карандаш? Гляди же, не посей!
Когда-то она потеряла новое перо и облазила на коленях весь пол в классе, пока нашла его.
Подруги говорили ей:
– Ты – скупая, как Плюшкин!
– Я не скупая, а просто аккуратная и бережливая, – отвечала Шепель. – Плюшкин собирал ржавые гвозди на дороге, а я этого не делаю.
Она это говорила вполне серьезно, не замечая в своих словах злой иронии по собственному адресу.
А впрочем, подруг у Лиды не было по той причине, что никого не увлекала перспектива дружбы с нею.
Никто не видел Шепель ни на лыжах, ни на коньках. Когда в девятом классе все увлекались волейболом, Лида единственная не вошла в волейбольную команду. Если в ее присутствии заходил спор или просто разговор о какой-то книге, Шепель спрашивала:
– А на уроках мы будем ее проходить?
Юля припомнила, как однажды (это было в девятом классе) Юрий Юрьевич сказал на заседании комитета комсомола:
– Обратите внимание на Шепель. Лечите ее.
А что же они, комсомольцы, вылечили ли свою одноклассницу?
Жуковой горько и больно думать об этом.
Как сегодня сказал ей Юрий Юрьевич: «Это же дело вашего комсомольского сердца». Вроде и обычные слова, а сказал их так хорошо, проникновенно…
После уроков он помог Виктору Перегуде и Жуковой наметить «главную линию» завтрашнего собрания. Юрий Юрьевич так и высказался: «главную линию». Они долго сидели втроем и разговаривали про Шепель, про ее характер и о том, какое бы дать ей общественное поручение. Оно должно быть таким, чтобы подняло Лиду в собственных глазах и вместе с тем заинтересовало ее. Не может же такого быть, чтобы ее ничто не интересовало!
– И знаете, чтобы не суд, не допрос, – говорил Юрий Юрьевич, – а побольше сердца… А то бывают у нас, к сожалению, казенные собрания… Для Шепель нужно сказать гневные, страстные слова, чтобы поняла, что это – гнев ее товарищей, а не казенная проработка…
Жукова ощущала – и в голосе, и в словах классного руководителя было столько глубокой обеспокоенности и заботы о Шепель, о ее будущем! И ученица невольно подумала, что Юрий Юрьевич не только классный руководитель и учитель, – нет, он прежде всего – коммунист, и не только он, а вся партийная организация школы учит ее, Юлю Жукову, как указать Лиде Шепель правильную дорогу.
«По-настоящему ли мы, комсомольцы, помогаем коммунистам? Живет ли в нас эта радостная гордость, что ты – комсомолец?» – спрашивала себя Жукова.
Да, живет. Она – в сердце, в мыслях, в делах, в мечтах…
Вспомнилась вечеринка у Марийки Полищук. «Как мне хочется стать настоящей революционеркой!» – звучат в памяти Жуковой ее собственные слова, и она краснеет так, что ощущает, как занялись уши. «Как далеко тебе до борца, если ты до сих пор не сумела перевоспитать одноклассницу, с которой находишься в одной организации – Ленинском Коммунистическом Союзе Молодежи!»
В Юлином характере была черта – преувеличивать стократ свои ошибки или неудачи и преуменьшать успехи в работе. Так вот и теперь история с Шепель затмила перед Юлей большую работу, которую проводили комсомольцы в школе. Девушке казалось, что сделано недопустимо мало, и в этом прежде всего ее вина, секретаря комитета комсомола.
Было уже за полночь. За окнами дома стихала говорливая днем улица. Только изредка проходили трамваи и скрежетали на повороте. Мать и брат-школьник давно спали, отца не было: он работал в ночную смену.
Юля очень любила ночные часы, когда прекращается дневная суета и в тишине, при успокаивающем свете настольной лампы, так хорошо думается, и приходят такие сладкие мечты…
Недавно ее избрали членом бюро райкома комсомола. Это очень взволновало Юлю и обрадовало. Она выросла в собственных глазах. Это была и высокая честь, и доверие, и новые ответственные обязанности.
Уютно. Хорошо помечтать в такое позднее время.
Но сегодня Юле не до мечтаний. Надо обдумать, что она завтра скажет Шепель на собрании.
Отец Лиды Шепель в молодости работал извозчиком. Собирая копейку к копейке, гривенник к гривеннику, живя на одном квасе и хлебе, он скопил деньжат и открыл собственную биржу.
