Текст книги "Княгиня Екатерина Дашкова"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

Как Бирона скинули, никому верить не стала. Ведь с каждым мог столкнуться, каждого подкупить. Вот разве Салтыков Василий Федорович – ему поверить. На него никто не подумает – из прямой императрицы Анны Иоанновны родни, а правительницей обижен. Крепко обижен. Сам сказывал – за язык не тянула, – что цесаревну на престоле видеть был бы рад. Для красного словца ляпнул? Да нет, стар выдумывать-то. Седьмой десяток не вчера разменял. Детей два короба – всех не перечтешь. Может, захочет? Самой если потолковать, на особности. О братцах двоюродных толковать не приходится. Все по углам сидят, опасятся. Такие и предать первые, Бог с ними.

И Лесток, конечно. Он после Михайлы Воронцова самый первый. Сколько уж лет при дворе. Никак, с Прутского похода. После него в Петербург приехал. Дворянин, а лекарем стал. Все имение родители порастеряли, сам зарабатывать начал. С государем-батюшкой сошелся. Нужным человеком при нем заделался, да из-за девки все прахом пошло. Лет пять в Казани просидел. Матушка государыня в Петербург вернула. Он при цесаревне младшей сразу завертелся. Из-за планов французских, надо полагать. Сказывали, двору французскому он служит. Посол не посол, а так – соглядатай да советчик. Переговорам брачным способствовать хотел. Не вышло, так и при императрице Анне Иоанновне от цесаревны не отшатнулся. Ныне и вовсе мухой осенней вьется, только и слышишь: дочери Петра власть брать надобно. Хуже Мавры. Да, Лесток, непременно. Сводить всех вместе не след – неведомо, до чего договорятся, а с каждым конфиденцию иметь, может, и настало время. Может…

– Вы меня убиваете, Линар. Опять эти несносные государственные дела. Опять разговор с этим надоедливым Минихом.

– Но если вы разумно этот разговор поведете, ваше королевское высочество, он легко может стать последним. Кроме вас одной, никто не положит конец претензиям фельдмаршала.

– Какие претензии, граф? Какие претензии могут быть у подданного к монархине? В самом деле, чтобы старик мне не докучал, я велела ему сноситься не со мной – только с принцем Антоном. Должен же и Антон-Ульрих чем-то заниматься!

– Вы вполне благоразумно передали дела внешнеполитические Остерману, ваше королевское высочество. Граф опытен, обладает обширнейшими связями. Но главное – вы тем самым перевели его из стана врагов в лагерь друзей. Поверьте, это очень ценное приобретение.

– Значит, тем более можно перестать говорить на эти скучные темы! Мы собирались с вами почитать на голоса ту великолепную трагедию, зачем медлить?

– Осмелюсь напомнить, ваше королевское высочество, фельдмаршал Миних дожидается вашей аудиенции с самого утра, и вы сами назначили ему это время.

– О Боже, какое наказание! Зовите его, раз нет другого выхода.

– Ваше королевское высочество, я так счастлив возможности лицезреть мою повелительницу…

– Здравствуйте, фельдмаршал. Вам, я слышала, пришлось ждать аудиенции, но мы были заняты государственными делами. У нас и так крайне мало времени для разговора с вами.

– Но почему же вы отстраняете меня от этих дел, ваше королевское высочество? Чем старый вояка мог заслужить ваше неудовольствие?

– Неудовольствие? Полноте, Миних. Вы можете быть уверены в неизменном нашем благоволении.

– Но за несколько недель моего нездоровья вы передали все внутригосударственные дела князю Черкасскому и графу Головкину.

– Ах, это. Я просто хотела освободить вас от лишних забот, милый Миних, ничего более.

– Если мне будет позволено вставить слово…

– Говорите, Линар.

– Я хотел бы напомнить фельдмаршалу, что ему поручено заведовать всей сухопутной армией, артиллерией и фортификацией.

– И кадетским корпусом, Линар.

– И кадетским корпусом, и Ладожским каналом.

