Текст книги "Охота в Лагарте. За два часа до темноты"

Автор книги: Норман Льюис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

После дождя, прошедшего рано утром на второй день пребывания «Возмездия» в Копенгагене, день выдался ясный, солнечный, однако в воздухе еще ощущалась свежесть. На мокрых бортах пароходов, стоявших у причалов, играли солнечные зайчики. На рейде тускло поблескивал корпус лодки, четко выделяясь на фоне изящного парусника «Денмарк».

Офицеры лодки завтракали в кают-компании, просматривая газеты и журналы. Как ни мало пробыл на лодке Баддингтон, он уяснил, что разговаривать здесь во время завтрака не полагается. Традиция пришлась ему не по душе. Будучи по профессии человеком общительным, он с удовольствием принимал участие в болтовне и спорах, в иное время кипевших в кают-компании. По его мнению, время нынешнего завтрака тратилось непроизводительно; он сравнивал его с долгими минутами в театре перед поднятием занавеса.

Он сидел спиной к буфетной, поглощая яичницу и читая газету. Однако сосредоточиться на чтении ему мешал разговор, который шепотом вели в буфетной Таргет и Миллер; до него доносились лишь отдельные фразы:

– Ну, она и говорит мне таким нежным голоском: «Хорошо, дорогой, сто крон».

– Сто крон?! Это же пять фунтов!

– А я ей так спокойненько отвечаю: «Черт возьми, но я же не покупаю эту штуковину насовсем, я только хочу нанять ее на время!»

Баддингтон тщетно напрягал слух – вестовые заговорили еще тише.

Вскоре после завтрака привез почту и почтальон «Возмездия». Среди корреспонденций оказалось и письмо для Шэдде. Командир в это время обсуждал у себя в каюте с главмехом дефектную ведомость. Взглянув на конверт, Шэдде узнал почерк Элизабет. К горлу у него подкатил комок. Дрожащими от волнения руками он поспешно вскрыл письмо.

– Извините, – бросил он. – От жены…

Шэдде развернул письмо и углубился в чтение:

«Дорогой Джон!

Твое письмо из Стокгольма поколебало мою решимость, видимо, поэтому прошло так много времени, пока я собралась с силами ответить тебе. Прежде всего я поехала в Борнемут к Уинифрид и попыталась разобраться в своем состоянии. Теперь я приняла окончательное решение, и, я надеюсь, ты не будешь слишком переживать. Вчера я была у адвокатов по бракоразводным делам, выяснила, что требуется для развода, и написала заявление, что беру всю вину на себя. Отвратительная, мерзкая процедура, но тем не менее я согласилась.

Из твоего письма мне стало ясно одно: ты не имеешь ни малейшего представления о том, что я пережила за последние два года. Почти все время я была одна. Возможно, я легче переносила бы одиночество, будь у нас дети. Настоящих друзей у меня тоже нет: из-за твоей службы мы, естественно, не успевали их приобрести. В тех редких случаях, когда мы были вместе, ты думал только о своих делах, и я часто спрашивала себя, замечаешь ли ты мое присутствие. Я понимаю, это звучит резко, но я действительно озлоблена. Я очень несчастлива, мне кажется, что все последнее время я бесцельно шла куда-то по бесконечной, унылой дороге. Больше не могу так жить! Иногда я задаю себе вопрос: понимаешь ли ты, каково мне переносить смену твоего настроения? Ты помнишь последний отпуск, проведенный тобой дома? Я не раз пыталась помочь тебе преодолеть приступы мрачного отчаяния, но ты всегда отдалялся от меня, давая понять, что во всем виновата я. Иногда на тебя нападало дикое веселье, ты принимался строить воздушные замки, болтать о всякого рода несбыточных планах, вроде покупки машины или особняка или поездки в отпуск за границу. Ты прекрасно знал, что у нас нет средств ни для таких поездок, ни для покупки „ровера“, но когда я пыталась вернуть тебя на землю, ты принимался обвинять меня во всех смертных грехах.