Сначала у него работало полдесятка извозчиков, и дела, по всей видимости, быстро пошли вверх, а через три года Сидор Маркович Шепель был в состоянии уже выстроить себе дом. Одну половину сдавал внаем, во второй жил с семьей.
Савраска, на котором Сидор Шепель начинал свою карьеру, благополучно состарилась, нижняя губа у нее отвисла и болталась, как оторванная подошва, но лошаденка пользовалась у своего хозяина неизменным почетом. Ее освободили от трудной работы, она исправно получала корм вплоть до самой своей смерти. Было даже у старого Шепеля намерение сделать из ее кожи чучело в благодарность за верную службу, но жадность победила, и кожа пошла на сапоги.
После революции Сидор Маркович служил швейцаром в отеле. Старик был крутого нрава, в дугу гнул жену, и в доме было заведено незыблемое правило: утром и вечером дочь должна была целовать отцу руку.
Любил старик рассказывать дочери, как он «выбился в люди», а «был же Ванько», которого безнаказанно можно было бить по шее и толкать в спину.
– А все сделала мать-копеечка, – резюмировал отец. – Учись, Лида, уважать копейку, она тебе – первый друг в жизни.
Старик любил искать «лучшие места». С одного города он переезжал в другой, и Лида должна была посреди учебного года оставлять свой класс и в новом городе идти в другую школу.
– Подружек не заводи, Лидка, – поучал отец. – Подружка, она такая: дай ей списать, в кино поведи, одолжи рублик на завтрак. Держись подальше от них. Да и кино ни к чему. Ты все – в книжку, в науку, чтобы в люди выйти скорее, чтобы жалование кругленькое, и еще приработок где-то на стороне. Вот тогда тебе и кино и розкино! А сейчас помни, что отец твой – швейцар, а мать – курьерша. В люди скорее пнись!
Старый Шепель умер, когда Лида была в девятом классе. Теперь она жила вдвоем с матерью.
И не только о Лиде должна была подумать Жукова. Она решила, что на собрании обязательно должна присутствовать и Варя Лукашевич. Хотя Варя и не комсомолка, но хотелось, чтобы она поняла, как беспокоится о ее судьбе вся школа.
Да и не только надо было поговорить с нею, но и привлечь к общественной работе, поручить девушке какое-то дело.
Вот тогда и поймет Юля, почему Юрий Юрьевич считал, что новость о хорошем голосе, которым обладает Лукашевич, – важнейшая.
Жукова успокоилась лишь после того, как продумала ход завтрашнего собрания. Конечно, она знала по собственному опыту, что здесь не составишь определенного плана, в ходе собрания всегда случаются какие-то изменения, но она, как секретарь комитета комсомола, должна была твердо помнить цель собрания.
Подумала о Викторе: «Он сейчас, наверное, тоже сидит и обдумывает то же, что и я!» Специально условилась с ним, что каждый из них продумает в отдельности, как провести собрание, а завтра обсудят это вдвоем. И еще решила – завтра обязательно предложит всем членам комитета присутствовать на собрании.
На следующий день Жукова позвала Лукашевич в комсомольскую комнату, закрылась с нею, обняла за плечи.
– Рассказывай, Варя!
И Варя рассказала, как она заявила своему Жоржу, что решила не бросать школы.
– Я ему так и сказала, – говорила Варя, опустив глаза на землю. – Зачем я, говорю, буду портить свое обучение? Пусть я хоть среднее образование получу. А то – ни то ни се.
– А он что?
– Рассердился только так! «Я, говорит, не буду ждать». А я ему снова свое. Ну, мы и поссорились. Он тогда развернулся и ушел. «Оставайся, говорит, в школе, я другую найду…» У меня сердце сжалось, я позвала его назад. «Подумай, говорит, а послезавтра встретимся, приходи прямо ко мне в фотографию…»
Юля укоризненно глянула на девушку.
– Варя, Варя, где же твоя гордость? Если ему так легко променять тебя на другую, чего же стоит его любовь? Неужели ты пойдешь к нему после этого?
Варя задумалась, затем тихо ответила;
– Даже сама не знаю…
– Ну, что же. Силком мы тебя не держим. Подумай. Мы можем только дать тебе искренний совет.
– Кто это – вы?
