Текст книги "Княгиня Екатерина Дашкова"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

– Не дура же она, сама свою выгоду поймет – родственницей императорской четы стать. А с великой княгиней – ой, прости, с супругой императора – так уж это какая у нее судьба. Не нам ее судьбу переиначивать.

Шепот. Изо всех углов шепот. Тихий. Занудный. Чуть притихнет, опять шуршит. Как листья сухие. В зале черно: ни окон, ни дверей – все в черных сукнах. Одни свечи на сквозном ветру колышутся. Много свечей. Потрескивают. Воск как слезы роняют. Иные гнутся, к земле клонятся. Гроб с державной покойницей словно в огне плывет. Пышный. Одинокий. Никто не подойдет, не задержится. У стен жмутся, и рады бы уйти, нельзя – дежурство почетное. За придворными чинами местные приглядят, высшие чины городские сами чести такой не упустят. Поповское чтение у налоя мерное, ровное, ко сну клонит. А если присмотреться, суета. Кругом суета. Двери отворяются да притворяются. Кто скользнул, кто выскользнул. На дню сколько раз новая императрица приходит. Непременно гробу, чтобы все видели, поклонится, слезу прольет – и к стенке, в кресло. Перешептывается. В темноте да духоте поди разбери с кем.

Императору-племяннику и дела до покойной нет. Если ненароком под пьяную руку и заглянет, шуметь примется. С дежурными дамами хихикать. Иной раз и шутку соленую отпустит. Над супругой при всех потешается. Мол, не успела тетка ее от дому отрешить, от радости и приходит удостовериться: не встанет ли покойница. Гвардейцы на карауле молчат. Рта не раскроют. Зато супруга каждому гвардейцу слово ласковое найдет, кому и вовсе из солдат золотые в карман опустит – на помин души. Ласковая. Глаза красные, будто и впрямь с горя.

– Не заходи пока на мою половину, Гришенька. Здесь видеться будем. И людей своих сюда присылай. Оно так способней, и императору на глаза не попадешься.

– Боязно мне за тебя, Катенька. Таково боязно, сердце щемит, места себе не найдешь.

– Спасибо, голубчик, спасибо, дорогой ты мой. Только так оба мы целей будем.

– Соглядатаев, поди, полно?

– На то и дворец. Да ты не сомневайся: и Чулков возле меня – кто камердинера в чем заподозрит, коли куда выйти, сходить потребуется. И Катерина Ивановна.

– Не больно ли ты им веришь, матушка?

– В меру, Гришенька, я всем в меру верю. Душа нараспашку это ты у нас один, голубчик.

– Как жить-то, Катюша, будем? Гляди, какую Петр Федорович силу забирает, Все сам, все один. Ни советчиков, ни тебя признавать не хочет.

– Что-что, а советчиков у императора хватает. Одни принцы Голштинские чего стоят. Он их с собою да со мною в один ряд ставит, мол, члены императорской фамилии. Вставать мне за столом велит, когда их здоровье пьют.

– Позор-то какой, матушка Екатерина Алексеевна! И ты смиришься?

– А что я могу? Расплакалась с обиды, слез сдержать не сумела. Граф Александр Сергеевич Строганов разговорами веселыми развлекать меня начал, так его на следующий день император от двора отрешил.

– Так вот откуда ветер-то подул! А мы головы ломали, с чего вдруг барону такая немилость.

– Все, дружок, через меня. Ты гвардейцам-то порасскажи, какие императрица обиды терпеть от солдафона прусского должна. Это нам на будущее ой как пригодится.

