Текст книги "Княгиня Екатерина Дашкова"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

– Ваше императорское величество, пожар!

– Где пожар?

– На Охте.

– И большой?

– Большой, ваше величество, – усадьба целая занялась. Вон, столб огня отсюда и то видать.

– Шубу! Лошадей!

– Может, не надо, ваше величество? День был промозглый, морозцем все дороги прибрало, не простудились бы, ваше величество. Не государево это дело.

– Молчать! А как же дед мой, государь Петр Великий, на каждом пожаре бывал, сам крючьями да баграми орудовал? Жители столицы должны знать храбрость своего императора.

– Лошади поданы, государь.

– Вот и славно. Императрице скажи, чтоб к ужину не ждала, – вернусь, без нее обойдусь. А Елизавета Романовна…

– Елизавета Романовна, ваше императорское величество, уже в карете дожидаются. Сказать велели, что непременно с государем поедут, – за здоровье государя больно опасятся.

На царицыной половине дверь хлопнула. Половицы заскрипели. В окошке занавеска чуть приоткинулась.

– Уехали! Слава тебе Господи, уехали.

– Тебе бы туда, Василий. Твой дом-то горит.

– Ничего, ничего, государыня, в суматохе никто и не приметит – там ли я, нет ли. Племяннику строго-настрого приказал всем говорить, мол, сейчас тут стоял, отошел, поди.

– Благодарить-то тебя как?

– Какая благодарность, государыня! Родишь к сроку, управимся с делами, вот и радостью нас подаришь.

– Дом я тебе лучше отстрою, денег найду…

– Найдешь, найдешь, государыня. Всему свой час. Про дитё сейчас думать надо. В добрый час тебе, матушка. Катерина Ивановна с тобой побудет, а я на часах постою. Никак, к заднему крыльцу карета подъехала, кто-то по лестнице идет. Вот грех-то, Господи! Двери все запереть…

– Чего это ты, Василий, двери запираешь? Разве государыни нет?

– Княгиня Катерина Романовна! Да-с, нету ее императорского величества, выйти изволили. Мне тоже отлучиться надоть, так чтоб кто посторонний шастать не стал…

– Куда государыня ушла? Куда ты отлучишься? Чудно что-то.

– Жена у меня, ваше сиятельство, на сносях, ее императорское величество и решила проведать, а тем часом известие пришло – усадьба наша загорелась.

– Так что, государыня на пожаре оказалась?

– Да нет же, ваше сиятельство, жена тут неподалеку – у родственников.

– Так, может, подождать государыни? Я разочла, коли государь на пожаре, так и потолковать на Свободе можно.

– Простите, Христа ради, ваше сиятельство, дом мой горит…

– Ах да, ты меня прости. Передай только государыне, что приезжала, мол, потолковать хотела. Дела безотлагательные.

– Все, все, ваше сиятельство, передам. Позвольте к карете вас сведу – потемки тут у нас. Потемки…

– Василий! Василий! Да иди же ты скорей, Господи!..

– Что ты, Катерина Ивановна? Я тут едва от княгини Дашковой Екатерины Романовны оборонился.

– Оборонился, и ладно. Сыночек у нас родился, да славненький какой!

– Ну и слава тебе Господи! Камень с сердца! Государыня-то как? Плоха, нет ли?

– Тебя позвать велела, а мне туалет приготовить – ужинать с супругом решила.

– Да ты что? Какой туалет? Ей, поди, не встать.

– Уже встала. Да иди же, не топчись!

В комнате задух. Свечки две едва не до конца догорели. Чадят. В углу узел. С бельем, поди. Выносить надо. У постели корзинка, что прачки белье таскают. Младенчик спеленутый.

– Поторопись, Василий, пока не заплакал.

– С благополучным разрешением вас от бремени, государыня.

– Про благополучие позже потолкуем. Младенца увези. Скажешь, жена родила. Твой будет.

– Исполню, государыня, не сумлевайтесь.

– Покой прибрать надо. Сама бы помогла – сил нет. Все держалась – не крикнуть бы, не застонать. В пустом дворце ночным временем далеко слышно.

– Сам на часах стоял, ваше величество, ничего слыхать не было.

– Вот и слава Богу. А теперь забирай корзинку и узел прихвати. Лошади-то готовы?

– За углом который час дожидаются.

– С Богом, Василий, с Богом.