– Мы – вся школа, учителя, комсомольская организация. У каждого болит сердце за тебя. А сегодня я очень тебя прошу прийти на комсомольское собрание нашего класса.
Варя насторожилась, и Жукова поспешила ее успокоить:
– Ты ничего не думай, не волнуйся. Никто и слова не скажет… о твоих отношениях с Жоржем. Я только хочу, чтобы ты помогла нам в одном деле. Ты очень нужна всем нам. Нет, сейчас ничего не скажу. Приходи, Варя, обязательно!
Юля разволновалась, увидев, что на собрание пришли Юрий Юрьевич и директор школы. Жукова не знала, что он придет, да еще с Татьяной Максимовной.
Шепель села в уголке с независимым, как ей казалось, видом. Пришли и члены комитета комсомола, среди них Марийка Полищук и Виктор Перегуда. Несмело отворила дверь Лукашевич.
– Заходи, Варя! – пригласила Юля.
Варя зашла и села на краешек стула рядом с Лидой. Немного опоздала Нина Коробейник, она вкатилась в комнату, запыхавшись.
Первым в повестке дня стоял вопрос о Шепель. Информировал Виктор. Он рассказал о том, что Шепель не выполнила порученное ей важное комсомольское задание.
– Ты знала, – спросила Марийка, – что книги надо было отправить своевременно, к открытию клуба?
– Что, это имеет значение? Удивляюсь! – промолвила Шепель.
– Ты, во-первых, встань, – заметила Жукова, – а во-вторых – это имеет большое значение.
Шепель встала.
– Ну, знала, – буркнула она.
– Почему же ты не выполнила поручение? – снова спросила Марийка.
Лидины глаза скрывались за стеклом очков, но видно стало, как они забегали на все стороны. До сих пор Шепель была уверенна, что это собрание не будет иметь для нее неприятных последствий. Разве не бывает, что комсомольцы не выполняют то ли иное поручение?
Тем не менее присутствие классного руководителя и директора школы встревожило Лиду. Они, наверное, считали этот вопрос очень серьезным. Вместе с тем у девушки мелькнула мысль, что она сможет найти у них оправдание своего поступка. Поэтому ответила она твердо, с убеждением, что правда на ее стороне.
– Отправить книжки я хотела чуть позже. Задержка произошла из-за того, что я была очень занята. Ведь мы все время кричим, что комсомольцы должны подавать пример в учебе. Я все дни не вставала из-за стола – готовила уроки и повторяла пройденное.
– А комсомольцы подшефного колхоза пусть подождут обещанные книги! – прибавил Виктор. – Только надо говорить честно: это не такое сложное поручение, которое сказалось бы на твоей учебе!
– Прошу слова, – сказала Марийка. – Мы давно знаем Шепель, знаем, что у нее мышление какое-то не такое, как у всех нас. Слишком много у нее сухого, холодного расчета. Вот, например, в школе была лекция об истории театра. Шепель не пошла ее слушать, так как, мол, историю театра мы не проходим в классе. Если не проходим, то тем более, по моему мнению, надо было послушать такую лекцию. И я здесь хочу спросить тебя, Лида, кто дал тебе право ограничивать круг своих интересов? Какое право имеешь ты, комсомолка, выпускница, не интересоваться политикой, музыкой, театром, литературой, туризмом, спортом? Ты однажды заявила, что спорт тебя не будет кормить хлебом. Разве может так ставить вопрос советская девушка?
– Когда демонстрировался «Мусоргский», – говорила дальше Марийка, – ты не пошла на этот фильм. Пусть так, возможно, что и другие не видели его. Но что ты сказала, Лида? Ты сказала, что Мусоргский не ответит за тебя по химии или физике – забыла уже, о каком именно предмете ты говорила. Вот в этих словах вся ты, Шепель! Ты – ограниченная, а думаешь, что все знаешь, ибо самовлюбленная. От тебя часто можно услышать такие слова: «Ну, что ты со мной споришь?» Я, мол, такой авторитет, что незачем со мной спорить. Запомни, Лида: никаким авторитетом ты в классе не пользуешься!
Потом слово взяла Нина Коробейник.
