Текст книги "Золотая медаль"
Автор книги: Олесь Донченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)
Учитель начал кормить эту цветистую рыбью мелкоту, осторожно высыпая, в аквариум сухую дафнию из маленького пакетика.
В прихожей прозвучал звонок. Наверно, это вернулась сестра с работы, Юрий Юрьевич отворил дверь. Перед ним стояла Юля Жукова.
В первую минуту учителю показалось, что случилась какая-то беда. «Лукашевич!» – молнией мелькнула мысль. Но, вглядевшись в лицо Юли, он сразу же успокоился.
– Мне очень стыдно, – промолвила Юля, – извините, Юрий Юрьевич, что беспокою вас даже в день вашего отдыха.
Она, наверное, приготовила это первое предложение по дороге.
Учителю хотелось, чтобы Жукова сейчас же рассказала все про Лукашевич, тем не менее он прежде всего пригласил ее раздеться, сам повесил пальто и только тогда, когда ученица села в его любимое кресло, спросил:
– Вы случайно не были у нашей юной невесты?
– Я пришла, чтобы рассказать вам. Возможно, это надо было сделать завтра. Но я не могла ждать завтрашнего дня…
Юля говорила возбужденно, весело. Она, наверное, спешила сюда, раскраснелась, а волнение прибавило ей еще больше румянца.
– Это прекрасно, что вы пришли именно сегодня. Говорите сейчас же: успех?
– Думаю, что да. А вот доказательств у меня нет никаких. Я лишь чувствую, что это – успех, хорошее начало. Варя мне ничего не ответила.
– Она и не могла вам сразу все сказать.
– Ну, конечно. Она его любит, Юрий Юрьевич, своего фотографа. Я знаю, как это бывает, как это…
Она вдруг ужасно смутилась и замолчала.
– И мне известно, что вы знаете, Юля, – улыбнулся учитель. – Вы же оба, хорошие мои, – и вы, и Виктор, – как на ладони. Будьте же мужественной, – пошутил, – смело смотрите фактам в глаза.
– У нас… у меня с ним дружба.
– Да, да, Юля! Большое чувство! Послушайте меня: живите чувствами большими, бойтесь всего мелочного. Как это унижает человеческое достоинство! А вот у того фотографа, думаю, есть некоторый расчет, коммерция. Я никогда его не видел, но представляю напомаженные волосы, аккуратненький пробор, маникюр. За этим, знаете – нуль, пустота.
Юрий Юрьевич вдруг стал серьезнее:
– А все же она как-то должна была отвечать, как-то реагировать?
– Варя? Она заплакала. И так тихо, как ребенок.
– Юля, это и был ответ! Это был настоящий ответ! Почему же вы сразу не сказали мне об этом?
Жукова пожала плечами:
– Она просто заплакала.
– Заплакала, так как восприняла ваши слова. Сомневается. Будет думать. До сердца дошло. А что вы думаете делать дальше? Не думайте, что уже отвоевали Лукашевич. Это только начало. Парикмахер ее так себе, без борьбы, не отдаст.
– Фотограф, Юрий Юрьевич. Я вам еще не сказала… Лукашевич чудесно поет, у нее прекрасный голос.
Учитель развел руками:
– Вот в самом деле – не сказали о важнейшем!
Жукова глянула удивленными глазами:
– Важнейшем?
Тогда учитель тихо, но выразительно промолвил:
– А вы хорошо подумайте, почему я так сказал. Вы поймете.
* * *
На газовой плите что-то ужасно скворчало, шипело, в кухне метались раскрасневшиеся «три грации». Марийка сбивалась с ног. До ужина оставалось каких-то два часа, а еще далеко не все было готово. Хотелось, чтобы к приходу гостей уже был накрыт стол.
Юля томилась над мороженым – оно чему-то очень медленно застывало. Нина проворно резала кружочками колбасу, резала сыр, открывала баночки с сардинами и шпротами, в конце концов, оцарапала в кровь пальцы и пошла к Евгении Григорьевне по йод. Но в этот момент зазвенел звонок в передней, и Нина, срывая на ходу фартук, побежала отворять. За нею вышла и Евгения Григорьевна.
Пришли первые гости – Витя Перегуда и Вова Мороз. Они вежливо приветствовали хозяйку с днем рождения и здесь же вручили ей свои подарки – хрустальную вазочку и небольшой натюрморт в масляных красках: на тарелке яблока и виноградная гроздь.
Картину рисовал сам Вова Мороз. Это был парень с непослушными волосами, с выпуклым лбом и широким носом, будто он расплющил его об оконное стекло. В школе Мороз давно получил славу художника и мечтал на будущий год пойти учиться в художественный институт.
