Текст книги "Золотая медаль"
Автор книги: Олесь Донченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
– Мы снова под березами, – сказал взволнованно Виктор. – Ты помнишь, Юля, как мы впервые с тобой были вдвоем… тоже под березами?
– Витя, когда ты перестанешь быть сентиментальным? Пора бы уже – восемнадцать лет!
– Нет, я просто тонкий. Хоть я не читал в комсомольском уставе, что нам сентиментальность противопоказана.
Виктор внимательно посмотрел Юле в лицо:
– А ты хорошая сегодня, Юля! Радости в тебе столько, что вот-вот брызнет! Что с тобой?
– Просто ощущаю, Витя, счастье жить! И даже то, личное, что всегда вызывало такую боль, в последнее время изменилось к лучшему. Это я об отце. Вчера утром пришел со второй смены крайне утомленный, но ужасно счастливый. Он же придумал универсальный резец. Ну, пока что испытывают, и, кажется, успешно. Отец просто летает и уже месяц не берет в рот ни капли.
– Напрасно, – улыбнулся парень. – Ради такого события можно! И мне тоже радостно, Юля. И за тебя, и вообще радостно. За класс, за товарищей. А Марийка? Как учится! Профессор!
Виктор снял шерстяную шапочку и спутал свои буйные волосы. Но Юля выхватила ее у него из рук:
– Ну-ну, простудишься, и тогда переживай за тебя. Надень! Вот так… упрямый мой мальчик!
Она порывисто наклонила его голову и поцеловала в теплые губы.
– Ой, Витюсь, мне показалось, что кто-то увидел!
– Никого нет, Юля. А очарованные богатыри спят. Крепко спят…
Он взволнованно замолк, будто растерял все слова, которые хотел сказать Юле.
Молчала и Юля. Оба прислушивались к лесной тишине, будто она таила в себе все невысказанное.
Неожиданное резкое стрекотание словно разбудило их.
– Ой! – вскрикнула Юля.
– Это – сорока, – засмеялся Виктор. – Вот проклятая душа!
– Сейчас на ее крик кто-то сюда придет…
– А ты не хочешь, чтобы сюда пришли?
– Зачем ты спрашиваешь? Не хочу… Хочу быть с тобой, Витя.
– Может, ты будешь смеяться, – промолвил как-то нерешительно Виктор, – но, знаешь, мне так жалко бывает иногда того Виктора, который когда-то мог жить в мире и не любить тебя, не думать о тебе… Какой он был несчастный, тот Виктор! А ты… никогда не ощущаешь, как я тебе каждый вечер желаю «спокойной ночи»? Укроюсь с головой, представлю твою улыбку и тихо засмеюсь к тебе…
Они молчали, прислонившись друг к другу. Комочки пушистого снега падали на них с березы.
Потом Виктор прошептал:
– Как хорошо!
– Что хорошо?
– Что ты есть в мире… что ты – Юля… И мне становится страшно, сердце больно сжимается, как подумаю, что скоро мы с тобой расстанемся.
Юля прижалась к Виктору.
– Не хочу!.. Витюсь! Хороший мой… Осенью я пойду в университет… И ты со мной. Как было бы чудесно! Как бы это было… Мы бы сидели рядом на лекциях, вместе готовились бы к экзаменам. Вместе закончили бы университет, а тогда поехали бы работать куда-то далеко, например – на Урал. Я преподавала бы историю, а ты… на заводе.
– Да, да, заводы там, на Урале, – мечтательно промолвил Виктор. – Можно и в Магнитогорск…
– Ну вот, видишь. Мы работали бы в одном городе. Подумай – всю жизнь, всю жизнь мы были бы вместе! Разве это не счастье – вместе работать, совещаться друг с другом, поверять друг другу все свои мысли, даже такие, что никому бы не сказал о них – самые заветные свои мысли. А вдвоем мечтать! Витюсь!
– Юля, ты просто меня мучаешь… Ты такие картины рисуешь, что у меня перехватывает дыхание. Но как же с моей мечтой? С моими планами?
– С твоими планами… Я знаю, ты – упрямый… Настойчивый. Что задумал – не отступишь… Но разве нельзя соединить твои планы…
– С любовью?
