Текст книги "Золотая медаль"
Автор книги: Олесь Донченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
12
Варя Лукашевич торопливо поужинала, помогла тетке помыть посуду, подмела пол и, то и дело посматривая на часы, начала переодеваться. Она надела свое лучшее платье, принарядилась перед зеркалом, аккуратно причесалась.
У тетки на столике лежала красивая брошь – зеленая бабка с золотыми глазами. Вари очень хотелось приколоть эту брошь себе на грудь, но попросить у тетки не осмелилась и только украдкой вздохнула.
Запыхавшись, девушка добежала до остановки троллейбуса, стремглав вскочила в раскрытые двери. Жорж, наверно, уже давно ждет. Что если он рассердится и уйдет?
От этой мысли Варе стало холодно. Почему так медленно катится троллейбус? Он же ползет как черепаха!
Как еще далеко! Четыре остановки осталось. А Жорж стоит на мосту, вглядывается в пешеходов, ищет ее глазами. Осталось проехать еще две остановки. Почему кондуктор так долго не отправляет машину? В конце концов тронулись-таки! Теперь – на следующей остановке выходить. А может, выскочить и побежать? Нет, троллейбусом таки быстрее!
С замирающим сердцем Варя остановилась на мосту, стала искать глазами Жоржа. Это – левая сторона. Тут, возле парапета, он должен ее ждать. Где же он? Неужели не дождался, ушел? Что если позвать его, позвать во всю силу, так чтобы заглушить грохот трамваев и сигналы машин?
Она встрепенулась, как птичка, когда Жорж неожиданно вынырнул из толпы и обнял ее за плечи.
– Фасонишь, Варварочка?
– Как это? Не понимаю.
– Чтобы кавалер тебя ждал?
– Извини, Жорж. Я и так сбежала с собрания. У нас было классное собрание.
Жорж скорчил гримасу:
– Собрание, класс… Не вижу практических перспектив. Ты в ресторане первого класса бывала? Нет? Так и знал. Сегодня, Варварочка, кино откладываем. Пойдем в «Ялту»!
Они заняли отдельную кабинку ближе к эстраде, где расположился струнный оркестр. Жорж заказал ужин и бутылку вина.
От вина и музыки, от черных, с бликом глаз Жоржа у Вари тихо кружилась голова, пылали щеки. Она видела только эти глаза и еще его красные губы, ощущала его ладонь, которая сжимала ее безвольные пальцы. Видела еще широкую пальмовую листву, и ей казалось, будто она в неизвестной южной стране, где нет ворчливой тетки, где только они вдвоем со своим дорогим, хорошим Жоржем.
А Жорж наклонился совсем близко, вот он обнял за талию, и говорит… Что он говорит?
Варя напрягает внимание, чтобы вдуматься в слова Жоржа.
– Мы, Варварочка, должны выехать отсюда. Куда? В богатый приморский город, где всегда полно курортников. Ты будешь принцессочкой и не будешь знать, куда девать деньги. Родственники пишут, что мне можно устроиться директором ателье. Директором! Ты должна дать ответ: да или нет? Если да, бросай школу, бросай тетку – адью! Долго не думай – друг я тебе или не друг?
Варе стало страшно от этих слов – почему, она и сама не знает. Может, потому, что надо бросать школу, а как тогда будет – неизвестно.
Она вспоминает тетку, ее попреки куском хлеба. Тетка тоже говорит: «Бросай школу и иди на базар, будешь иметь заработок. Не всем быть учеными».
Как сказал Жорж? «Да или нет!»? Если нет – снова будет тетка, и никогда не будет ни Жоржа, ни приморского города.
– Варварочка, ты не сомневайся, – страстно шепчет Жорж. – Люблю ли я тебя? Люблю горячо. Профессия у меня – лучшей не надо, живая копейка. О чем же разговор? Может, ты не любишь? Тогда – прощай, разойдемся, как в море корабли. А любишь – подумай, кто милее сердцу, с кем лучше: с дружком верным полететь или остаться? Только, чтобы головы не морочить. Извиняй, ждать не буду. Эх, Варварочка, какая житуха будет у нас с тобой! Незабудочка ты моя, Варварочка, сиротка на белом свете! Видела ли ты хотя раз белый пароход?
