Текст книги "Княгиня Екатерина Дашкова"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

Да что себя обманывать. Иоганн Эрнестович что ни день разговоры заводит. Пора бы, мол, принцессу с принцем Антоном повенчать. Венский двор, мол, недовольство выказывать начинает. Венский двор! За царевича Алексея Петровича, родственника своего прямого, не вступились, а тут за побродяжку Брауншвейгского забота одолела? Об ином герцог думает, чует сердце, об ином. Преставится царица, туда ей и дорога, лишь бы самому у трона остаться, власти не лишиться. Ну как не по духовной Анны Иоанновны выйдет? Куда ему тогда с Бенигной-уродиной да коробом деток путь держать, откуда деньги лопатой грести? Не соглашаться бы на духовную, все равно не соглашаться, да неужто Лизавете треклятой дорогу к престолу отворить? Неужто ей, отродью Петрову, все отдать?

Вон Иоганн Эрнестович, голубчик, как себя обезопасить надумал: цесаревну с братцем своим родным обвенчать. Царицы не станет – цесаревну на трон, а с ней всех Биронов скопом. При мне герцог не добьется, после меня своего достигнет. Сердце-то у него каменное – жалости отродясь не знавало. Вот и выходит, все лучше племянница. Все недругам радости меньше, а Лизавете меньше всех.

– Свершилось, ваше высочество.

– Ты о чем, Михайла Ларионыч?

– Императрица изволила назначить день бракосочетания наследницы. Второго июля обручение, третьего венчание. В Казанском соборе.

– Да что за спех такой? Сколько лет принц Антон в Санкт-Петербурге на чужих хлебах проедается. Зачем приехал, все уж позабыть успели. Ты-то что думаешь?

– Бирон, надо полагать, настоял, ваше высочество. Больно часто у императрицы припадки случаться стали – не иначе обеспокоился. Уверенность ему нужна, что правительницу к рукам крепко приберет.

– И по-твоему, Анна Иоанновна так и согласилась? Сама себе приговор смертный подписать решилась?

– Как сказать, ваше высочество, скорее оттяжку. Покуда Анна Леопольдовна понесет, покуда сына родит, да и родит ли, Бирон ее в покое не оставит.

– А побыстрее, значит, чтоб душу себе не рвать, племяннице ненавистной праздников не устраивать. Понятно, все понятно.

…Снова свадьба. Чужая. Горькая. Откуда силы взялись сдержаться. Себя не выдать. Да нет, выдала. Принцессу поздравлять стала, слезы рекой хлынули. Не сдержать. Ровно дверь в тронную залу перед тобой закрывалась. Сейчас стояла настежь, к тронному креслу ковер пунцовый, ничьей ногой не топтанный. И нет ничего! Как не бывало…

Уж на что Анна свет Иоанновна принцессы терпеть не может, а тут для всеобщего обозрения расстаралась. На молодых платья из серебряной парчи одинаковой. У невесты весь корсаж спереди бриллиантами залит – глазам больно. Волосы в четыре косы бриллиантовыми нитками перевиты да бриллиантами и осыпаны – куафёр себя превзошел. Анна, маленькая, худющая, из себя невидная, от такого блеска чуть не красавицей заделалась. А то, что говорит мало, слова подбирает, на вопрос толком ответить не умеет, ото всего в смятение приходит, оно и к лучшему вышло – таково-то все важно да по-царски.

Антона-Ульриха жалко. Беленький такой. Худенький. Заика. Разволнуется – слова не выговорит. А ничего, храбрый. Сказывали, будто в двух кампаниях под Минихом воевал, не трусил. Анны не любит. И то, чем только она ему не досаждала. Все наперекор. Все по-грубиянски. Откуда прыть бралась. Тетка прикрикнет – уймется. А там, часу не пройдет, снова за свое. Маврушка вызнала, что перед сговором тетке в ноги кинулась. Как последняя холопка, башмаки целовала. За подолом на коленях ползла. Чтоб за Антона не выдавали. Чтоб только не за принца. Ему в тот же час донесли. А какой у него выбор – из Санкт-Петербурга на родину ворочаться? Ни владений, ни почета. Здесь все готов сносить. Под венцом стоял, на нареченную не глянул. В пол утупился. «Да» свое еле выдавил. Принцесса и вовсе не отозвалась, слезы глотала.

