Текст книги "Княгиня Екатерина Дашкова"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

– Но моя прислуга обходится мне дешевле, чем наемные слуги. Я должна ее перевозить и кормить, но не платить жалованья.

– Не платить жалованья? Так что же, это и есть ваши рабы, княгиня?

– Мы называем их иным именем.

– Термин не имеет значения. Главное – эти люди лишены всяких прав и во всем зависят от вашей воли и прихотей.

– В России это называется крепостным состоянием, и оно далеко не так трагично, как вам это представляется. Их владельцы крайне редко оказываются людьми жестокими и бессердечными. К тому же их сдерживает в их действиях Церковь и само дворянское общество.

– А законы? Законы, которые защищают этих несчастных?

– Такие законы существовали, как и целый порядок судопроизводства, по которому крестьянин мог подать жалобу на несправедливость своего помещика и получить удовлетворение.

– Почему вы говорите об этом в прошедшем времени?

– Потому что император Петр Великий счел целесообразным отказаться от подобного порядка. Зато царствование императрицы Екатерины создало новые формы защиты справедливости. Теперь губернатор в согласии с местным предводителем дворянства и депутатами всей губернии может изъять крестьян из-под деспотического управления определенного помещика и передать управление его имениями и крестьянами особой опеке, состоящей из выбранных самими дворянами лиц.

– А если жестокосердный, как вы изволили выразиться, помещик окажется лицом влиятельным, принадлежащим ко двору и имеющим расположение монархини? Кто в таком случае из обыкновенных дворян решится на подобные действия, которые неизбежно повлекут за собой гнев и месть сильного мира сего? И вообще, много ли вам известно случаев подобной опеки?

– Я не интересовалась специально этим вопросом и сужу о нем главным образом по поместьям своим и своих родных. Они достаточно обширны и многолюдны, чтобы можно было делать общие выводы.

– Не сомневаюсь, княгиня, что ваша семья состоит из людей высокообразованных и просвещенных, но ведь таких среди дворян конечно же не большинство. Вы не согласны?

– Послушайте, Дидро, я предпочитаю опираться на чистую логику. Благосостояние наших крестьян увеличивает и наши доходы. Поэтому помещикам просто выгодно не слишком притеснять своих крепостных и, напротив, всячески защищать их от ограбления и притеснения мелкими чиновниками. Практически дворяне, которых вы воспринимаете какими-то монстрами, служат посредниками между крестьянами и казной, защищая своих подопечных от избыточных притязаний губернаторов и правительственных чиновников.

– Бог мой, княгиня, вы не только защищаете рабство, но даже готовы видеть в нем некую благодать!

– Почему бы и нет? Вот вы постоянно говорите о пользе просвещения для народа, именно для народа, а не для властей предержащих.

– В определенном смысле просвещение последних подразумевается само собой.

– Положим. Но логическая цепочка выстраивается здесь следующим образом. Просвещение ведет к свободе.

– Это неизбежно и необходимо.

– Но свобода без просвещения может породить только анархию и беспорядок. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, только тогда они станут достойны свободы и только тогда сумеют пользоваться ею без ущерба для своих сограждан, не разрушая порядка и отношений, неизбежных при всяком образе правления.

– Итак, да здравствует просвещение рабов, если таковое будет им дозволено их владельцами, прекрасно сознающими, насколько оно опасно для их безграничной власти.

– Подождите, подождите, Дидро. Боюсь, что я не сумею ясно выразить свою мысль, но я много думала над этим, и мне представляется слепорожденный, которого поместили на вершину крутой скалы, окружённой со всех сторон глубокой пропастью. Лишенный зрения, он не знал опасности своего положения и беспечно ел, спал спокойно, слушал пение птиц и иногда сам пел вместе с ними. Приходит к несчастному глазной врач и возвращает ему зрение, не имея, однако, возможности вывести его из его ужасного положения. И вот – наш бедняк прозрел, но он страшно несчастен; не спит, не ест и не поет больше; его пугает окружающая его пропасть и доселе неведомые ему волны; в конце концов он умирает в цвете лет от страха и отчаяния. Вам кажется несправедливым этот образ?