Нина ахнула:
– Вова! Яблоки живые! Просто живые! Чудесный натюрморт, Вовка! Евгения Григорьевна, где вы повесите эту картину? Пошли! Надо на самом видном месте. Возле зеркала, хорошо?
Выскочила из комнаты и Марийка с консервной банкой в руках.
– Чего вы здесь встали? – позвала она. – Мамочка, Нина, приглашай!
Вова и Виктор сняли пальто и, подталкивая друг друга, несмело прошли в гостиную.
После этого звонок звонил уже раз за разом. Пришли две подруги Евгении Григорьевны из института генетики, пришла также ее коллега по работе, с которой она проводила опыты над кустистой пшеницей.
Марийка ждала Юрия Юрьевича. Ждали его и Нина и Юля. У каждой из них было о чем поговорить со своим учителем.
До восьми часов, когда решено было сесть за стол, оставалось десять минут, а учителя еще не было.
– Мам, неужели он не придет? – разочарованно промолвила Марийка. – Может, у него в самом деле какое-то неожиданное заседание или совещание. Ведь он – депутат районного Совета, у него, кроме школы, еще столько общественной работы. Вот предчувствую, что не придет.
Она постояла у окна, посмотрела на улицу и задумчиво пошла в гостиную. Витя рассказывал Юле и Нине, как встретил по дороге Мечика.
«Вы куда?» – спрашивает. «На вечеринку» – говорю. Он аж подскочил: – «На какую вечеринку? К кому? Счастливые! А я не знаю, куда себя приткнуть. Возьмите и меня, ребята!» – «Тебя же, – говорю, – не приглашали». А он: «Ничего, Марийка не выгонит!»
– Вот наглец! – вдруг вспыхнула Нина. – Ну пусть бы, пусть бы пришел! Я бы ему!
– Не знаю, – говорю, – насколько ты там желательный гость, Мечик.
– А он что?
– Вознегодовал ужасно. Считает, что его везде должны принимать с раскрытыми объятиями.
Все любовались картиной Вовы Мороза.
– Это с натуры? – спросила Евгения Григорьевна, – Узнаю боровинку.
Наконец пришел Юрий Юрьевич. Веселой гурьбой выбежали встречать его в прихожую. Учитель принес букет живых цветов.
Юля и Марийка помогли ему снять пальто, он вошел в прихожую, потирая от холода руки, свежий, гладко побритый, с подстриженной бородкой.
– Молодежный слет! – весело воскликнул он. – И все давние знакомые: Вова, Виктор, не говоря уже про наших комсомолок – будущих астрономов, писательниц…
Потом он взял за руку Марийку и, как маленькую, подвел к Евгении Григорьевне.
– Ваша дочь в последнее время делает успехи, которые нас очень радуют, – сказал он. – Да, да, Марийка начинает входить в число отличниц. Поздравляю вас!
Учитель искренне пожал Евгении Григорьевне руку.
Нина, стоящая рядом, почувствовала, что эти слова почему-то укололи ее. В течение вечеринки она несколько раз вспоминала их, убеждая себя, что такой похвале своей подруге она должна только радоваться.
Вскоре с веселой суетой все начали садиться за стол. Юрий Юрьевич сел рядом с Евгенией Григорьевной, возле него – Марийка, дальше – Виктор с Юлей, Нина с Вовой и прочие гости. На столе красовался большой пирог, утыканный веточками расцветшей вишни. Марийка давно их срезала в саду и держала в теплой воде, пока не расцветут.
Зацокали вилки и ножи, все налили вина и выпили за здоровье Евгении Григорьевны. Начался непринужденный, бодрый разговор.
Заговорили о выборе профессии. Эту тему незаметно, будто она возникла сама, поднял Юрий Юрьевич.
– Когда-то, – сказала Жукова, – была самая лучшая, самая благородная профессия – революционер!
– Да неверно, Юля, – возразил Юрий Юрьевич, – и совсем, знаете, это неверно! Почему – была? Это профессия не исчезнувшая, она не может исчезнуть на земле. Она только, так сказать, перешла в другие формы. А грандиозная революционная борьба в нашей стране за обновление земли, за коммунизм? Ведь каждый советский человек в этом понимании – борец, революционер-профессионал. Разве Мичурин – не революционер? А Стаханов?
Нина зааплодировала:
– Правильно, Юрий Юрьевич! Как у Франко чудесно сказано:
«Вічний революціонер – дух, що тіло рве до бою»…
– Согласна, согласна, – сказала Юля. – И как мне… как мне хочется стать настоящей революционеркой!
