Текст книги "Золотая медаль"

Автор книги: Олесь Донченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

29

Марийка очень волновалась – и когда записывалась в регистратуре на прием к врачу, и когда ждала своей очереди. Но вот ее вызвали, и девушка вошла в кабинет, уже успокоившись, и даже заставила себя поздороваться с врачом с улыбкой.

– Извините, я не больная, – объяснила она, – я пришла посоветоваться с вами. Мне поручила это сделать моя подруга. Ее тетка заболела, живет она в селе.

Марийка втайне сама себе удивлялась, как она может так спокойно говорить неправду. Врач – старая женщина – внимательно слушала, слегка кивая головой.

– Извините, – сказала она, – что же я могу вам посоветовать, если не видела больной, не знаю диагноза?

– Нет, нет, – испугалась Марийка, – я вам все сейчас расскажу! Диагноз уже известен. Тетка моей подруги больна пузырчаткой. Ну я хотела расспросить у вас. По поручению.

У докторши легли на лоб морщины.

– Кто же лечит больную?

– Там же, в селе она лечится. Но до сих пор никаких результатов… Вот… Долго ли протекает эта болезнь? Ну, и каковы последствия, и вообще, чем лучшее лечить?..

– Садитесь, – пригласила докторша. – Какие признаки болезни?

Марийка рассказала все, что знала.

– Так, так… – Лицо докторши стало суровым. – Видите, есть три вида этой болезни. У женщины, по вашим описаниям, положение опасное. Пузырчатка – смертельная болезнь и загадочная. В том понимании, что до сих пор наука не знает ее возбудителя и радикальных средств лечения. Возможно, что заболевание вызывается инфекцией. Но, опять-таки, это еще не доказано. Болезнь чрезвычайно редкая. В моей практике за тридцать лет я помню, кажется, лишь два случая пузырчатки. Правда, сейчас в клинике тоже лежит одна больная.

Врач не заметила, как вздрогнула девушка, и говорила дальше:

– К сожалению, здесь не помогают никакие лекарства. Все новейшие препараты – и пенициллин, и много других, тоже результатов не дают. Раны мы лечим отработанным автолом, они заживляются, но болезнь остается и… в течение нескольких месяцев больной погибает. Не совсем приятно говорить вам, но случаев выздоровления почти не бывает.

– Почти? Ведь есть какой-то процент?..

Докторша быстро поглядела на Марийку:

– Если кто-то и выздоравливает, то это, наверное, за счет неправильно поставленного диагноза. Есть еще у нас страшные и загадочные болезни. А вы учитесь? В десятом? Ну, вот, поступите в мединститут, и, может, посвятите свою жизнь медицине. Будете изучать такие болезни, сделаете новые открытия…

Девушка вышла из поликлиники ошеломленная. Теперь она уже знала, что ее предчувствие не обмануло, мама умрет. Растерянность, отчаяние разрывали ей грудь, минутами возникал такой ужас, что цепенело сердце. Холодный ветер обжигал лица, рвал, свистел в ушах, а она быстро шла, почти бежала тротуаром, натыкалась на пешеходов…

После оттепели резко похолодало, лужи замерзли, и Марийка, пока добежала домой, дважды упала, поскользнувшись.

Она не спала всю ночь. Лишь перед рассветом смежила веки, но сейчас же и проснулась от страшного бремени, которое давило ей грудь. То бремя было в сердце, не было силы снять его. Страшное горе казалось призраком, нельзя было спрятаться от него нигде. Почему именно на ее маму напала эта болезнь? Неужели, в самом деле, нет никакого лекарства, никакого средства спасти ее? Наука, такая могущественная наука, побеждающая самые страшные болезни, которая нашла чудодейственные препараты, научила делать сложные операции, не может вылечить маму, бессильно отступает перед таинственной пузырчаткой?

Есть такое лекарство, есть такие средства, они должны быть и, возможно, что они совсем простые, только никто еще не открыл их… Их найдут, обязательно найдут… Ученые сделают тысячи и тысячи опытов, пройдут года, наука победит и пузырчатку, и рак, и туберкулез, не будет никаких загадочных болезней. Но сейчас мама должен умереть, так как сегодня еще нет нужного лекарства.