Весь дворец ночью не спал. Глядели, как после стола не пошла в опочивальню. В сад направилась. До зари одна по аллеям гуляла. Из сочинений разных монологи вслух проговаривала. Ей, акромя книг про несчастную любовь, ничто не в радость. Вот и тут душу отводила. Линара-графа, ненаглядного своего, поди, вспоминала. Да что, вспоминай, не вспоминай – ничего не воротишь. Все едино: вторую ночь в опочивальне провела. С Антоном-Ульрихом. Куда денешься!

А вот через девять месяцев сынка принесет, тогда цесаревне деваться куда? Какого чуда ждать? Выходит, прав Михайла Ларионыч, с полками гвардейскими узелки завязывать надо. Осторожненько. И Мавре Егоровне про то знать ни к чему, а Воронцовы без слов поймут. Лишних персон здесь не нужно. И чтоб Алексей Григорьич не догадался. Помощи от него не жди, а страху не оберешься. Самой обходиться надо. Хочешь успеха, только самой…

– Неужто правда, Маврушка?

– Правда, кумушка-матушка, такая правда, что и толковать не о чем. Родила принцесса сыночка. Как по заказу. День в день. Вот горе-то, Господи, вот несчастье-то. Нет их роду проклятому перевода. Плодятся и множатся. Подождать, так еще нанесет Анна свет Леопольдовна.

– Постой, Мавра, уймись! Родила, значит, все-таки.

– Родила и с супругом ненавистным, кажись, помирилась. Дите по императрицыну приказу Иоанном нарекут. Иоанн Шестой Антонович. Императором сразу объявлять решили.

– Одно верно, у Анны с Антоном великий праздник.

– Может, и не такой великий, кумушка-матушка. Младенчика-то у них отобрали. Может, и во всем без них обойдутся.

– Как «отобрали»?

– А так. Императрица распорядилась во дворец его взять, под опеку герцогини Бенигны. Только ей, уродине, порфироносных младенцев и обихаживать. Не притравила бы ненароком. От нее, ведьмы, всего дождешься.

– Не притравит. Сама себе дороги к престолу не перекроет. А младенцу, значит, привыкать к Бирону с рождения придется – все равно герцог за него править будет.

– К кому положат, к тому и привыкнет. На то и дворец – сюда со своими законами никому не войти.

– Ладно, Маврушка, слезами горю не поможешь. А как здоровье императрицы-то? На ногах еще держится?

– Худо, цесаревна матушка, ой худо. На ногах еле держится: вся опухла. Девки сказывали, без стону шагу не ступит. Оно, конечно, все в руце Божьей, да ведь и долготерпению Господнему конец приходит. Всему свой срок.

…Духота какая. На сердце камень. Кому поверишь, с кем кручиной поделишься? Ничего бы не видеть, ничего не слышать. Алешка, друг нелицемерный, одно утешение – в постели знает. Мол, помрачение, дурман любовный найдет, ни до чего дела не станет. Оно сначала, может, и верно, да ведь без малого десять лет вместе. Не многовато ли для дурману-то? Вон уж и стихи складывать охота отпала. Какие стихи! В первый раз в душе оборвалось: Егора Столетова с товарищами из ссылки в Петербург привезли. Для нового дознания по старому делу. Еще дознались: покойница Екатерина Иоанновна с Балакиревым Иваном, было дело, сошлась. Кажись, чего прошлое ворошить, людей по новой на дыбу подымать, на виску вешать. А там летом 736-го указ императорский – Егору Столетову голову отрубить у Сытного рынка на Петербургской стороне, труп под расписку причту церкви Спаса Преображения отдать. Для похорон. И острастки. Чтоб другим неповадно. В кандалах и похоронили.

Егора жалко. А с Долгоруковыми страшно. И их по новой пытать стали. Чего только фаворит не нанес! И сослали-то их по цесаревнину доносу. А сам он, князь Иван Алексеевич, ее же, цесаревну, собирался в монастырь заключить за непотребство, что детей без венчанного мужа рожала. От Шубина. Мальчика да девочку. Ивана казнили, братьям, Николаю да Александру, урезали языки. Императрица с постели который день подняться не может, рукой не пошевелит, а сил набралась приговор подписать. Как бы до цесаревны не добралась. Воронцовы советовали на богомолье куда, аль в Москву, в Александрову слободу, поехать. От греха подальше. Поехать можно, а дальше?..

