Текст книги "Золотая медаль"
Автор книги: Олесь Донченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)
Читайте,
завидуйте,
я —
гражданин
Советского Союза».
Марийка еще раз просмотрела черновик, переписала произведение начисто и, подойдя к столу, хотела положить тетрадь, но Олег Денисович взял его из Марииных рук. Он с улыбкой кивнул ученице, словно поздравлял с окончанием работы, и здесь же, развернув тетради, начал внимательно читать.
Марийка вышла из класса. В коридоре, у окна, разговаривали ученики, которые тоже уже закончили работу. Навстречу с шутливыми аплодисментами бросились Юля и Нина. Они засыпали Марийку вопросами – какую выбрала тему, с чего начинала, как написала.
– Ты, Мария, подала работу последней из нашей тройки, – сказала Нина, – а написала, наверное, лучше всех. Я поспешила немного, надо было еще посидеть. Только смотрю – час остался. Ну, что, думаю, если не успею закончить? А здесь еще, как назло, забыла использовать цитату Белинского. Помнишь? «Завидуем внукам и правнукам нашим, которым суждено видеть Россию в 1940-м году, стоящую во главе образованного мира, дающую законы и науке и искусству и принимающую благоговейную дань уважения от всего просвещенного человечества…» Это – прозорливость! Это – вера в свой народ!
– Как ты закончила? – спросила Марийка.
– А знаешь как? Мы, советская молодежь, и есть, мол, тот молодой побег, к которому обращается Пушкин: «Здравствуй, племя молодое, незнакомое!» И, вступая в новую жизнь, мы клянемся «достойно и смело, правдиво и честно народу служить». Вот в таком плане.
– А я взяла другую тему, – похвалилась Юля, – и больше сказала об образе самого Николая Островского. Как вы думаете, не уклонилась я от основного?
Тут из класса вышла Варя Лукашевич. Еще издалека она улыбнулась подругам своей ясной улыбкой, и Марийка с радостью поняла, что Варя написала сочинение хорошо.
– Я же говорила тебе, Варюша! – бросилась она к подруге. – Все обстоит благополучно, правда? Ты довольна?
– Мне просто посчастливилось, – возбужденно рассказывала Варя. – Тема о героях моей любимой книги…
42
Ночью над городом прошел дождь. Сквозь сон Марийка слышала, как шумела в водосточных трубах вода, как тяжелые капли стучали в окно.
Это был благодатный дождь первой половины июня, после которого еще гуще становится листва на липах и кленах, еще буйнее растет трава и начинают наливаться соком первые ягоды.
Когда Марийка с Варей вышли утром на улицу, тротуар выигрывал серебряными бликами, и каждая малейшая лужица испускала пар. С густых каштановых крон еще срывались тяжелые капли, срывались часто, одна за другой, и издали казалось, что вся кроны украшены хрустальными бусинками.
Все было вымыто до глянца – и плитки мостовой, и лакированные машины, и небо над хаосом крыш. На углу улицы продавали розы, и на их свежих лепестках тоже дрожали прозрачные капли.
У Марийки было то особенное, радостное и вместе с тем тревожное настроение, предчувствие еще неизвестного счастья, когда смотришь на все окружающее влюбленными глазами, и когда свою юность ощущаешь, как неудержимый высокий полет.
Уже третий день, как вышел из больницы Мечик, и сегодня Марийка обязательно должна его увидеть. Она пойдет к нему сразу же после экзамена. С волнением думала об этом ждущим ее свидании. Тайной радостью было ощущать, как зреет в сердце что-то невидимое, безмерно хорошее, теплое, как заполняет оно все существо, как рвется из груди песней, лаской и порождает то нежную грусть, то непонятный подъем.
– Варюша, давай купим розы!
Марийка подходит к столику и выбирает в ведре лучшие цветы. Одну розу она пришпиливает себе на грудь, другу дает Варе.
– Варенька, ты сегодня просто необыкновенная! В тебя влюбятся все наши ребята!
Марийке хочется обнять ее и поцеловать – какая же она хорошая, привлекательная и нежная! Варя с улыбкой посматривает на подругу – давно уже не было у Марийки такого настроения.
– Что у тебя сегодня за неестественное воодушевление?
Марийка громко смеется:
– Почему – неестественное? По-моему – вполне человеческое, нормальное ощущение июньского утра. Даже наперекор надоевшим экзаменам, которым, кажется, не будет конца!
– Мне они еще больше надоели, – вздыхает Варя.