Я ненавижу себя за то, что пишу тебе все это, но рано или поздно это должно было произойти… Ведь из твоего письма повторяю, мне совершенно ясно, что ты не отдаешь себе отчета в серьезности положения и в том, как мне тяжело нести это бремя.

Когда-то я очень любила тебя, Джон. Вероятно, что-то от этого чувства сохраняется еще и теперь. Но невозможно вечно любить человека, которого видишь редко и мало, а главное, которого боишься.

Я пока еще не стара (как и ты) и не теряю надежды, что смогу начать жизнь заново. Не хочу отрицать и собственной вины. Я не могла дать тебе детей, а с ними, возможно, все было бы по-другому. Но, вообще-то говоря, сейчас уже не имеет значения, кто из нас виноват больше, а кто меньше… Не в моих силах жить по-прежнему. Знаю, я покажусь тебе истеричкой и эгоисткой, но тут уж ничего не поделаешь.

В конце месяца я уеду в Австралию к Рут и Эдварду и, вероятно, останусь там. До этого поживу у мамы, а в Питерсфильд уже не вернусь.

Со временем, хочу надеяться, ты поймешь, что так будет лучше для нас обоих.

Да, да, я не смогла сделать тебя счастливым. Прости меня, если сможешь. Но я верю, что ты еще будешь по-настоящему счастлив. Какой смысл жить, если не чувствуешь себя счастливым?..

Элизабет».

Закончив чтение, Шэдде долго сидел, бессмысленно уставившись перед собой. Потом встал, скомкал письмо, швырнул его в корзинку для мусора и молча вышел из каюты.

Ни врач, ни Саймингтон не имели ни малейшего представления, почему им приказали немедленно уйти с приема и вернуться на корабль. Передав распоряжение Шэдде, Каван в ответ на их недоуменные вопросы лишь покачал головой.

– Я и сам толком не знаю, – развел он руками. – Шэдде велел лишь передать его приказ и сказать, что будет разговаривать с вами утром.

– Но о чем? О чем? – уныло допытывался доктор.

– Понятия не имею, – пожал плечами Каван. – Могу сказать только одно…

– Ну?

– Он чем-то взбешен. Не иначе вы что-то натворили.

Каван отошел, и Саймингтон взял врача за руку.

– Знаете, я еле сдержался, чтобы не нагрубить ему, – заметил он.

– И я тоже, – кивнул О’Ши. – Однако приказ есть приказ. Пошли.

На следующее утро, все еще недоумевая, они подавленно ожидали вызова Шэдде. В полдень, когда уже пора было отправляться на прием к бургомистру, за ними явился вестовой командира.

Шэдде сидел за столом, погрузившись в свои думы, и даже не заметил их появления. Саймингтон решил, что это было проделано для вящего эффекта, и воспользовался длительной паузой, чтобы сочинить стихи, которые начинались: «Злобный Шэдде в диком бреде…» – но вдохновение покинуло его после первых же двух строк.

Шэдде поднял голову и уставился на офицеров, не сразу поняв, кто находится перед ним.

– А, это вы… Да, да… – он встал. – Будьте любезны рассказать, что вы натворили вчера вечером на приеме в посольстве?

«Стелит мягко, – подумал О’Ши. – Пока что держит себя в руках».

– Я не совсем понимаю, сэр… – начал было Саймингтон. Голова Шэдде дернулась в его сторону, словно он целился подбородком в молодого человека.

– Не напускайте на себя ореол мученика, Саймингтон, – голос у командира лодки был спокойный, но глаза по-прежнему холодны. – Это вам не поможет.

– Извините сэр, – вмешался доктор, – но я тоже не понимаю, что вы имеете в виду.

Шэдде медленно повернулся и вперил взгляд в О’Ши.