– Витя, неужели ты смеешься?
– Ну, как тебе не стыдно? Это совсем не смешно, Юленька. Мне вспомнилось, как ты говорила, что наши чувства надо беречь.
– Беречь, Витюсь, так как это дорогое сокровище.
– Вот я и думаю: разве тогда, когда я буду работать на заводе, а ты будешь учиться в университете… разве тогда мы не сохраним нашей любви, нашей дружбы? А может, в университете встретится тебе кто-то…
– Витя!..
– Хорошо, не буду, Юля!
И они снова целовались, не замечая, что с березы посыпалась целая снежная туча. Ее сбила рыжая белка, которая изумленно поблескивала на них глазками, не понимая, что делают здесь эти двое неизвестных…
33
Собрание партийной организации школы начались поздно вечером. Давно кончили работу многочисленные кружки, ученики разошлись, и во всей школе настала необыкновенная тишина. Только где-то на втором этаже уборщицы передвигали в классах парты.
Эта звонкая тишина, когда каждый звук возникает неожиданно, эти пустые коридоры всегда вызывали у Юрия Юрьевича чувство неуютное и неспокойное.
Он быстро прошел длинным коридором, отворил дверь в учительскую комнату и с удовлетворением увидел, что большинство товарищей уже собралось.
Татьяна Максимовна рассказывала какой-то эпизод из своего учительствования. Возле нее примостились на диване Надежда Филипповна и Олег Денисович. Зинаида Федоровна и учитель рисования Яков Тихонович рассматривали за столом рисунки в тетради какого-то ученика. Другие учителя потихоньку разговаривали в разных уголках этой большой комнаты.
– Вот и Юрий Юрьевич, – сказала Татьяна Максимовна. – О, какой вы пришли нарядный, торжественный! Словно именинник.
– Именинник и есть! – улыбнулся старый учитель. – Для меня эти сборы – знаете, какие!?
В самом деле, для него эти сборы были необыкновенные. Классный руководитель должен был отчитываться перед партийной организацией о своем классе, о том, как десятиклассники готовятся к экзаменам на аттестат зрелости.
Успехи были высокие. Юрий Юрьевич приготовил выписки оценок, полученных его воспитанниками за последнее время, хотел рассказать о дополнительных занятиях, устраиваемых самыми учениками, чтобы помогать друг другу, о тех многочисленных организационных мероприятиях, что дадут выпускникам возможность лучше всего подготовиться к экзаменам.
Но учителя мучило какое-то непонятное неудовлетворение. Он еще раз перечитал аккуратно написанный на листке план отчета. Как будто все в порядке. Но почему не исчезает это чувство, будто он не выполнил какое-то важное поручение?
Он тихо сказал Надежд Филипповне:
– У меня почему-то вдруг появилась мысль, что я не готов к отчету. Странно!
Надежда Филипповна не успела ответить. Собрание началось, председательствующий Олег Денисович предоставил слово Юрию Юрьевичу.
Всем показалось, что старый учитель сегодня слишком долго раскладывал перед собой материалы отчета. Олег Денисович прервал паузу:
– Расскажите про ваших комсомольцев!
Юрий Юрьевич выпрямился, весело глянул на товарищей, и все увидели, что он решительным движением отодвинул в сторону и план отчета, и материалы, которые только что разложил перед собою.
Комсомольцы! Ученики! Конечно, о них прежде всего надо говорить – о бодрых, разумных, пытливых юношах и девушках, о Юле Жуковой, Викторе Перегуде, Марии Полищук… Весь десятый класс за какой-то миг промелькнул перед глазами.
– После подготовки отчета, – начал Юрий Юрьевич, – я остался удовлетворенным оценками в табелях моих десятиклассников и разными организационными мероприятиями, о которых рассказать, конечно, тоже нужно. Но вот, видите, в последнюю минуту мне хочется говорить иначе, чем я себе наметил. И отчет мой сегодня, наверное, будет не похожим на другие подобные отчеты. Я, например, хочу рассказать здесь об ученице Лиде Шепель…
Юрий Юрьевич на мгновение замолк, черты его лица словно смягчились, глаза потеплели и, когда он обычным движением снял пенсне, стали по-детски простодушными; в этот миг, как никогда, со своей бородкой он был похож на Чехова.