– Вот и кончилась императрица всероссийская Анна Иоанновна. Двух месяцев после рождения внучонка не протянула. Да и то сказать, конца ее все ждали. Людей от страху ослобонила, а нового нагнала. Что теперь нам-то делать, братец Михайла Ларионыч? Руки сложа, новых правителей дожидаться?

– Нет, Роман, сидеть да ждать куда как опасно. Была цесаревна помехой императрице, вдвойне опасной для правителей будет, гляди-ко, сколько их набежало. По завещанию, – верное ли оно аль подложное, не о том толк, – быть Бирону регентом до совершеннолетия императора Иоанна. Неужто могла так государыня распорядиться, чтобы титул королевского высочества только принцу Антону и регенту, а принцессе-матери ничего? О денежном содержании и толку нет: Бирону полмиллиона рублев в год, родителям императора обоим всего триста тысяч. Государыне же цесаревне и вовсе восемьдесят тысяч, всего вдвое против того, что при Анне Иоанновне получала.

– Ловко. Выходит, всех, кто с российским престолом по крови связан, побоку? Чтоб и рядом не толкались?

– Выходит. И то сообрази: Бирону все к руке подходить должны, заместо государыни императрицы. К нему одному. Такого позору русскому шляхетству никогда не бывало.

– Ты-то несмышленышем еще, Михайла, был, когда батюшка сказывал, как в семьсот пятнадцатом году герцога нынешнего едва из Петербурга не выслали – за дерзость, что осмелился в камер-юнкеры проситься к супруге цесаревича Алексея Петровича принцессе Софии-Шарлотте Вольфенбюттельской. И Алексей Петрович в немилости был, и на принцессу никто толком не глядел, а за дерзость великую посчитали.

– В дипломатии, братец, вчерашний день в расчет не идет. Важен нынешний, того важнее завтрашний, а завтра, глядишь, народ против Бирона в открытую пойдет. Сторонников он себе при дворе сыскал, а в армии ни в какую. Гвардия, как покойная императрица еще в болезни лежала, о цесаревне заговорила. И добрая-то она – каждому слово ласковое найдет, никаким нижним чином не погнушается. И щедрая – без гостинцев к солдатам не выйдет, деньгами непременно одарит. И веселая – с людьми и песню споет, и в хоровод пойдет, а там и чарку опрокинуть не погнушается. Солдатам лестно – иначе, как матушкой, теперь не зовут.

– Не рано ли?

– Может, и рано. Да как остановишь! На чужой роток не накинешь платок – сбросят.

– Слыхал, и старые знакомцы к цесаревне потянулись?

– А как же. Александр Бутурлин целую реляцию прислал. Вместе с супругой. Повергает себя к милостивым стопам государыни цесаревны. Мол, всегда, хоть и вдалеке, хоть и без отзыва, был рабом ее верным.

– Ишь ты, и супругу приплел.

– Для приличия. Добрым состоянием она князя не обделила, а ко двору, по старой памяти, ой как хочется.

– Да на насиженное местечко.

– Э, прожито – пролито, ничего не воротишь. Да Бог с ним, с Александром Борисовичем. Тут, вишь, и родня цесаревнина обеспокоилась. Не только к ней самой – к Алексею Григорьичу челобитные писать принялись. Чтобы в случае чего попомнил, цесаревне, опять же, подсказал, имением не обделил.

– Это кто же?

– Да хоть бы Гендриковы. И того в толк не возьмут, что письма цесаревнины все читаются. За домочадцами не углядишь. Теперь и вовсе Бирон доносчиками весь дом набьет. Каково это будет, когда такая цидулка до герцога дойдет.

– Упредить бы.

– Умный сам сообразит, от дурака такие разговоры пойдут, не приведи, не дай Господи.

– Так что ж тогда?

– Торопиться пора настала, Роман Ларионыч, нам торопиться.