Невероятной казалась сама мысль о смерти. Возможно, в скором времени изобретут новый препарат, и перед ним не устоит никакая болезнь…

На следующий день было воскресенье, и Марийка пошла к отцу Вовы Мороза, который работал главным врачом в клинике кожных болезней.

Лифтом она поднялась на пятый этаж.

Остановка. Звякнули железные дверцы, отворились. Марийка вышла из кабинки.

Минут десять стояла перед дверью с дощечкой, на которой белела надпись: «Петр Анисимович Мороз».

Сердце колотилось. Взволнованная предстоящим разговором с врачом, не отваживалась нажать кнопку звонка.

Дверь отворил врач. Когда входила в кабинет, заметила, как из соседней комнаты выглянул Вова и сразу же спрятался. Снова стало невыносимо больно – почему он словно испугался ее прихода? Ну, да, он тоже знает правду, и ему тяжело смотреть ей в глаза, тяжело врать.

Она села в кресло, не ожидая приглашения. Ноги мелко дрожали.

– Вы… вы совсем напрасно… – сказала она врачу. – Я же… я все знаю…

Петр Анисимович оттопырил клочки бровей и сел напротив Марийки.

– Что же вы знаете, скажите, пожалуйста?

Марийка прижала ко лбу руку.

– Нет, не надо так, – промолвила она, – мама умрет, я знаю.

Врач встал и прошелся по комнате. Девушка следила за его шагами. Сейчас она желала только одного: чтобы он сказал ей, что остается еще какая-то маленькая надежда. Пусть бы даже это была неправда, но пусть он скажет эту неправду так, чтобы хоть на минуту поверить нему.

И сама понимала, что это слабодушие, что и пришла сюда только для того, чтобы окончательно убедиться в правде.

Петр Анисимович поймал на себе умоляющий взгляд девушки.

– Вы хотите знать правду и боитесь ее, – мягко промолвил он. – Вы встретились с серьезным испытанием, с большим горем. Но и в горе надо держаться достойно.

«Горе… Испытание… Сейчас он скажет что-то страшное», – мелькнуло у Марийки.

Нет, обо всем она уже знает, страшнее не может быть. Врач очень хорошо сказал: вести себя и в горе достойно… Она будет достойно вести себя, она уже знает страшную правду.

– Состояние Евгении Григорьевны тяжелое. Но нельзя сказать, что нет никакой надежды. Мы продолжаем лечение. Делаем все возможное.

– Мама очень мучится?

– Раны заживляются, и теперь она уже не так страдает, как раньше. Мы впрыскивали ей пенициллин, сбили температуру до нормальной. Думаю, что скоро вы сможете увидеться. Но какая мужественная женщина! Я никогда не слышал от нее ни одной жалобы. Другая бы на ее месте… да что говорить!

Девушка пристально смотрела в глаза врачу, стараясь прочитать то, что он не договаривает.

– Почему же мама заболела? – допытывалась дочь. – Где она захватила эту болезнь? Что ее вызывает?

Врач развел руками:

– Наука этого еще не знает, к сожалению… – И после короткого молчания прибавил: – Да вот и определенного лекарства против пузырчатки еще не найдено.

– Скажите, – спросила Марийка, – может ли здесь быть какая-то ошибка с диагнозом?

– Диагноз поставлен правильно.

Марийка встала.

– Извините. Очень вам признательна…

На дворе уже смеркалось. На улицах свирепствовала вьюга. Мокрый снег залеплял Марийке лицо, садился на брови, на ресницы. Свистел ветер вдоль тротуаров. Мимо проезжали троллейбусы, за заснеженными освещенными окнами двигались человеческие тени. Неоновые буквы реклам брезжили сквозь снеговую муть тускло и призрачно. Витрины магазинов тоже заметало снегом. Прохожие кутались, нагибались, а ветер свистел, порывистый и пронзительный. Только возле кинотеатра бурлил живой человеческий поток, словно не было ни пурги, ни холодного ветра.