– …И о Варе Лукашевич. Вы их обеих знаете, не забыли, как в свое время вся наша партийная организация беспокоилась об их судьбе. Здесь мне хочется сказать и о других прекрасных комсомольцах, которые так помогли нам в воспитательной работе.
Учитель рассказывал, как школа и классный коллектив боролись за Лиду Шепель, за Варю Лукашевич, как обычная «средняя» ученица Мария Полищук стала одной из лучших учениц школы.
Очень тихо было в комнате. Учителя-коммунисты внимательно слушали отчет своего товарища. Им была близка судьба каждого ученика, о котором говорил Юрий Юрьевич, каждого ученика они знали. Более того, о судьбе каждого из названных заботилась вся партийная организация школы.
– И еще хочу рассказать вам, товарищи, – говорил дальше Юрий Юрьевич, – об одной ученице, отличнице, судьба которой меня очень беспокоит. Нина Коробейник – круглая пятерочница, у нее никогда не было четверки, замечательная память, способности, юная литераторша.
– Ну как же, Коробейник – одна из лучших учениц в школе!
– Верно, Татьяна Максимовна. И именно за нее я серьезно опасаюсь.
Среди присутствующих непроизвольно возникло движение. Татьяна Максимовна изумленно подняла брови, Олег Денисович промолвил:
– Что вы, что вы? Коробейник? Медалисткой будет!
Юрий Юрьевич минутку подождал, и когда снова заговорил, его начали слушать с особым, напряженным вниманием.
– Я давно замечал, что Коробейник очень честолюбива. Это чувство сбило ее в последнее время на кривую дорожку. Оно породило в ней такую мучительную зависть к успехам Марии Полищук, такую острую раздраженность, что у нее уже наметился глубокий конфликт с классом. Более того – Коробейник уже осталась одна, и это она будет ощущать с каждым днем все острее… Скажите же мне, товарищи, – почти воскликнул Юрий Юрьевич, – может ли она отлично сдать экзамены, не ощущая локтя подруг, оставшись в одиночестве, без поддержки классного коллектива?
Никто не проронил и слова.
– Вот вам и круглые пятерки! – вдруг сказала Зинаида Федоровна. – Сначала я восприняла слова Юрия Юрьевича как парадокс. Но в самом деле, если так обстоит дело, ученица попала в серьезное положение. О какой же здесь медали говорить! Мне кажется, что Юрий Юрьевич нисколько не преувеличивает значение коллектива, дружбы и общества. Если ученица поставит себя в стороне от класса, помогут ли ей даже собственные способности? Думаю, что нет.
– Именно так! – подхватил Юрий Юрьевич. – Вот об этом я и говорю! С каким же подъемом, с какой уверенностью она пойдет на экзамены, если будет знать, что от нее отвернулись одноклассники? Она же будет чувствовать себя, как на безлюдном острове. Мне, страшно за эту девушку, друзья! Конечно, мы не оставим ее, комсомольцы еще скажут свое слово, но это может еще и углубить конфликт – Коробейник упряма и горделива!
Слово взяла Зинаида Федоровна.
– Мы имеем все основания тревожиться, – сказала она. – Коробейник работает в моем классе вожатой. В последнее время она очень зазналась. Я не узнаю ее. Это совсем не та скромная вожатая Нина, которую я когда-то впервые знакомила со своими пионерами. А отсюда берет начало и все другое. Но какой бы она ни была честолюбивой и упрямой, я беспредельно верю в силу коллектива.
– Я не отрицаю его силы, – заметил Юрий Юрьевич, – сам на коллектив всегда опираюсь в работе.
– Знаю, знаю, Юрий Юрьевич, и это совсем нелегко так сразу схватить и вырвать из сердца такого паука, как лихая зависть! Я думаю, что мы поручим сегодня вам как коммунисту, классному руководителю направить комсомольский комитет, весь десятый класс на спасение Коробейник. Сознательно употребляю это слово – спасти. И надо, думаю, начать с отчета Коробейник на комсомольском комитете о ее вожатской работе. Есть о чем поговорить. А говорить надо прежде всего искренне, страстно, как умеют комсомольцы!