…Шуваловы твердят, торопиться надо. Им бы не поверила: нетерпеливые. Власти не дождутся. Михайла Ларионыч куда расчетливей. Всегда семь раз отмерит, а тут тоже туда же. Время… Куда от памяти уйдешь? Анна Иоанновна, покойница, только к власти пришла. После коронации с поздравлениями от польского примаса Потоцкий приехал, от дядюшки своего. Две недели царица его продержала, покуда грамоты верительные вручить дозволила. А через три из нашего государства выслала. За то, что цесаревне представлялся, что с другими о ней как о наследнице престола толковал. Живописец Иван Никитин прознал. В Измайлове. В церкви Иосафа Царевича Индийского. Там еще брат Ивана, поп Родион, всенощную служил. Из соглядатаев кто-то подойти захотел, Родион пение прервал, будто споткнулся. Оглянулась – сразу все поняла. А Никитины в Сибири теперь гниют. Неведомо, живы ли. Господи, скольких бы вернуть, обласкать за невинное претерпение. Ведь и не успеть можно. Торопиться когда и хорошо, только теперь ли? У престола какая толпа собралась. Сгрудились. Может, пусть для начала сами меж собой разберутся? Внимания бы на себя не обратить. А советчики – не им за жизнь цесаревны отвечать. Где они все окажутся, неизвестно…

– Чего вы добиваетесь от своей супруги, принц?

– Мне надоело правление регента, Анна. Я отец императора и не желаю быть во власти этого недоучки, бывшего фаворита бывшей императрицы. Не желаю. И удивляюсь вашей безмерной снисходительности. Или безразличия. Вас не волнуют вопросы чести.

– Вы забываетесь, принц. На этой земле и в этой империи вы такой же пришелец и случайный человек, как герцог Курляндский, если его вообще можно так титуловать. Ваших отеческих владений здесь нет.

– Отлично. Но это владения моего сына.

– Владения, принадлежащие Иоанну только потому, что он мой сын. На вашем месте, ваше высочество, мог оказаться любой другой, мое же положение незаменимо.

– Вы, как всегда, препираетесь по мелочам, лишь бы ссориться.

– Царственное наследство вы считаете мелочами?

– Вы придираетесь к словам и не желаете слушать о том, что касается нас обоих.

– Нас обоих не будет касаться ничто. Мы разные особы и с разными правами. Если это положение до сих пор не узаконено, тем хуже. Но подобная ошибка, несомненно, будет исправлена.

– Кем же, позвольте полюбопытствовать, принцесса?

– Я не выдаю своих сторонников и не собираюсь рассуждать о них с вами. При вашей болтливости это было бы непростительной ошибкой.

– Теперь понимаю. Эту нелепую выспреннюю роль для вас написала ваша доверенная фрейлина и подруга сердца Юлия фон Менгден. Ведь вы способны говорить только с чужого голоса, а уж думать тем более.

– Не пытайтесь меня оскорбить, Антон-Ульрих. Это бесполезно. Сначала я займусь регентом, потом очередь дойдет до вас. Потрудитесь оставить меня одну: мне претит ваше общество.

– Делаю это с великим удовольствием, тем более что, может быть, вы обратите время и на то, чтобы привести себя в порядок. Хотя бы сменить этот вечный мятый капот на платье и сделать прическу, достойную родительницы императора, как вы не устаете говорить.

– Вон!

– Мой Бог, где же ваше воспитание, принцесса? Кстати, платок на вашей голове вряд ли придется по вкусу фельдмаршалу Миниху, который торопится к вашим дверям. Старик повидал на своем веку достаточно коронованных особ. Впрочем, вы к их числу не относитесь.

– Притворите, пожалуйста, дверь за его высочеством, фельдмаршал. Я рада вас видеть.

– Ваше высочество, старый слуга к вашим услугам. Но вы чем-то взволнованы? Не могу ли я быть вам полезен?

– Вы полезны мне всегда. Только на этот раз все дело в принце Антоне: он вывел меня из себя. Боже, как он невыносим со своими вечными претензиями и грубостями!

– Я не осмеливаюсь спросить, какие у принца вообще могут быть претензии.

– Его раздражает Бирон. Но Бирон раздражает и меня. Однако я молча сношу его деспотизм.