Последние слова были сказаны с такой детской искренностью, что все засмеялись.
– У моего отца хорошая профессия, – похвалился Виктор. – Сталевар! Двадцать лет работает возле электрической печи. Я часто бываю на заводе. Люблю смотреть, как варят сталь. Очень интересно! Опытный сталевар на глаз определяет температуру печи, по цвету расплавленной массы! А еще интереснее – когда льется ослепительный металл. Никогда не видели? Вагранка наклоняется все ниже, а сталь льется, льется, и вокруг дождь золотых искр! Чудесно! Все-таки наш век – век стали!
– Вижу, что у вас богатые впечатления, – сказал Юрий Юрьевич. – Может, они и определят вашу будущую профессию? Что ж, направляйтесь в металлургический институт. Куда вас зовут «души прекрасные порывы»?
Виктор сбоку глянул на Юлю, словно искал ее поддержки.
– Вы говорите – в институт? Разве это – обязательно?
– Вот и на тебе! – развел Юрий Юрьевич руками. – Твердо убежден, что обязательно.
У Виктора мелькнуло на лице странное выражение. Он хотел что-то сказать, но сдержался. Потом подумал и, снова посматривая на Юлю, промолвил:
– А знаете, Юрий Юрьевич, я еще окончательно не решил. У меня есть по этому поводу свои мысли…
Он покраснел и замолк, смутившись.
– Надо самому себя проверить, – сказала Юля. – Сразу не решишь. Серьезно надо, а не по-детски.
Тихонько она прибавила – так, чтобы услышал только Виктор:
– Хотя ты и есть мой большой ребенок…
Она прикусила язык, но было уже поздно – и как оно выскочило это словцо: «мой»? Хотела же просто сказать – ты большой ребенок…
– Юля, дорогая, повтори, – прошептал Виктор. – Правильно ли я услышал?
– Правильно, кроме слова «мой».
Виктор украдкой нашел под столом Юлину руку и благодарно пожал.
Юле было хорошо, уютно, и вместе с тем мягкая нежная грусть охватила душу. Было ли это тихое очарование первой любви – чистой и душистой, как цвет яблони, неясное ли предчувствие грядущей разлуки? Так изнеможенно и томно раскрываются на молодой яблоне бледно-розовые лепестки навстречу утру, а на дне цветка дрожит слезой хрустальная капля росы…
– Ясное дело, – сказал Юрий Юрьевич, – что профессию надо выбирать с горячим сердцем и светлым умом. Ах, дорогие друзья, у вас есть все возможности для этого. А вот когда я учился… И все же выбрал себе любимую дорогу. Нет у нас плохой профессии, всякая работа – прекрасная, если она согрета любовью.
Юрий Юрьевич рассказал интересные случаи из своей учительской жизни, вспомнил, что первым его учителем был поп – отец Богдан. На уроки он приходил с полными карманами гречки, на которую ставил на колени «нерадивых» учеников.
– А вы стояли, Юрий Юрьевич? – спросила Марийка.
– Пришлось. Я спросил у отца Богдана, на каком языке разговаривали в раю Адам и Ева. Как оказался, батюшка в этом вопросе был досконально осведомлен. «Разговаривали они церковнославянским языком, – сказал он, – а чтобы ты лучше запомнил, становись на колени!» И собственноручно насыпал на пол гречки. Как же она впивается в тело! До сих пор не могу забыть!
У Нины начался оживленный разговор с Вовой Морозом. Она доказывала, что хорошую картину может дополнять точное название и что здесь художнику не обойтись без помощи поэта или писателя. Вова же отстаивал мысль, что никаких названий картинам давать не надо, пусть названия дает сам зритель, пусть картина воздействует своим содержанием.
– А то что же у нас выходит? – говорил Вова. – Мы предупредительно пишем: «Это не корова, а закат солнца». Будто зрители сами не понимают, что перед ними в самом деле закат солнца.
– Подожди, – горячилась Нина, – а что ты скажешь по поводу такого названия картины, как, скажем, «Над вечным покоем»? Не церквушка, а именно «Над вечным покоем!» Название дополняет картину! И надо уметь найти такое название! Не «Грачи вьют гнезда», не «Весна», а «Грачи прилетели»! Не «Старики», а «Все в прошлом», не «Наводнение», а «Большая вода»!
Вове было приятно, что Нина вспомнила эти картины. Он доверительно рассказал ей о своих творческих планах.