– Пусть как можно скорее ощутит Коробейник, – сказал Олег Денисович, – что ее осуждает весь коллектив. Весь! Понимаете, что это испытание для нее? А если она не найдет пути возвратиться к товарищам, мы должны ей помочь.
Тут быстро встал Яков Тихонович.
– Разрешите мне, – попросил он. – Что же это выходит? Что вы предлагаете, Олег Денисович? Подвергнуть наказанию Коробейник? Чтобы она, видьте, ощутила, что ее осуждает весь класс, чтобы она осталась одна – без друзей, без подруг! За что же такое жестокое наказание? За то, что ученица хочет быть первой в учебе? За то, что имеет болезненное честолюбие? Но за это не наказывать надо, а лечить! Ле-чить!
– Чем же? Пирамидоном или валерьянкой?
– Прошу не перебивать меня, Татьяна Максимовна! Лечить чувствительными доходчивыми словами, вниманием всего коллектива! Вниманием, а не презрением и осуждением! Я не могу простить автору «Педагогической поэмы» пощечины воспитаннику! Не могу! А мы здесь что делаем? Готовим моральную пощечину лучшей ученице-десятикласснице! Сама наша жизнь исправит характер молодой девушки! Я не говорю, что в формирование характера не нужно нашего вмешательства. Но я за другие методы, за чуткость! Товарищи, давайте подумаем, не ошибаемся ли мы? Ведь мы отвечаем за Коробейник перед государством!
Учитель сел, вынул платочек, быстро вытер лоб.
Сразу попросили слова несколько присутствующих.
– Успокойтесь, товарищи, успокойтесь! – уговаривал Олег Денисович. – Все выскажемся! Слово имеет Татьяна Максимовна.
– Да, отвечаем! – начала говорить Татьяна Максимовна. – И не только за Коробейник, уважаемый Яков Тихонович! За каждого ученика отвечаем! И все наши речи здесь дышат настоящей глубокой заботой о судьбе нашей ученицы Коробейник. Родительской заботой! И надо отличать такую заботу и попечение от безосновательной и слюнявой, извините меня, жалости! Жалости в кавычках, Яков Тихонович. Так как такая «жалость», как у вас, такое «переживание» об ученице ничего не принесет ей, кроме вреда. Не о наказании мы тут говорим. Не так вы толкуете наши слова. Речь идет о том, как помочь ученице снова занять свое место в коллективе, которое она сама утратила! Именно о внимании и чуткости к ней мы говорим здесь. Верно, сама жизнь исправит ее характер и вылечит раздутое честолюбие. Вот она, жизнь, уже и начала курс лечения. Вы же слышали, что рассказывал Юрий Юрьевич? Уже сегодня, без нашего вмешательства, классный коллектив отвернулся от Коробейник за ее противную, некомсомольскую, не нашу черту характера. И это товарищеское осуждение ученица должна ощутить как можно глубже. Это только скорее поможет ей снова возвратиться в коллектив.
Один за другим взволнованно говорили педагоги о Нине Коробейник. Всех обеспокоила судьба ученицы, все понимали, что девушка оступилась, и нужна очень твердая и осторожная рука, чтобы поддержать ее, чтобы ученица снова ощутила себя в товарищеской шеренге.
Юрий Юрьевич внимательно слушал выступающих. Горячие речи товарищей укрепляли уверенность в силах, он думал, что если любить своих питомцев, можно легко решить любую педагогическую задачу.
Надежда Филипповна вышла к столу последней. Седая прядь надо лбом сверкнула под электрической лампой, и показалось, что женщина только что стояла под зимними деревьями и ей на волосы упал снежный ком.
– То, что говорил здесь Юрий Юрьевич о Нине Коробейник, – сказала учительница, – не глазами увидишь, а только чутким сердцем. Нас и не удивляет, что классный руководитель приподнял край занавеса над недалеким будущим одной из своих учениц. Он правильно предвидит, что может произойти с Коробейник. Одни способности не помогут, если школьный коллектив не даст ученику зарядки, творческого воодушевления. Обязанность школы – не только приготовление будущих студентов, но и воспитание Человека с большой буквы. Вот мне хочется глянуть еще дальше. Как будет жить Коробейник в советском обществе с таким мучительным честолюбием?