Я так безоговорочно поддалась обаянию этого удивительного человека, что моментами испытываю даже чувство страха перед собственной легковерностью. Дидро старается руководить всеми моими отношениями с парижанами, и делает это в очень категоричной форме. Из-за него я не смогла увидеться с госпожой Неккер, несмотря на все обещания, данные в Спа. Дидро настоял на том, чтобы я не принимала ее так же, как и госпожу Жоффрен, под предлогом, что несколько свиданий с ними; ограниченных краткостью моего пребывания в Париже, не дадут мне возможности показать себя с достаточно выгодной стороны и лишь породят ненужные толки. Однако другие эпизоды раскрыли мне истинные побуждения Дидро. Он боялся, что расспросы в парижских салонах могут спровоцировать меня на высказывания, которые не понравятся нашей императрице и осложнят мою жизнь в России. Именно поэтому Дидро категорически воспрепятствовал моей встрече со старым моим знакомцем господином Рюльером, состоявшим французским атташе при посольстве в последние два года жизни государыни Елизаветы Петровны. В то время Рюльер постоянно бывал в доме дядюшки; и его живое остроумие и редкая наблюдательность доставляли нам немало приятных минут. Не принять его, как на том настоял Дидро, мне было тем труднее, что Рюльер относился к числу близких знакомцев госпожи Каменской, завсегдатаем ее петербургского дома. Дидро сослался на то, что Рюльер выпустил мемуары о революции, как он ее назвал, 1762 года, крайне отрицательно воспринятые государыней. Недовольство императрицы было столь велико, что через посредство Ивана Ивановича Бецкого и русского посланника в Париже делались попытки приобрести мемуары за очень высокую цену. Длительные и неумелые переговоры с автором привели только к тому, что Рюльер поспешил снять несколько копий со своего сочинения, разместив их у парижского архиепископа, госпожи де Граммон и в министерстве иностранных дел. Последнее обстоятельство сделало содержание мемуаров достаточно известным во Франции, и единственное, чего удалось добиться вмешавшемуся в дело Дидро, это обещания Рюльера не публиковать их при жизни императрицы. Дидро был очень горд подобным результатом, хотя признавал, что не мог воспрепятствовать иным способам распространения рукописи. Достаточно сказать, что Рюльер читал свои записки во многих салонах, и прежде всего у госпожи Жоффрен. Не вдаваясь в подробности, Дидро ограничился в пересказе содержания злосчастного сочинения утверждением о любовной связи императрицы со Станиславом Понятовским еще в бытность ее великой княгиней. Поразительно, что этот анекдот не вызвал негодования со стороны госпожи Жоффрен, находящейся в самых дружеских отношениях с польским аристократом. Своей предусмотрительностью Дидро, несомненно, облегчил мое положение в смысле возвращения в Россию, о котором уже пора думать.

– Но это же безумие, княгиня!

– О чем вы, Дидро?

– Вы были в Версале!

– Была, и что же?

– И вы еще спрашиваете! Сколько раз я предостерегал вас от шагов, которые могут дурно отозваться на ваших петербургских делах, почему же здесь вы не сочли нужным меня послушать?

– Я ценю вашу предусмотрительность, мой друг, но вы не находите, что где-то она становится чрезмерной?

– Чрезмерной! Вы не отдаете себе отчета, как пристально русский двор следит за всеми вашими действиями! Каждый шаг ваш, каждое неосторожное высказывание становится тотчас же известно при дворе и может раздражать императрицу. Мне не хотелось раньше затрагивать этой темы, но ведь ваши отношения с ее императорским величеством нельзя назвать слишком благополучными. Зачем же их обострять!

– Обострять? Дидро, вы, кажется, подозреваете меня в политиканстве. Вам пора бы удостовериться, что на него я вообще не способна. Я не скрываю своих взглядов и открыто следую своим принципам. Если они не устраивают императрицу, которую я глубоко почитаю и ценю как великую монархиню, я предпочитаю покинуть ее страну, а не искать оправданий и примирений по расчету. Неужели вы до сих пор этого не поняли?

– Княгиня! Я не касаюсь ваших заслуживающих всяческого восхищения принципов, но вспомните, что я говорил вам о французском дворе. Герцог Шуазель ведет политику, направленную против интересов России, а Версаль находится в полном его подчинении. Герцог резко отзывается о русской императрице, и король не думает его останавливать.

– Кстати, герцог многократно приглашал меня к себе, обещая устроить по этому поводу пышный праздник.

– Час от часу не легче! И вы только сейчас мне об этом говорите!