Ветер будто охлаждал горячую кровь, щеки, и Марийке было приятное его ледяное дыхание.

Она шла тротуаром без цели. Ей хотелось вообразить себя одинокой. Мать уже умерла, и вот она идет одна-одинешенька сквозь вьюгу, идет вечерними улицами и площадями. Но возникали лица подруг, одноклассниц, просто в сердце смотрели большие глаза Юли Жуковой, что-то говорил Юрий Юрьевич, и вместо одинокой девушки Марийка видела себя то в школе на уроках, то на будущем экзамене.

Вот сейчас она возвратится домой и сядет за книжки. Надо, чтобы все было так, как раньше. Учебники, тетради, настольная лампа. Как это хорошо – вьюга за окном, шелест страниц, и… работать, работать!.. Чтобы все было так, как раньше… Ах, мама, мама!

Проходя мимо городского сада, свернула на площадку, где стояли витрины с газетами. Над каждой витриной светила яркая лампочка, и снег залеплял их, запорашивал стекла. Сейчас ничего не прочитаешь. На площади пустынно, лишь ветер свистит в кронах деревьев.

Под стеклом просматривается часть газеты, снег его залепляет с каждой минутой. Из-под снеговой кисеи выглядывает фото девушки. Прислонившись к витрине, Марийка чуть разбирает подпись под фотографией – это комсомолка, которая одной из первых появилась на стройке Каховской гидростанции. Девушка гордо смотрит на Марийку, смотрит куда-то вдаль, сквозь пургу, а за нею вырисовываются контуры экскаватора. Губы у девушки крепко сжаты, лицо волевое, мужественное.

«Такая всегда держится достойно», – думает Марийка, и ей кажется, что эта девушка, которая работает далеко отсюда, на легендарном Каховском плацдарме, чем-то очень похожа на мать. Вот и подбородок у нее – такой твердый, словно из чистого мрамора, и эти морщины у рта…

Сзади послышались шаги. Марийка увидела женщину в теплом платке и ватном пиджаке, с метлой в руках.

Словно продолжая разговор, женщина обратилась к Марийке:

– Вот я и думаю: кто-то и в метель подойдет, просмотрит какую-нибудь газету. Ай, метет! А мы тоже пометем, а мы тоже… Я каждое утро все газеты перечитываю. Вывешу и первая читаю. Одну газету, другую. И «Правду», и по медицине, и про кино. Все мне думается, что о моей дочери что-то напишут. А напишут, я это скажу хоть кому. Дочь моя, видьте ли, в Мурманске капитаном на корабле. На таком вот, что рыбу ловит. Карточку прислала. Летом в гости к ней собираюсь. Отвечаю письменно ей, что я туточки тоже на посту. Начальник над газетами. Их здесь у меня тридцать газет и журналов, хоть сосчитайте.

Женщина засмеялась мелким журчащим смешком. Она вспомнила, наверное, что-то интересное и отрадное – может, о дочери-капитане, – и, смеясь, качала закутанной головой. Энергично начала сметать с витрин снег.

Домой Марийка вернулась, немного успокоенной, с намерением сразу же сесть за учебники. Ощущала даже укоры совести за свое минутное отчаяние, за растерянность. Просто неловко было приходить в отчаяние перед комсомолкой с Каховского строительства, и перед девушкой-капитаном, да и перед той женщиной с метлой. А что скажут в классе товарищи, что скажет мама, если она, Марийка, скатится на тройки, перестанет учиться?

Марийка положила перед собой книги, развернула тетрадь. И здесь кто-то постучал в дверь.

На пороге стояла Варя Лукашевич.

Марийку поразил ее вид. За последнее время Варя очень изменилась. Она словно распрямилась, стала во весь рост, как молодая березка, которой до сих пор что-то мешало выровняться. Даже движения ее, раньше слишком осторожные, теперь стали более смелыми, уверенными. Все лицо светилось, словно девушка стояла перед утренним солнцем.