…В ту ночь Юрий Юрьевич долго не спал. Он все ходил по комнате, стараясь ступать по ковру, чтобы не скрипел паркет, и тень с бородкой металась по стенам.
Прежде всего надо было поговорить с Коробейник. Но как? Упрекать или убеждать? Пожурить или высмеять? Как подойти, какие слова найти? Ведь он сам когда-то учил Жукову находить точное, выразительное слово, чтобы оно попадало в цель.
Он припомнил Нину в девятом, в восьмом классах. Давно заметил ее честолюбие, но до сих пор оно никогда не выпячивалось так остро, как в последнее время, за каких-то два месяца до выпускных экзаменов. Понятно – не было толчка, такого глубокого повода, чтобы это противное чувство вдруг разрослось, раздулось, привело к настоящему конфликту не только между Коробейник и Полищук, но и между ею и всем классным коллективом.
«Значит, что я все же упустил, – с печалью думал учитель. – Надо было раньше вырывать этого… как высказалась Зинаида Федоровна? Паука!»
И снова металась по стенам тень с бородкой.
34
Весна началась неожиданно. Ночью Марийка услышала сквозь сон, как дождь барабанил по подоконнику. На какую-то минуту она совсем проснулась, прислушалась. В окно был виден клочок черного неба. На нем иногда отсвечивали синие вспышки от дуг трамваев. Мелодичная дождевая дробь убаюкивала, и девушка снова заснула.
Утром, прямо с кровати, она босиком подбежала к окну, и непонятной тревогой екнуло сердце. Везде на улице блестели лужи, ветер спешно прогонял с небосклона лоскуты разорванных туч, а местами уже сияла там такая голубизна, что в ней утопал взгляд. Стена соседнего дома окрасилась теплой позолотой, и Марийка догадалась – всходит солнце.
А на улице, когда вышла из дому, все было пронизано влажным мартовским ветром, запахом талого снега, луж. С деревьев срывались тяжелые капли, веселые малыши пускали кораблики.
Сегодня – воскресенье, уроков нет, и девушка решила пойти на рынок купить для матери фруктов.
Проходя через площадку, где собиралась «толкучка» – продавцы и покупатели ношенных вещей, – Марийка вдруг увидела Варю Лукашевич. Девушка стояла с перекинутым через плечо платьем, в руках держала платок и калоши.
Это было так неожиданно, что Марийка застыла на месте. Варя ее не видела. Но вот она повернула лицо, и руки у нее невольно опустились. Хотела отвернуться, исчезнуть в толпе, но Марийка уже подошла к ней:
– Варенька, ты что?
Лукашевич смущенно смотрела на подругу.
– Что я? Тетка попросила продать.
– Твое платье? Лучшее?
– Тесное оно мне…
Что-то такое было в Вариных глазах, во всей фигуре, что Марийка не могла поверить ее словам.
– Вот что, Варя, мне надо купить яблок и мандарин для мамы. А ты жди здесь, и мы пойдем ко мне. Платье же свое спрячь. Слышишь? Спрячь сейчас же!
За завтраком у Марийки Варя рассказала всю правду. После того как ее тетка увидела, что племянница замуж не выйдет и будет продолжать учиться, Вари не стало от нее житья. Тетка начала требовать плату за угол, а в последнее время заявила, что кормить Варю большее не будет. Теперь девушка вынуждена была продавать что-то из своих вещей и решила устроиться на вечернюю работу.
– А если поступлю на работу, как тогда учиться? – удрученно говорила Варя. – Скоро последняя четверть года начнется, а там – экзамены, надо усиленно готовиться.
Марийка успокаивала подругу:
– Варюша, ты что, в Америке живешь? На работу она поступит! Наша работа сейчас – отлично учиться! Согласна? Окончишь и школу, и консерваторию, об этом уже, будь уверенна, побеспокоится государство. Напрасно ты до сих пор молчала.
Марийка стала ходить по комнате, что-то обдумывая, насупилась. Варя молча следила за нею, и ей даже показалось, что подруга почему-то вдруг рассердилась. А когда Марийка остановилась, она была уже бывшей Марийкой – с ясной улыбкой и горячими глазами.