Окошко бы распахнуть. Где там! Все закупорено. Императрица, покойница, форточек не сносила. Разве печь открыть – все тепло вытянет. Пусть, лишь бы не задух. Голова кружится. От слабости нет-нет да и тошнота подступает. Встать, непременно встать надо. К притолоке прислониться можно. Долго не придется. Супруг от силы пару слов кинет, ужинать пойдет. Чтоб не толковали потом, будто на половине своей закрывалась. Так и есть, колокольчики. Государь приехал. Шумит на крыльце. Перед слугами и то хвастает. Про себя часами говорить может – не скучает. Вот и добралась до двери, вот и ладно. Теперь распахнуть только осталось. Спасибо, Василий не притворил – заботливый! Как пойдут, толкнуть только останется.

– Никак, супруга меня встречает! Вот чудо так чудо!

– Я не могла лечь, ваше величество, пока не удостоверилась в благополучном вашем возвращении.

– Да ты что, Екатерина Алексеевна, с чего забота такая?

– Пожар – не шутка, ваше величество, а вы решительно не хотите заботиться о своей безопасности.

– Как мой дед, так и я. Разницы никакой. А про пожар вы откуда узнали?

– Так ведь дом моего камердинера горел, ваше величество.

– И то правда. А вот его самого, выходит, я не видел.

– У него вторая беда, ваше величество.

– Что еще?

– Жена на сносях, так от огорчения родить собралась. Может, Чулков при жене был?

– Надо ему будет на новый дом дать.

– И на младенца, коли благополучно родится, тоже.

– Можно и на младенца.

Глава 8
Переворот

По улицам ручьи побежали. На Неве лед трескается, ровно из пушек палят. Полозья на мостовых камень скребут. Весна на дворе. Оглянуться не успеешь, в Ораниенбаум ехать пора, а уж там как в клетке – ни самой выйти, ни людей повидать.

– Вот теперь, Гриша, и за дело пора браться.

– Наконец-то! Думал, так и не решишься, матушка.

– Да ты что, Григорий Григорьевич! На последнем месяце и решиться?

– И то правда. Вот хотел тут сыночка посмотреть, к Чулкову съездить.

– И думать не моги! Какое посмотреть? Сразу людей в сумнение введешь, разговоры пойдут, толки. Вот коли все по нашей мысли станет…

– Повенчаемся тогда, Катеринушка, и сыночка во дворец заберем – пусть при родителях растет.

– Рано, Гриша, загадывать. Знаешь, не люблю. Товарищей-то многих ли уговорил?

– И уговаривать не надо, матушка. За тебя все горой – Орловым каждый поверит. Хотел тебе только сказать: не верь ты, государыня, княгине Катерине Романовне. Хоть она тебе душой и предана, а по глупости по бабьей глупостей может натворить. Так и братья полагают, не верят ей.

– Глуп ты, Гриша, сердцем добр, собой хорош, а глуп. По твоей простоте душевной тебе Дашковой не оценить.

– Да мы ж тебе, матушка, гвардию представим, а она что?

– А она, чтоб во дворце никто новой императрице противиться не стал. Такое гвардейцам твоим не по плечу.

– Не скажи, матушка. Кто штыку противустоять станет? Языком да сплетнями с ним не справишься. Ой гляди, Катеринушка, как бы княгиня-то тебя не оплела, не обошла. Хоть пьемонтца того вспомни.

– Одара?

– Вот-вот. Как с неба свалился. Ни кола ни двора, ни родни, ни службы, а она его тебе в секретари, почту твою, значит, доглядывать.

– Полно, полно, Гришенька. Не взяла же я его, близко к делам своим не подпустила. Нет у меня писем никаких, кроме родственных, вот и весь сказ.

– Да то, что ты мудра, матушка, и спору нет. Не о том разговор – к чему пьемонтец-то придуман был?

– Дозналась я о нем. Канцлер его на службу взял. Ловок, услужлив, расторопен показался. Граф Воронцов и возьми его в советники Коммерц-коллегии. Может, и удержался бы там Одар, только большего захотел, начал о службе при дворе хлопотать.

– А почему княгиня за него хлопотать стала? Ей-то что за интерес?

– Ну, Гришенька, чужая душа – потемки. Князь-то ее уже уехал. Всяко в жизни случается.

– Нет, матушка, о ней такого разговору нету.

– А Никита Панин?