– Шипы на розе, – констатирует Марийка с таким видом, что нельзя понять, то ли это касается экзаменов, то ли настоящих шипов.
– А как ты думаешь, – спрашивает Варя, – кто-то из наших пользуется шпаргалками?
– Почему ты вдруг об этом? Думаешь – все святые? Базилевская, кажется, не вылазит из шпаргалок. Да я самая как-то хотела принести шпаргалку на письменную по геометрии. Не веришь? Ха-ха, я в твоем представлении в таком, знаешь, сияющем ореоле отличницы! Правда же? А о шпаргалке думала серьезно. На всякий случай. И просто забыла ее захватить. Хорошо, что такая задача попалась, я ее вдруг раскусила.
– А мне и не сказала!
– Я тебя оберегаю от плохих примеров.
– Нет, я боюсь, – призналась Варя. – Нет у меня смелости. Попадешься – умереть можно от стыда.
Их догнала Нина Коробейник.
– Девчата, ура, ура, осталось только два экзамена!
– Сегодняшний не считается, – заметила Марийка.
– Правильно, и тогда остается всего один, последний!
– Ох, – вздохнула Варя, – и завидую же я вам, отличницам!
– Ну, это просто нечестно, Варя, – сказала Марийка. – У тебя же – ни одной тройки!
– А у тебя – ни одной четверки! Небольшая разница, Марийка.
– А я думаю, – сказала Нина, – что экзамены никогда не могут обнаружить настоящего знания у ученика. Троечник может получить вдруг пятерку. Ну, так вытянет случайно билет со знакомым материалом. А пятерочник может на экзамене растеряться, разволноваться, вот и – тройка, если не двойка. Я убеждена, что экзамен – просто анахронизм. При коммунизме, я уверенна, никаких экзаменов не будет. Найдут какую-то другую форму проверки знаний. Этим уже придется заняться нам. Мы сохраним нервы миллионам юношей и девчат от экзаменационной горячки.
– Пофилософствуй и иди отвечать по истории, – засмеялась Марийка. – Вот вытянешь сегодня несчастливый билет – не посмотрят, что ты Нина Коробейник!
– Отвечаю тебе на это очень мило: типун тебе на язык!
– Благодарю.
Вдруг Варя и Нина увидели, что Марийка изменилась. Она пристально в кого-то всматривалась с нескрываемым выражением тревоги.
Подруги глянули в ту сторону, куда смотрела Марийка. Возле школьного крыльца стояла женщина. Нина и Варя не знали ее. Марийка невольно прибавила шаг.
– Это – мать Мечика, – промолвила она.
Женщина пошла ей навстречу.
– Наталия Федотовна, – вскрикнула Марийка, – что случилось?
Женщина вдруг обняла ее и залилась слезами.
– С Мечиком нашим снова беда… Хоть вы придите сегодня, Марийка… Вас он, может, послушает… Там такой… весь в бинтах…
По ее отрывистым словам можно было только понять, что Мечик где-то играл в карты, устроил ссору, и его очень избили.
* * *
«Мечик… Мечик…»
Марийка ощущает, как дрожат ее губы. Она словно оказалась за толстой стеной. Голоса членов экзаменационной комиссии и учеников, которые отвечают на вопрос, звучат глухо, словно из глубокого колодца.
– Шепель! – слышит Марийка чей-то далекий, знакомый и вместе с тем такой незнакомый голос.
Из-за парты возле стола выходит чья-то высокая тень. «Ага, Шепель… Да, Шепель…»
И снова все, как за глухой стеной…
Тем временем Лида Шепель начала отвечать.
– Что там у вас? – спросил Юрий Юрьевич.
– Тридцать третий билет, – сказала Шепель. – Итоги первой пятилетки. Семнадцатый съезд партии.
И, спеша, скороговоркой, будто боялась, что ее остановят, она затарахтела:
– Выполнение пятилетки за четыре года требовало высоких темпов развития промышленности. В тысяча девятьсот тридцать первом году – третьем году пятилетки – было намечено возвести свыше тысячи новых предприятий. В промышленность и сельское хозяйство за этот год было вложено…
Она передохнула, словно залпом выпила стакан воды, и снова, спеша, глотая слова, продолжала:
– Третий год пятилетки был назван «третьим решающим». В этом году сдан в эксплуатацию Турксиб, длиной одна тысяча пятьсот километров, который прошел по степям Казахстана, где недавно ходили только кони и верблюды.