Погруженная в мысли о матери, всегда в тревоге о ней, Марийка до сих пор просто не замечала эти изменения. А сейчас, в короткий миг, когда Варя стояла на пороге квартиры, Марийка увидела ее будто при вспышке огня.

– Если я не вовремя, – промолвила Варя, – ты просто скажи, без церемоний. Нет, в самом деле, может что-то у вас… или у тебя… какая-то работа?

– Нет, нет, Варя, – замахала руками Марийка. – Я тебе очень, очень рада! А работа обычная – уроки!

– Я и пришла поучиться у тебя… как готовить уроки. Чтобы так отвечать в классе, как ты, надо знать какой-то секрет. Я немного не так сказала – не секрет пусть, а метод, что ли.

– Садись, Варя. Нет, сначала, конечно, раздевайся. Пальто давай сюда. Секрет страшный, но тебе открою в знак дружбы.

Варя вспыхнула:

– Дружба? Со мной? Ну, ты…

– Ничего не «ну»! – горячо воскликнула Марийка. – Вот у меня предчувствие, что мы будем с тобой искренними подругами.

– Ой, далеко мне до тебя, – покачала головой Варя. – А все-таки не хочется быть в классе последней!

Допоздна сидели одноклассницы за уроками. Вари тяжело давались геометрия и алгебра. В тот вечер они вдвоем с Марийкой решили немало задач.

– Нужна практика, – говорила Марийка. – Иногда смотришь – прехитрая задача, просто – ребус! Кстати, ты любишь разгадывать ребусы? Я – ужасно, и сама люблю их придумывать. Ну, вот такая задача. Как за нее браться, и с чего начинать? Начнешь подходить с этой стороны, с другой, думаешь: неужели же задача хитрее меня? А может, я забыла какую-то формулу? Бывает, что и не решишь сразу, отложишь тетрадь, пойдешь прогуляться. А в голове так и мелькает: периметр, треугольник, гипотенуза, конус… Придешь, снова сядешь, вчитываешься, размышляешь: а что если вот так? И точно, схватила за ниточку, весь клубок начал распутываться. Но если у тебя слабо с теорией, тогда задачи не решишь. Я по себе знаю, Варюша. Ну, а еще, кроме теории, надо научиться оттачивать свою мысль.

Варя улыбнулась.

– Но по этой науке, кажется, учебника нет?

– Ничего, научишься без учебника. Нужна тренировка.

Лукашевич осталась у Марийки ночевать. Подруги долго не спали.

За окном давно уже стих городской гам, только вьюга не стихала, бросала в оконные стекла снег, завивал ветер.

– А где-то в горах, – задумчиво говорила Марийка, – где-то на Памире или Тянь-Шане стоит обсерватория. Представь, Варенька, уже месяц гудит вьюга, единственную горную дорогу к обсерватории замело. Наблюдать небо уже нельзя, над скалами и бездонными пропастями, над всем Памиром висит мутная непроглядная мгла. А буря там не такая, как здесь. Срывает с обсерватории крышу, вокруг все ревет, свистит, воет. Уныло, правда? А небольшой коллектив советских людей – на посту. Долгими вечерами они собираются вместе, слушают радио. Звуки прерываются, их заглушает буря…

– Лучше не обсерватория, – сказала Варя, – а метеорологическая станция. Я когда-то хотела стать метеорологом. Предсказывать погоду для всей страны – правда, это очень интересно?

– А я мечтала о работе астронома, – продолжала Марийка, – и обсерваторию представляла обязательно где-то на Памире. В этой профессии я видела столько поэзии, романтики…

– Почему ты говоришь «мечтала»? Это уже прошло?

– Не знаю еще, Варя. Видишь, мне в последнее время хочется быть ближе к людям. И сказать по правде, астрономия кажется холодной. Знаешь, космические пространства, ледяной холод. Планеты так далеко, а люди рядом, ходят по земле, радуются, живут, борются, иногда страдают… тяжело страдают.

– Ну, астрономия – тоже для людей, для нас. Для земли.

– Правильно. Моя мама…

– Ах, ты вот о чем!