– Да что со старика взять. Ему бы покрасоваться только. Башмаки с красными каблуками наденет, парик с бантом, кафтан расшитый. Сам себя за красавца да ловеласа принимает. Все говорят, Катерина Романовна веревки из деда вьет. День ли, утро ли к ней спешит, хвост пораспустить.

– Не так-то он уж и стар, Гришенька. Тебя-то много старее, а не стар.

– Все равно, матушка, Одара она тебе в соглядатаи прочила. Не иначе. Гляди, все он в Петербурге вьётся.

– Вьется, не спорю. Только верно знаю, княгиня его к опальному Строганову сватала, чтобы с собой в ссылку взял имениями управлять.

– Управляющий какой выискался!

– Надо полагать, никакой. Просто княгине его с рук сбыть хотелось. Может, прискучил, может, слухов поопасилась.

– Вот ты, матушка, на всякий случай мне и скажи, каких таких офицеров княгиня в твою пользу уговорила. Мы проверим.

– Откуда мне знать, друг мой. Я княгини не расспрашивала, рассказывать себе про них не велела.

– Что так?

– А так, чтоб, коли спросят, и впрямь ни слухом ни духом не ведать. Надежней.

– Сам дознаюсь.

– Нет, Гришенька, слово мне дай, что не будешь. Никому лишние разговоры не надобны. Помалкивай до поры до времени и свое дело делай, своих друзей собирай. Придет время, все друг дружку узнают, дай Бог, в добрый час. А пока поди, поди с Богом, засиделся ты, друг мой.

…Пошел. Дров бы не наломал. Прост, куда как прост. Обиходу не знает. С княгиней потрудней. Ей во всем первой быть надобно. Характер крутой, заносчивый. Потакать ей во всем надобно, может, тогда и удержится, бед не натворит. Все норовит в личные покои заглянуть, дружбу свою да преданность обозначить, к перевороту свою государыню склонить.

– Слыхал, братец, о новой конфузии?

– О чем ты, Михайла Ларионыч? Не о пирушке ли?

– О пирушке, говоришь? О которой?

– Да уж всех не перечтешь. О той, что в Летнем состоялась.

– Это после обеда-то парадного в честь мира, что ли?

– Вот-вот. Государю торжества мало показалось. Он с приближенными в Летний дворец поехать изволил. Немало до утра там оставался.

– Бог с ним, с обедом да ужином. Я о взятках.

– Эка невидаль!

– А то и невидаль, что государь решил от взяток себе часть брать.

– Как это?

– О том и речь. Помнишь, блаженной памяти Елизавета Петровна земли сербам, венгерцам и прочим народностям из Римской империи Священной, что нашу веру исповедуют, земли на юге для переселения дать изволила?

– Как не помнить. Места богатейшие. Земля что масло: посеешь оглоблю, тарантас вырастет. Их еще, помнится, Новой Сербией называть стали.

– Все так. Да еще покойная государыня денег на переселение немало дала, полки им особые формировать приказала, чтоб служили под ее державою со всяческим уважением.

– А с деньгами, никак, заминка вышла?

– О них и речь. Передали их Хорвату, а тот прикарманил. Переселенцам ничего, себе все, да и соотечественников своих как крепостных трактовать начал. Сербы тогда жалобу на имя государя передали. Дело в Сенат поступило, а Хорват возьми и сообрази по две тысячи дукатов трем нашим вельможам дать.

– Это кому же?

– Генералу Мельгунову, генерал-прокурору Глебову да Льву Нарышкину. Генералу и прокурору по делу, Нарышкину по его шутовству. Мол, всех вернее словечко государю замолвить может.

– Прокурат!

– Прокурат и есть. Только Мельгунов да Глебов сей час государю о взятке доложили: велика больно, да и человек посторонний – беды бы не нажить.

– И что государь? Осерчал?

– Какое! Обоих расхвалил. Половину денег у них для себя отобрал, а дело Хорвата против переселенцев самолично в Сенате в его пользу решил.

– Как половину себе взял?

– Так и взял. Только при этом и о Нарышкине дознал, что тот ему не повинился и долей своей не поделился. В наказание, да другим в пример, у Нарышкина все две тысячи изволил в свою пользу отнять да еще публично издеваться, мол, куда деньги девал, на что потратил?

– На все государева воля.

– Кто же спорит, да ведь чудно взятки напополам делить его императорскому величеству, коли вся империя Российская ему подвластна.

– Чудно. Да конфузия-то в чем?