– Да у тетки тебе вообще жить нельзя! Она, наверное, убивает тебя одним своим видом. Правда же? Не тетка, а жаба!
– Где же найти угол? – вздохнула Варя. – Да и платить…
– Уголок я уже нашла! – совсем обрадовалась Марийка. – Даже целую комнату. Будешь жить у меня! Со мной, Варюша! И это просто прекрасно! Ты же сама подумай: у меня отдельная комната, и я одна. Совсем одна. Возвратится из больницы мама, она тоже очень, очень обрадуется! Я же ее хорошо знаю, мамочку. Будешь жить у меня! Ты и не думай, все будет хорошо!
Перед началом уроков на следующий день к Варе подошли Юля и Софа Базилевская, по-дружески расспрашивали, как ей живется.
Растроганная Варя искренне благодарила подруг за внимание.
– Спасибо! – повторяла она. – Как я вам признательна! За все! И вам, и вообще всем…
Никто из них и не заметил, что все это слышала Нина Коробейник, которая вошла к тому времени.
– Я очень, сильно за тебя рада, – сказал она Варе. – Только зачем ты так себя унижаешь?
Варя аж встрепенулась:
– Чем? Может, я и в самом деле… Но я так, как сердце подсказывает.
– Чем же она унижает себя? – удивилась Юля. – Что за ерунда!
Нина пожала плечами. С какого-то времени у нее появилась эта привычка.
– Все говорят ерунду, кроме Жуковой! – сказала она Юле.
– Да ты что, Нина? – вырвалось у Юли. – Ты – в самом деле?
– Я сказала, что Лукашевич себя унижает. Зачем это: «спасибо, спасибо»? Благодарить – это унижать человеческое достоинство. Вообще, благодарность приятнее слышать в свой адрес, чем благодарить кого-то.
И Марийка, и Юля слушали это с крайним удивлением. Даже Варя отрицательно покачала головой.
– Знаешь, Ниночка, – сказала Жукова, – это у тебя господская черта!
Тон, каким Юля произнесла «это» и «Ниночка», обезоружил Коробейник. Она ничего не ответила.
На большой перемене Марийку встретил в коридоре Мечик.
– Я уже все знаю! – воскликнул он. – Молодец ты, честное слово!
– Да ты о чем?
– О ком, а не о чем! О Лукашевич! Не могла она, в самом деле, жить дальше в одной квартире с такой теткой! Та убила бы Варину психику, человеческое достоинство!
– И ты о достоинстве? И снова – о независимости?
– В данном случае я – за полную независимость Лукашевич от так называемой ее тетки!
– Ну, Мечик, это – квартирный вопрос…
– Ты же его уже решила! Но у моего отца есть родственница – старенькая, хорошая душа, живет одиноко, в хорошей квартире и ищет, чтобы кто-то… И если у тебя, может, Варе неудобно…
Марийка со смехом перебила:
– Опоздал ты, парень, хорошая душа! Со вчерашнего дня Варя уже перебралась ко мне. И ей очень удобно…
Она вдруг замолчала и почему-то пристально посмотрела в лицо Мечика. Парень был искренне увлечен желанием помочь Варе.
– Почему ты так смотришь на меня? – спросил он.
– Тебе кажется. Не смотрю. А вообще – спасибо тебе, Мечик!
В последнее время Марийка стала внимательно присматриваться к своим подругам и товарищам, каждый раз открывая в них что-то новое, какие-то черты, которые еще недавно были словно скрыты от нее. Иногда она глубоко задумывалась над поступком кого-то из них, иногда делала очень интересные для себя выводы.
Девушку начало волновать поведение Нины Коробейник. Каждый раз припоминала Марийка случай на лыжной прогулке, лицо подруги, на котором можно было прочитать и боль, и ненависть. Ненависть к кому? К ней, Марийке… Четко помнились слов Нины, преисполненные злобы.
Почему же раньше Нина была другой? А может, и тогда она была такой? Может, Марийка просто не видела того, что так выразительно проявилось у подруги теперь?