– Вы смеетесь над старым солдатом, ваше королевское высочество. Моя компетенция до вашего счастливого и благословенного прихода к власти была значительно шире. Стать обыкновенным администратором с кучей мелких обязанностей и безо всяких возможностей! Мне остается сделать вывод, что я просто перестал вам быть нужен. Мое присутствие кому-то мешает, а мои обязанности соблазняют. Я чувствую за плечами дыхание своего преемника.

– Вы забываетесь, фельдмаршал! Так разговаривать с ее королевским высочеством правительницей России просто недопустимо.

– Вот именно, граф, фельдмаршал забывается!

– Государыня, после всего мною сделанного я имею право слышать ваш голос, а не подсказки появившихся после вашего прихода к правлению креатур.

– Если мне не следует слышать доводов господина Миниха, я немедленно и охотно удаляюсь. Тем более что я не в состоянии равнодушно слышать тона, которым подданный осмеливается говорить со своей монархиней.

– Граф Линар, я приказываю вам остаться! А вы, вы должны немедленно объясниться, Миних!

– Полагаю, единственным объяснением может служить моя просьба об отставке. Полной и безоговорочной.

– Насколько мне известно мнение ее королевского высочества, вы получите отставку, господин Миних.

– Что? Я получу отставку по очередной подсказке заезжего иноземца? Ваше королевское высочество, я не верю себе!

– Господин фельдмаршал, я оставляю вас с графом. Вы без меня решите этот вопрос.

– Без вас, ваше высочество?

– Мне не о чем говорить с вами. Граф Миних, я предоставляю вам право отдохнуть от всех трудов. Считайте это полной отставкой, я более не задерживаю вас, фельдмаршал.

Франция. Париж. Дворец кардинала Флёри. Кардинал и секретарь.

– Я недоволен последними депешами маркиза Шатарди: они настолько сумбурны, что разобраться в происходящем в России становится просто невозможным. Укажите ему на это, Лепелетье. Я требую предельной ясности в изложении и не меньшей ясности в мыслях.

– Боюсь, монсеньор, это вина не столько маркиза, сколько русских событий. Они действительно развиваются стремительно, и, судя по сегодняшней депеше, можно ждать очередного переворота.

– Вы хотите сказать, принцесса Мекленбургская плохо справляется со своими подданными? Это для меня очевидно. Она бесхарактерна, боязлива, но, подобно ребенку, цепко держится за свои удовольствия, чаще всего во вред себе самой.

– Вот именно, монсеньор. Отправив в неожиданную отставку Миниха, правительница лишилась единственной реальной своей опоры.

– Она просто забыла, что облагодетельствованные ею Остерман, Черкасский и Головкин стояли у кормила правления страной при ее тетке и никогда не придавали никакого значения принцессе. Каждому из них легко справиться с правительницей.

– Да, эту дату в истории России можно отметить: третье марта семьсот сорок первого года – день отставки Миниха и прихода к власти троицы. Между тем семейная жизнь правительницы совершенно разладилась. Она всем сердцем привязана к фрейлине Менгден, к влиянию которой необузданно ревнует жену принц Антон. И она спит и видит рядом с собой графа Линара, тем более ненавистного принцу Антону.

– Чем может грозить подобный скандал?

– Надо отдать справедливость австрийскому двору, они не спускают глаз с Линара. Сейчас они подсказали вариант, при котором будет внесен разлад в дела троицы. Остерман якобы становится на сторону принца, что, естественно, вызывает переход Головкина на сторону правительницы. Уже было несколько случаев, когда, по словам Шатарди, принцесса Анна поручала важные дела Головкину, минуя и Остермана и супруга. Тем самым острота супружеских разногласий уходит на задний план.

– Неплохой ход. Как ведет себя в этой обстановке Елизавета?

– Лестоку удалось ее настроить против Остермана, и будто бы цесаревна сказала, что Остермана пора поставить на место.

– Все дело в том, умеет ли цесаревна претворять свои пылкие эмоции в столь же решительные дела. Думаю, Лестоку следует подсказать необходимость большей активности, поддержанную внушительной суммой денег. Его пора побудить к решительным действиям.

– Красота-то какая, кумушка-матушка, это посольство персидское! Чисто сон наяву али сказка чудесная. Слоны-то, слонищи преогромные по улице идут, домов не видать! Хоботом к крыше потянется, того гляди трубу своротит. И погонщики все нарядные – халаты шелковые, на оружии рубины да бирюза.