Все ближе и ближе лицо Жоржа. Красные губы, а над ними маленькие усики, будто нарисованные. А глаза – как два вишни, намазанные маслом. Оркестр гремит и гремит, шумит синее море, белый пароход отчаливает от пристани, виднеются белые платочки, Жорж подливает в бокал вина…
* * *
Юли Жуковой сказали, что ее зовет Юрий Юрьевич. Он ждал ее в кабинете директора.
Это было после уроков. Юля постучала и вошла. Она сразу поняла – произошло что-то чрезвычайное. Юрий Юрьевич мерил комнату большими шагами из угла в угол, здесь же сидела и Татьяна Максимовна, директор школы. Она сняла большие роговые очки и, тихонько постукивая ими о стол, следила за учителем.
Когда Юля вошла, Татьяна Максимовна сказала:
– Вот и Жукова, – и надела очки.
– Садитесь, Жукова, – пригласил Юрий Юрьевич, подошел к окну, какой-то миг легонько барабанил пальцами об оконное стекло и вдруг повернулся к Юле.
– Ну, совесть школы – комсомол, – сказал негромко, – Татьяна Максимовна и я хотим поговорить с вами. Дело в том, Жукова, что с одной из ваших одноклассниц может произойти несчастье.
Директор школы встала из-за стола и подошла к Юрию Юрьевичу. Седая и дородная, с коротко стрижеными волосами, с черным галстуком, Татьяна Максимовна была очень похожа на мужчину.
– Вы говорите – «может произойти». Возможно, что уже произошло.
Юлю пронзила неожиданная острая догадка: Варя Лукашевич!
– Скажу просто, – вел дальше классный руководитель, – нужна помощь комсомольского комитета и всего классного коллектива. Речь идет о Лукашевич.
Он выразительно глянул на ученицу, а ее охватили и большая тревога, и горячий стыд. Она до сих пор ничего не узнала о Варе!
Так вот чему Юрий Юрьевич начал: «Совесть школы – комсомол!» Это он обращался к ней лично, к секретарю комитета комсомола. Ей показалось, что это было сказано с глубокой иронией. Ведь правда: какая она «совесть», если прозевала беду у своей одноклассницы!
– Что случилось, Юрий Юрьевич? – почти выкрикнула Юля.
– Вы так не волнуйтесь, Жукова, – положил ей руку на плечо учитель. – Мне кажется, что все еще можно исправить. Для того и позвал вас. Лукашевич влюбилась в какого-то фотографа, и тот подбивает ее немедленно бросить школу, вступить с ним в брак и уехать отсюда. Бессмысленный поступок! Через каких-то полгода она получит аттестат зрелости. Бросить сейчас школу – преступление!
– Откуда… откуда вы знаете об этом? – сдавленным голосом спросила Юля.
– Сама Лукашевич обратилась ко мне – может ли школа выдать ей удостоверение. Ну, из разговора с нею я все понял. А этот фотограф – или дурак, или просто – негодяй.
«Это я – дура, – билась в Юле горькая и болезненная мысль. – Прозевала, прозевала, что творится с Лукашевич! Почему я не довела дело до конца, почему у меня не хватило настойчивости, чтобы раскрыть сердце товарища по учебе, чтобы она все рассказала мне сама?»
Но эти мысли не удручали Юлю. Наоборот, она напряженно искала выход. Девушка уже прикидывала, что именно должна сейчас сделать и что может сделать весь комсомольский коллектив. И то, что Лукашевич не была комсомолкой, только усиливало в мыслях ее, Юлину, ответственность за бессмысленный шаг в жизни, за большую ошибку, которую делает ее одноклассница. Эту ответственность Жукова переживала всей душой. Хотя никто ее не обвинял, никто об этом даже не намекнул, Юля чувствовала свою вину в каждом слове и Юрия Юрьевича, и Татьяны Максимовны.
– Вам надо повлиять на Лукашевич, – советовал Юрий Юрьевич. – Каким способом – подумайте сами. Но главное – взяться всем коллективом, чтобы девушка ощутила мнение всего класса, всех товарищей.