Она не замечала, как почему-то начали переглядываться члены комиссии, как седовласая женщина, представитель областного отдела народного образования, наклонилась к Татьяне Максимовне и что-то ей шепнула.
Шепель продолжала отвечать без остановки, словно выбрасывала из уст длинную, ровную ленту слов. Татьяна Максимовна остановила ее:
– Шепель, расскажите нам своими словами о международном значении пятилетки.
Ученица замолчала, беззвучно пошевелила губами и, неожиданно для всех, начала снова:
– Третий год пятилетки был назван «третьим решающим». В настоящем году был сдан в эксплуатацию Турксиб, длиной одна тысяча пятьсот километров, который прошел по степям Казахстана, где недавно ходили только кони и верблюды.
По классу пробежал чуть слышный шелест, и тотчас ученицу остановил Юрий Юрьевич.
– Вас просили рассказать о международном значении пятилетки. Своими словами, понимаете?
Девушка не заметила, как учитель подчеркнул это – «своими словами». Она какое-то мгновение молчала, растерянно посматривая на комиссию и, ухватившись вдруг за нить мыслей, снова затарахтела…
Седовласая женщина раскрыла учебник истории СССР и тихо, но так, что ее слышали все члены комиссии, сказала:
– Слово в слово!
Шепель не понимая, почему ее вдруг снова остановили – на этот раз Татьяна Максимовна – и приказали вытянуть новый билет.
– «Билет девятый, – прочитала Лида. – Аграрная реформа Столыпина. Владимир Ильич Ленин о столыпинской аграрной реформе».
– Так, довольно, – сказал Юрий Юрьевич. – Можете ответить?
И снова без передышки быстро поползла длинная, ровная лента слов…
– Слово в слово, – снова промолвила представительница облнаробразования. Юрий Юрьевич нервно поглаживал бородку.
– Довольно, – сухо сказала Татьяна Максимовна.
Так ничего и не поняв, удивленная и растерянная вышла Шепель из класса.
Марийка в конце концов заставила себя не думать о Мечике и все внимание сосредоточила на экзамене.
Когда ее вызвали и она, сев за отдельную парту, прочитала билет, ощутила, что в ней рождается знакомая радостная уверенность. Волнительный холодок пробежал по спине…
«Международное и внутреннее положение Советской республики после окончания гражданской войны». Что же, все это знакомо, все это Марийка знает чудесно.
С этой глубокой внутренней уверенностью в себе вышла Марийка отвечать экзамен по истории.
Вечером между членами комиссии зашел спор по поводу Лиды Шепель. Представительница облнаробразования настаивала, чтобы ученице поставили тройку.
– Это же явная зубрежница, – говорила она. – Вызубрила текст, как попугай. Да означает ли это, что она знает историю СССР? Убеждена, что не знает. Поставь перед нею какой-то отдельный вопрос, и Шепель или не сумеет ответить, или начнет танцевать от печки. То, что она нам декламировала, это – не знание!
За тройку стояла и Татьяна Максимовна. Но Юрий Юрьевич настаивал на четверке, исходя из тех соображений, что ученица на протяжении года всегда отвечала по истории хорошо. Учителя поддерживала и Надежда Филипповна. Не высказался еще пятый член комиссии – Олег Денисович.
– Я только что просмотрел оценки Шепель по другим предметам – сказал он, и в его голосе послышались нотки непонятного раздражения. – Она – кандидат на серебряную медаль. И что же, сегодняшний ее ответ по истории все перечеркивает. Ужасно досадно за девушку! Ужасно! А могла бы ответить отлично.
– Итак, вы считаете… – не договорил Юрий Юрьевич.
– Считаю, что мы не имеем права ставить хорошие оценки за тарахтение, которым она нас сегодня угощала. Подумайте, на выпускном экзамене подменять самостоятельные ответы такой декламацией! Слово в слово, как в учебнике. Просто возмутительно! Не стихи же она читала!
– Вот вам, Юрий Юрьевич, противоположный пример, – вмешалась Татьяна Максимовна. – Полищук! Вы, я думаю, обратили внимание на ее самостоятельное мышление, на примеры, которых не найдешь в учебнике. А с каким блеском охарактеризовала последние выступления Ленина!
– Мария Полищук – самородок.
– Юрий Юрьевич, не кривите душой. Этот самородок в предыдущих классах ничем не блистал!
Лиде Шепель поставили тройку.