– А есть ли смысл в вашем долготерпении, ваше высочество? В вашей власти положить конец неудачному регентству, установление которого многим представляется весьма сомнительным.

– Что вы имеете в виду, Миних?

– Этот пункт завещания был вписан накануне кончины почившей в Бозе императрицы, когда она лежала в беспамятстве и приходила в себя, если вообще приходила, на слишком краткие мгновения. Отдавать себе отчет в происходящем ее императорское величество никак не могла.

– Мне говорила об этом фон Менгден, но что это может изменить? Ведь мы же признали завещание.

– На тот момент, ваше высочество. Но рассмотрев все обстоятельства, вы вправе в них усомниться и регентство отменить.

– Вы шутите, Миних?

– Как бы я посмел? Напротив – я предельно серьезен и проникнут ответственностью минуты. Вам, ваше величество, следует только со мной и моими гвардейцами проехать во дворец и произнести формулу ареста герцога – остальное сделают офицеры.

– И Бирон согласится с ними?

– Сомневаюсь. Но вооруженных гвардейцев будет много, а он один. К тому же в своей спальне, раздетый и безоружный.

– А если он все же схватится за оружие?

– Ваше высочество, вы обижаете старого солдата!

– И это обязательно, Миних?

– Что именно, ваше высочество?

– Мне ехать с вами.

– Но помилуйте, ваше высочество, это будет переворот в вашу пользу и переход власти в ваши руки. Кто же может вас заменить? Как может все это произойти без вас?

– Не знаю как. Но на меня, фельдмаршал, не рассчитывайте. Встретиться с Бироном один на один? Там еще будет эта омерзительная Бенигна с ее гнусавым голосом. Она начнет кричать на меня. Нет, ни за что! Берите, если хотите, принца. Ему эта роль как нельзя более подойдет.

– Но тогда это будет переворот в его пользу. Ваше высочество, я умоляю вас переменить ваше решение.

– Не просите, Миних. Это бесполезно. Я устала от разговора. Отложите дела на следующий раз.

– Но следующего раза может и не быть. Мы не знаем всех замыслов герцога, и особенно возможностей его союза с принцем.

– Союза с принцем? Союза Бирона с Антоном-Ульрихом? И вы серьезно думаете, что он возможен?

– Если только он уже не намечен, ваше высочество.

– Тогда придумайте что-нибудь, Миних! Скорее придумайте! Должен же быть какой-то выход? Без моего участия.

– Что ж, ваше высочество, в таком случае благоволите отпустить со мной вашу карету. Все будут думать, что в ней находитесь вы. То же самое гвардейцы скажут Бирону.

– Вот видите, Миних, как все превосходно устраивается. Надеюсь, эта поездка во дворец не займет у вас слишком много времени? Боже праведный, как я буду без вас волноваться.

– Клянусь честью офицера, ваше высочество, все будет выполнено по вашей мысли, осечка невозможна. Я возьму с собой восемьдесят солдат. Так будет надежней.

– О да, берите побольше и, пожалуйста, пока ничего не говорите принцу. Воображаю, как он удивится, не правда ли, Миних?

…Михайла Ларионыч прав, без Миниха где бы Анне Леопольдовне с Бироном справиться. А тут Бирон в заточении. Его сторонники тоже. Принцесса Анна – единовластная правительница. Принц Антон-Ульрих – генералиссимус, но все дела перешли к Миниху. Остерману и то чин генерал-адмирала на радостях достался, а Разумовскому – камер-юнкера. Надолго ли замирение такое? Анну кто-нибудь уговорит. Кто-нибудь передумать заставит… Вон и Линар уже в Петербурге – готовится в покои Бирона въехать. Фрейлина фон Менгден готова место Бенигны занять. Бирону четвертование ссылкой в Пельм заменено. Хотя нет, четвертование принцесса для Алексея Бестужева-Рюмина придумала. Регенту – просто казнь. У нее все так: замахнуться замахнется, а ударить побоится. Это все знают. На правительницу никто положиться не решится. И с супругом все счеты сводит. Может, сейчас и подходит та, воронцовская, минута?

Глава 3
Заговор

Франция. Париж. Дворец кардинала Флёри. Флёри и секретарь.

– Монсеньор, депеша из Петербурга.