– Ваша задача значительно облегчается, – прибавила Татьяна Максимовна, – Юрий Юрьевич долго разговаривал с Лукашевич. Говорила с нею и я. Она дала слово, что пока что будет ходить в школу, по крайней мере до… до свадьбы. Вам надо узнать, что именно толкает Лукашевич на такой шаг. Полагаю, что не только любовь. Побывайте у нее дома, обязательно побывайте. Посмотрите, как она живет, что у нее за тетка, ну и что представляет собой… жених. Обсудите все это на заседании комитета комсомола, в классе.
Жукова стояла красная, взволнованная, насупив брови. Взволнованность эта, конечно, не могла укрыться от Юрия Юрьевича.
– Надо только спокойнее, Юля, – сказал он. – Если будете волноваться, не примете правильного решения. Ну, теперь отправляйтесь. Сегодня вы уже Лукашевич не увидите, да это и лучше. Ведь вам надо кое-что обдумать, надо сказать ей очень точные слова.
Жукова с благодарностью глянула на своего классного руководителя, ощутила родительскую теплоту в его голосе.
Она вышла из директорского кабинета, думая над тем, что сказал ей Юрий Юрьевич. Какие «точные слова» она может приготовить для Лукашевич? Почему не гневные, не осуждающие? А может, осуждающие слова и будут «точными»?
Только дома, уже перед тем как ложиться спать, Юля поняла, что классный руководитель совершенно верно определил ее будущий разговор с Лукашевич. Не сердиться, а говорить точными словами, чтобы они попадали в самое сердце. Чтобы Варя ощутила их справедливую критику. И говорить очень тепло и искренне!
На следующий день было воскресенье, и Жукова поехала на Шатиловку.
Сначала она хотела взять с собою Виктора, но раздумала. Надо поговорить с Варей наедине, как девушка с девушкой.
Юля даже приготовила план разговора, но поняла, что здесь никакие планы не нужны, надо только твердо знать, какими словами говорить…
Накануне всю ночь падал снег. В конце концов пришла зима.
Когда Юля вышла на улицу, снежинки еще кружили, деревья стояли белые и мохнатые, торжественно молчаливые. Серая ворона победно каркала на верхушке акации и сбивала снежную пыль.
Все вокруг помолодело. Смех, каждое слово звонко рассыпалось в хрустально-ясном воздухе, сирены машин казались музыкальными гамами.
Городской парк встретил Юлю величественной тишиной. И только голос диктора, читающего по радио последние известия, отдавался эхом. Но – странное дело – это не нарушало тишины, а только еще большее подчеркивало ее. Эхо мягко ложилось на белые заносы, терялось вдали.
Было еще рано, ни один школьник не прошел еще с лыжами или санками по заснеженным аллеям. На скамейках шапками лежал снег, и они казались от этого одинокими и забытыми.
Юле ужасно захотелось хоть минутку постоять у березы, под которой она стояла вдвоем с Виктором в тот памятный вечер. Она свернула с аллеи и побрела по нетронутому снегу вглубь парка.
Лужайка со старыми березами дремала в заносах. Голубые тени лежали на снегу. На сухом стебле, торчащем из-под снежного сугроба, качался щегол. Когда Юля подошла ближе, он, стряхну снег со стебля, полетел прочь.
Девушка нашла «свою» березу. Вокруг нее намело снеговой сугроб, подойти близко нельзя было. Юля простерла над заносом руку и кончиками пальцев погладила холодную бархатную кору. От легонького дыхания ветерка с ветвей посыпалась серебряная пыль и запорошила пальто.
Юля с нежностью вспомнила Виктора. «Что он сейчас делает? Наверно, учит уроки и не знает, что я вот стою под „нашей березой“»!
– Не думала, что я такая сентиментальная личность, – промолвила Юля и отряхнула пальто. Голос ее эфемерно прозвучал на пустой лужайке.
Ее поразила новая мысль: «А что если и у Вари с тем фотографом тоже такая любовь, если и у них есть березы и „свои“ заветные уголки в парке, и не произнесенные, но понятные для обоих слова?»
– Эге, такая горячая любовь, что немедленно бросай школу и езжай на пустынный остров! – снова вслух сказала Юля и решительное ушла с лужайки. Еще ни разу не встретившись с женихом Вари Лукашевич, Жукова уже ощущала к нему презрение и ненависть. Вспомнилось, с какими нотками иронии произнесла Татьяна Максимовна это слово – «жених».