– В самом деле? – саркастически спросил он и вдруг выпалил: – Сейчас поймете, черт возьми! – Это раздалось словно револьверный выстрел. – В посольстве вы вели себя словно пьянчужки, вырвавшиеся на берег… – Он умолк и снова взглянул на них. – Но вам показалось этого мало, и вы сбили с ног официанта и устроили дебош, словно в третьеразрядном кабаке! Теперь вы понимаете, что я имею в виду?

– Мы не имели никакого отношения к тому, что официант упал, сэр, и осмелюсь утверждать, что…

Губы Шэдде сомкнулись в узкую полоску, и он властно вскинул руку.

– Лейтенант Саймингтон! Я здесь не для того, чтобы выслушивать всякий нонсенс! Слушайте мене! И вы тоже! – обвернулся он к О’Ши и перевел вздох. – Запомните – флотских офицеров приглашают на прием в посольство Великобритания не ради их личных достоинств, но в первую очередь как представителей корабля, на котором они служат, и как представителей королевского флота. Их долг находиться среди приглашенных и делать все, повторяю, все, для того, чтобы оставить хорошее впечатление об их корабле и об офицерах британского флота. Вот для чего они там присутствуют, понятно? А вовсе не для того, чтобы бесплатно напиться и… – он резко оборвал свою речь и указал на дверь. – Все. Можете идти.

Саймингтон хотел что-то сказать, но доктор глазами заставил его молчать. Саймингтон едва заметно пожал плечами, и оба офицера вышли.

В кают-компании лейтенант бросился в кресло и в отчаянии взъерошил свою шевелюру.

– Боже! Какое счастье, что мы скоро расстанемся с ним! Больше я не могу его выносить!

О’Ши сочувственно взглянул на него.

– Понимаю, но думаю, что он скорее заслуживает жалости, чем мы. Жизнь должна быть адом для него.

– Но вся эта чушь, будто мы свалили официанта… – развел руками Саймингтон.

– Возможно, что с другого конца зала ему могло так показаться. Ведь мы были рядом с официантом, когда он споткнулся.

– Но почему он не желает даже выслушать нас?!

– Ваше «осмелюсь утверждать», Джордж, было превосходно! Но это все равно что поднести факел к бочке с порохом. Вы…

Его перебил вахтенный старшина, объявивший по радио о приближении катера.

Врач и главмех симпатизировали друг другу. Каждый уважал в другом его знания и человеческие качества. Кроме того, Рису Эвансу импонировала доброжелательность врача, а врачу искренность и бесхитростность валлийца. Но так как главмех не мог понять, почему Шэдде не любит О’Ши, а тот, в свою очередь, не понимал дружбы Шэдде и Риса Эванса, то единственным человеком, о котором они никогда не заговаривали, был их командир. Тем более удивительным показалось О’Ши, что Эванс, придя к нему в каюту, сразу же заговорил о Шэдде.

Валлиец начал без предисловий. Вид у него был встревоженный.

– Док, мне нужно о нами посоветоваться…

О’Ши загасил сигарету.

– Я вас слушаю.

– По поводу командира, – продолжал главмех, качая головой. – Давно знаю его, док… Он всегда был со странностями. Человек он суровый, но справедливый, – вызывающим тоном произнес Эванс, словно ждал, что ему станут перечить.

– Я знаю, он вам нравится.

– Да. Он хороший человек. И я беспокоюсь за него.

– Репутация у него отличная, – мягко произнес О’Ши. – Но что вас тревожит?

Эванс некоторое время молча глядел на собеседника.

– Вы никому не скажете, доктор?

– Конечно.

Главмех наклонился вперед и, понизив голос, доверительно произнес:

– Он болен, вот уже несколько недель как он болен. Он сам не свой. Нервничает. Слишком много неприятностей свалилось на его голову. С ним происходит что-то непонятное…

– Из-за чего же он нервничает?