– Мне хотелось бы сделать такое полотно, – мечтательно говорил Вова. – Представь себе, Нина: осень, дорога в поле, небольшая рощица, мостик через ручей. Наша родная, дорогая сердцу природа. У дороги, на опушке, стоит девушка с букетом желтых кленовых листьев. В небе журавлиный ключ, летящий на юг, и девушка белым платком машет ему вслед… Я так ярко вижу все это и обязательно напишу такую картину, как только стану взрослым.
Но Нина не улыбнулась на последние слова.
– Я тоже вижу, Вова, – почему-то тихо сказала она. – Вижу твою будущую прекрасную картину… Хочешь знать, какое я дала бы ей название? Хорошее название из песни «У вирий птахи відлітають». Каждый бы вспомнил слова этой песни, и это только подчеркнуло бы патриотическое содержание картины.
Нина подумала и прибавила:
– У меня есть еще хороший сюжет для тебя. Вот послушай. Во-первых – название картины «Приехала!» Одно слово. И все. Приезд знатного человека в колхоз по приглашению. Кто она? Наверно – известная писательница. Только что уехала машина. Людей – толпа, школьники с букетами цветов, женщину торжественно встречают. А она идет – гордая, с осознанием, что ее знают и любят сотни тысяч читателей, что это ради нее собралась такая толпа, для нее эти цветы, для нее играет оркестр…
– Приезд знатного человека в колхоз – это хорошо, – задумчиво произнес Вова. – А вот только мне не совсем нравится эта гордость, осознание, что все – ради нее.
– Почему? Естественное чувство. Талант вознагражден, талант приветствуют…
– Так-то оно так, только все-таки без гордого осознания лучше. Это же наша, советская писательница. Скромность… Я бы сделал совсем иначе.
Вова опомнился, что до сих пор говорил лишь о себе, ему интересно было узнать, чем занимается Нина. Парень знал о ее литературных опытах, он осторожно и деликатно расспрашивал, что нового она написала, что думает писать, и она, чувствуя к нему полное доверие, искренне рассказала о своих успехах и неудачах. Вова внимательно слушал, а потом сказал:
– Я думаю, что рассказ у тебя получится. Ты уже совсем четко видишь героев. Вот у нас, художников («у нас» само сорвалось у Вовы с языка), случается так: пишешь что-нибудь и сам видишь – не играет оно, не горит. Подумаешь – и дашь еще один мазок, еще какую-то черточку, – и вдруг вся картина так и оживет, будто солнце на нее брызнет. Это когда найдешь какую-то живую деталь, только непременно чтобы она была правдивой… Наверное, и в литературном произведении так. Правильно я говорю, Нина?
Вова взлохматил пятерней волосы – он, наверное, взял этот жест у кого-то из художников.
Нина смотрела на парня и думала, что с ним очень интересно разговаривать. Ему, наверное, можно будет и рассказ прочитать, он сумеет дать ценные советы.
После ужина Евгения Григорьевна сыграла на пианино свою любимую «Лунную сонату» Бетховена. Играла она взволнованно, с чувством, откинув назад голову, будто видела в эту минуту, как месяц плыл над садами, над приморским городом, как лунная дорога растопленным золотом текла к горизонту, в море…
Поочередно играли Марийка и Нина. Юля сидела в уголке, слушала. К ней подошел Виктор.
– Так люблю музыку, – сказала она, – а сама не умею играть. Я должна научиться, Витя.
– Зачем? У тебя же есть стенография!
– Не очень остроумная шутка.
– Я уверен, – промолвил Виктор, – что стенографию вообще скоро положат в архив, ликвидируют, как специальность. Ведь у нас есть замечательные магнитофоны.
– Представь себе, мне она отнюдь не мешает!
Юле стало досадно, что Виктор ничего не сказал о музыке и так неуместно перевел разговор на стенографию. А ей хотелось поговорить с ним о произведениях своих любимых композиторов, поспорить. Юля еще была под впечатлением «Лунной сонаты», которая почему-то вызывала у нее всегда одно и то же воспоминание из раннего детства.
Наверное, тогда ей было не больше пяти лет. Она проснулась среди ночи и увидела чье-то бледное лицо, заглядывающее в окно. Ей стало страшно, она крепко закрыла глаза, но и сквозь веки ощущала тихое свечение, словно прикосновенье легоньких пальцев. Страх прошел, и девочка снова увидела лунный лик и золотую дорожку на полу. Как стучало детское сердце, когда девочка встала с кровати и по той лунной дорожке подошла к окну и влезла на подоконник. Бледное, унылое сияние влекло все ее маленькое существо, она простерла вперед ручонки и здесь услышала испуганный крик матери…
Виктор наклонился, заглянул Юле в глаза и тихо, серьезно сказал:
– Извини меня. Я – дурак…
Она быстро взглянула на него, пораженная, что он сразу понял ее настроение. Досада развеялась, как облако, и нежная, теплая радость плеснула в душу. «Какой он чуткий, какой хороший! Дорогой, дорогой!..» Юля еще ни разу не говорила ему таких слов, но их можно было прочитать в ее глазах, и Виктор, наверное, прочитал.