Почему я так не люблю эти слова – «жених», «кавалер»? – думала Юля.
Она легко нашла высокий забор на улице Коцюбинского, ворота с табличкой, которая предупреждала про злых собак. «А может, злые собаки на цепи? Было бы хорошо зайти без предупреждения, неожиданно».
Жукова толкнула незапертую калитку, вошла, озираясь. Против крыльца, в уголке небольшого двора, стояла будка для собаки. Пес, наверное, привязанный.
Откуда-то донесся высокий девичий голос. Прислушалась. Кто-то пел в доме.
На цыпочках поднялась на крыльцо, вошла в сени. Невольно остановилась – за дверью выводила печальную песню девушка:
А молодість не вернеться,
Не вернеться вона…
Юля слушала, пораженная. Какой бархатный, какой волшебный голос. Кто же это? Певица, артистка?
Она забыла постучать, дернула дверь.
– Варя!
Посредине комнаты стоял стол, за ним сидели Варя и толстая женщина с постным лицом – определенно, ее тетка.
Юле чему-то так и врезалась в память эта минута. Как Варя глотнула песню, с ножницами в руках встала из-за стола, как у нее от неожиданности вытянулось лицо, как тетка глянула подозрительным взглядом, словно ощупала Юлю с головы до ног.
– Подружка, что ли? – басом спросила она.
– Ну да… С одного класса, – зардевшись, ответила Варя. – Садитесь.
Юля села и глянула на разложенные на столе куски ткани.
– Шьем в воскресенье, пусть бог простит, – сказала тетка. – Перешиваем мое платье вот ей, – кивнула на Варю. – Для племянницы, круглой сироты, не жалко. Ты это возчувствуй, Варя. Чего же руки сложила? Гостья посидит, говорить можно и за шитьем. А я сейчас пойду наведаюсь в магазин, вчера привезли такие хорошие макарончики, люди брали, а я прозевала.
Варя послушно начала кроить материю.
Еще под впечатлением Вариного голоса, который и до сих пор, казалось, переливался в комнате, Юля сказала:
– Я не знала, совсем не знала, Варя, что ты так поешь! У тебя же такой голос… Ты просто – талант!
– Голосок у нее очень приятный, – подтвердила тетка. – Как запоет, так аж за сердце ухватит. А платье пошить не способна. Не туда руки стоят.
– Спешно нужно новое платье? – спросила Юля.
– Нужно, – пробасила тетка. – Хороший человек случается. Мужчина с умом. Хоть и молодой, а знает цену копейке.
– Собираетесь замуж? – спросила Юля. – Вы вдова или как?
Тетка вытаращила глаза:
– Не я, а она, Варя, собирается замуж. Ей платье шьем. Мне хомута на шею не надо. Был у меня когда-то мужчина, знаю! Пил без просыпа да горшки бил. Я теперь, слава тебе господи, самостоятельна хозяйка: хочу – на базар, хочу – обед варю, хочу – в церковь иду. А захочу – ручки складу и так посижу.
– Что же, – улыбнулась Юля, – пусть лучше круглая сирота хомут надевает?
– Не все же такие, как мой был, – огрызнулась тетка, – за хорошим мужчиной женщина, как пышечка. Да и Варя – и красивая, и работящая.
– А как же школа? Тебе же, Варя, через полгода аттестат получать.
Варя молчала, низко склонившись над шитьем, за нее отвечала тетка:
– Варя правильно рассудила: сколько можно у людей на шее сидеть? За школой побежишь, хорошего мужчину потеряешь. Кто знает, когда такого другого найдешь. И тот аттестат, или как там его, ей не нужен: замуж выйдет – не аттестат будет присматривать, а мужа и деток. Правду я говорю, Варя?
– Правду, – прошептала Варя.
Юле хотелось ударить по столу кулаком, скомкать материю и швырнуть в уголок. Но она с подчеркнутым спокойствием промолвила:
– Не совсем правда, Варя. Или, верней, совсем неправда.
Тетка метнула на гостью колючий взгляд.
– Ну да, теперь слова старых людей не в чести. В песне одно поется, а на деле – другое.
– Смотря что за слова, – сдержанно промолвила Юля.
Тетка долго надевала пальто и шаркала калошами. Взяла корзину и на пороге вместо проститься протрубила:
– Раз-зумная оч-чень пошла теперь молодежь!