* * *
Не сказав ни тетке, ни Варе, куда она хочет пойти, Марийка вышла из дому. Был шестой час дня, именно то время, когда трамваи и троллейбусы переполнены людьми, возвращающимися с работы.
Марийка решила пойти пешком. Правда, идти не совсем близко, и все же лучше пройтись полчаса, чем ехать в переполненном троллейбусе, в духоте и тесноте.
По тротуарам тоже плыл густой поток людей. Дневная жара уже начала спадать, но раскаленный асфальт еще был мягкий, и даже чувствовалось, как легонько вязнут в нем каблуки. Шел жар от нагретых каменных стен. Возле киосков с пивом и вокруг белых с тентами тележек с мороженым текли по тротуару ручейки воды, и в них мелькало предвечернее солнце.
Переулок, которым можно было ближе пройти к дому, где жил Гайдай, сейчас загородили высоким забором, и слышно было, как за ним работал экскаватор. Наверное, там рыли котлован. Марийке пришлось пройти по другой улице, в обход.
Она на минутку остановилась перед знакомой дверью. На ней и до сих пор висела пожелтелая бумажка, только на ней уже не было одного гвоздика, и бумажка от времени и жары пересохла и свернулась в дудочку. Марийка зачем-то расправила ее и придержала двумя пальцами. Еле различалось выведенное печатными буквами: «Гайдай».
Ей отворил Мечик. Марийка едва сдержалась, чтобы не ахнуть. Голова у парня была забинтована.
Он совсем не удивился неожиданному приходу Марийки.
– Заходи, заходи, – пригласил. – Отец, как всегда, в поездке, а мама куда-то ушла. Один я на хозяйстве. Ой, извини!
Что-то вспомнив, Мечик бросился в кухню, и девушка почувствовала, как он крикнул: «Брысь, брысь! Для тебя поставлено?»
В куртке из желтого бархата, в войлочных туфлях на босу ногу, он показался ей сегодня каким-то «домашним», словно знала его уже давным-давно. И от того, что так переволновалась за него, парень стал Марийке словно еще ближе.
– Кошка наша очень лакомая к сливкам, – засмеялся он, возвратившись. – А ты так на меня смотришь, будто не узнаешь. Правда, немного помяли…
Смутившись, парень замотал головой.
– Итак, ты меня не послушал? – мрачно промолвила Марийка. – А слово дал…
– Подожди, – дернулся Мечик. – Ты же сама разрешила…
– Драться я тебе не разрешала.
– Ну, так ты говорила, чтобы я без фонарей…
И вдруг он заговорил взволнованно, с негодованием:
– Но ты же не знаешь! Фотограф тот в самом деле мошенник! Я его поймал просто за руку! Ну, и проучил немного… Такого не грех проучить… Вот наглец! Теперь – все! Дал тебе слово – помню!
– А ты подумал о другом?..
– О чем?
– Тебя за эту потасовку могут исключить из школы.
Мечик вопросительно взглянул на Марийку, словно стараясь убедиться, правду ли она говорит.
– Что ты говоришь? Кто же будет знать?
– А уже знают. Юрий Юрьевич знает, Татьяна Максимовна… Такого не скроешь.
Мечик словно онемел. Ни пары с уст. Только дышал тяжело, неровно. Марийке стало жалко его. Она не сказала, что у Татьяны Максимовны было совещание, где говорили о поведении Мечика и даже обсуждался вопрос о его исключении из школы. Ученика очень защищал Юрий Юрьевич, доказывал, что исключить сейчас Мечика – это все равно, что выбросить с корабля за борт. Об этом рассказала Марийке Юля, а той рассказал о совещании Юрий Юрьевич.
Некоторое время длилось молчание, потом Мечик вдруг подошел к раскрытому окну и сел на подоконник. Он заговорил раздраженно, со злостью:
– Уже донесли! Кто же это так постарался? Наверно, твоя подружка?
– О ком ты, Мечик?
– О Юленьке твоей! О Жуковой! Это на нее похоже. А ты… Ты поспешила порадовать меня этой вестью… Ну, благодарю. Я, правду сказать, и не ждал от тебя другого…
Марийка ужаснулась:
– Мечик, что ты говоришь? Как ты мог подумать? Мечик!
– Сам знаю, что зовут меня Мечик. Между прочим, зачем ты пришла? Ты что-то у меня забыла?
Марийка увидела, как бинт на лбу у парня начал медленно розоветь.