– Помилуйте, Дидро, я не для того подчинила весь уклад своей парижской жизни возможностям разговоров с вами, чтобы тратить драгоценное время на придворные пересуды. Все перечисленные обстоятельства мне попросту неинтересны.

– А между тем герцог будет ткать паутину союзов, обращенных против русской императрицы. Как друг, смею надеяться, великой Екатерины, я не могу равнодушно наблюдать за этим. Послушайте, княгиня, я хочу хотя бы в самых общих чертах напомнить вам, – что такое Версальский двор и Шуазель, карьера которого при дворе насчитывает немногим более десяти лет.

– Я слышала, герцог умен, и письмо его мне показалось редким по ловкости формулировок и остроумию.

– Он такой и есть – остроумный, ловкий, по-своему очень смелый, хотя каждой его смелости предшествует точный, почти математический расчет. Судите сами. Он отличился в войне за австрийское наследство, получил чин генерала и немедленно нашел блестящую партию в виде дочери банкира Кроза, чье огромное состояние позволило ему немедленно оставить армию и перейти на дипломатию. Несколько лет в качестве посланника в Риме и Вене принесли ему герцогский титул, а симпатии мадам де Помпадур – место министра иностранных дел и титул пэра.

– Это не поражает моего воображения.

– Знаю. Россия имеет тому немало примеров.

– Вот именно, Дидро, и некоторые из них делают для меня возвращение на родину крайне неприятным.

– Я не кончил, княгиня. Гораздо важнее, что в политике герцог стал проводить совершенно самостоятельный курс.

– В союзе с Австрией и Испанией и против Англии и Пруссии.

– Вот видите, княгиня, вы превосходно осведомлены. Но ведь если, скажем, в Индии герцог Шуазель поддержал местных раджей против Англии, то в отношении Турции и Польши он помогал им противостоять России.

– Мне не кажется это мудрым.

– Но при чем же здесь абстрактные рассуждения! Императрица российская не может не видеть в нем заклятого врага, тогда как вы вступаете с ним в какие-то отношения.

– Напротив – я ответила герцогу, что госпожа Михалкова не вправе претендовать на все те почести, которые его сиятельство предлагает, потому что слишком уважает его самого и существующие во Франции порядки.

– И именно поэтому направляется инкогнито в Версаль?

– Но другого пути не было, а я не могла уехать из Франции, не повидав французского двора. Это было бы непростительным упущением с моей стороны. Я просто удовлетворила свою любознательность.

– И, может быть, хотя бы задним числом, вы расскажете вашему покорному слуге, как вам это удалось?

– С превеликим удовольствием. Это и впрямь потребовало известной изворотливости и ловкости.

– Воображаю!

– Начать с того, что наш поверенный в делах уверил меня, что за всеми иностранцами, а тем более за мной, установлена слежка, благодаря которой мне не удастся попасть в Версаль.

– А что я вам все время говорил!

– Да, да, господин Хотинский подтвердил вашу правоту, мой друг, но я его попросила всего лишь предоставить мне его лошадей уже за пределами Парижа.

– Почему за Парижем?

– Очень просто. Местного лакея-француза я заняла множеством поручений, благодаря которым он не мог меня сопровождать в прогулке с детьми, и ограничилась русским лакеем. Мы выехали из Парижа, где между заставами Парижа и Версаля меня ждала упряжка господина Хотинского. Сам господин Хотинский сел в мою карету, его лошадей припрягли к моим, и в таком виде мы въехали в Версаль. На нас никто не обратил внимания, так что мы спокойно и с большим удовольствием погуляли по парку, а ко времени обеда воспользовались привилегией простого французского народа присутствовать в зале, где король со своим семейством садится за стол. Не стесненная правилами этикета, я могла свободно рассмотреть все королевское семейство – королеву, дофина, принцесс Аделаиду и Викторию.

– Вы неповторимы! И каково же ваше впечатление от королевского семейства? Вы знаете, популярность короля в народе…

– Можете не продолжать. Я слышала, как и о чем переговаривались мои соседи по зрительским местам.

– Но вы не отвечаете на мой вопрос.

– Вы можете себе представить, Дидро, принцесса Аделаида пила бульон из чашки!