– Да. Понимаешь, я говорю не только о своей маме, говорю вообще о человечестве. Я читала, что человек может жить, как норма, полтораста лет. Это совсем не утопия, надо только упрямо бороться за долголетие. Не подумай, что я считаю работу астронома не такой полезной, как, скажем, работу врача-исследователя, который старается открыть вирус загадочной болезни.

И астрономия, и медицина – для человека, и одинаково нужны и полезны человечеству. Но у меня, Варюша, говорю – у меня лично, медицина в последнее время стала вызвать такие мысли… Совсем новые для меня мысли. Раньше я никогда не думала серьезно об этой науке. А сейчас на сердце так беспокойно, словно я в чем-то очень ошибалась. В самом деле, почему я мечтала стать астрономом, а не врачом-исследователем? Волновала романтика, обсерватория в горах. Что же, романтика есть, наверное, в каждой профессии, только надо ее понимать. Вот и в исследовательской медицине – реторты, колбы, химикаты. Представляю. Или живые кролики, которых вскрывает скальпель. Какая уж тут романтика? Но ты только подумай, для чего ты работаешь, какую великую цель ставишь перед собой. Павлов работал не ради романтики.

Марийка оперлась на локоть:

– А вьюга, кажется, стихает. Слышишь, Варя?

Обе минуту молчали, прислушиваясь.

– В такое ненастье, наверное, и капитан корабля сладко спит, – улыбнулась Марийка, припоминая женщину возле газетной витрины. – А мы с тобой разговорились.

Она протянула руку и включила свет. Глянула на часы.

– Варя, скоро три часа! Спать, спать!

Но Варя запротестовала:

– Что же ты все о своих мечтах? А я… Я тоже мечтала… И сейчас мечтаю. Еще пять минут! Хорошо?

Потом Варя замолчала. Марийка окликнула:

– Что же ты? Варя! Заснула?

В ответ послышался странный звук. Сомнений не было: Варя всхлипывала. Марийка вскочила с кровати, залопотала босыми ногами по полу.

– Варенька?!

Лукашевич лежала на диване, укрывшись с головой. Марийка осторожно отвернула одеяло и увидела заплаканное лицо подруги.

– Погаси, погаси свет, – зашептала Варя. – Я такая… такая глупая. Мне стыдно.

Марийка щелкнула выключателем. Варя долго не хотела говорить, в чем дело. В конце концов призналась:

– Мне… мне Жоржа жалко… Он же так хотел поехать со мной к морю. В южный город…

Марийка молчала. Варя перестала всхлипывать.

– Ты почему молчишь? – спросила она.

– Потому, что я хотела услышать о твоих хороших мечтах. Сама знаешь – о том, как ты будешь учиться в консерватории, как станешь певицей, известной всему народу. А ты? Снова о Жорже?

Она склонилась над подругой и заговорила пылко, убедительно, сжимая ее руку:

– Варя, пойми, что ты совершила бы преступление, если бы закопала свой талант, и всю жизнь тебя мучила бы мысль, что ты – изменница! Да, так как ты предала бы наши лучшие ожидания! Предала бы народ, который учит тебя на свои трудовые средства, выстроил для тебя школу, воспитывает тебя! И для чего? Чтобы ты стала домашней работницей недоучки Жоржа? Это же все равно, что прыгнуть в болото. Знаешь, есть такие тихие болотца, заросшие осокой? Ква-ква! Вместо того чтобы стать гордостью, дочерью народа! Как тебе это нравится?

– «Ква-ква!» – повторила Варя и засмеялась сквозь слезы. – Марийка, я же хотела помечтать с тобой совсем не о Жорже. Жорж только так… вспомнился. Я уже все решила, все, Марийка. Бесповоротно. Заморочил он мне голову, и в самом деле я чуть не нырнула к лягушкам.