– Уймись, Маврушка, не до твоих глупостей. Лучше ты, Михайла Ларионыч, растолкуй, что за посольство и к чему оно.

– Полагаю, ваше высочество, целей тут несколько.

– Даже несколько? И какие же тебе на ум пришли?

– Прежде всего силу да богатство шаха Тамас-Кули-хана показать. Он посольство после своих побед в Индии к нам направил. Чтобы престол русский на державу его уважительнее глядеть начал.

– Да разве батюшка государь Петр Алексеевич с ними не считался? Не припомню, кто сказывал, сколько к походу Персидскому готовились. Государь с собой матушку брать изволил.

– Нет, ваше высочество, Тамас-Кули-хан прочного союза ищет.

– С кем союз-то? С курляндцами нашими да с их царицей?

– Вот как раз потому, что правление их недолгим считает, ему иной союз нужен.

– Ты что мне, Михайла Ларионыч, одни загадки загадываешь? Что у тебя там – прямо говори.

– Судите сами, ваше высочество. Шах хотел, чтоб посольство его из шестнадцати тысяч воинов было, да еще с двадцатью пушками.

– Это что же, на штурм какой собрался, или как?

– Нет, Мавра Егоровна, по моему разумению, женихом завидным показаться решил. С такой силой не воевать – мириться сподручней, да и невесте лестней.

– Невесту? У нас? Кумушка-матушка, вот они, сказки-то, где!

– А никаких сказок, Мавра Егоровна. В каком виде посол в Петербург въехал?

– Сама видала. Посол на коне, за ним солдат видимо-невидимо.

– Три тысячи, Мавра Егоровна, целых три.

– А хоть и три – самой не счесть. Зато слонов сочла: четырнадцать. Это где ж такое видано!

– Так вот, ваше высочество, девять самых больших слонов в подарок императору Иоанну Антоновичу.

– Только ему, в младенческие его лета, слонам дивиться!

– Пусть император по малолетству не поймет, и не надо. А те, кто за него правит, сразу разберутся. По одному слону правительнице, принцу Антону, Остерману, Левенвольде и цесаревне. Всем слонов прямо по дворам развели, а цесаревне посол непременно пожелал сам слоном поклониться, подарки особые передать. Не дал ему Остерман. Посол слона-то оставил – куда с ним на обратном пути в Персию деваться. А подарки с собой забрал, никому не объявил. Выходит, были те подарки для особого случаю, до которого дело не дошло.

– Думаешь, Михайла Ларионыч, шахиней меня персиане заделать решили?

– А что за чудо, ваше высочество? Держава у персов огромная. С Россией породниться в самый бы раз – путь себе в Европу проложить. Там и торговля бойчее пойдет.

– Нет, Михайла Ларионыч, не выходит по твоему расчету. Коли ты прав, правительнице с Головкиным в самый бы раз меня за персидского женишка просватать, подальше от престола наследственного отослать. Ан и разговоров таких нету.

– Отошлет, ваше величество, в любую даль, только прав ваших наследственных на престол не изменит. Что, если их супруг могущественный с армией несметной поддержит, каково тогда правительнице придется?

– Ты уж, кумушка-матушка, разреши и мне словечко молвить. Не все Мавре молчать да дурой представляться. А что, если посол персидский хотел цесаревне нашей поддержку обещать, помочь при случае силою?

– Ну, Мавра Егоровна, дипломат ты у нас, ничего не скажешь. А впрочем, чем черт не шутит, как полагаешь, Михайла Ларионыч?

Зима рано встала. В сентябре все Царское Село снегом завалило. Приметы что – Бог с ними, с приметами. Снег скоро сошел – морозы грянули. По сухому пути. Вьюжит над черной землей. В печных трубах воет. Кормилица твердит – к скорой перемене. К какой только? Разные перемены бывают. При Бироне не в пример покойней жизнь шла. Знала, твердо знала: в последнюю обиду не даст. До монастыря не допустит. А Анна свет Леопольдовна – кто, прости Господи, за такую поручится! Семь пятниц на неделе: то Головкин сказал, то Остерман присоветовал, то с принцем-регентом повздорила – все ему наперекор делать начнет. Решить ничего толком не может. За что ни возьмется, все вроде лихоманки обманной: потрясет и бросит, и жару нету, и озноб колотит.