Если бы не мои дорогие английские подруги, я бы уехала из Парижа в Швейцарию. Французская провинция меня нисколько не интересовала, а пребывание среди французов начало утомлять. Может быть, во многом из-за их совершенно неумеренного поклонения королю и всему, что с ним связано. Само прозвище Людовика XV в народе – Любимый, или даже Очень Любимый, вызывает у меня внутренний протест, особенно если представить себе действительный облик этого монарха. Бесконечные фаворитки с их жадностью и расточительностью, недостойные венценосца любовные интрижки, безразличие к государственным делам, столь полно выразившееся в его любимой поговорке: «После нас хоть потоп», легкомыслие и желание передоверять все государственные дела любимцам сомнительного кондуита – все это заставляло задумываться над недостатками монархии как государственного института. Даже идея сооружения в России памятника Петру Великому, так захватившая императрицу, решилась с помощью маркизы де Помпадур. Дидро, мой свободолюбец Дидро, рекомендовал императрице любимца маркизы скульптора Этьена Мориса Фальконе, работавшего на фарфоровой мануфактуре и никогда не занимавшегося монументальными памятниками. Правда, Дидро ссылается на великие мысли этого известного в салонах скульптора, но ведь в искусстве мысли должны быть воплощены в соответствующей форме, а найдет ли ее мастер Севрской мануфактуры, очень большой вопрос.

Дидро казался мне тем большим революционером, что его критические замечания в адрес французского двора делались именно в обстановке Франции, где каждый чувствует свой гражданский долг в том, чтобы слепо обожать короля. Этот культ изменил и все мои планы. Париж ждет приезда принцессы Пьемонтской, нареченной графа Д’Артуа, и особенно пышные приветственные торжества намечены в Лионе. Леди Райдер пожелала непременно присутствовать на этих празднествах, тем более что на этом настаивала ее престарелая тетка, большая любительница всяческого рода придворных празднеств. В результате мы в Лионе, а восторги французов по поводу членов королевской семьи, кажется, достигли апогея. Лион выставил для обозрения и удовольствия принцессы лучшие изделия своих знаменитых фабрик и мануфактур. В театре предстояли торжественные спектакли в ее честь, на которые нам была предоставлена особая ложа. Однако невоспитанность и завзятое желание видеть особу царствующего дома, проявленные местными дамами, лишили нас этой возможности. Когда нам удалось проникнуть в театр, который охранялся от напора желающих попасть в него специальными стражниками, в предназначенной для нас ложе сидели местные дамы, которые не пожелали уступить, нам наших мест и вообще вступить в переговоры. После нескольких бесплодных попыток госпожа Каменская и леди Райдер решились остаться смотреть представление стоя, тогда как мы с леди Гамильтон постановили вернуться домой. Это оказалось еще более опасным, чем вход в театр. Жандармы и стражники орудовали среди толпы прикладами, избивая несчастных, попадавшихся им на пути, направо и налево. Нас с леди Гамильтон едва не постигла та же участь, которой удалось избежать, только раскрыв наше инкогнито и назвав себя княгиней Дашковой.

– Вы в мастерской художника, мадам! Как это прекрасно.

– Полноте, господин Гюбер-Робер, это я могу почесть за честь посетить ателье столь известного живописца. Я никогда не упускала возможности побывать в мастерских живописцев и скульпторов в Париже, но к вам меня привел, не скрою, также интерес к вам как к поэту и музыканту.

– Вы очень любезны, княгиня.

– Гораздо меньше, чем вы того заслуживаете, маэстро. Вы разрешите взглянуть на ваши полотна?

– О да, вы доставите мне этим величайшее удовольствие.

– Я не была в Италии, но на ваших картинах эта страна предстает в таком удивительном очаровании, как я сама никогда бы не сумела ее увидеть.

– Вы правы. Хотя воображение художника никогда не достигнет совершенства натуры, оно может больше сказать человеку – возбудить в нем близкие ощущения, мысли.

– Прежде всего настроения, мэтр.

– И настроения, само собой разумеется.

– Эти закаты в сочетании с руинами древних построек невольно рождают ощущение вечности и безбрежности. Человек как бы погружается в них, отрешаясь от мелочей своего тщеславия, своей повседневной жизни, не правда ли?

– Я счастлив, что вы так это воспринимаете, княгиня.

– Расскажите же мне хоть немного о себе. Художник-философ, как вы, должен прожить интересную жизнь.

– Она не так уж интересна, княгиня. Может быть, только в том, что мои родители хотели видеть во мне будущего священника, тогда как меня влекла живопись. И если бы не вмешательство знакомого скульптора, которому мои близкие благоволили, я бы ныне носил священническую рясу.