– Из-за всего. Во-первых, из-за саботажа, но и по другим поводам…

– Каким, например?

Валлиец угрюмо поглядел на врача.

– Придется рассказать вам все…

– Если не хотите…

– Нет, лучше, чтобы вы знали, – покачал головой главмех.

– Как вам будет угодно.

Эванс рассказал доктору все, что знал. Он начал с семейных неурядиц Шэдде, рассказал о том, как подействовало на Шэдде письмо жены, поведал об инциденте в проливе Ломбок и о том, что Шэдде уверен, будто Саймингтон разболтал об этом в кают-компании, и поэтому убежден, что все офицеры настроены против него. Главмех рассказал и о подозрениях командира относительно причин, по которым того переводят на берег.

– Да, слишком много навалилось на беднягу, – заговорил О’Ши. – Я знаю, что у него есть пунктик – расхлябанность экипажа, знаю, что он терпеть не может первого помощника, Саймингтона и меня, но об остальном я не знал. – Доктор замолчал. – Вам было известно о случае в проливе Ломбок?

– Нет, пока он сам не рассказал мне вчера вечером.

– Я тоже ничего не знал. В кают-компании об этом никогда не говорили. Иначе бы я знал. Саймингтон мой друг.

– Шэдде стал совсем другим человеком за эти дни. Вчера он сказал, что страдает бессонницей. Слишком много забот, говорит. И ничего не ест. Что-то тяготит его все время. Не можете ли вы ему помочь? – главмех озабоченно глядел на доктора.

О’Ши посмотрел в зеркало и поправил галстук.

– Это очень трудно. Вы же знаете, какой он своенравный и гордый. К нему нельзя приблизиться. К тому же он ненавидит меня…

– Он нуждается в помощи, доктор, – настаивал валлиец.

– Не думаю, чтобы Шэдде принял чью-либо помощь… Не такой он человек. Да и, судя по вашим словам, помочь ему невозможно.

– Что вы имеете в виду?

– Ну… как бы это сказать… Вы говорите, что от него уходит жена… Медицина тут бессильна…

Главмех молчал.

– Что касается пролива Ломбок и Саймингтона… – О’Ши принялся разглядывать свои ногти. – Очевидно, он сгущает краски… Но ведь я не могу положить его на стол и вырезать это, как аппендикс. Он закует меня в кандалы, если только я заикнусь об этом. К тому же я не психиатр, но даже будь им, все равно не сумел бы ничем помочь. Он не терпит психиатров. В Стокгольме я пытался объяснить Шэдде проблемы, которые возникли перед Кайлем. Он чуть не взорвался, готов был ударить меня. Сказал, что все это медицинские штучки. – Доктор передразнил Шэдде: – «Подобные разговоры подрывают основы воинской дисциплины». – Он взглянул на Риса Эванса и покачал головой. – Сожалею, но я не хочу испытать это вторично. Жизнь слишком коротка.

– Значит, мы ничего не можем для него сделать? – Рис Эванс поднялся.

– Боюсь, что нет. Он сам должен решать свои проблемы. Не принимайте этого близко к сердцу. Проблемы есть у всех. Но время – лучший исцелитель. Через несколько дней мы придем в Портсмут, и он расстанется с нами. Сейчас это кажется ему катастрофой, но штабная работа, перемена обстановки пойдут ему на пользу. К тому же его станут окружать люди его возраста. Он будет не таким одиноким, как здесь. Возможно, что это исцелит его.

– Может быть, вы правы, док, – неуверенно произнес Рис Эванс. – Хочу верить в это. Я не могу видеть, как человек страдает.

– В вашем лице он имеет хорошего друга, чиф, – сочувственно улыбнулся доктор.

Командир вернулся на борт после ленча у мера в половине третьего. Нигде не задерживаясь, он прошел в свою каюту и вызвал Миллера.

– Я хочу выспаться. Пусть меня не беспокоят. Передайте вахтенному офицеру.