…Ее императорское величество Екатерина Алексеевна все еще бездействует. От нее ничего не слышно. На приемах она не ищет возможности разговора со мной, сознавая, что каждое слово может быть подслушано и незамедлительно передано императору, который следит за ней с кошачьей зоркостью. Его бесконечные гримасы и ужимки по моему адресу доводят меня до исступления. При случае он, начавши ничего не значащий, вздорный разговор, обрывает его, показывая мне язык и спину. Даже иностранные дипломаты удостаиваются чести лицезреть императорский язык и убедиться в его отменном здоровье. Император множество времени проводит за столом, не скупясь на возлияния, непременно в обществе своих прусских лакеев. Русские офицеры не просто отстранены – они находятся в нарочитой опале, которую император всячески подчеркивает. Я вижу, как день ото дня закипает возмущение гвардии, оказавшейся под властью такого ничтожного шута.

Боже мой, но почему, почему императрица не сочла возможным довериться мне и моим самым лучшим интенциям в канун кончины государыни? Она выглядела такой слабой и потерянной, что невольно хотелось начать за нее действовать. Мысленно вновь и вновь я возвращаюсь к злосчастному вечеру 20 декабря. Мне уже давно нездоровилось, и последние полторы недели я провела в постели, но охватившее меня беспокойство за судьбу великой княгини было так велико, что, еле дождавшись отлучки князь Михайлы, я, одевшись в меховые сапоги и меховую шубу, приказала везти меня во дворец, но не к парадному крыльцу, где мне было невозможно объяснить свое появление в столь поздний вечерний час. Из рассказов князь Михайлы я знала о существовании бокового входа и потайной лестницы, которой пользовались для приема секретных посетителей, и бесстрашно направилась к нему. Входная дверь и впрямь была открыта и даже никем не охранялась. Слабый свет фонаря едва освещал ступеньки. По счастью, первой и единственной, кого я почти тотчас же встретила, была доверенная горничная великой княгини Катерина Ивановна, изумившаяся моему виду. Я спросила ее о великой княгине. Горничная ответила, что великая княгиня уже легла и хотя еще не спит, но было бы странным докладывать ей в такой час и при таких обстоятельствах о посетителях. Я настаивала, чтобы Екатерина Ивановна немедля доложила о моем приезде, предоставив великой княгине самой судить, нужен или не нужен ей наш разговор. Горничная нехотя подчинилась, но почти сразу вернулась с приглашением как можно скорее пройти в покои великой княгини, где уже другой прислуги не было.

Великая княгиня и впрямь лежала в постели с книгой и с изумлением спросила, что привело меня в столь поздний час, и к тому же больную – она знала о моем недуге от князь Михайлы. Я бросилась к ней со страстной речью, что вижу, какие грозовые тучи сгущаются над ее головой, и могу только догадываться, каким громом они разразятся, если государыня скончается, что все друзья великой княгини глубоко обеспокоены и хотят ей помочь и что от нее зависит открыть нам свои планы, которые все мы безоговорочно поддержим. Я говорила не только от себя, но и от имени многочисленных офицеров-преображенцев, друзей князь Михайлы, которых он и впрямь надеялся убедить выступить на стороне великой княгини. Однако мои доводы ни к чему не привели. Великая княгиня со слезами меня обняла, много раз поцеловала, но уверила, что никаких планов никогда не строила, уповает во всем на случай в Господню волю и вполне покорилась своей, как она сама понимает, горестной судьбе.

Меня слова великой княгини еще более взволновали и окончательно убедили в необходимости немедленных действий. Тем не менее добиться от великой княгини хотя бы тени согласия на наше участие мне не удалось. В мою душу даже начало закрадываться сомнение, не опасение ли говорит словами великой княгини и вполне ли она со мной откровенна. Однако великая княгиня продолжала меня ласкать и обнимать, убеждая с искренней заботливостью, не медля, возвращаться домой, пока наше свидание еще можно сохранить в тайне. В свою очередь, Екатерина Ивановна, стоявшая за дверью на часах, проявляла все признаки нараставшего нетерпения. Мне ничего не оставалось, как в последний раз поцеловать прекрасную, мокрую от слез руку великой княгини и устремиться по той же крутой лестнице к выходу, который, по счастью, был по-прежнему свободен и никем не охранялся. Дома меня ждал уже воротившийся князь Михайла, умиравший от страха за непонятным образом исчезнувшую с ложа болезни жену. Я передала ему состоявшийся разговор, который его не удивил, и он стал меня уверять, что в нужную минуту мы найдем и мужество, и необходимых помощников, чтобы противостоять несчастьям великой княгини, которая заслужила самую искреннюю любовь среди преображенцев, особенно по сравнению с ничтожной креатурой ее супруга. Спустя четыре дня государыни не стало, а мы – мы продолжаем ждать благоприятного развития событий. И все-таки сердце мне подсказывает: пора перевести ожидание в действие. Так будет лучше для нас всех, и прежде всего для России, которая может получить достойную монархиню.