– Вы сумели настоять на своем?

– Скорее скульптор, который уверил родителей в том, что именно в искусстве я достигну многого. В результате я оказался в Риме и прожил в нем двенадцать лет.

– Вечный город ввел вас в мир искусства.

– И снова – скорее его развалины. Я искал остатки глубокой древности, находил их и зарисовывал, составив себе огромный запас всяческого рода мотивов, из которых можно было создавать картины.

– Я знаю, вы учились у знаменитого Панини, но, маэстро, ваши полотна трогают меня гораздо больше. В них больше философической отрешенности, жизни духа, нежели в очень красивых и только красивых полотнах Панини.

– Мадам, как я счастлив, только что вернувшись на родину, быть представленным вам. Ваше понимание искусства приносит художнику вдохновение. Впрочем, я слышал о вас так много от моего друга Вольтера, что был внутренне подготовлен к тому, чтобы ничему не удивляться в разговоре с вами. Вы еще не были у Вольтера?

– Пока нет, но сгораю от нетерпения увидеть патриарха. Мой кузен, граф Артемий Воронцов, узнал, что Вольтер нездоров, только что потерял много крови, крайне ослабел и тем не менее не пожелал откладывать нашей встречи. Я непременно расскажу ему о посещении вашей мастерской.

– Чем чрезвычайно его раздразните, мадам. Наша дружба крепка, но недостаточно спокойна. Я имею несчастье постоянно обыгрывать мэтра в шахматы, чего он не в состоянии мне прощать, а умение моей собаки выгрызать из куска сухого сыра портретный бюст Вольтера, доводит его порой до исступления.

– Ваша собака обладает способностями скульптора?

– Ни в коей мере. Ларчик открывается очень просто. Я умело даю ей отгрызать необходимые куски, и мы с ней так наловчились это делать, что в результате получается бюст, похожий на работу Пигайля.

– Это забавно. Но как в остальном вы чувствуете себя в той же Швейцарии после Рима или даже Парижа? Горы, заросшие мрачными лесами, снеговые вершины. Солнце, так редко поднимающее над озером завесу тумана. Как вы миритесь с подобными видами?

– О, мадам, они обладают удивительным очарованием, с которым я буду рад вас познакомить. Я предлагаю взять яхту и на ней совершить путешествие по озеру. У меня даже сейчас возникла мысль отметить ваше присутствие здесь, княгиня, русским флагом. Мы поднимем его на мачте, чтобы все знали, что по водам Женевского озера путешествует русская княгиня. Это может получиться восхитительно!

– А мы с госпожой Каменской дополним вам замысел. Вы никогда не слушали русских песен, маэстро? Нет? Так вот над водами этого удивительного озера и под русским флагом мы вам их споем.

– Мадам, вы подарите мне лучшие минуты моей жизни!

– Вам не кажется, кузен, что вы оказались слишком настойчивым, добиваясь визита у фернейского патриарха? Вы сами говорите, что он очень ослаблен потерей крови, и, по всей вероятности, несколько дней в постели ему просто необходимы.

– Поверьте, кузина, не моя вина, что Вольтер не только запретил говорить мне о своем недомогании, но категорически пожелал вас немедленно видеть. Ваша слава значительно опередила вас, и теперь Вольтер хочет сравнить ее с оригиналом. Так что будьте на высоте положения живой легенды.

– Если бы вы знали, как меня стесняет подобная увертюра.

– К тому же Вольтер так слаб вообще, что трудно сказать, не наступит ли у него ухудшение. Впрочем, наш разговор не имеет смысла: мы уже перед его домом и двери перед нами уже открыты.

– Дорогая княгиня, наконец-то я могу вас увидеть, милое дитя мое! Знаете ли вы, что старческое любопытство нисколько не уступает детскому?

– Вы льстите мне, господин Вольтер. Нет, разрешите, я буду обращаться к вам так, как обращается весь народ: царь-Вольтер.

– Я знаю о подобном ничем не заслуженном прозвище.

– Незаслуженном? Как вы можете так говорить! Достаточно вступить в границы Фернея, чтобы почувствовать свободный дух вольтеровского королевства. Поверить не могу, что когда-то здесь было крохотное местечко, превратившееся в процветающий и полный достатка город. Это же великолепно!