– Когда вас разбудить, сэр?

– Никогда, – рявкнул Шэдде. – Я сам проснусь.

Дасти Миллер услышал, как Шэдде запер дверь. Прежде этого никогда не бывало.

Оставшись наедине, Шэдде принялся за рапорт командующему относительно инцидента в Корсёре. Он не мог сосредоточиться и минут через десять поднялся из-за стола. Он чувствовал себя утомленным и прилег, пытаясь уснуть, но сон не приходил. Шэдде погасил свет и лежал в темноте, думая о письме Элизабет. Он все еще не мог поверить тому, что она уезжает в Австралию… Когда он вернется в Питерсфилд, дом будет пуст; он станет жить там в одиночестве. Вот как начинается его жизнь на берегу… Что произошло с Элизабет? Она так переменилась за последние два года, куда делись ее жизнерадостность и веселость? Теперь ему было трудно вспомнить, какой она была прежде. Он помнил только ее глаза – светлые и живые, не такие печальные и погасшие, как теперь.

В чем же причина? В том, что у них не было детей? Наверное, в этом… Она стала нервной и раздражительной; вечно настороженная, готовая к ссоре по любому пустяку. У нее всегда был беспокойный характер. Не оставляла его в покое ни на минуту, даже когда он бывал занят или чем-нибудь встревожен. Когда он пытался сосредоточиться на работе, она приходила и не давала ему думать. Она проявляла нежность и заботу, но он видел, что она хочет проникнуть в его мысли, и это злило его. Ведь он не всем мог делиться с ней. Элизабет никогда не понимала этого. Не понимала даже его желания остаться одному, когда он бывал расстроен и находился в подавленном настроении.

Помнит ли он свой последний отпуск, спрашивает она в письме. Как можно забыть? Дождь не прекращался ни на минуту, и Элизабет ходила в слезах, пытаясь вытащить его на прогулку или в кино. Но если тебе не хочется, если ты обеспокоен?! А как он мог рассказать ей, что именно тревожит его? Разве смогла бы она понять, что означает для него появление на борту Саймингтона? Что знала она о проливе Ломбок и как мог он рассказать ей про то, что там произошло?! Она стала бы презирать его, если бы только узнала. А когда он рисовал перед ней планы на будущее, она словно обдавала его ушатом холодной воды. У нее было болезненное отношение к долгом, словно они были единственными людьми на свете, которые занимали деньги.

И, несмотря на все это, он знал, что не сможет жить без Элизабет. Она была самым близким, самым родным и нужным ему человеком, единственным на белом свете человеком, всецело зависящим от него, – верная, внимательная, заботливая… И хотя она часто раздражала его, все равно она готова была прийти к нему на помощь в любую минуту, поддержать его, влить в него новые силы. Все его надежды, ощущение уверенности – все это было связано с ней.

Было уже шесть часов, когда он зажег свет, так и не сомкнув глаз ни на минуту. Три трепетных часа ворочался он без сна на своей койке. Во рту у него пересохло. Он встал, проглотил три таблетки, которые дала ему в дорогу Элизабет, и испуганно подумал, что сейчас начнется нервный приступ. Этого не было с ним с той самой ночи в проливе Ломбок… Не в силах больше оставаться в каюте, боясь, что не сможет совладать с собой, он отправился в кают-компанию, но тут же понял, что не в состоянии встречаться со своими офицерами. Лучше сойти на берег. Он подумал о Маргрэт, – интересно, что она делает? «Пригласите меня в другой раз, – сказала она на приеме, – вы же мой самый любимый командир британского флота».

Скоро он уже не будет командиром, вспомнил Шэдде и отогнал от себя эту мысль, решив больше не думать об этом. Он немедленно отправится на берег и позвонит Маргрэт. Если она занята, он проведет вечер один. Так или иначе, но он должен развеяться. К чему хандрить наедине с самим собой в каюте?