– Ой, Варя, какая бы это была ошибка! Варенька, я только что представила себе. Тайга, тайга, океанский берег, и вот в тайге строится большой город – десятки тысяч людей, машины, падают сосны, прокладываются дороги. Но среди строителей появляется неизвестная болезнь. Что ее вызывает? Возможно, какое-то таежное насекомое. В тайгу едет исследовательская экспедиция. Я тоже работаю в той экспедиции. И вот на строительство приехала известная певица – лауреат Варвара Лукашевич! А до этого мы с тобой не виделись много лет. Я только из газет узнавала о твоих успехах. Мы снова встречаемся и вспоминаем эту ночь, наш разговор, школьные годы, и так, как сейчас, за окном будет завивать вьюга. А впрочем, вьюга не обязательно, главное то, что осуществилось наши мечты, что мы пошли широкой-широкой, светлой дорогой.

– Широкой-широкой… Светлой… – тихо повторила Варя. – А ветер и в самом деле затих. Завтра будет хороший день!

– И весна совсем не за горами, – прибавила Марийка. – И экзамены тоже. На аттестат зрелости, Варя.

* * *

Было очень холодно. По тому, как резко скрипел снег под ногами, Виктор определил, что, наверно, градусов двадцать пять. Он специально прошел лишних полквартала, чтобы глянуть на градусник, висящий возле центрального универмага. Оказалось, он ошибся только на один градус. Ртуть опустилась до отметки 26 ниже нуля.

Давно не было таких морозов. Витрины магазинов были расписаны причудливыми серебряными узорами, и, наверное, не каждый художник срисует такой тонкий рисунок. Электрический свет едва пробивается сквозь толстую изморозь. Троллейбусы в инее, их окна тоже укрыты изморозью, и пассажиры смотрят на улицу сквозь маленькие протаянные кружочки, сделанные с помощью ногтя и теплого дыхания.

Вокруг стоит туман. Виктору редко приходилось наблюдать это явление: мороз с туманом. Неоновые рекламы сегодня поблескивают тускло, прохожие не идут, а спешат трусцой, согнувшись, закутав лица.

У Виктора озябли ноги, но он мрачно ходил по тротуару – туда-сюда, посматривая на второй этаж, на окна, где жила Юля. Сначала он надеялся, что случайно встретит ее. А потом примирился с тем, что увидит лишь ее силуэт на покрытом изморозью окне. Позже он утратил всякую надежду и на встречу, и на силуэт.

Окно Юлиной комнаты светилось, но вот уже, наверное, два часа, как Виктор ходит по тротуару, а и до сих пор не увидел даже Юлиной тени. Что же она? Сидит и учит уроки? Или может, ее нет дома?

Ему припомнились все мелочи, все вещи, которые он видел у Юли, когда заходил за нею в тот памятный вечер, перед собранием молодых избирателей. Припомнилось ее новое коричневое платье, в котором она вышла из соседней комнаты; Митя и Федько, роза из бумаги… Какое все милое и… недосягаемое!

Дольше ждать на улице было уже невозможно: парень очень промерз. Но как идти домой с этим гнетущим чувством? Было бы, наверное, легче, если бы и в самом деле был виноват!

С каждым днем Виктор все тяжелее ощущал, что потерять Юлю для него – большое горе. Минутами ему казалось, что вообще все погибло, надвинулась какая-то катастрофа. Юля теперь упрямо избегала с ним встреч наедине…

Он пришел домой хмурый и хотел тихонько проскользнуть в свою комнату, но со столовой вышел сияющий отец.

– Ну-ка, Виктор, иди сюда на консультацию. Как тебе эта штука?

Степан Яковлевич был в новой полосатой пижаме и именно о ней хотел услышать мнение сына. За отцом шла Лукерья Федоровна и, заходя со всех сторон, одергивала на муже обновку.

– Это, видишь ли, сынок, подарок мне от мамы на новоселье. Только же узко, очень узко!

Лукерья Федоровна уверяла, что наоборот, пижама совсем не узкая, надо только переставить пуговицы, и все будет хорошо.

Она глянула на Виктора и всплеснула руками:

– Ой, какой ты красный! Замерз?

Степан Яковлевич сказал:

– Да-а, морозец! Правда, мне возле печи было тепло, что даже пот катился. Сегодня дали плавку сверх плана.