– Я сам люблю Ферней, и после бесконечных моих скитаний это первое и единственное место, где дух мой обрел покой и свободу. Но я не могу не напомнить вам, что выбор его был вынужденным. Из Германии, мне пришлось бежать, Франция меня не пожелала принять. Оставалось поселиться в Швейцарии, у порога своей родины. Сначала я выбрал уголок у ворот Женевы – компань де Сен Жан, и лишь потом замок Ферней, буквально на границе Франции. Как бы я ни любил здешние места, они время от времени напоминают мне о горькой участи изгнанника.

– Вы гражданин мира и не можете нигде на земле стать изгнанником.

– Но я и просто человек, а для парижанина мечта о Париже всегда будет сохраняться.

– Мне трудно себе представить саму возможность вашей размолвки с Фридрихом Вторым.

– Вы знакомы с ним?

– Я была его гостьей и с искренней признательностью вспоминаю часы, проведенные в обществе его величества.

– Это меня не удивляет. Вам посчастливилось, что ваше свидание не было долгим.

– Я думаю, эта истина верна в отношении большинства людей.

– Вы правы. Но обычно от общения с людьми возникает скука. При дворе Фридриха все иначе. Король деспотичен в отношении всех, кто его окружает. Ему нужен был не мой ум и не мои рассуждения, но подтверждение собственных умствований, одетых в пышные ризы моих слов. Атмосфера заданных разговоров и заданных выводов не каждого может устроить. Через три года хозяин и гость поняли общую ошибку – им оставалось только расстаться.

– Я слышала, что в этом расставании король не проявил достаточно благожелательности и доброй воли.

– Какое! Я был задержан во Франкфурте посланными за мною вдогонку агентами короля под предлогом того, что у меня остались черновики достаточно фривольных поэтических опытов его величества.

– Но это ужасно!

– Да, по прошествии стольких лет я все еще не могу вполне успокоиться после того оскорбления. Меня арестовали и продержали более месяца под арестом. Теперь вы сами видите, княгиня, как велика разница между прусским королем и просвещенной монархиней, которая счастливо правит вашей страной. Переписка с ней доставляет мне самое высокое духовное наслаждение. Это женщина, для которой не существует бытовых измерений. Екатерина живет в мире высоких идей и не менее высоких свершений, не правда ли?

– Да, это великая государыня.

– Воображаю, как тяжело вы переживаете необходимость разлуки с нею. Ведь это ваши материнские обязанности вынудили вас оставить Россию. Как же здоровье ваших детей теперь?

– Благодарю вас, значительно лучше.

– Чудесно! Я первое время не мог поверить, что такое чудесное свершение моих самых заветных стремлений может существовать в действительности. Вы должны мне подробно рассказать о жизни и мыслях императрицы. Моя переписка с ее императорским величеством заключает в себе многое, но живые впечатления такого человека, как вы, никогда не потеряют своей цены. Ведь главная обязанность мыслящего человека – борьба со злом и несправедливостью, в чем бы они ни проявлялись, а распространение добра – в руках каждого человека, как бы скромен ни был круг его деятельности.

– Но это требует просвещения, господин Вольтер! Человек непросвещенный не способен отличить добра от зла и подлинной справедливости от справедливости мнимой.

– Что вы имеете в виду?

– Не каждый крестьянин, например, способен их понять, и это возлагает особые обязательства на отвечающих за них помещиков.

– Крепостное право? Вы отстаиваете крепостное право? Я уже слышал подобные доводы от вашей императрицы и никогда не соглашусь с подобной точкой зрения. Знаете ли вы, что у нас в Фернее я добился освобождения от крепостной зависимости местных монастырских крестьян, и смотрите, каким благоденствием для здешней местности обернулась эта реформа. Свободный человек сам будет стремиться к просвещению. Сознание собственной значимости побудит его находить способы реализации своей энергии, своего творчества. И как же вы, княгиня, чувствуете себя в роли рабовладельца?

– Я не люблю этого выражения, господин Вольтер.

– А другого нет и не может быть.

– Во всяком случае, я стараюсь по мере возможности снижать оброк и защищать моих крестьян от притязаний всяческого рода чиновников в сборщиков налогов.

– По мере возможности? Что определяет эту возможность?

– Потребности моих детей и мои.

– А если они возрастут, дефицит придется покрывать вашим крестьянам?