Юля осталась с Варей вдвоем. Минуту они сидели молча. Варя тяжело дышала и старалась не смотреть на одноклассницу.
«Почему она так? – думала Жукова. – Что у нее сейчас на душе? Она понимает, зачем я пришла, волнуется».
Юля встала, подошла к девушке и слегка, обеими ладонями, повернула ее лицо к себе. На Юлю глянули со страхом и непроизнесенной мольбой прекрасные синие глаза.
Сострадание и боль сжали сердце Жуковой. Чего тебе страшно, хорошая моя? О чем ты просишь меня? Ты боишься, что я грубым словом нарушу твою радость, которую ты лелеешь в груди? Затрону открытые раны?
– Со мной разговаривал о тебе Юрий Юрьевич, Варя, – тихо промолвила. – Рассказал все о твоем… твоем горе.
– Горе? – переспросила Варя.
– Ну, конечно же. Недоучиться, бросить школу – это большое несчастье. Когда твоя тетка говорила здесь так гадко об аттестате, у меня закипело в груди. Это же не просто себе – аттестат, бумажка. Это путевка в жизнь. Как жить, куда идти без путевки? Останется одно – печь, горшки, пеленки.
– А любовь? – Варя встала, и в зрачках у нее вспыхнули огоньки.
Жукова намеренно промолчала.
– А любовь? – вторично тихо повторила Варя.
– Ты его очень любишь? – спросила Юля.
– Не знаю… Я же только впервые… только впервые люблю. Я бы все время была возле него. Он очень ласковый. – Она улыбнулась. – Он говорит такие хорошие слова…
– Слова, Варя? А дела?
Лукашевич замигала длинными ресницами:
– Что дела?
– Дела его тоже хорошие, спрашиваю?
– Почему вы… ты спрашиваешь об этом? – снова с боязнью глянула девушка. – Я не понимаю.
– Варя, – сказала тогда Юля, – я верю, что ты влюбилась в него. Но он, он любит тебя?
– Любит! – с жаром воскликнула девушка. – Он хороший ко мне, слова у него такие…
– Ну, хорошо. Но мне совсем непонятно: почему ты хочешь бросать школу?
– Замужним же в школе нельзя, – простодушно сказала Варя. – А он хочет, чтобы сейчас записаться и уехать.
– А если ты не захочешь покинуть школу?
– Тогда он бросит меня, – вздохнула Варя. – Так и сказал: «Не морочь мне, говорит, голову со школой. Или школа, или я. Выбирай, говорит».
– Хорошие слова! Ласковые!
– Ты не смейся, – с укором глянула Варя. – А если он иначе не может? Знаешь, я читала, что любовь все путы рвет. Любовь ничего не признает, ничего не видит!
– Это ты ерунду читала, Варюша. Мне не хочется тебя обижать, тебе будет тяжело это слышать, только скажу одно: он тебя не любит! Никак, совсем не любит!
Лукашевич так растерялась, что не могла промолвить ни слова. Она обеими руками закрыла лицо и попятилась от Юли, как от чего-то страшного. Наткнулась спиной на стенку и словно прикипела к ней. И вдруг оторвала руки, глянула на Жукову горячим, пронзительным взглядом и стала словно совсем другой Варей.
– Когда ты пришла, – заговорила она, задыхаясь, – у меня почему-то так и екнуло сердце, будто ты мне беду принесла. Вот и в самом деле… Только откуда ты знаешь? Кто тебе поверит? Я была маленькой – отец меня бил. Осталась сиротой, кто мне сказал ласковое слово, кто приласкал? Тетка приютила, и за то спасибо, а все же попробовала бы ты у нее пожить!
Она подступала все ближе и бросала слова просто Юле в лицо:
– У тебя есть мать? Есть отец? Видишь, есть! А я без ласки выросла, только он приласкал, я от него узнала, что такое ласка! Что же ты мне говоришь здесь: «Не любит»! Не хочу я тебя слушать.