Всего неделя, как Степан Яковлевич получил новую квартиру на третьем этаже большого дома. Квартира была из трех комнат с кухней, ванной, газом и горячей водой. Все эти дни из магазинов привозили то кресла, то диван, то новый шифоньер, то ковры, и только вчера Лукерья Федоровна заявила, что теперь уже в основном квартира обставлена, и можно подумать о новоселье. Не был только решен вопрос о картине в гостиной. Дело в том, что Степан Яковлевич купил в комиссионном магазине копию картины Шишкина, чем вызвал сетования со стороны Лукерьи Федоровны, которая считала, что копия абсолютно неудачная. Особенно возражала она против одного из медвежат, доказывая, что Шишкин не мог так нарисовать медвежонка, что он больше был похож на обычного мохнатого щенка.

Правду говоря, Степан Яковлевич и сам видел, что сплоховал, но, во-первых, было стыдно признаться в этом, а во-вторых – жалко израсходованных денег: купил, так пусть уж висит!

За ужином собралась вся семья. Мать Лукерьи Федоровны, бодрая бабушка, которая вела все хозяйство, купила сегодня зеркальных карпов и зажарила в сметане. И эти карпы разбудили вдруг у Степана Яковлевича рыболовецкую страсть.

– В выходной еду рыбачить, – решительно заявил он. – Помните, какую щуку привез с Донца?

– Отец, это же летом было, – заметила старшая сестра Виктора, такая же, как и он, широколобая и кареглазая.

– Летом? – Степан Яковлевич энергично расправил усы, уже начавшие седеть. – А разве я не ловил окуней в проруби? И мне все рыбаки завидовали! Здесь главное что? Блесна! Блесну надо подобрать подходящую. Одну попробовать, другую… Зимой из проруби, если хотите знать, еще интереснее ловить, чем летом. Поставил на льду палатку из брезента, от ветра, тепло оделся – шапку, валенки… Кстати, их моль не съела? И сиди над прорубью, орудуй блесной. Водить ее надо умеючи, чтобы играла в воде, как живая рыбка…

– Какие щуки были сегодня на базаре! – вмешалась бабушка. – Мороженные. Колхоз вывез на продажу. А я думаю: возьму карпов. Щуке, думаю, до карпа, как галке до индюка…

– Не ошиблась, мама, – сказала Лукерья Федоровна. – У нас в детдоме аквариум устроили. Вчера золотых рыбок в него выпустили. Дети весь день толпились, не захотели и книжки слушать.

Лукерья Федоровна работала в детском доме воспитательницей. У нее было тонкое лицо без морщин и пышная прическа, из-под которой выглядывали мочки ушей со следами дырочек от сережек. С сыном у нее была искренняя дружба. Виктор привык доверяться ей во всех своих делах. Только как-то так случилось, что о Юле не сказал. А когда и вспоминал в числе других своих одноклассниц, то старался произнести ее имя с наибольшим равнодушием. Но Лукерья Федоровна материнским сердцем чуяла правду. Сегодня она все время украдкой посматривала на сына. Заметила, что уже несколько дней он что-то носит в сердце, чем-то очень взволнован, что-то его мучает. Но не спрашивала. Наверно, он сам расскажет.

Катя была веселая и радостная. Работала она на метеорологической станции и мечтала выявить такую закономерность в природе, чтобы заранее, по крайней мере за полгода, безошибочно определять, когда и где выпадут дожди.

Виктор часто беззлобно подтрунивал над этой идеей сестры.

Сегодня Екатерина Степановна пришла особенно возбужденная и сразу набросилась на брата:

– Ну-ка, голубчик, что я тебе расскажу!

– Тебя что, муха укусила? – отмахивался Виктор. – Цеце или обыкновенной овод?

– Так вот, – торжественно объявила Катя за ужином, – к нам приехал из Лубен старик, бывший агроном. Слушайте же, особенно ты, овод!

– Ну вот, я уже у нее стал оводом, – мурлыкнул Виктор, которому было не до споров и которого сегодня бесило приподнятое настроение сестры.