– Я хочу, – сказала она, – высказать свою мысль и всего десятого класса: не комсомольские у тебя, Лида, поступки! Давай искренне, по-товарищески поговорим о твоих успехах в учебе. До сих пор у тебя не было двоек. А за последнее время уже завелась и двойка! Вспомни, как ты ее получила? Ты рассчитывала, что тебя Надежда Филипповна не вызовет, и не выучила урока. Да еще и призналась в этом, когда Надежда Филипповна спрашивала! Интересный случай, товарищи, правда? Он ярко показывает, что учишься ты, Шепель, не ради того, чтобы знать, а ради пятерок! Для пятерок ты учишься! Ты их составляешь, как монетки: одна пятерка, вторая. Так я себе представляю…
Шепель не знала куда девать глаза. Она то краснела, то бледнела, то срывала с носа очки и без нужды вытирала стекла платочком. То, что ей говорили сегодня, говорили с такой страстностью и еще в присутствия директора школы и классного руководителя, было куда доходчивее и карикатур, и обидного прозвище «вобла» (она знала, что ее так зовут в классе).
Но вот начал говорить Юрий Юрьевич, его слова Шепель слушала напряженно. В ее подсознании оставалась кроха надежды, что учитель как-то отметит ее настойчивость в учебе и хоть немного поддержит.
– Я скажу очень коротко, – промолвил Юрий Юрьевич. – Шепель надо крепко задуматься над своей позицией, над всей своей жизнью. Мы все, вся школа, отвечаем за нее перед народом, перед советской общественностью. И советская общественность будет иметь право спросить нас: «А как вы помогали Шепель стать человеком нашей эпохи, борцом за коммунизм?»
Лида заплакала. Никто не знал, что она не раз с болью переживала отрицательное, настороженное, а то и просто враждебное отношение к себе одноклассников. Она объясняла это тем, что не умеет находить себе подруг, что не может быть веселой и остроумной в обществе. Но в последнее время начала понимать, что это не так, что этому существуют значительно более глубокие причины. На сегодняшнем собрании была словно поставлена точка над «i». Ей надо преодолеть себя, изменить свой характер, отскрести ил, который налип на нее.
Прикладывая платочек к глазам, Лида слушала, что говорила Юля Жукова:
– Мы не знаем, почему ты плачешь, Лида. Слезы бывают разные. Мы хотим верить, что это хорошие слезы, которые смывают накипь с сердца. Неужели ты не замечала до сих пор, что тебя не любят в классе? Ты задумывалась над этим? Это же страшно, когда тебя не любят, когда ты одинока! Ты хочешь стать инженером, строить машины. Но скажи, что же из тебя за инженер получится, если ты односторонняя, у тебя куриный кругозор – от забора к забору! Советский инженер – это человек с очень широким мировоззрением, он должен знать не только то, что «проходит» в школе или в институте…
Случился тот взрыв, который предусматривал Юрий Юрьевич. Классный руководитель не жалел, что собрание приобрело такой бурный характер и что давно назревший серьезный разговор с Шепель получился таким острым. Он был убежден, что в этом случае именно так и надо разговаривать. Но вместе с тем нужно было сказать ученице еще какое-то слово, которое бы поддержало ее, дало ей самой надежду на то, что она, если хочет, может стать другой. Юрий Юрьевич решил, что обязательно еще поговорит с Лидой сегодня же после собрания.
Когда в конце концов дали слово Шепель, она уже не плакала. Она подошла к столу вся собранная, сосредоточенная, как человек, который решил что-то важное.
– Я навсегда запомню этот день, – тихо сказала она, – запомню все, что вы здесь говорили мне. Для меня очень важно, что я поверила в вашу искренность. Спасибо за жесткие, но справедливые слова. Я не скажу сейчас, что вдруг изменюсь и стану другой. Это была бы неправда.
Она сняла очки, поискала платочек, не нашла, снова надела очки и закончила:
– Да, неправда, так как мне много еще надо передумать… И нельзя вдруг измениться. Но я хочу… хочу, чтобы у меня были искренние подруги, чтобы…
Не досказав, Лида наклонила голову и пошла на свое место.
– Все ясно, – сказала Юля. – Мне кажется, что тебе непременно надо включиться в нашу комсомольскую работу. Мы еще поговорим с тобой об этом.