– Подробности похорон?

– Нет, кончины императрицы Анны. Наш министр спешно сообщает некоторые ее обстоятельства, о которых не известился ранее.

– Начните с диагноза, Лепелетье. Кончина ее императорского величества была достаточно неожиданной, если не сказать скоропостижной.

– Шатарди настаивает на этом последнем определении: скоропостижная, при остающихся невыясненными обстоятельствах.

– Что ж, для нас не было секретом, что уход императрицы из жизни устраивал всех сколько-нибудь влиятельных лиц в ее окружении. Сменившие ее лица были одними из многих. Так редко случается, но ей не желали долгоденствия даже собственные министры.

– В связи с этим, монсеньор, маркиз подчеркивает: императрица последнее время чувствовала себя не хуже, чем обычно. Ее грузность, тяжелая походка, угрюмый нрав, слов нет, могли служить прикрытием самой серьезной болезни. Остается неясным, существовала ли в природе такая болезнь. Во всяком случае, пятого октября Анне стало дурно за обеденным столом.

– В присутствии приглашенных лиц?

– Нет, в обычном ее, если можно так сказать, семейном кругу: она и семейство Биронов с детьми. Но в тот день по какой-то причине не было и детей.

– Императрица скончалась сразу?

– О нет. Только шестнадцатого. Через одиннадцать дней.

– Паралич?

– Ничего подобного. Анна теряла сознание, но приходя в себя, свободно владела и рукой и речью.

– Тем не менее самочувствие ее было таково, что она позаботилась о завещании!

– В том-то и дело, что, по словам отлично осведомленного Михайлы Воронцова, Анна до конца сопротивлялась необходимости поставить на документе свою подпись.

– Вопрос регентства?

– Вот именно. Во дворце, как конфиденциально сообщил маркиз Воронцов, царило великое замешательство. Назначение регентом Бирона состоялось шестнадцатого, и на следующий день Анны не было в живых.

– Любопытна самонадеянность герцога Бирона. Он всем был обязан императрице и, кроме нее, не пользовался ничьей поддержкой. Как он рассчитывал удержать власть и, главное, положение едва ли не коронованной особы, и это при естественных амбициях русской многочисленной и очень состоятельной аристократии? Не мог же он так нелепо, по-детски просчитаться?

– Маркиз пишет, что расчет герцога основывался на своего рода коалиционном правительстве. Назначению его регентом способствовали фельдмаршал Миних, канцлер Черкасский, обер-шталмейстер князь Куракин, гофмаршал Шепелев, начальник Тайной канцелярии Андрей Ушаков, такой опытный дипломат, как Бестужев-Рюмин.

– Но подобное столь многочисленное и влиятельное сообщество не способно быть долговечным. Его члены непременно начнут интриговать друг против друга. Это же неосмотрительно со стороны Бирона.

– Скорее всего, монсеньор, Бирон надеялся в самом скором времени приобрести личную популярность.

– Популярность? У кого?

– Среди дворянства. И среди простого народа. Князю Алексею Черкасскому он вернул камергерский чин.

– Сомневаюсь, чтобы подобная милость из рук временщика без роду и племени удовлетворила тщеславие князя, обиженного императрицей при несомненном участии того же Бирона.

– Придворный поэт Тредьяковский получил некоторую сумму из конфискованного имения казненного Волынского.

– Но это же настоящая глупость! Какое значение в глазах дворянства может иметь автор заказных славословий, к тому же награждаемый из дворянского имущества? Я уверен, как раз у казненного Волынского достаточно и родных и друзей, которых подобная милость оскорбит своей бесцеремонностью.

– Монсеньор, Бирон сбавил подушный оклад, объявил амнистию и объявил манифест о строгом соблюдении законов.

– То есть не сделал ничего. Заявлять о соблюдении законов значит их полностью игнорировать. Но подождите, что это за строчки о цене тканей на платья и запрещении роскоши при дворе? Вы мне об этом не доложили.

– Это сущие пустяки, монсеньор. Бирону пришло в голову ограничить безумные траты придворных на выезды и туалеты, и потому он потребовал, чтобы ткань на платьях стоила не дороже четырех рублей за аршин, иначе сказать, не было бы парчи, атласов, шелка.