– У тебя кровь, Мечик, – прошептала она, скрывая горькую обиду. – Тебе нельзя волноваться. Извини, это я тебя так встревожила. Успокойся, все будет хорошо. Не думай об этом. Знаю, что было совещание, тебя чуть не исключили. Но оставили…
– Как я им признателен! Готов ручки целовать! И вам, гражданочка…
– Теперь все будет зависеть от твоего поведения в дальнейшем, – продолжала Марийка, не обращая внимания на эти колючие слова. – Понимаешь, поставили, как говорят, точку над «i». Тебя вызовет Татьяна Максимовна, решила в последний раз поговорить с тобой.
Марийка с болью и страхом видела, как на ее глазах меняется парень.
– Снова на проработку? – вспыхнул он. – И они думают, что я пойду?
– Мечик, пойми, что тебе надо пойти!
Он порывисто схватился обеими руками за спинку стула.
– И ты… ты меня тоже посылаешь! А я плевать хотел! Слышишь? И не подумаю пойти! Разыгрывать из себя грешника, который раскаивается… Нет, я не из таких, и ты… ты лучше оставь меня… А то… играешь в дружбу… спасаешь заблудшую душу… Надоело!
– Мечик! – прошептала Марийка, чувствуя, как у нее что-то словно оборвалось в груди и похолодели ноги. – Мечик… Ты же был недавно другим… Вспомни, как мы разговаривали с тобой в больнице…
– Ну и вспоминай на здоровьице, – грубо бросил он. – Тогда было такое настроение… Размагнитился. А сейчас… Слушай, Марийка, я не хочу тебя обижать, ты, может, неплохая девчонка, только… Одним словом, давай кончать эту игру. Ты – медалистка, верю, что дадут тебе медаль, а мне… мне волчий билет скоро дадут. Читал я, что когда-то это так называлось… Не обижайся, до свидания!
Марийка стояла молча, как прибитая.
– И это… все? – прошептала она. – Что же ты… что же ты теперь будешь делать?..
Парень притворно засмеялся.
– Не бойся, в шулеры не пойду. Не плачь. Найду без вас дорогу. Не всем же профессорами быть…
Разноречивые чувства боролись в сердце девушки. Марийка ощущала и глубокую тоску, и боль, и обиду, и вместе с тем поднималась гордость – неужели она все это может покорно выслушать, униженно повернуться и уйти?
И гордость победила все – и тоску, и боль. Марийка нашла в себе силы спокойно, с пренебрежительными нотками в голосе ответить:
– Плакать по тебе не собираюсь. Слишком много чести. И если для тебя товарищеские чувства – игра, то ты не достойный доброго слова. Я просто ошибалась в тебе. Прощай!
Она круто вернулась и вышла, затворив за собой дверь.
На ступенях прислушалась – не позовет ли ее Мечик? Нет, тихо.
Тогда быстрыми шагами вышла на улицу.
За углом остановилась, так как надо было припомнить что-то очень важное. «Ага, да, слишком много чести… Я просто ошиблась в тебе…»
А сердце говорило совсем другое, и надо было не думать об этом, совсем не думать об этом, чтобы заставить его молчать.
Только это очень тяжело – не думать, если еще так выразительно раздается голос Мечика и если всем существом еще там, с ним…
На Мариин рукав села пушинка, белый зонтик одуванчика, выросшего, наверное, где-то вблизи за забором. Марийка дунула, и зонтик снялся, поплыл вверх, его подхватила воздушная волна, он поднимался все выше, бросался то в одну сторону, то в другую…
«Мечик так… поплыл от меня…» – подумала Марийка и вдруг сама на себя рассердилась: «Какая ерунда! Ну-ну, нюни распусти! Гляди, еще и сама станешь такой пушинкой в жизни, по милости ветра будешь искать свое одиванчиково счастье. Нет, никогда! Это так страшно!»
Она быстро пошла к трамвайной остановке.
А Мечик в это время неподвижно стоял посреди комнаты. Он словно пристально к чему-то прислушивался. Вдруг ему показалось, что девушка не ушла, что она притаилась за дверью. Он стремглав бросился в коридор. Марийки не было.
– Ну и хорошо! – вслух промолвил Мечик. – Ну и пусть!
Он вернулся и тихо поплелся в комнату.
* * *
Закончился последний экзамен, но напряженное и приподнятое настроение, которым жила в эти дни вся школа, не развеялось. Наоборот, впереди еще был выпускной вечер, вручение аттестатов и медалей, прощание с учителями, с подругами и товарищами.