Опять в трубе завыло. За окнами зги не видать. А разговоры разные пошли. Будто гвардию из Петербурга выводить будут. Ой не к добру. До лагерей летних целая зима впереди. Да и офицеры бы наперед знали. Только во дворце разговоры ходят. Посланник Петцольд от графа Линара узнал, Михайле Ларионычу ненароком пересказал. Линар – чистая сорока бессмысленная: трещит, трещит, рад-радешенек, что ко двору правительницы сызнова пришелся, что, того гляди, и вовсе во дворце угнездится.

Анна-то ему не нужна – за версту видать. Минуты лишней с правительницей не задержится, предлоги, чтобы высвободиться поскорее, придумывает. Известное дело, с ней попробуй не заскучай! Зато Линар к Юлии фон Менгден присматриваться стал. Это тебе не Бенигна Бирон. Тут, того и гляди, амуры начнутся. Правительницу вдвоем как есть обведут, оглянуться не успеет, как под их дудку запляшет. И так правительница каждому из своих любимцев угодить торопится, а коли эта парочка вдвоем за дело возьмутся, порастрясут Аннины денежки, да и казну государственную кстати. Ой-ой как растрясут!

На бал ехать надобно. Охоты нет – на душе муторно. От соглядатаев устала. Все досмотреть хотят: кому улыбнулась, с кем в танце прошлась, с кем о чем толк вела. Племянница Анненка не верит ни слову. Остерман и подавно. Принц набычился, ровно и он персона какая важная. Через губу не переплюнет, иной раз и поклона не отдаст. Только цыплят по осени считают: кому верх брать, кому власть держать – вам ли или цесаревне всероссийской…

– Что ты насчет дворов иностранных полагаешь, Михайла Ларионыч? Станет ли кто за правительницу заступаться? Вмешается ли? Император Римский Карл Шестой долго жить приказал, стало быть, в Вене перемен не миновать. Может, от Брауншвейгской династии отступятся?

– Интерес-то интересом, да сил уже поубавилось, ваше высочество. Мария-Терезия после батюшки своего едва престол заняла, а уж Силезии лишилась: король Прусский враз отобрал.

– Не иначе Мария-Терезия русской помощи ожидала – как-никак прямые родственнички у власти.

– Ждала, да о Минихе не подумала. Фельдмаршал на союзе с прусским королем всегда насмерть стоял.

– Подумать только, правительница вдвоем с принцем Антоном со стариком не справилась: настоял на своем.

– Оно так, ваше высочество, но монаршья чета дружбы с двором Венским все равно не прекратила.

– То-то и оно, ни два ни полтора вышло. Да еще, сам же сказывал, Швеция на войну идет. При слабых правителях как рук загребущих не погреть. Оглянуться не успеем, как Выборг захватят. Вот и выходит, остается для наших планов одна Франция.

– Разве мало, ваше высочество? К тому же Лесток все гарантии правительства французского дает.

– И ты ему веришь, Воронцов?

– Ваше высочество, знаю, как не любит Алексей Григорьевич лейб-медика. Но мне приходится высказывать мнение, отличное от его мнения. Я не могу уверять вас в безусловной преданности Лестока – такого поручительства нельзя дать ни за кого, – но в нынешнем раскладе обстоятельств ему выгодно быть на вашей Стороне. Как, впрочем, и французскому королю.

– А я верю простому здравому смыслу Разумовского. Может, в тонкостях каких Алексей Григорьевич и неискусен, да сразу, где правда, поймет. Друг мой нелицемерный всегда моей выгоде служит.

– Вы сомневаетесь в моей преданности, ваше высочество?

– Что ты, что ты, Михайла Ларионыч! Как тебе такое на ум пришло? Поопаситься надо – ведь не угадаешь, нам всем голов не сносить. Мне первой.