Варя Лукашевич слушала сначала невнимательно. Она, никогда раньше не бывавшая на комсомольских собраниях, чувствовала себя неловко и уже начала досадовать: «Ну зачем я пришла сюда?» Но незаметно ее заинтересовало то, что говорили одноклассники. Понемногу и саму ее начали волновать их жаркие выступления. Она смотрела на Шепель и думала: «Как в самом деле можно быть такой? Так, гляди, и засохнешь, как сухарь». А когда Лида заплакала, у Вари тоже подступили слезы, и она еле удержалась, чтобы не заплакать вместе с нею.
Потом она стала думать, зачем Юля пригласила ее сюда. Чем она может помочь?
К Юле Варя чувствовала теперь и уважение, и большую симпатию. Она поверила, что Жукова пылко и искренне желает ей добра.
– Второй вопрос повестки дня, – объявила Жукова, – организация вечера «Комсомол и песня». Этот вечер мы хотим устроить после предвыборного собрания. Многие из нас будут голосовать впервые в своей жизни. Ну, культмассовый сектор, – улыбаясь, кивнула она Марийке, – докладывай.
– Как мы представляем этот вечер? – выступила Марийка. – Мы споем песни, которые на грозных этапах своей жизни пел комсомол. Вот вам гражданская война – ну, здесь и о коннице Буденного, и другие песни. Далее – пятилетки, потом – Великая Отечественная война. В каждый период комсомольцы пели свои песни.
Лукашевич вдруг увидела, что Юля улыбается и кивает ей головой: слушай, мол, слушай, это тебя касается. И когда Марийка закончила, Жукова предложила:
– Предлагаю поручить организовать и провести такой вечер Марии Полищук, Виктору Перегуде и Варе Лукашевич.
Варя вспыхнула, хотела сказать, что она этого не сумеет, но, встретившись с улыбающимися глазами Юли, ничего не сказала.
После собрания к ней подошел Виктор.
– С чего же мы начнем, Варя? Вот что. Давай сначала составим список песен.
– Да я и не знаю, что пели комсомольцы.
– А мы у старших спросим и посоветуемся с руководителем хорового кружка. Ты, Варя, обязательно приходи в наш хор, будешь на вечере петь соло. Юля всем рассказала, как ты поешь, теперь каждому хочется послушать тебя. Может, пойдешь учиться в консерваторию, станешь известной певицей.
– Ну, уж и консерватория… Туда таланты идут.
– Жаль, не слышал, как ты поешь. Я бы тебе сказал… Я, Варя, очень умею таланты открывать. На олимпиаде, например, так у меня без ошибки: это – настоящий талант, это – голая техника. Вот у нас в школе я лишь глянул на рисунки Вовы Мороза и первый ему сказал: у тебя, брат, талантище! Только талант – знаешь, такая вещь, как ценный камешек: огранки требует.
Варю почему-то очень встревожил этот разговор. Было у нее такое предчувствие, что что-то должно было измениться в ее жизни. И сердце ждало этих перемен, и боялось их…
С иным чувством вышла из школы в тот вечер Лида Шепель. Ей было и больно, и стыдно, словно стали известны все ее самые темные мысли, с которыми она долго таилась. И вместе с тем появилась какая-то чрезвычайная легкость, как после долгожданного разговора, который, в конце концов, состоялся. Хотелось побыть одной и разобраться в том, что произошло. А произошло что-то очень важное, словно посчастливилось снять из плеч тяжелое бремя.
На дворе шел снег – влажный, крупный, засыпал тротуары, киоски, залеплял витрины. Он словно приглушал все звуки – и смех молодых, и автомобильные сирены, и скрежетание трамвайного тормоза.
Шепель шла медленно, ей казалось, что снег, падая, чуть слышно шелестит над ухом. По какой-то неуловимой ассоциации она неожиданно увидела себя восьмилетней девочкой. В скверах распустились дерев, на лавочках сидели няньки с детьми. Мать разрешила ей впервые после зимы выйти на улицу без надоедливого тяжелого пальто. Разве можно с чем-то сравнить эту радость?
Чувствуя себя мотыльком, маленькая Лида бегала по скверу, зажав в кулаке серебряные монетки – на конфетки. И вдруг перед нею, словно из-под земли, вырос мальчуган в дырявом пиджачке и в картузе с пятиконечной звездой. Он держал в ладонях голопузого, желторотого галчонка.
Обмен ценностями состоялся без промедления. Лида отдала мальчику все монетки, а замечательный галчонок перешел в ее руки.