В «Печальной зале» духота. Который день покойница стоит. Воздух густой. Сладковатый. С непривычки голова кружится. Свечи все тусклее горят. Синева между черными полотнищами колышется, на сердце давит. Кроме дежурных, никто из придворных и глаз не кажет. Император и дорогу к гробу забыл. На плацу с прусскими офицерами развлекается. Солдат на чужой манер муштрует. К месту, не к месту про Киль да Голштинию поминает – каково хорошо там ему в детстве жилось. Во всем порядок, чистота. Женщины всегда улыбаются, чуть что – книксен делают, умных из себя не строят. Одна утеха – Романовна. Ей и впрямь ни до чего дела нет. Ни интриг, ни сплетен знать не хочет. На все хохочет до упаду. Ума бы ей у сестрицы призанять, да и так ладно. А Катерина Романовна тоже в «Печальную залу» зачастила. Император застал, подтрунивать начал – ровно не у гроба, ровно в танцевальной зале. Коротко ответила, мол, у смертного порога шутить не след, а она последний долг крестной матери отдавать приходит. Родной не помнит, так всем государыне императрице обязана. Петр Федорович фыркнул, на каблуках повернулся, на отходнем, как мальчишка, через плечо бросил, дескать, потому только и терпит ее глупости да дерзость, что скоро станет она сестрой императрицы всероссийской. Негромко сказал, а вся зала притихла: быть беде.

– Ваше императорское величество, как я счастлива видеть свою государыню!

– Полноте, княгиня, полноте, друг мой! Какую радость могу я принести и кому? Вы же знаете, что дни мои во дворце сочтены, и если и скорблю, то не о власти – о российском дворе, который станет сколком прусского. Ваша сестра на моем месте не сумеет противостоять прусским симпатиям его величества. Она далека, думается, от политики, и голштинские принцы окончательно заберут всю власть в свои руки.

– Умоляю вас, государыня, не говорите о сестре. Надеюсь, что этот позор нашего семейства продлится недолго. Простите мне мою вольность, но его императорское величество не отличается стойкостью чувств.

– Почему же? Он выказывает редкое постоянство в своей неприязни ко мне и к нашему сыну. А впрочем, друг мой, я не хочу продлевать нашей беседы: кругом слишком много ушей и глаз. Бог милостив, скоро свидимся…

– Ваше императорское величество!

– А, это вы. Рада вас видеть, подпоручик Талызин.

– Вы так бледны, государыня, не могу ли я предложить вам свою помощь – прикажите.

– О нет, Александр Федорович. С моей горестью мне надлежит справляться самой. Но кто знает, может, в самом недалеком будущем ваша помощь окажется неоценимой, если вы не откажетесь от нее.

– Никогда в жизни! Вы так любезны, ваше величество, – даже запомнили мое имя.

– Я никогда не забываю имен тех, к кому испытываю расположение. Мое расположение к вам – это вера в ваше благородство и искренность. Как российской армии нужны такие офицеры!

– Вы слишком добры, государыня!

– Добра? Я только объективна. Монархи не вправе давать волю своим личным чувствам. Добро нашей армии для меня превыше всего. Как бы я хотела позаботиться о наших доблестных воинах, а не отдавать их на издевательство прусских неучей.

– Тихон Силыч, а Тихон Силыч! Никак, карета к нам едет. Кучер у ворот замешкался. Чего делать-то надоть? Господа принимают, нет ли?