– Бог мой! Комментарии здесь излишни. Как скоро последовало падение этого регента?

– Спустя двадцать дней, восьмого ноября.

– Логично и поучительно. Бирон, не касаясь старых его деяний, сделал все, чтобы быть немедленно свергнутым. Русские проявили редкий темперамент.

* * *

…Мой дворец. Мой. Ее королевского высочества правительницы Российской империи. Королевское высочество – не сумела тетка титула отнять, а радости нет. Какая радость? Откуда ей взяться? Кабы делать что хочешь, видеть кого хочешь, запереться на семь запоров от немилого света. Принц Антон-Ульрих постылый. Дети… Любить не любит, а дело свое знает. Куда деваться? Где защиты искать? Кабы без него, кабы с Линаром… Одной Менгден открыться можно. Юлия не выдаст. Вместе поплачет, вместе роман прочтет. Да где же это она? По дворцовым залам шаром кати – ни души. Не прибрано. Не метено. Пыль кругом. Окна не развешены. Никому дела нет. Разве к вечеру порядок наведут. Линару не нравится, а что правительница может? Слуги сами должны свой долг помнить. Придворные чины тоже…

– Куда же вы запропастились, Юлия? Вас теперь всегда приходится ждать. Это становится невыносимым!

– Ваше королевское высочество, я нехотя вас прогневила? Боже мой, но вы не назначили мне часа.

– Какая разница, назначала – не назначала. Вам лучше знать, как мне скучно, а вас нет.

– Но, ваше королевское высочество…

– Никаких «но». Мы давно могли бы сесть за карточный стол, а вместо игры я вынуждена выслушивать этих надоедливых стариков.

– Карты с утра… Кто же эти докучавшие вам посетители?

– И где Линар? Мне необходим его совет. Господь Вседержитель, неужели надо было столько пережить с арестом Бирона, стать правительницей империи, чтобы ни в чем не принадлежать самой себе?

– Граф Линар, ваше королевское высочество!

– Вы не в духе, ваше королевское высочество? Вас кто-то сильно раздосадовал?

– Ее королевское высочество возмущалась надоедливыми стариками.

– Да, да, вообразите, граф! Вчера это был Остерман. Он, видите ли, недоволен, что отстранен от внешних дел государства, в которых будто бы фельдмаршал Миних ничего не смыслит. Сегодня это Головкин, который лишился в пользу Миниха управления внутренними делами. И к тому же целыми днями брюзжит принц Антон. Ему кажется, что чин генералиссимуса он получил от Миниха или что-то в этом роде. У меня совсем кругом идет голова. Знаю только, что обещала все эти права Миниху и должна сдержать слово, не правда ли?

– О, конечно. Слово правительницы должно быть свято, но…

– Вот видите, а они продолжают настаивать. Положительно, Линар, надо поспешить с вашим переездом во дворец, чтобы все дела просто перешли в ваши руки.

– Я попытался изъяснить некоторые особые обстоятельства…

– Никаких особых обстоятельств, Линар! Юлия, пойдите распорядитесь картами и откажите всем, кто дожидается, в приеме. Я не склонна сегодня заниматься делами. Да идите же!

– Ваше королевское высочество…

– Нет, Линар, нет! Мы одни. Не надо никакого высочества – просто Анна. Ваша Анна. Наша разлука стоит мне слишком дорого.

– Но, ваше королевское высочество, осмелюсь напомнить, рядом с вами ваш супруг и соправитель. Что же касается меня, то, как подданный другого короля, состоящий к тому же на государственной службе, я не вправе заниматься делами вашей державы. Это ставит меня по меньшей мере в двусмысленное положение.

– Значит, следует что-то сделать. Придумайте, что необходимо. И прошу вас, не будем тратить столь дорогих минут: Юлия может вернуться с минуты на минуту.

Франция. Версаль. Людовик XV, кардинал Флёри.

– И на этот раз цесаревна Елизавета оказалась за бортом судьбы. Досадно. И за наших дипломатов, и за очаровательную женщину, которую лишь голый расчет не сделал повелительницей в Версале.

– Да, сир, розыгрыш состоялся без ее участия. А после свержения власти герцога Бирона правительницей себя объявила принцесса Анна Мекленбургская.