В скором времени ученица убедилась, что это были не случайные взрывы оскорбленного самолюбия. Нина стала похожей на колючего ежа, к которому нельзя притронуться. Все, что касалось Марийки, раздражало Нину. Уже и речи не было про бывшие дружественные, сердечные отношения между ними. С болью Марийка все большее убеждалась, что теряет подругу.
Она искренне рассказала об этом Юле.
– Сама знаю, – сказала Жукова. – Не ты одна ее теряешь, а также и я. А точнее сказать, это Нина теряет нас с тобой. Только ведь, Марийка, дело не в этом. Коробейник как-то идет против всего коллектива. Вот что страшно.
«Ну, это уж слишком, – подумала Марийка. – Юля иногда преувеличивает. Коробейник любит свой классный коллектив. У нее такая мучительная зависть не ко всем, а ко мне, будто я стала ей поперек дороги».
В тот день на комсомольском собрании они избирали своего представителя в группу для приветствия областной партийной конференции. Юля Жукова предложила кандидатуру Марийки Полищук. Послышались одобрительные возгласы. Слова попросила Нина Коробейник и совсем неожиданно начала:
– Мне кажется, что целесообразнее избрать не Полищук, а Юлю Жукову. Жукова – наша старейшая комсомолка, она – секретарь комитета комсомола, ее знает вся школа, хорошо знает райком. Марию Полищук в последнее время стала везде выдвигать группа ее друзей. И я бы сказала, – поднимать. Это неправильно. Я против ее кандидатуры.
Возник шум. Немедленно взял слово Вова Мороз.
– Очень меня удивляет выступление Коробейник, – заявил он. – Мы все хорошо знаем Жукову как комсомолку активистку. Но что это за обвинение бросила здесь Коробейник в адрес какой-то «группы друзей»? Ты, наверное, и сама хорошо знаешь, – обратился он к Нине, – что Мария Полищук не требует никакого ни выдвижение, ни поднимания. Она сама по праву заняла первое место в школе как лучшая ученица-комсомолка. Сама своими блестящими успехами в учебе она заслужила и честь приветствовать партийную конференцию от лица школьной комсомольской молодежи.
Нине было больно слушать это выступление. Пусть бы эти слова сказал кто-то другой, а не Вова Мороз. «Первое место», «лучшая ученица», билось в голове, выстукивало сердце. В ту минуту показалось Нине, что Мороз намеренно хотел своими словами унизить ее. «Что я ему сделала плохого?» – мелькнула горькая мысль.
Избрали Марийку. Коробейник почувствовала, что надо было и себе голосовать за нее, честно отказавшись от своих слов. Но не поднималась рука, и Нина была единственной, кто воздержался от голосования.
После собрания к Коробейник подошла Юля Жукова. Нина почему-то так и думала, что Жукова обязательно будет говорить с нею, и приготовилась к этому разговору. Но Юля начала совсем с другого, а не со слов укора, какие приготовилась услышать Коробейник.
– Я видела, – сказала Юля, – как тебе тяжело было слушать выступление Мороза. Правда же, Нина?
– Ты спрашиваешь сейчас искренне, как моя подруга? Хорошо, Юля, и я скажу искренне: было больно слушать. Ведь он специально подчеркнул слова – «первое место» и тому подобное…
– А мне было больно слушать твое выступление, Нина!
– Не могла же я идти против своего убеждения!
– Ниночка, это не убеждение твое, а просто зависть. Не делай таких глаз, мы же говорим искренне, как подруга с подругой. Или вернее – как бывшие подруги?
Коробейник схватила Юлю за руку:
– Бывшие? С тобой?
– Видишь, – сказала Жукова, – ты продолжаешь безумно завидовать Марийке.
– Юля, – вскрикнула Нина, – а ты разве забыла, как я принесла Татьяне Максимовне Мариину тетрадь, как я просила за нее?
– Нет, этого не забыла. Ты боролась сама с собою, и тогда победила в тебе наша Коробейник, хорошая, искренняя подруга, одноклассница. Но Мария пошла вперед, и ты снова стала ей завидовать. Что ты делаешь? Для чего ты выращиваешь в себе такое низкое, негодное чувство?
– Ой! – тихо ойкнула Нина. – Ты меня называешь негодяйкой? Юля!
– А знаешь, – сказала Жукова, – если это чувство победит все, что в тебе есть хорошего, ты и станешь такой…
Коробейник побледнела.