– Карета-то чья, Федосеич? Гость гостю, сам знаешь, рознь, да еще в такие-то, прости Господи, времена!

– Не видать еще: чего-то завозились.

– А ты гляди, лучше гляди; мне вон еще сколько до спальни графской бежать – чай, не молоденький.

– Так ведь больные все. Как государыня, упокой. Господи, ее душу, скончалась, все с постелей не встают. И Михайла Ларионыч, и Анна Карловна. Лакей от Дашковых с запиской прибегал, сказывал, и княгинюшка наша из спальни не выходит, никого не принимает. Кушать и то у себя изволит.

– Нашел чудо! Это тебе, дураку, все впросте, а господа люди знаменитые, государственные – им про все подумать надо.

– Наконец-то тронулись! Так и есть – Тришка это шуваловский. Разу не было, чтоб у ворот не запутался. Как только его Иван Иванович держать изволят.

– Иван Иванович, говоришь? Бегу к графу, бегу. Ты тут, в дверях-то, тоже позамешкайся, чтобы мне впору поспеть.

– Здорово, старый. Господа дома?

– Как же, ваше сиятельство, как же-с! Хворать только изволят…

– Что глупости несешь, Федосеич?

– Ваше сиятельство, граф просить велел… Недужится ему, так, может, вам не в труд будет прямехонько в опочивальню пройти…

– В опочивальню, говоришь? Оно и к лучшему, пожалуй, – без церемоний.

– Ваше сиятельство! Счастлив видеть вас в добром здравии.

– Спасибо, граф. Вы занемогли? Который день не вижу, вас во дворце, решил сам заехать.

– Простыл, ваше сиятельство, жестоко простыл, да у Бога не без милости: еще день-другой, глядишь, и обойдется.

– И то сказать, какая радость во дворце бывать.

– Как можно при столь скорбных обстоятельствах о своих удовольствиях помнить! Моя воля, не отошел бы от смертного ложа нашей благодетельницы.

– Вот о воле и заехал с вами потолковать, граф. Хотел аудиенцию у его императорского величества получить, объясниться – отказ. Государь и слышать не захотел, хотя никогда милостию своею меня не обходил. Князь Барятинский так и ответствовал от высочайшего имени, чтобы не беспокоить. Что там – лишний раз, без приглашения, ко двору не ездить. Мол, понадобится – позовут, а пока дома сидеть.

– Обождать, ваше сиятельство, надо.

– Какое, граф, обождать! Вон сколько вокруг государя новых людей завертелось. Такое наплетут, что и вовсе с глаз сгонит. Выразить его императорскому величеству свои мысли и интенции медлить нельзя.

– Есть ли в том резон, Иван Иванович?

– Как же не резон? Служил я верно покойной государыне, готов служить и наследнику престола. Государю ли не знать, как всегда я за интересы его стоял, гнева императрицы не боялся. Да вот с собой письмо захватил – сколько он мне таких писывал. Вот, прошу вас, взгляните, граф.

– Нет, нет, ваше сиятельство, как можно!

– Не хотите читать, сам вам прочту. Хоть бы вот это – когда великий князь всенепременно в европейский вояж ехать собирался. Послушайте: «Я столько раз просил вас попросить ее величество разрешить мне отправиться на два года в путешествие по чужим краям. Я повторяю ту же просьбу снова, настойчиво умоляя вас представить ее таким образом, чтобы она была уважена. Мое здоровье слабеет день ото дня, ради Бога, окажите мне эту дружескую услугу и не дайте мне умереть от огорчения. Мое положение это не то положение, в котором можно выдерживать мои огорчения и постоянно усиливающуюся меланхолию. Если вы находите, что есть надобность все это представить ее величеству, вы доставите мне самое большое в мире удовольствие, и тем более об этом я вас прошу. В заключение остаюсь преданный вам Петр». Видите, граф!

– И государыня изволила отказать?

– Нет, я не решился тревожить ее императорское величество: способности не было.