– Варя, ты спокойнее, – сказала Юля, – не волнуйся, так ты можешь принять неправильное решение. – И поймала себя на том, что повторила слова Юрия Юрьевича. – И все же послушай меня. Подумай сама: что это за любовь, если он принуждает тебя остаться без образования? Ты не будешь иметь даже аттестата об окончании десятилетки! Ты бы хотела учиться дальше? Вот, ты молчишь, наверно хотела бы. А он, твой фотограф, совершает над твоей душой насилие! Настоящая любовь все видит, настоящая любовь – нежная, чуткая. А ты говоришь – любовь слепая.
– Я думаю, что если любишь, то надо уступать друг другу.
– И вот ты решила уступить, оставить школу? А почему он не уступит тебе? Почему он не хочет подождать, пока ты сдашь выпускные экзамены? Почему он не думает о том, чтобы помочь тебе пойти дальше в институт?
Лицо у Вари передернулось, как от боли.
– У него самого образования нет. Всего несколько классов, – промолвила она.
– Варюша, – вела дальше Юля, – поверь, у меня сейчас к тебе такая нежность, будто ты моя родная сестра, и ты так неосторожно склонилась над глубокой ямой – не упади, Варюша! Он не любит тебя, он сам сказал тебе: или он, или школа! Что же это такое? Если ты останешься оканчивать школу, он бросит тебя? Так легко откажется от тебя! И это значит – любит! Нет, это – не любовь! Он любит только себя! Кого ты полюбила, Варюша? Присмотрись внимательнее! Больше я тебе ничего не скажу. Прощай! Нет, до свидания завтра в классе! Все твои одноклассники взволнованы, беспокоятся за тебя! А учителя? Вся школа думает о неразумной ученице Варе Лукашевич.
– Что же мне делать? – прошептала Варя, опустилась на стул и беззвучно заплакала.
13
Приближался день рождения Евгении Григорьевны, и было решено отметить этот скромный семейный праздник небольшой вечеринкой.
– Мама, кого же мы пригласим? – беспокоилась Марийка. – Прежде всего Юлю и Нину. Эти кандидатуры не обсуждаются. Ты знаешь, как нас называет вредный Мечик? «Три грации». Как тебе нравится? Причем, самой грациозной из нас он считает толстушку Нину.
– Может, ты хочешь его пригласить?
– Ой мам, ни за что. Да он бы не пришел, а прилетел. Мечик готов три дня ничего в рот не брать, лишь бы только побывать где-то на вечеринке, похвастаться модным галстуком или башмаками с большущим рантом. Нет, меня ужасно интересует, какую он себе изберет профессию. Неужели станет завом роскошной парикмахерской? Но для этого, кажется, не надо сдавать экзамены на аттестат зрелости.
Евгения Григорьевна изумленно подняла брови:
– Откуда у тебя такой сарказм?
– Ты – против?
– Отнюдь. Для таких, как ваш Мечик, это – наилучшее оружие. Но мне не нравится, когда показывают кукиш в кармане. Да-да, Мария, такие вещи надо говорить всем Мечикам в глаза.
– Еще как говорим! – воскликнула Марийка. – Прямо в глаза! И карикатуры рисуем в стенгазете, и куплеты пишем. Влияет, мама: раньше Мечик каждый день появлялся в новом галстуке, а теперь меняет их через день. Но модный галстук не поможет Мечику: мы его на вечеринку не пригласим! Если будет у нас Юля, то, конечно, надо, чтобы пришел и Виктор Перегуда.
– Почему это – «конечно, надо»?
Марийка слегка покраснела, и это не скрылось от глаз матери.
– Маленькая тайна? – улыбнулась Евгения Григорьевна. – Ну, хорошо. А если будет на вечеринке Марийка Полищук, то кого тогда, «конечно, надо» пригласить?
– Нет, мам, без шуток. Итак, «три грации», Виктор Перегуда… Кого еще?
– Из учителей ты думаешь кого-то приглашать?
Марийка вспыхнула радостью.
– Я хотела бы Юрия Юрьевича. Придет ли?
* * *
А Юрий Юрьевич сидел на своем любимом месте, в глубоком кресле у окна, ему было видно часть сквера со скамейками, газетную витрину, кондитерский киоск на углу улицы – все заснеженное первым снегопадом. Мохнатые снежинки кружили за окном, быстро надвигалась синяя полумгла, и в городе уже засияли вечерние огни.
Учитель жил в небольшой двухкомнатной квартире – одну комнату занимала сестра, работающая в аптеке провизором, а другая служила кабинетом и спальней ему самому. Жена учителя умерла еще в войну, а сын погиб в Берлине на второй день после победы – случайно попал на мину.