– Как ты можешь меня так называть! – задыхаясь, промолвила она. – Только за то, что я имею гордость, самолюбие! Я не могу… не хочу с тобой большее говорить!
* * *
Незадолго до начала последней четверти Евгению Григорьевну выписали из больницы, и Марийка забрала ее домой. Мать очень ослабела, похудела. Раны зажили, но кожа облазила, сходила пластами, лицо было обезображено.
– Не смотри на меня, – говорила она дочери, – не добавляй себе жалости. Страшная я, правда? Ну, теперь – дома, теперь уже пошло на выздоровление. Через неделю-другую встану.
«Она не знает всей правды, – с мучением думала Марийка, – ей разрешили вернуться домой, так как осталось одно – умереть».
Однако неминуемая смерть матери казалась Марийке такой далекой, невозможной, что не могла затмить радости снова видеть ее дома и снова слышать ее голос. И до сих пор оставалась надежда на чудо, на новый могущественный препарат, который вот-вот изобретут советские врачи, надежда на то, что сам организм больной победит.
Марийка не пропускала теперь ни одного экземпляра газеты «Медицинский работник», покупала медицинские журналы, читала много книжек по медицине.
Однажды ей в руки попала статья об опытах ученых с целью обнаружить происхождение пузырчатки. Наука лишь намечала путь к познанию этой болезни, и девушка словно ощутила поддержку от совсем незнакомых ей врачей-исследователей, которые днем и ночью ищут средства победить страшную болезнь. Если бы она только умела, если бы могла, она бы, не задумываясь, пошла к ним в лабораторию, чтобы работать рядом с ними, помогать им.
Теперь, с больной матерью на руках, Марийке стало еще тяжелое справляться с множеством мелких и больших дел. Правда, много помогала Варя Лукашевич, но ей же самой надо было настойчиво работать над учебниками. Часто заходила соседка, обещала приехать сестра Евгении Григорьевны. Больную надо было внимательно присматривать. На приготовление уроков у Марийки оставалось совсем мало времени. А на пороге стояла последняя четверть учебного года, выпускные экзамены пододвинулись совсем близко.
Однажды так случилось, что никто не зашел помочь, у Вари был грипп, и Марийке пришлось самой и обед варить, и стирать, и присматривать мать, которой вдруг стало хуже. А на следующий день Евдокия Каземировна вызвала Марийку отвечать по физике. Весь класс удивленно и обеспокоенно слушал, как ученица вяло и с заиканиями отвечала урок. На большинство вопросов она совсем ничего не могла сказать.
Лишь учительница была вполне спокойна. В самом деле, ее совсем не удивляло, что лучшая ученица так отвечает. Ее никогда не интересовали причины, она всегда была холодной и равнодушной.
Евдокию Каземировну в классе не любили. И странное дело, никто из учеников не мог бы объяснить толком, за что ее не любят. Разве, может, за то, что, вызывая кого-то из учеников отвечать урок, учительница облизывалась? Да, да, деликатно облизывала кончиком языка тонкие губы. Просто себе – дурная привычка. И всему классу в такую минуту было почему-то очень неприятно.
А еще Евдокия Каземировна не знала фамилии ни одного из своих учеников. Она просто указывала пальцем на школьника и говорила:
– Прошу вас к доске!
Прежде чем поставить оценку, спрашивала: «Кто мне отвечал?» Не «Как ваша фамилия?», а именно «Кто мне отвечал?» Это тоже казалось обидным.
Если кто-нибудь, не выучив урок, начинал оправдываться, Евдокия Каземировна холодно говорила:
– Причины объясните вашему деду.
Иногда это предложение она варьировала:
– Причины объясните вашему лысому деду…
Неизвестно, почему она так трогательно любила дедов, но от нее часто можно было услышать: «Ваш дед не будет учить за вас физику». Или: «Не завидую вашему деду, который имеет такого внука!»
Все это бесило учеников.
Не нравилось и то, что учительница физики почти перед каждым своим уроком заявляла классу, что у нее или малярия, или мигрень, или: «У меня что-то похоже на базедову болезнь, и потому прошу сидеть абсолютно тихо».