– Юля! – шепнул он или, может, ей только показалось, что шепнул. И не сказал больше ничего, только ласковая грусть затуманила взор. Ему сейчас хотелось молчать и прислушиваться к тому, что звучало в сердце.
Нина выкатилась на середину комнаты, заплескала в ладоши:
– Танцы! Танцы!
Загрохотал стол, стулья сдвинули в угол, Марийка с силой ударила по клавишам, и Нина понеслась с Вовой Морозом, пристукивая каблуками, сияя глазами, раскрасневшаяся и счастливая. За ними во второй паре шел Юрий Юрьевич с Евгенией Григорьевной, и в скором времени уже все гости танцевали краковяк.
Юля с Виктором вступили в танец последними. Они танцевали очень внимательно и сосредоточенно, словно делали какое-то важное дело. Комната исполнилась стуком ног по паркету, смехом, звонкими восклицаниями, музыкой, и в этом радостном гаме и Юля, и Виктор молча переживали свою радость, скрытую от других и потому еще более дорогую каждому из них. «Тебе хорошо со мной?» – спросила Юля глазами, и Виктор ответил ей так же: «Как странно, мы – в веселой толпе, но сейчас мы только вдвоем и большее нет никого».
Тем временем Юрий Юрьевич говорил Евгении Григорьевне:
– Когда я бываю среди нашей молодежи, у меня возникает чувство, будто я еще ничегошеньки не успел сделать для этих юношей и девчат. Как вы думаете – почему так?
– Потому, Юрий Юрьевич, что они невыразимо прекрасны, чисты, вдохновенны. Им хочется отдать не одну, а две жизни, и что бы мы ни сделали для них, все кажется слишком маленьким.
У Евгении Григорьевны тихо закружилась голова, непонятная слабость сковала руки и ноги. Она извинилась и присела в уголок дивана отдохнуть. Но слабость не проходила, и будто невидимая пленка застилала глаза.
Женщина поняла, что это не усталость, а что-то неизвестное подкралось к ней незаметно, вошло в организм и теперь всегда с нею.
Вальс Нина танцевала тоже с Вовой. Когда они сели отдохнуть, Вова спросил:
– А ты знаешь, как надо писать произведения? Существуют же какие-то правила, без них рассказ не выйдет.
Нина возмутилась:
– О каких правилах ты говоришь? Разве они существуют для художественных произведений?
– Конечно! Наверно, что-то есть – как, например, строить сюжет…
– А как ты думаешь: знал какие-то правила автор «Слова о полку Игоревом»?
Она глянула Вове в глаза и виновато улыбнулась:
– А впрочем, Вова, есть такое правило. Ты сам сегодня говорил о нем: нужна правда! Чтобы все было правдиво!
И задумалась.
Было уже поздно, гости начали прощаться. Нине показалось, что вечеринка прошла очень быстро, а как хорошо было бы остаться еще на часик-другой. Но снова вспомнилось, как Юрий Юрьевич похвалил Марийку, и неизвестно почему появилось такое ощущение, будто этим он принизил ее, Нину, которая до сих пор была первой отличницей в классе.
Она не могла удержаться и, прощаясь, сказала подруге:
– Тебя, Марийка, Юрий Юрьевич уже хвалит и на семейных вечеринках. Золотая медаль тебе обеспечена!
И что-то такое было и в глазах, и в голосе Нины, что Марийка ничего не ответила и только удивленно подняла брови.
* * *
Ночью Евгения Григорьевна проснулась. Ледяные мурашки бегали у нее по спине. Что это? Снова лихорадка? Нет, уже не раз исследовали кровь, малярии не выявлено. Какой-то другой тайный недуг вошел в ее плоть.
Ей очень захотелось, чтобы скорее настало лето, чтобы снова почувствовать шелест усатых колосьев, вдыхать на полные груды душистый аромат цветения хлебов. Захотелось склониться с пинцетом над колоском, ощутить, как он щекочет ладонь… На миг увидела себя в белом халате среди высокой пшеницы, почувствовала, как поет над головой жаворонок…
И вдруг от фантастической мысли сжалось сердце: почувствую ли снова, увижу ли?
Почему, почему появилась такая мысль?
Подняла голову, услышала сонное, спокойное дыхание Марийки…