…Неужто все наконец разрешится? Юлия так добра, что решилась посвятить свою жизнь моему счастью. Она долго колебалась, заставляя замирать мое сердце, пока согласилась стать супругой Линара. Боже милостивый, и я должна радоваться обстоятельству, что супругой любимого человека станет другая женщина. Юлия уверила меня, что брак их может быть условным. Но Линар отверг наш план. Он утверждает, что подобная тайна легко откроется во дворце, где все на виду и на слуху, и вызовет слишком серьезные осложнения. Для него очевидно, что супружеская его жизнь должна протекать как положено. Воображаю, как это нелегко, когда ничего не чувствуешь к супругу и просто приговорен к супружескому ложу. Но я уже погибаю от ревности и стыда перед Юлией, которая не узнает настоящего счастья в жизни. Линар считает, что главное препятствие будет представлять принц Антон, что он непременно выставит свои резоны и не захочет видеть Линара с супругой во дворце, а я, целыми днями думая о нашем будущем, просто не вспоминаю об этой ничтожной креатуре. Правда, он так упрямо домогается своих супружеских прав, и я снова жду ребенка. Ребенка от него! И переезд Линара во дворец ничего не сможет изменить. Но неужели же мы не придумаем выхода или нам не придет на помощь случай? Не может моя звезда быть такой несчастливой. Пусть пока Линар едет к своему королю получить апшид для вступления на российскую службу. Его отсутствие продлится всего несколько недель, а Юлия за это время подготовит все к их свадьбе. К их свадьбе…

– Кумушка-матушка, на тебе лица нет – случилось что?

– Воронцова зови, Мавра, Воронцова ко мне!

– Господи, да что случилось-то?

– Зови, сказала! Толковать потом будем.

– Гляди-ка, кумушка-матушка, никак Михайла Ларионыч к крыльцу подъехал. Все по желанию твоему деется. Пойду его потороплю… Идешь, что ли, Ларионыч, поспеши, голубчик. Цесаревна с бала вернулась, в лице ни кровинки. Тебя кликнуть велела. Анна Карловна с ней. Отхаживает матушку нашу.

– Михайла Ларионыч, наконец-то! Ты, Аннушка, и ты, Мавра, останьтесь, дверь накрепко заприте.

– Алексея Григорьевича не позвать ли?

– Десять раз, Мавра, повторять не буду. Хватит нас тут, боле никого не надобно. Так вот, вспомни, Михайла Ларионыч, какие были распоряжения по наследству, как правительница родила дочь?

– Коли с Иоанном Антоновичем что учинится, передать престол одной из дочерей.

– Верно. Только министры с тем не согласились, пожелали правительницу императрицей провозгласить.

– Быть не может, кумушка-матушка!

– Боже мой, Лизанька, сестрица!

– Верная ли весть, ваше высочество?

– Вернее некуда. На балу мне знающий человек сказал, быть тому на день рождения правительницы – седьмого декабря.

– Уже через две недели, спаси и сохрани нас, Господи! Времени-то осталось всего ничего!

– Нет, Мавра Егоровна, и того времени нету. Правительница со мной прямо на балу пожелала конфиденцию иметь. Письмо мне прочла. Будто бы из Бреславля. Против моих козней, вишь ты, ее упреждают и советуют Лестока, как сторонника моего и смутьяна, немедля арестовать и дознанию подвергнуть.

– О, мой Боже, так далеко все зашло, Лизанька?

– То-то и оно, слишком далеко, Аннушка. Правительница у меня вроде извинения просила, что Лестока арестовывать будет, а за компенсацию Алексею Григорьевичу Разумовскому чин камер-юнкера пожаловала.

– Откупилась, стало быть, кумушка-матушка.

– Суди, Мавра Егоровна, как хочешь. Только никакой чин ни аресту, ни ссылке не помеха. Сегодня даст, завтра осудит.

– Ваше высочество, новости, с которыми я спешил, боюсь, также вас не обрадуют. Шведский генерал Левенгаупт объявил, что со своей армией в пределы России вступает. Требует удовлетворения за обиды, нанесенные шведской короне.

– Да нам-то что, Михайла Ларионыч? Все-то ты со своими дипломатиями, моченьки нет.

– Погоди, Мавра. Правительство, говоришь, об этом знает?

– Всенепременно, ваше высочество. В казармах замешательство: офицеры на ногах, каптенармусы фуры загружают. Завтра в поход к Выборгу четыре тысячи гвардейцев выступить должны. Приказ есть. В Санкт-Петербурге гвардии не останется.