– Я решительно ничего не знаю о ней и не помню ваших докладов. По всей вероятности, она сумела обмануть нашего министра и остаться вне поля его зрения.

– О сир, простите за такое поэтическое сравнение, но принцесса всегда представлялась сорванным листком, послушным любому ветру. У нее действительно нет характера.

– И своей партии, хотите вы сказать. Тем удивительней ее победа.

– Одержанная старым фельдмаршалом Минихом.

– В спальне регента. Кстати, как решилась судьба Бирона?

– Как ни странно, довольно благополучно. Специальный суд приговорил его через пять месяцев после переворота к смертной казни, а Алексея Бестужева-Рюмина даже к четвертованию.

– Им обоим повезло: после стольких месяцев утихают любые страсти и сглаживаются обиды.

– Просто, сир, приходят новые и не менее чувствительные. Для регента все обернулось ссылкой на далекий Север, для Бестужева-Рюмина – в отцовскую деревню. Его собственное имущество подверглось конфискации.

– Все довольны, и наступило всеобщее спокойствие.

– Думается, это не совсем так, сир. Присылка саксонским курфюрстом в качестве своего посла графа Линара рассчитана на то, чтобы расстроить семейную жизнь правительницы. Она действительно отдалась старому чувству и совершает один неосмотрительный поступок за другим, как будто рядом нет ее супруга.

– Поразительно! Принц может быть безразличен принцессе, но существуют еще и определенные нормы поведения.

– О которых эта дурно воспитанная женщина не хочет знать.

* * *

…Граф будто ждет возвращения Юлии. Не может быть. Но он старается не оставаться наедине, уверяя, что печется о достоинстве правительницы. Моем достоинстве! Но ведь для того и существует самодержавная власть, чтобы все делать по своей воле. А принц! Боже праведный, не случайно он был мне неприятен со дня приезда в Петербург. Прошедшие годы только утвердили меня в моей неприязни. Впрочем, надо отдать ему справедливость – он не искал моего расположения, но и ничем не скомпрометировал себя. Решительно ничем. Иногда кажется, он жил монахом, чтобы потом обрушить на меня свою страсть, которую бы легко удовлетворила любая девка…

– Хотите ли вы переезда во дворец, Линар? Хотите ли так, как я? Мне кажется, вы совсем не тот, что были семь лет назад. Я жду откровенного ответа, и никакой другой мне не нужен.

– Мое уважение к вам, ваше королевское высочество, и восхищение перед вами остались неизменными. Но теперь, благодарение Богу, вы стали у кормила правления целой державы, и было бы нелепо не понимать разницу между юной прекрасной девушкой и мудрой государыней, матерью все растущего семейства.

– Ваше королевское высочество, ради Бога, извините меня. К вам граф Миних, и я не сумела его удержать. Кажется, он очень раздосадован и разгневан.

– Нет, Юлия, нет, я не хочу его видеть!

– Ваше королевское высочество, разрешите мне вставить единственное слово: вы не можете отказать столь почтенному и доверенному человеку.

– Но тогда вы и говорите с ним, Линар! От моего имени. А чтоб вы не ссылались на то, что не имеете отношения к русскому двору и его делам, жалую вас чином обер-камергера. Сейчас же! Юлия, распорядитесь, чтоб указ был составлен немедленно. Я подпишу его еще до обеда. Так будет лучше для нас всех. А пока, граф, вы будете присутствовать при аудиенции фельдмаршала.

– Но это неудобно, ваше королевское высочество.

– Достаточно, что я так хочу.

…На кого положиться? Кому довериться? У правительницы были Миних, Манштейн да восемьдесят гвардейцев. Восемьдесят. А тут и пяти не сыскать. Какое там, ли одного нет! Шуваловых да Михаилу Воронцова в мундиры не оденешь. Роман Воронцов – ин и Бог с ним. Ему и говорить не надо. Разве Маврушку мужиком обрядить? Опять же одной кареты во дворец ехать мало. Если у Романа вторую взять, на козлы кто сядет? Своего человека нужно. А где он, свой-то? Алексей Григорьевич – его разве в карету для пущей важности посадить? На козлах с перепугу с лошадьми нипочем не справится.