Его смерть отец перенес особенно болезненно. Он заперся в комнате, сел в кресло у окна и так просидел всю ночь. Когда утром, по обыкновению, он пришел в школу, все увидели, что виски у него поседели.
Юрию Юрьевичу было за пятьдесят. Хоть седина серебрилась в волосах, назвать его старым учителем можно было разве только потому, что он учительствовал уже свыше трех десятков лет. Он был молодой и сердцем, и телом, любил своих юных воспитанников, любил жизнь, природу, замечал в ней то, чего другие, может, не видели.
Коммунисты школы избрали его секретарем партийной организации. Он приступил к новым обязанностям с таким же задором, с каким воспитывал учеников или преподавал историю.
С первого дня школа начинала готовить учеников к экзаменам на аттестат зрелости. Юрий Юрьевич часто ловил себя на том, что завидует какому-нибудь мальчику с красным галстуком или подростку-комсомольцу. Это была особая, нежная зависть к юному поколению, которое будет жить при коммунизме. И он спрашивал себя: «Что ты сделал как коммунист и педагог для этих детей, какие новые черты характера ты привил им?»
Черты характера…
Из прошлого выступает лицо мальчика – светлоглазого, белокурого. Ничего необыкновенного в нем не было. Мальчик как мальчик. Наверное, и не отличишь его среди тысячи других. Но Юрий Юрьевич отличил бы. Антоша Стукач довел тогда до отчаяния. И не тем, что был отпетым проказником. Совсем нет. Он никогда не бесчинствовал, не бегал, как буря, по коридорам, не приходил в класс в изодранной сорочке, его затеи были хуже. Это он прицепил за ниточку вареник под потолком – как раз над столом, и во время урока этот вареник упал учителю на голову. Или подкладывал учителям под ноги «петарды», и они оглушительно взрывались.
Как-то на урок зашел инспектор из Наркомпроса. Это была солидная седая женщина. Вдруг из-под парты к ней быстро выползла черная гадюка. Женщина не знала, что это был только уж, и из испуга вскрикнула…
Ужа выпустил Антоша, ученик того класса, в котором руководителем был Юрий Юрьевич…
Терпение у учителя лопнуло. На педагогическом совете он добился, что Стукача исключили из школы.
Прошло десять или пятнадцать лет. И как-то в вагоне трамвая к учителю обратился молодой человек:
– Юрий Юрьевич, вы узнаете меня? Вспомните ужа в классе.
Это был Антон Стукач, теперь уже молодой ученый-зоолог…
Юрий Юрьевич со стыдом и болью вспоминает эту историю. Хорошо, что отец переехал куда-то и отдал Антошу в другую школу. А что если бы он махнул на сына рукой: «Ничего из тебя не выйдет!»
«Вспомните ужа в классе»…
Антоша мог бы прибавить: «И как вы меня выгнали из школы».
Не сказал этого, наверно потому, чтобы не сделать неприятное своему бывшему учителю.
Такую ошибку нелегко себе простить. А Юрий Юрьевич знал, что это была даже не ошибка. Нет, просто надоели выходки Антоши, и исключить из школы такого «трудного» ученика было легче, чем перевоспитать.
Этот случай стал уроком Юрию Юрьевичу на всю жизнь.
Учитель сидит и думает. Двадцать лет он в партии. Партия научила его осторожно и умно воспитывать каждого ученика, растить по-родительски, с чутким сердцем. Если бы они все пришли сейчас – те, кого он воспитал, выучил, – не поместились бы и в десяти таких комнатах. Встреча с ними могла бы состояться только в большом зале…
Они собрались бы со всей советской земли, с юга и с севера, с запада и востока – капитаны кораблей, ученые, инженеры, педагоги – такие, как и сам Юрий Юрьевич, – летчики, радисты, геологи, врачи, селекционеры… Все они честно, самоотверженно работают на своих постах. Но все ли они имеют черты характера, присущие новым людям?
Сидит Юрий Юрьевич в своем любимом кресле и думает:
«Нет, наверное, далеко не все. Ясные глаза и сердце еще омрачаются у кого-то из них жадностью, у других – завистью к успехам друга, у третьих – косностью. А еще кто-то стал бюрократом, а тот, смотри, – негодяем в быту»…
А всех же их знал Юрий Юрьевич еще учениками, они учились у него, он был их классным руководителем.