– Великий князь об этом узнал?

– Откуда же?

– Наведывался у вас, поди?

– Сам наведываться не изволил, а я в подробности не входил. Да разве мало просьб всяких у наследника было!

– Вашей благосклонностью великий князь Павел Петрович похвастать мог.

– Так ее императорскому величеству так угодней было. Да я и записки нынешнего наследника прихватил. Великой милостью Павла Петровича одарен был. Году не прошло, отвечать мне изволил: государыня недовольство свое передать велела, что за столом беспокоен был. «С охотою ответствую вашему превосходительству и исполняю мое обещание. Должно жить в пользу и угождение других: так мне нетрудно просидеть несколько за столом особливо для вас; мне в том больше удовольствия, нежели вам одолжения: только бы вы были довольны. Я буду стараться быть достойным похвалы, о которой вы говорите, и прошу вас, по обещанию, говорить мне всегда правду и верить. Государь мой, что я непременной вам друг. Павел». И мысли высокие, и слог преотличный, даром что дитя еще. Государыня очень письмом этим утешена была.

– Да, не жалует государь наследника, ничего не скажешь. Никогда не жаловал, теперь и вовсе примечать перестал.

– А я подумал, граф, может, вы по старой памяти государю обо мне доложите, напомните…

– Дорогой душой, ваше сиятельство, вот только простуда моя когда отпустит. Морозы стоят, не ровен час, инфлуэнца начнется.

– Может, через день-другой, как изволили сказать, Михайла Ларионыч?

– Все в руце Божией, Иван Иванович, на все его святая воля – то ли выздороветь, то ли еще горше заболеть.

– Значит, не собираетесь, граф, во дворец.

– Как можно не собираться! Только не уехать ли вам, Иван Иванович, покуда суд да дело, куда в имение. Здоровье свое отчего не беречь. Государь, надо думать, имея к вам заслуженный решпект, не откажет.

– До погребения? Что вы говорите!

– Что там, Иван Иванович, от правды-то прятаться. Старым слугам от нового барина ласки не дождаться. О том и речь.

– Граф, поверьте, сколь тягостна мне моя миссия обременять вас одолжением, но мне негде искать защиты и покровительства, кроме старых друзей. Ваше семейство, хвала Богу, огорчений от перемен не претерпело и не претерпит. Государь о вас самого высокого мнения, да и дочери ваши с должным решпектом при новом дворе приняты. Тем паче поймите, не обо мне одном речь, и горести сердца родительского мне не чужды…

– Полноте, полноте, ваше сиятельство, я к тому только, чтобы вы себя прежде часу не крушили. У Бога не без милости. Нелегок характер у государя, да авось все обойдется. На глаза бы ему раньше времени не попадаться, вот что.

– Михайла Ларионыч, друг мой, не поверите, что мне каждый Божий день монастырь Ивановский видится. Как наяву. Двор просторный, широкий. Могилки кругом позабытые. И колокол тренькает редко так, жалостно. Будто на постриге.

– Монастырь Ивановский? Не московский ли?

– Он и есть.

– Икона там Божьей Матери Умягчения Злых Сердец – великой силы образ. Сколько батюшка покойный у нее молебнов отслужил – при государыне Анне Иоанновне за семейство наше боялся. Помнится, в пожар тридцать седьмого года сгорел монастырь-то.

– Сгорел дотла. Только государыня Елизавета Петровна, благодетельница наша, как последний год сильно хворать начала, восстановить приказала. Денег немало отпустила. Для сирот и вдов из благородных семейств. Собиралась сама побывать. Не пришлось. Всех поименно поминала, кто конец свой в стенах монастырских нашел.

– Вот чего не видал. А узниц-то высоких как не знать. Не с царицы ли Марии Шуйской ряд их пошел?