– У меня нет иных источников дохода. Но я стараюсь, чтобы бремя было посильным. Кто же будет снимать шкуру с овцы, если хочет пользоваться ее шерстью? В конце концов, так думают многие помещики.

– Но человечество должно иметь неукоснительно соблюдаемые законы, которые были бы одинаковы для помещиков и для рабов. Подумайте сами, дитя мое, разве это не единственная гарантия процветания государства на основе справедливости?

– Вы думаете, что если свершится революция, то принесенные ею перемены пойдут на благо государству и народу?

– Боюсь, что нет.

– Вот видите!

Должна признаться, обратный путь не показался мне легким и, во всяком случае, желанным. Мысли о дворе, об отношениях с родными и императрицей все больше овладевают мною. Отдельные доносившиеся до нас подробности не предвещали ничего хорошего. Батюшка ссорился с сестрами и не собирался оказывать мне никакой материальной поддержки, которой бы я, впрочем, от него и не приняла. Генерал Панин обманул мои надежды. Его очередная фаворитка убедила его продать мой петербургский дом одному из своих подопечных за полцены, так что мне предстояло расплачиваться с долгами за поездку. Крыши над головой и обстановки у меня не было. Их следовало перевезти из Москвы в Петербург, если бы я собралась жить в столице. Моя свекровь, не покидавшая после кончины князь Михайлы монастыря, не выражала желания принимать участия в моих сложностях. Наконец, мне следовало начинать думать и о будущем моей дочери, чей недуг не позволял рассчитывать на сколько-нибудь приятную партию. При всем своем уме и воспитании она оставалась горбуньей, которой было слишком трудно найти хорошего жениха. Любезность маркграфини Баденской, буквально заставившей нас переночевать в ее замке в Карлсруэ, показавшей свое великолепное владение, парк, музыкантов, посещение картинной галереи в Дюссельдорфе, где мне удалось определить произведение великого Рафаэля, оставшегося не опознанным специалистами, наконец, встреча с вдовой негоцианта господина Вейнахта, которую я помнила со времен детства, были отравлены этими мыслями. Тем более неприятной оказалась встреча с младшим из братьев Орловых, Владимиром. Занятия в немецких университетах не принесли ему ничего, кроме высочайшего и ничем не оправданного самомнения и нелепого педантизма, с которыми он изрекал рассуждения Руссо, готовый выдавать их за собственные. Не говоря об опасности обращения к столь соблазнительному для непросвещенных умов философу, Орлов-младший заявлял себя его проповедником. Его должность директора Академии наук показалась мне совершенно нелепой и невольно навела на мысль о том, что все в истории повторяется. При покойной императрице Елизавете Петровне Академия наук досталась как бы в утешение младшему брату фаворита, при нынешнем царствовании во главе этого столь необходимого России учреждения снова оказался такой же младший брат. Впрочем, от отдельных лиц мне довелось услышать вполне благожелательные отзывы о деятельности этого самовлюблённого человека. Мне сказали, что он много заботится о пенсионерах Академии наук за границей, добывая для них немалые средства. Та же свобода в средствах позволяет ему организовывать разные научные экспедиции и принимать меры к распространению в переводах сочинений классических писателей. Больше всего меня заинтересовала предпринимаемая в Академий наук попытка составления словаря русского языка и желание Орлова-младшего вести протоколы на русском языке. Ввиду того что латынь ему незнакома, эти протоколы при нем велись на немецком языке. Казалось бы, разумные начинания вызывают сомнения из-за исполнителей.

Приезд в Ригу окончательно расстроил мои мысли и здоровье. Брат Александр Романович, единственный член нашей семьи, с которым меня связывали близкие отношения, сообщал, что чума вынудила его бежать из Москвы в имение нашей матери Андреевское в ста сорока верстах от Москвы и что среди моей дворни страшная эпидемия унесла сорок пять человек. Путь в дом, где я надеялась найти приют, был отрезан, как не было возможности заимствовать из Москвы необходимую мебель и обстановку. Следовало переждать значительный период времени, чтобы не пасть жертвой чумы. Единственным выходом для меня и моих детей становилось гостеприимство сестры Елизаветы Романовны, получившей разрешение переехать из Москвы в Петербург. Императрица ограничилась тем, что запретила сестре присутствовать на коронации, в остальном же просто перестала ее замечать, никак не проявляя к ней враждебности или досады.