– Вот оно что, почему правительница решила Лестока арестовывать. Мне об обиде и клич кликнуть некому будет. Никто не отзовется. Выходит, нынешняя ночь последняя. Завтра поздно будет. Пока гвардия воевать станет, Остерман с цесаревной покончит. Тут уж все они скопом навалятся, свое черное дело сделают.

– Нет уж, государыня ты наша матушка, правительницу арестовывать пора и ни о чем не думать! В ночь ее и брать!

– Никак, дверь скрипнула, Аннушка?

– Алексей Григорьевич пожаловал, Лизанька.

– Мир честной компании.

– Спасибо на добром слове, господин камер-юнкер. Мы-то полагали, отдыхать вы изволите.

– Соснул маленько, это правда. А что за титул такой вы, Мавра Егоровна, присвоили? Никак, шутить собрались?

– И не подумала. Сама правительница тебя новым чином пожаловала. О старом теперь забыть надо.

– Неужто правда, государыня цесаревна? Вот праздник так праздник! За милость великую как и благодарить не знаю.

– А чего тут знать, Алексей Григорьич? Чином твоим правительница позолотить мне пилюлю вздумала, что Лестока арестовывать будет. Теперь понял?

– Да Бог с ним, с Лестоком. Всегда говорил: он смутьянством своим беды себе наживет. Коли ты медик, так больными и занимайся – в дела здоровых не суйся. Что ему спокойно-то не сиделось?

– А тебе сидится, Алексей Григорьич?

– Почему же нет, цесаревна матушка? Житье у нас тихое, вольготное. Не то что при Бироне, не к ночи будет помянут, нечистая сила.

– Вольготное, говоришь. Только не тебе это говорить, не мне, цесаревне российской, слушать. Больно мою судьбу дешево ценишь.

– Господи, да лишь бы ты, цесаревна матушка, жива да здорова была, улыбаться не переставала. О чем еще Бога просить?

– О короне отеческой, Алексей Григорьич. Полночь подойдет, мы за ней и поедем – правительницу под арест сажать, себя самодержицей империи отцовской и дедовской объявлять.

– О Господи! Страсть-то какая! А коли не арестуете, вас под стражу возьмут – тогда что?

– «Вас», Алексей Григорьич? А с тобой как же? Не поедешь, что ли, с нами?

– Нет, матушка Лизавета Петровна, уволь! Уволь, Христа ради! Я на такие дела не гожусь и тебя Христом Богом заклинаю: не езди. Откажись от соблазна проклятого, не езди. Кто у тебя есть, чтобы на скипетр державный замахиваться? Людей откуда возьмешь? Нету их у тебя, матушка, нету. Отступись ты от дела неправедного. Не выбрало тебя шляхетство, значит, так тому и быть. Не из-за Лестока же жизнь на карту ставить. Ну, помечталось, ну, приснилось, да и минулось. Вон, никак, кормилица идет, ты у нее спроси, коли мне верить не хочешь. Кормилица! Кормилица!

– Замолчи, Алексей Григорьевич!

– Как это «замолчи», когда жизнь твоя, государыня ты наша, решается? Кормилица, слышишь, что ли?

– Слышу, сударик, как не слышать. Чего тебе?

– Замолчи, Алексей Григорьевич, кому сказала?

– Нет уж, цесаревна, молчать не буду! Скажи, кормилица, вот Елизавета Петровна наша собралась ехать у правительницы власть отбирать, можно ли на такое пойти? Головы своей не жалеть?

– Никак, сударик, ты боле о своей победной головушке печешься? Страх тебя облетел. А цесаревна на то и царская дочь, чтобы разуму поболе твоего иметь. Ей виднее. Наше дело холопское – во всем ей, матушке нашей, помогать да рот на замке держать. Правильно тебя цесаревна окликала: с чего это язык не ко времени распустил, с чего с кормилицей совет держать решился? Ты, государыня, никого не слушай! Как решишь, так тому и быть. Известно, семь бед – один ответ. Чем в страхе всю жизнь дрожать, лучше раз, да по-царски поступить. Так-то, сударик. А коням в таком разе овса задать надо поболе. Пойду распоряжусь.