– Нет, государыня императрица невесток Грозного называла. С обеими родством считалась – и с Евдокией Богдановной Сабуровой, и с Пелагеей Михайловной из семейства Соловых. Обе жизнь свою там скончали. Это потом уж их в Воскресенском монастыре погребали, как по царскому чину положено. Вот и тут в голову мысли идут: не на беду ли дочери своей собственной государыня обитель отстроила. Что, если…

– Полноте, ваше сиятельство, все беды на себя кликать.

– Утомил я вас, граф, извините великодушно. Таково-то тяжко на сердце – света Божьего не видишь. От дум голова кругом идет – никак судьбы своей не раскинешь, а как бы надо! И лежите, лежите, не провожайте.

– Тихон! Тихона Силыча ко мне!

– Здесь я, батюшка, где ж мне еще быть.

– Проводил гостя?

– А как же! Смурной какой их сиятельство. Шубу в рукава вздевать не стал, кое-как на плечи накинул и на крыльце стоит.

– Смурной! Каким же ему при такой оказии и быть? А теперь запомни и Федосеичу крепко-накрепко накажи: нету меня для господина Шувалова, никогда нету. И Анны Карловны тоже. Разок приедет – сам поймет, коли сегодня не понял. Надо же, за него перед государем просить! Неужто не передали, что Петр Федорович на плацу перед всеми офицерами так и крикнул, мол, не надобно мне книжников да умников. Попользовались при тетушке государской казной, повеселились – хватит. Мне, мол, одни офицеры нужны, да и то лучше бы прусские.

…День ото дня государь все больше входит во вкус власти и становится все более несносным. Былые неловкости переходят в бесцеремонность, а любое неудовольствие – в грубость. Его величество ни в чем не считает нужным себя сдерживать и находит особое удовольствие в том, чтобы ставить самых почтенных людей в неловкое или двусмысленное положение. От пожилых дам он требует большого реверанса, на который им не позволяют больные колени, и старая графиня Бутурлина в последний раз едва не упала, если бы ее не подхватил один из придворных кавалеров, получивший за то императорское замечание. От стариков с подгибающимися ногами и на высоких по старой моде каблуках его величество требует бегать по зале, где они рискуют сломить себе шею. Вчера он и вовсе заявил, что придворных следует отбирать, как полковых лошадей, по возрасту и статям, иных же отрешать от двора или пускать в расход. Не удовлетворившись одними словами, его величество изобразил в руках ружье и сделал громогласное «пиф-паф». Посол английский достопочтенный господин Кейт склонен думать, что решительно все действия императора направлены на то, чтобы заслужить неприязнь со стороны подданных и лишиться каких бы то ни было друзей. Мое положение счастливее других, потому что государь пока прощает мне мои маленькие вольности в обращении с ним, мои замечания и по-прежнему дозволяет называть себя папой, что его всегда очень веселит. Но Бог весть сколько будет еще продолжаться это благоволение, тем более что сестра Елизавета Романовна стала коситься на наши перебранки и даже решилась сделать мне несколько замечаний. Ее веселый нрав стал ей изменять, и она допускает вольности в отношении государыни.

Намедни государь неожиданно объявил, что намеревается ужинать в доме дяди, который давно не покидает дома по причине затянувшегося нездоровья. Объяснения по поводу недомогания графа не помогли, и его величество, просидев более часа у постели канцлера, согласился не вызывать его к столу, за которым тем не менее охотно занял место. Дядюшка заранее распорядился вызвать по этому случаю Аннет, сестру Марью Романовну и меня. Семейство наше оказалось в полном сборе, потому что сестру Елизавету Романовну его величество привез с собой, обращаясь с ней с нарочитым почтением и требуя того же ото всех нас. Если Аннет и Марья охотно подчинились императорскому желанию, то я предпочла стоять за стулом государя, прислуживая ему одному и обмениваясь с ним замечаниями. Одна из шуток государя была: не нахожу ли я Елизавету Романовну особой более любезной и приятной в обхождении, чем погруженную в интриги императрицу? На мое возражение, что я не знаю никаких интриг императрицы, государь пристально на меня посмотрел и заметил, что я слишком молода и неопытна, а потому мне еще предстоит на собственном опыте убедиться, сколь расчетливы и бессердечны особы подобного рода. Вам бы следовало, заметил он, держаться меня со всеми моими недостатками и фантазиями, чем Екатерины Алексеевны, которая вас выжмет и выкинет, как ненужный лимон. Замечание это было мне крайне неприятно, но я не могла не отдать должного неожиданной серьезности рассуждений постоянно кривляющегося и издевающегося надо всеми императора. Заметив произведенное его словами впечатление, государь усмехнулся и более за весь вечер не сказал со мной ни слова.