Надо было выходить на другую дорогу, навсегда оставив за собой школьный порог.
Марийка медленно шла длинным школьным коридором.
«Вот и все! – билась радостная и вместе с тем печальная мысль. – Все! Прощай, школа!»
С нежной грустью смотрела теперь девушка на такие знакомые фикусы в кадках под стенами, на стенгазеты с цветными заголовками, нарисованные детскими руками карикатуры. Вот в углу окно с широким подоконником. Как удобно было сидеть на подоконнике с подругами, обсуждая на перемене какое-то школьное событие!
Школьные события, уроки, учителя, светлое детство – прощайте!
Как все ждали этот день, ждали окончания школы! Почему же так щемит сердце, почему трогательная тихая грусть набегает легким облаком?
Жалко чудесных школьных лет, они не повторятся никогда. Не возвратится детство – отшумело оно, отлетело, как птичья стайка. Пришла юность – тоже чудесная, тоже крылатая, а все же почему-то жалко того, что ушло навсегда.
Впереди – институт, лекции, новые подруги, новая жизнь. Каким оно будет?
Навстречу идет коридором Саша Нестеренко. Длинный черный вихрь спадает нему на смуглявый лоб, закрывает глаза, и он привычным движением головы отбрасывает его назад. Нестеренко сегодня ответил на экзамене первым, уже успел побывать дома и снова вернулся в школу.
– Марийка! – обрадовался он и смутился вместе с тем. – Ну как там? Никто не срезался?
Он замолк, осмотрелся вокруг, взгляд его пробежал по стенным газетам.
– Не верится, Марийка, что все кончилось, что ты уже не ученик. Странное чувство – никогда еще не приходилось оканчивать школу. Правда! С непривычки хожу, не знаю, куда себя деть. Я тебе не мешаю?
Они остановились у окна, и Марийка ахнула: на фоне предвечернего неба, словно впаянное в голубой воздух, высоко поднималось ажурное плетение подъемного крана. Медленно поворачивалась стрела, прочеркивая в чистом небе четкую линию. Где-то на шестом или на седьмом этаже беспрерывно работали каменщики. Они казались кукольными человечками…
– Да этого же дома еще месяц назад не было! – вскрикнула Марийка. – Помню, как разбирали деревянный двухэтажный домик. Это, значит, на его месте… Саша, ты только посмотри! Ну, глянь!
Не замечая, что уцепилась парню в рукав, Марийка восторженно припала к оконному стеклу.
– А мы вот что сделаем! – И Нестеренко распахнул окно настежь. Подул ветерок и зашевелил волосы. Донес размеренный гул улицы, грохот лебедки, тарахтение транспортера на стройке, сигналы грузовиков.
– Между прочим, это будет новый корпус мединститута, – сказал Нестеренко.
– Ах, так! – Марийка обернулась и посмотрела на парня. – Ты же, кажется, тоже в мединститут? Не ошибаюсь?
– Да нет, абсолютно точно. Давно уже решил. А ты не раздумала?
Марийка еще раз глянула на Нестеренко. До сих пор он ничем не привлекал ее внимания. Обычный мальчуган, несмелый с девчатами, увлекался природоведением, биологией, учился на четверки. Пятерки и тройки были у него редкими гостями. Девушке вспомнилось, как несколько раз Саша получал замечание от учителей за то, что читал на уроке «посторонние» книги.
– Итак… – промолвила Марийка… – Итак, возможно, нам придется вместе учиться в институте?
– Очень возможно, – улыбнулся он. И вдруг заговорил серьезно и страстно, словно обрадовался, что имеет возможность высказать свои заветные мысли. – Видишь, Мария, я думаю, что при коммунизме может измениться не только психология человека, а и его тело, весь организм. Человек должен раз и навсегда забыть, что такое инфекционная болезнь. Профилактика достигнет таких вершин, что инфекционные заболевания станут одиночными случаями. При коммунизме врачи не будут лечить, а будут заниматься профилактикой, будут добивать последние бациллы на земле. Феноменально, правда? У профилактики просто ошеломляющее будущее, честное слово! Я перечитал об этом десятки книг!
В пустом коридоре голос его отдавался эхом и затихал в отдаленных уголках школы. Молчаливо и строго смотрела высокая белая дверь класса. За ней тоже было тихо и пусто. Только за раскрытым окном бурлил город, вскрикивали сирены автомашин, что-то громыхало на стройке, а ровная стрела крана чертила все новые и новые линии на голубом полотнище неба…