Шэдде позвонил вестовому и велел подать шлюпку через десять минут. Затем он переоделся в темный костюм, набил портсигар сигаретами и пересчитал деньги в бумажнике. На палубе вахтенный офицер Уэдди помог ему спуститься в шлюпку. Баковый отвалил, и они направились по внутренней гавани в Нюхэвн.

Из первого попавшегося автомата Шэдде позвонил в посольство. Дежурный дал ему номер телефона квартиры Маргрэт.

Она обрадовалась, услышав его голос. Нет, она свободна сегодня. Да, она с удовольствием поужинает с ним.

– Где? – спросил он.

– В «Павильоне» на Лангелина. Очень хороший ресторан, и я люблю глядеть на бухту и корабли.

– Я тоже, – согласился Шэдде. – Где и когда мы встретимся?

– А который час?

Они свернули в сторону Гроннингена и поехали по направлению к Остербогаде. Сперва ему казалось странным и непривычным ехать по правой стороне, но вскоре он к этому привык. Начинало смеркаться. Улицы были уже ярко освещены и многолюдны, несмотря на холодный ветер с моря.

Ощущение радостного возбуждения не оставляло его, и, управляя машиной, он непринужденно болтал о Маргрэт. Велосипедист пересек дорогу, и Шэдде пришлось резко затормозить. Он буркнул: «Будь ты проклят!» – и рассмеялся.

– Будьте внимательны, – встревоженно заметила Маргрэт. – Можете попасть в неприятное положение, если зацепите велосипедиста.

– Эго будет незабываемый день, мадам, – сказал он и запел. Он начал слишком низко, но пел недурно.

 
Тореадор, смелее в бой, тореадор, тореадор!
Помни, что в час борьбы твоей кровавой
Черный глазок блестит живей…
И ждет тебя любовь, там ждет тебя любовь!
 

Он умолк.

– Уф, дыхания не хватает.

– Продолжайте, продолжайте, – рассмеялась она. – Мне нравится, как вы поете.

Они подъехали к оживленному перекрестку в Трианглене, в он принялся сворачивать влево.

– Нет, нет! – закричала она. – Держите вправо!

Он мгновенно развернул машину вправо, но поздно. Заскрипели тормоза, раздался гулкий удар – кто-то наехал на них сзади.

Шэдде немедленно остановил машину. Владелец наскочившего на них автомобиля уже был на мостовой, маленький, злобный, разъяренный человечек.

– Почему вы свернули налево? Это нарушение! Нельзя поворачивать налево! А затем вы вдруг свернули направо! Ни сигнала, ничего. Откуда я мог знать?! – гневно восклицал он.

Глаза у Шэдде сузились.

– Не кричите на меня, – сказал он холодно, возвышаясь над маленьким человечком, словно башня. – Я не глухой. А почему вы не смотрите, куда едете?

Собралась толпа. Появился полицейский. Человечек принялся изрыгать поток слов, и полицейский терпеливо выслушал его. Затем он достал записную книжку и начал расспрашивать Шэдде и Маргрэт. Да, это ее машина. Да, за рулем находился ее спутник. Да, он гость из Англии. Да, у него есть права. Международные. Нет, при себе их у него нет. Где они? На борту его корабля в гавани. Какого корабля? «Возмездие».

Полицейский воззрился на Шэдде с новым интересом. Большая английская подводная лодка? Да, английская лодка. В толпе пронесся ропот.

– Хотели свернуть влево? – спросил полицейский.

– Да, – ответил Шэдде.

– Здесь поворот запрещен, – полицейский показал на знак. – Взгляните.

– К сожалению, я его не заметил, – сказал Шэдде. – Я привык к левостороннему движению… Хотел повернуть влево в силу привычки.

Маленький человечек подпрыгнул от возмущения и замахал руками.

– Вот видите! Вот видите! Это его вина! – кричал он.