Впрочем, мне удалось отплатить за неловкость. После нашего разговора его императорское величество почти сразу пустился в воспоминания о проведенном в Киле детстве. Со всей серьезностью он стал уверять австрийского посланника графа Мерси и прусского министра, что по поручению отца во главе эскадрона карабинеров и роты пехоты чуть ли не за полчаса очистил город от наводнивших его богемцев. При этом оставалось непонятным, кого именно император подразумевал под богемцами – бродячих ли цыган или подданных императрицы австрийской, королевы Венгрии и Богемии. Я не преминула шепотом указать государю и на его бестактность в отношении посла, и на явную выдумку. В своем возрасте он еще не мог командовать воинскими частями. Мои слова могли бы вызвать настоящий взрыв негодования, но его императорское величество был слишком пьян и ограничился своим любимым выражением, что от дурочки нечего ждать умных речей. Смущением графа Мерси, он также пренебрег, хотя и нашел еще в себе силы дружески похлопать его по плечу и расцеловать неизвестно по какой причине, повергнув посла в полнейшую растерянность.

Бедная государыня! После такого вечера я чувствую себя предательницей, хотя всей душой нахожусь на ее стороне. Ее одиночество во дворце все больше бросается в глаза, потому что придворные, опасаясь гнева государя, предпочитают избегать встреч и разговоров с ней. Даже карточные партии составляются для государыни по приказу гофмейстерины, которая назначает в них провинившихся или неугодных ей самой особ. К сожалению, совершенно так же держит себя и батюшка, утверждая в то же время, что далек от всех придворных хитросплетений.

Стужа. Экая стужа. Окошки заиндевели. По углам изморозь. Утром в туалетной льдинки в кувшине, как государыне для умыванья подавать. Печи за ночь простынут – холодом дышат. Государыня за столик для писания сесть изволит, руки долгонько в рукавах душегреи держит: пока-то отойдут, перо держать станут. Истопников не дозовешься. На словах с нижайшим поклоном, на деле не видят будто. Его императорскому величеству угождать стараются. Лишняя она во дворце, государыня, как есть никому не нужная. Придворные, известно, опасятся. От дежурств уклоняются – кому будто неможется, кто к государю переводу ищет. Цесаревич и тот матушке не рад. Государыня к нему что ни день заходить изволит – бычится, в полслова отвечает. Известно, все уши наследнику прожужжали, коли не государю, так ему самому на престоле быть пристало, что все беды от матушки. Отца не видит, а прогневить его боится, да и скучает, поди, матушкиными разговорами. Ее императорское величество все более о книгах да уроках, цесаревич же с плацу бы не уходил – страх как строй да экзерциции любит. Им бы с батюшкой вместе, ан Петру Федоровичу ни к чему. Надысь сказать изволил: у нас-де в семействе старшие сыновья все негодящие. Считать стал: у государя Грозного Ивана второй сын престол унаследовал. У Алексея Михайловича, прадедушки, тоже второй – царевич Алексей в одночасье помер. У государя Петра Алексеевича и вовсе первенца порешить пришлось. Зато вот от второй супруги дочки любимые – сколько лет тетушка Елизавета Петровна царствовала, а Анна Петровна вот его родила. Шутка ли!