«Как же это случилось у тебя? – спрашивает себя учитель. – Как же ты, педагог и коммунист, мог не заметить в своих учениках тех пятен, которые искажают прекрасное лицо человека нашего времени? Ведь ты лепил их характеры, ты скульптор детских душ. И ты хорошо знаешь, что именно в детском возрасте легче всего привить лучшие, благороднейшие черты. Что ты можешь сказать на это? „Не у любого, мол, школьника можно заметить эти пятна. Они, знаете, возникают только с течением времени“. Неправда! Ты должен был их заметить! И вывод такой, что ты, Юрий Юрьевич, наверное, не работал до сих пор так, как требует от тебя партия. Не будь слишком скромным, ты – способный педагог. Но отдал ли ты все свои способности тому делу, которое тебе, как коммунисту, поручили партия и государство?»
Нелегко простелить светлую дорожку перед каждым своим воспитанником. А надо, чтобы она развернулась и легла под ноги, как чистый холст.
Когда три года назад Юрий Юрьевич впервые пришел в седьмой класс, он думал: «Молодое вино бродит, часто разрывает меха. Но с годами оно становится мудрее, усмиряется. Сейчас мне будет очень тяжело, надо иметь много терпения, осторожности и любви, чтобы вылепить характер молодого человека. Но придет время – теперешние ученики седьмого класса станут десятиклассниками, перед каждым из них реально встанет последний выпускной экзамен. Вот тогда я с чувством гордости смогу спокойно глянуть на дело своих рук».
И вот бывшие ученики седьмого класса стали десятиклассниками. У каждого из них формируется характер, у каждого есть черты, вдумчиво привитые учителем, школой. И не может, не может Юрий Юрьевич спокойно смотреть на дело рук своих. Как требовательный художник, который с мучением всматривается в очертания своего скульптурного произведения, находя в нем все новые и новые несовершенные детали, так с глубокой тревогой думает классный руководитель о своих воспитанниках.
Все ли он сделал для того, чтобы их дорога, в самом деле, была светлой, преисполненной страстным творчеством, ясными мыслями, горячей борьбой молодого, нарождающегося с плесенью старого, отживающего?
За вечерним окном суматошным роем кружат большие снежинки, попадают в лучистое сияние фонаря, вьются в буйном танце. Учителю видно, как над сквером, в бледно-зеленом небе, едва окрашенном розовой позолотой от затухающего заката, пролетают стаи черных грачей. Все они летят в одном направлении, стая за стаей, галка за галкой, осуществляя свой тайный вечерний облет.
Юрий Юрьевич беспокоится о Лукашевич. Он не знал ее раньше, она пришла в десятый класс среди учебного года, и судьба ученицы глубоко беспокоит учителя. Варя вступила в свое восемнадцатое лето. В таком возрасте легко сделать тяжелую ошибку. Что же он за педагог, за воспитатель, если разрешит девушке так серьезно ошибиться? Что же это за школьный коллектив, что это за школьные товарищи, если они не возьмут свою подругу осторожно за руку и не отведут от беды?
Хотя Жукова ничего не говорила Юрию Юрьевичу, но он знает, что сегодня она обязательно увидится с Лукашевич. Да, сегодня воскресенье, Жукова, определенно, уже была у Лукашевич дома. От этой мысли стало спокойнее на сердце. Учитель поднялся и включил свет. Он верил в Юлю, в ее отзывчивость, тактичность, в ее общительность. В классе, на уроке, учитель всегда наблюдал, как воспринимает его рассказ Жукова. Украдкой он думал: «Живой барометр настроения всего класса».
В двух больших аквариумах, обеспокоенные неожиданным светом, зашевелились сказочные экзотические рыбки и начали тыкаться в стекло. Аквариум – это была, как говорил Юрий Юрьевич, его «слабость». Между темными водорослями, среди миниатюрных гротов юркали стайки зелено-бронзовых меченосцев, важно плыл огненный вуалехвост, суетились нежные пецилии. В другом аквариуме жила пара колюшек, за которыми Юрий Юрьевич наблюдал с особым любопытством.