– Спасибо, мамушка! А ты, Алексей Григорьевич, к себе ступай. Брать мы тебя с собой не будем. Лучше за порядком в доме присмотри, кормилице вон помоги.

– Нет, матушка цесаревна, нет!

– Разговор наш с тобой кончен, Разумовский. Не мешайся боле. Будет. В опасениях твоих нужды нет.

– Ваше высочество, все собрались, в зале дожидаются.

– Что же, так и порешим. Первые сани мои будут, и поедем мы в них с Лестоком.

– О, вы не пожалеете о своем решении, ваше высочество.

– На запятках быть тебе, Михайла Ларионыч, да братьям Шуваловым. Тут и соскочить легче – не из возка громоздиться. Вторые сани… Василий Федорыч, на санях ли ты приехал?

– А как же, государыня цесаревна. И сани-самокаты, и кони-звери – с каждым потягаться могут.

– Молодец ты у нас, Василий Федорыч. Так, значит, ты – в санях.

– Нет, матушка, не гневись: на облучок взгроможусь. Мои кони чужой руки не послушают, а кучера брать не стану. За холопа кто поручиться может? Армяк вот его прихватил, в него и оболокусь и при конях буду. Мало ли что!

– Не мне тебе советы давать, Василий Федорыч, поступай как знаешь. Только тогда санки пустыми пойдут – гвардейцев наших на запятки ставить надо.

– Гвардейцев, матушка?

– Да есть один такой – полковой музыкант по фамилии Шварц. Форма-то у него есть. И еще рядовой Грюнштейн. По контракту в наших войсках служил, начальству не потрафил. С хлеба на квас теперь перебивается. На все он готовый.

– Как же за того разбойника поручиться можно? Смилуйся, матушка цесаревна! Лучше уж и вовсе без него да и без этого музыкантишки, Господи прости! Они, поди, и с пистолетами не управятся, разве что ружье когда в руках держали.

– Им, господин Салтыков, оружие не понадобится. Мы все решим без единого выстрела. Слово Лестока! Если на стрельбу рассчитывать, народ нужен. Пока соберем, время потеряем.

– Коли так, с Богом!

– Присядем, господа, на дорожку. Я заранее благодарю вас за отвагу и преданность, что порешили со мной ехать. Я надеюсь на благополучное окончание нашего замысла и тогда сумею вас достойно наградить. Наградить так щедро, как того не делал ни один из российских государей. Поверьте, я заранее радуюсь такой возможности. А теперь в путь.

…Опять не спится. Это все цесаревна. Как она расплакалась, когда я сказала о подозрениях, которые над ней тяготеют. Это не могло быть лукавством. Она все время повторяла, как обижаю я ее своей подозрительностью, что она так счастлива при моем правлении, так желает мне благоденствия и долголетия. Да нет у меня никакой подозрительности. С чего бы? Это все Остерман и Головкин Бог весть какие страшные вещи о ней говорят. Все твердят, что ее надо остерегаться. Остерегаться! Да ей при такой красоте, акромя туалетов да танцев, ничего в жизни и не нужно. Ночь напролет протанцует, а утром раздвинут занавеси на окнах, а она одна как розан, будто только с постели встала, ключевой водой умылась. Зальется смехом, завидки берут. Ни забот, ни дел. Знай со своим певчим нянчится. А Разумовский, Остерман сказывал, и грамоте-то не знает, лыка, как говорить начнет, толком не вяжет. И то правда, не в книгах счастье. Линар до книг тоже не большой охотник. Вслух читать начнем, задремывает. Пьесы декламировать перестал. Изменился граф. Или нет? Обстоятельства изменились, вот он и робеет. Что это за шум? Словно люди идут. Каблуками стучат. Не может быть. Да нет, голоса слышны. Разговаривают. Сюда идут? Крикнул кто-то. Не солдат ли на часах? Двери отворяют. Принц! Да проснитесь же, принц, проснитесь!

– Принцесса Анна Мекленбургская и вы, принц Антон-Ульрих Брауншвейгский, арестованы. Одевайтесь и следуйте за нами.

– Арестованы? Что значит арестованы? Это я, принц-регент? Чьим именем, позвольте узнать?