У государя в покоях жаром пышет – тепло любить изволит. На плацу намерзнется, ботфортов не скинув, в покоях греться раскинется, о шелковые занавеси иной раз руки обтирает. Прислуга порядок наводить станет – отсылает: не надобно, мол, и так ладно. За обедом да ужином вина не мера. Все сорта перемешает, что к мясному, что к рыбному. Главное – чтоб в голове быстрей зашумело. Говорить тогда громко начинает, смеяться до распуку, Нарциску-арапа тормошить да обнимать. Его императорское величество – ему виднее. А только нехорошо во дворце. Иностранные министры перешептываются, к господину канцлеру Воронцову за новостями спешат. Во дворце какие новости – одни обиды да смущения. Поди, про такое и в депешах написать срам один, своим государям беспокойство.

Еще с княгиней Екатериной Романовной толкуют. Молода-молода, а ума палата. Ее императорское величество так и сказать изволила, мол, боится княгининых девятнадцати лет да нраву неуемного, горячего. С самим государем на равных разговаривает. «Папа», «папа», а там такое словечко ввернет – министр сказать не решится. Сказывали, за обедом государь господина секретаря Волкова в конфузию вогнал. Тот, известно, при покойной императрице над секретными решениями военными сидел, так государь хохотать принялся, что те самые секретные решения до армии и не доходили вовсе, потому как он сам о них прусскому королю сообщал. Господин Волков что сказать не знает, багровый сделался. Ведь он же сам великому князю все бумаги читать давал. А то как же, наследник российской короны! Правда ли, нет ли, кто знает. Государь до упаду смеяться изволит. Кто из господ офицеров был, глаза утупили. Одна княгиня наклонилась к его императорскому величеству да внятно так сказать изволит, мол, шутка ваша, государь, не у места. Над российской армией доблестной какие шутки, тем паче при иностранных министрах. Еще за правду принять могут. Государь зашелся весь, ногой притопнул – посуда на столе зазвенела. Мол, никаких шуток, мол, так все и было. Княгиня на своем стоит. Коли так, дескать, с чего бы армии нашей победы одерживать? А держался, дескать, прусский король на английских подачках. Пока лорд Питт у власти стоял да средств не жалел. Лорд Бют против договора о субсидиях высказался, тут королю и конец пришел. Какие же такие секретные реляции ему помочь могли?

В столовой муха пролетит – слышно. Лакеи замерли. Дамы веера оставили. На княгиню да государя взглянуть боятся. Государь же в полной досаде кричать начал, слюной брызжет, вилкой по тарелке бьет. Англичан подлецами обзывает. Мол, слава Богу, нет больше королю Прусскому до них нужды, мол, теперь русская держава ему поможет и у него учиться станет. А пруссаки правы: нечего бабам о материях государственных рассуждать. Один позор и смущение от того выходят. И ей бы, княгине, своим делом заниматься – детей рожать да мужа ублажать, когда с учений домой приходит. Княгине бы промолчать. Где там! Голос повысила. У меня, государь, двое детей, и третьим я в тягости, а к русскому достоинству это отношения не имеет, потому что детей надо иметь от достойных российских офицеров, которые честь свою блюдут и помнят. Графиня Елизавета Романовна вмешаться изволила. Не повреди, мол, сестрица, моему будущему крестнику, не себя, так его побереги. И то верно, не женский разговор ведешь, слушать скучно, пригласила бы лучше кавалеров трубки выкурить, кофейку отведать, от дам отдохнуть. У всех от сердца отлегло. Наконец-то!

– Здравствуй, Тиша! Маменька дома ли? Никак, ее карета мне на Невском прешпекте привиделась.

– Здравствуйте, матушка Анна Михайловна! Радость-то какая, что заглянули, то-то радость! А графиня Анна Карловна четверти часу нет как вернулись, поди, еще в убиральной сидят. Пожалуйте, пожалуйте салопчик-то, сапожки сейчас снимем…

– Не хлопочи, старый, не труди себя, нешто народу мало.

– Как не быть народу в боярском-то доме, только уж разреши, матушка, самому тебе услужить, красавице нашей. А вот и матушка собственной персоной – материнское сердце, известно, куда какое чуткое.