Не помня себя от радости, девочка прибежала домой, устроила птенца в пустой коробке, укрыла его тряпкой. Птенец был ужасно забавный – в редком пухе, теплый и живой, и на каждый шорох разевал большой клюв.
До вечера занималась им Лида, а вечером пришел отец, увидел птенца и рассердился.
– Зачем он? Какая от него польза? Ну-ка, выбрось сейчас же эту гадость!
Он схватил галчонка двумя пальцами и выбросил в открытую форточку.
Обливаясь слезами, Лида нашла его за окном. Он был еще теплым, но уже не дышал. Девочка стояла на коленях, на ладони у нее лежал мертвый птенец. Скоро из него ушло последнее тепло, он скукожился, посинел; Лида с отвращением бросила его, вытерла об фартучек руки и пожалела о серебряных монетках. «И в самом деле, никакой пользы от него!» – подумала она о птенце.
И теперь, при упоминании об этом случае, Шепель стало жалко ту маленькую девочку. Как странно, что ее никогда уже не будет! Вместо девочки идет она, Лида Шепель, ученица десятого класса, идет мимо длинного сквера, такого похожего на тот сквер, где когда-то она встретила мальчугана с галчонком, и снег падает, падает, падает на развесистые липы…
Кто-то догнал Лиду, она почувствовала рядом шаги.
– Вы, Юрий Юрьевич?
– Какой тихий, хороший снегопад! – сказал учитель.
Он помолчал, прокашлялся и промолвил:
– Мне, Лида, понравилось, как вы сегодня сказали. Признаюсь, даже не ждал от вас таких искренних и мужественных слов. Я верю, что это не только слова. Правда же? Ну, вот. Я не ошибся в вас.
Учитель прошел с нею до угла улицы и остановился.
– Извините, мне налево. Дайте вашу руку. До свидания, Лида! Желаю вам успехов.
Он ушел, а Шепель стояла, как окаменевшая. Ее поразило, что Юрий Юрьевич пожал ей руку после всего, что говорилось на собрании. Итак, ему не было противно заговорить с нею, ему даже понравилось ее выступление. И это после всего, после всего, когда ее так беспощадно критиковали, когда всем стало ясно, какая она есть, как ее никто не любит в классе… Никто не любит!..
Лида медленно пошла через сквер. Шла и ничего не видела перед собой, снег набивался в калоши. В дальнем уголке остановилась. Пушистым одеялом застелило одинокую скамейку. Лида наклонилась, смела перчаткой снег с края лавки и села.
Вдали гремело радио. Забренчали струны бандуры, сильный мужской голос взлетел вверх, его подхватили другие голоса, понеслась песня.
В это позднее время в сквере было пусто. Лида Шепель сидела сама со своими мыслями. Ей надо было подумать о чем-то очень важном, но оно отплывало куда-то в туман. У нее появилось странное чувство раздвоенности, будто настоящая, живая Лида следит за другой, эфемерной Лидой, которая почему-то поздним вечером сидит под снегопадом на одинокой скамейке в дальнем уголке сквера.
Шепель оглянулась и хотела встать, но всем ее существом овладел такой беззаботный покой и уют, что не хотелось делать никаких движений. После напряжения, после буйного полета мыслей этот покой казался девушке отрадным и желанным. Только одна мысль билась в сознании трудным крылом: «Сумею ли я? Смогу ли сделать из себя другую Лиду Шепель?»
А снег падал, падал, падал…
* * *
Виктор провел Юлю до дома, где она жила.
Уже прощаясь, она вдруг припомнила:
– Слушай, Витя, я давно хотела тебя спросить. Помнишь, на вечеринке у Марийки мы разговаривали о выборе профессии. Ты рассказывал о заводе, о стали…
– Ну? – настороженно отозвался Виктор. – Рассказывал…
– Ты почему-то тогда не высказался до конца, чего-то не договорил. Так мне по крайней мере показалось. Ты еще сказал, что у тебя есть какая-то своя мысль. Помнишь – об институте.
Юлина рука лежала на широкой ладони Виктора, и девушка ощутила, как пригнулась эта ладонь.
– Юля, – ответил, волнуясь, Виктор. – Давай договоримся: не спрашивай меня никогда о моей будущей профессии, об институте… Хорошо? У меня есть причины… Понимаешь, я сейчас не хочу тебе всего говорить, так как мне еще и самому не все ясно. Но потом я сам тебе все расскажу.