Шэдде посмотрел на него с нескрываемым презрением и холодно произнес:

– Пожалуйста, перестаньте кричать.

– Вы пили сегодня? – спросил полицейский.

Шэдде обернулся к Маргрэт.

– Нельзя ли что-нибудь предпринять? Это чрезвычайно унизительно, я имею в виду допрос на глазах толпы зевак при этом петрушке, который не может хотя бы мгновение постоять на месте!

Маргрэт обменялась с полицейским несколькими фразами по-датски.

– Он просит проехать в полицейский участок и предъявить ваши водительские права.

– Это невозможно. Мы отходим в восемь тридцать утра.

– Я ему сказала. Он говорит, что это не имеет значении. Права предъявить необходимо. Пострадавший желает устроить скандал. Он утверждает, что вы сегодня пили.

– Пил, – раздраженно проговорил Шэдде. – Но только не до такого состояния, как он предполагает. Во всяком случае, давайте поедем в этот чертов участок. Незачем устраивать тут зрелище на потеху зевакам.

Обе машины получили незначительные повреждении – вмятины в крыльях, погнутый бампер. Маргрэт села за руль, Шэдде уселся рядом, а полицейский позади. Все еще продолжая возмущенно бормотать себе под нос, маленький человечек залез в свою машину и упорно следовал за ними. Хорошее настроение Шэдде как рукой сняло. Им овладели подавленность и беспокойство. Чудесный вечер был испорчен. Ситуация, а которой он оказался, была глупой и унизительной, и он беспокоился о возможных последствиях.

В полицейском участке у Шэдде взяли на анализ кровь – для выяснения степени опьянения. Инспектор настаивал, чтобы Шэдде предъявил водительские права. Да, все будет в порядке, если он завтра утром пришлет их с посыльным между семью и восемью утра. Нет, инспектор ничего не может сказать, будет ли возбуждено судебное преследование. Это зависит от анализа крови. Да, пострадавший предъявил иск. Да, они могут уйти, но их, возможно, вызовут в суд на следующий день. Да, инспектор понимает, что лодка отходит завтра в восемь тридцать утра, но закон есть закон…

Жалкие и несчастные, отправились они домой к Маргрэт, которая жила вместе с матерью. Шэдде позвонил первому секретарю посольства и объяснил все, что произошло. Маргрэт взяла трубку и подтвердила его рассказ.

Первый секретарь выслушал их участливо. Ждите, сказал он. Двадцать минут спустя он позвонил и сказал, что Шэдде не будет вызван в суд на следующий день и может покинуть Данию. Однако посольство дало обязательство, что, в случае если против Шэдде будет возбуждено судебное преследование, он вернется в Копенгаген.

– Много шума из ничего, – кисло заметил Шэдде.

– К сожалению, анализ крови не в вашу пользу…

Шэдде принялся протестовать, уверяя, что он не был пьян, и подробно перечислил все, что он выпил, сойдя на берег: двойное виски с содовой, пять или шесть рюмок вина – он не помнит точно сколько – рюмку коньяка с кофе, – и попросил Маргрэт подтвердить это.

– Я совершенно убежден, что вы не были пьяны, – сказал первый секретарь, – но вы хорошо пообедали и выпили, а датчане довольно серьезно относятся к нарушению правил движения. Однако не тревожьтесь. Завтра мы сделаем все, что в наших возможностях. Надеюсь, что дело будет прекращено. Однако власти настаивают на том, чтобы вы предъявили ваши права на вождение, – продолжал он. – Поэтому будьте паинькой и пришлите их завтра утром.

Шэдде мрачно поблагодарил секретаря посольства за помощь.

– Не стоит благодарности, мой друг, такое случается и в самых счастливых семьях. Сожалею, что вам не повезло. Конечно, – хихикнул он, – если вы решили приударить за моей хорошенькой секретаршей, вам следовало ожидать осложнений.

Шэдде было не до шуток.