– Именем императрицы российской Елизаветы Петровны.

– Послушайте, Лесток, но это же бред!

– Да, моим именем, принц. Отныне отеческой державой правлю я, Елизавета Первая. Справедливость восстановлена. Заберите их, камер-юнкер Воронцов. Им не обязательно одеваться в придворное платье. Платье официального выхода им более никогда не понадобится.

– Елизавета, но вы сегодня вечером сами мне клялись в верности, и я не дала вам упасть мне в ноги…

– Я не собираюсь с вами разговаривать, Анна, и впредь извольте обращаться ко мне по императорскому титулу. Передайте мне ее сына, Шувалов. Младенца мы тоже заберем с собой.

– Не моего сына – императора всероссийского Иоанна Шестого, цесаревна! Не забывайте об этом. У вас нет права на императорский титул – его носит этот мальчик.

– О нет, я этого никак не забуду. Бедное дитя, тебе придется, несмотря на крики твоего отца, провести всю свою жизнь вдали от дворца, разделяя участь родителей. О твоей судьбе можно только пожалеть, но помочь тебе никто не в силах. Вы забрали арестованных, Воронцов? Шувалов, захватите и другого ребенка. Почему он так кричит? Его уронили? Ну так заставьте его замолчать!

– Ваше императорское величество, не тратьте более времени. Вам следует поспешать к преображенцам принимать присягу на верность гвардии.

– Благодарю вас, Лесток. Ваше напоминание как нельзя более кстати. Надеюсь, преображенцы нам будут рады.

– Будьте прокляты вы все и ты, обманщица!

– Это смешно, принцесса. Надо уметь проигрывать.

– Кричите все: виват императрица Елисавет! Виват! Виват! Виват!

Франция. Версаль. Людовик XV, кардинал Флёри.

– И все-таки Елизавета выиграла. Это великолепно.

– С точки зрения политических интересов Франции, сир…

– Монсеньор. Я прошу пощады – дайте мне хоть несколько минут без политических затей. Меня приводит в восторг моя несостоявшаяся королева. Теперь нам остается заискивать перед ней.

– Несомненно, де Шатарди и Лесток сделали свое дело, сир.

– Полноте, монсеньор. Если даже с их стороны и последовала какая-то подсказка, решение принимала сама Елизавета, и надо отдать ей справедливость, с решительностью зрелого мужчины. Как там развертывались события, у нас есть более подробные сведения?

– Трудно судить об их полноте. С момента переворота Михаил Воронцов как будто избегает общения с нашим министром и, во всяком случае, противится откровенно дружеским контактам. Он, если хотите, сир, словно вырвался из своего кокона, подобно Елизавете.

– Это свидетельствует о его уме, в котором, помнится, вы и так не сомневались, монсеньор. Но не испытывайте моего нетерпения.

– К прежде бывшим донесениям мне остается добавить, что арест правительницы и ее семейства состоялся в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое ноября семьсот сорок первого года. В ту же ночь гвардейцы присягнули дочери Великого Петра, а к утру по приказу Елизаветы были арестованы все советники правительницы: Головкин, Остерман и даже лишенный милостей принцессы фельдмаршал Миних. Утром двадцать пятого был издан манифест о восшествии на престол.

– Можно подумать, что окружение Елизаветы продумало заранее все подробности операции.

– Судя по досадливым оборотам в депеше министра, руководителем операции была сама Елизавета, а ее правой рукой – Михаил Воронцов. Императрица, несомненно, обязана ему очень многим.

– Но дальше, дальше!

– Дальше, двадцать восьмого, последовал манифест об отправке всей Брауншвейгской фамилии из России. Семейство правительницы вместе с маленьким императором Иоанном было отправлено двенадцатого декабря в Ригу. Но когда кортеж достиг Риги, императрица изменила свое первоначальное решение и оставила Брауншвейгскую фамилию под арестом в Риге. Шатарди уверен, что это временное пристанище узников и для них будет найдено более удаленное и безопасное, с точки зрения общения с иностранными державами, место ссылки. Единственное проявленное Елизаветой снисхождение свелось к разрешению фрейлине Юлии фон Менгден разделить судьбу своей повелительницы.