– Так вот этот старик открыл закономерную связь между туманами и изморозью зимой и дождями летом. На основании народных примет. Подумайте, старый человек, ходит согнувшись. «Мне, – говорит, – скоро переходить в третью стадию, но только не умру, пока не примут на вооружение мой метод, а упрямый!» Все управление гидрометеослужбы его уже знает!

– Ну, пусть ему будет счастье в судьбе, – сказал Степан Яковлевич, – хотя я, правду сказать, не очень верю, чтобы можно было по каким-то методам точно предсказывать дождь. Так-то… А что это наш сынок такой хмурый? – обратился к Виктору. – Как ты, за новый метод или за старый? Ого-го, что-то расстроило нашего будущего сталевара. И даже карп его не воодушевляет. Может, двойку схлопотал? Не думаю. А может, – та девушка, что сидит на третьей парте?

– На какой парте? – вскинулся Виктор. – Про какую вы девушку?

– Ты лучше знаешь. Что же, «на заре туманной юности» законно. Бывает, и очень часто.

– Ну что ты, отец!

– Ничего. Если угадал, то и у меня бывало. Впервые случилось в семнадцать лет. Думал, что это любовь навеки. И она так думала. Горение, вздохи, стихи, песни!.. А потом еще дважды влюблялся и каждый раз тоже думал, что теперь уже на веки вечные. Аж пока не нашел нашу маму. Оказалось, что только теперь по-настоящему – на всю жизнь. Так-то, сын.

– Никого на третьей парте у меня нет, – сказал Виктор.

– Охотно верю, что не на третьей. А от любовных мук лучше всего помогает знаешь что? Переплетное дело! Честное слово, Виктор! Давай сегодня переплетем Флобера. Давно пора, друзья же твои и истрепали. Да и «Огонек» за прошлый год я еще не закончил.

Виктор глянул на отца, на его длинные усы, на прищуренные глаза (их так жмурил только отец), и сердце окутали тепло и нежность. Было приятно вслушиваться, как это тепло медленно захватывает все существо, подступает к глазам, и тает в груди ледяной холодок.

Родной папа, какой он хороший, как хорошо будет работаться рядом с ним у печи! И почему-то так растрогала сейчас его страсть переплетать книжки. У Степана Яковлевича была большая собственная библиотека в трех больших шкафах; книги он уважал и, если случалось переплетать, делал это с особой любовью.

В сердце Виктора осталась сейчас только маленькая колючка, но и ее атаковало со всех сторон тепло, заполняющее грудь. И он вдруг ощутил, что голодный, как волк, и что в самом деле нет в мире еды, вкуснее карпа!

А мать уже подсовывает сбоку стакан с дымящимся чаем и сдобу.

Сын глянул, слегка улыбнулся – мать была большая чайовница. Не существовало, наверное, такого сорта чая, которого бы она не попробовала.

– Спасибо, мам. Это что? Индийский или китайский?

– Грузинский, «экстра», его надо уметь заваривать.

– А цейлонский как?

– Разочаровалась.

– Но и горячий же твой чай! Ничего, приятно. Из меня до сих пор холод выходит. На дворе таки настоящий мороз! Если и завтра так… Но все равно шапку не надену. Кепка – и все…

Он выпил чай, отодвинул стакан.

– Ну что же, теперь можно и Флобера!

Виктор встал из-за стола, поцеловал мать, ущипнул за шею сестру – так что она вскрикнула, и пошел с отцом в кухню. Здесь в уголке стоял винтовой станок для сшивания и лежала аккуратная груда листов «Огонька».

В прессе была закреплена уже сшитая книжка…

Виктор с удовлетворением поставил пресс, взял нож и плавно провел им по краю книжки. Нож был круглый, похожий на колесико, из-под острого лезвия легко посыпались на пол узкие полоски срезанной бумаги.

– Не очень нажимай! Спокойно! – подсказывал Степан Яковлевич, сидя за станком и привычным движением пальцев ровняя стопку листов…