– В том, что новые переселенцы, прознав про это дело, ехать в Россию отказались. Только что депешу получил. Без малого сто тысяч человек. Уж как бы они для степей наших безлюдных пригодились, и на тебе!

– Мы мчались к вам без души, княгиня, чтобы узнать судьбу императрицы и великого князя. В полку распространился слух, что они вывезены из Петергофа.

– Слава Богу, капитан, до этого еще не дошло. Я имею точные сведения, что ее императорское величество в Петергофе, хотя, думается, и не имеет особой свободы передвижения.

– Это значит, что она и великий князь могут быть в любое время вывезены.

– Умоляю вас, Пассек, не делать скоропалительных выводов. Я имела в виду всего лишь не слишком доброжелательное отношение к государыне Измайлова. Получить лошадей императрица может только через него, а он обо всем немедленно сообщит императору.

– Даже если согласится на ее приказание.

– Такое можно предположить.

– И вы спокойны, княгиня?

– Конечно же нет. Вовсе нет, Бредихин. Но чтобы начать действовать, необходим план…

– Которого еще нет!

– Что дает вам основание так говорить, капитан? План есть, но пока еще не наступил удобный момент для его воплощения. Нужда заставляет ждать.

– Разрешите с вами не согласиться, Катерина Романовна! Армия понимает, что если бредовая идея войны с Данией будет приведена в действие, гвардию выведут из Петербурга, император приобретет абсолютную силу, а императрица лишится всякой защиты. Неужели вы думаете, что кто-то сумеет разубедить его императорское величество, если даже вмешательство его любимого Фридриха Второго не изменило ход его мыслей.

– Пассек прав, ваше сиятельство! Император не знает армии и не представляет себе бедствий бессмысленной войны, которая будет вестись за никому не нужный клочок земли вдалеке от России. Для него армия – ряды на плацу, которые можно разворачивать в любом направлении, наслаждаясь их маршем и звуками полковой музыки. Новая война видится ему как его война, и он не откажется от этой игрушки.

– В этом и я убеждена.

– Так что же? Чего мы будем ждать? Офицеры не могут больше выносить того позора, которым день за днем покрывается честь солдата и знамена полков. Вы же знаете этот постыдный случай с арапом.

– Он показался таким обидным господам офицерам? Простите мою женскую неосведомленность: я увидела в нем лишь неуместную шутку.

– Какая шутка, княгиня! Арап подрался с профосом нашего полка. Государь поспешил вступиться за своего любимца, хотя профос по своей должности был совершенно прав. В конце концов, профос отвечает за имущество полка и не должен давать его портить, как то вздумалось арапу. Но государю вдруг пришло на ум, что тот же профос исполняет обязанности палача, вернее, человека, приводящего в исполнение наказания по полку. Этого было достаточно, чтобы поднять шум о страшном оскорблении арапа и о том, что арап более не может находиться рядом с императором, покрытый вечным позором.

– Мне говорили, фельдмаршал Разумовский нашел какой-то остроумный выход из положения и успокоил государя.

– Если это можно назвать остроумным! Фельдмаршал предложил покрыть арапа полковым знаменем и кольнуть шпагой, чтобы кровью смыть мнимое оскорбление. Мы все не знали, куда деваться от стыда и гнева. Полковое знамя, прошедшее с такой славой все семь лет войны!

– Но как же мог Кирила Григорьевич подсказать такую меру? Это и впрямь отвратительно!

– Фельдмаршал, несмотря на свое высочайшее звание, также далек от армии и ее правил. Такое можно себе представить в отношении любимого брата вчерашнего царского фаворита, но не государя, который обязан стоять во главе своих солдат и офицеров.

– Вы правы, капитан!

– Но есть и еще одно обстоятельство, подсказывающее необходимость крайнего поспешения. Разговоры, которые ведут между собой офицеры, могут быть подслушаны и переданы императору. В результате все мы окажемся на плахе или на каторге, а императрица и её сторонники станут предметом императорского гнева. В конце концов, это вопрос нашей общей безопасности. И если я могу рисковать собственной жизнью и благополучием, то никак не жизнью товарищей.

– Мы все в большой опасности, княгиня!

– Понимаю, и все же прошу повременить с выступлением. Будет гораздо осмотрительнее уговорить солдат несколько подождать. Уверяю вас, ожидание будет совсем недолгим. Оно необходимо, чтобы закончить последние приготовления.

– Вы так полагаете, княгиня?

– Безусловно, капитан.

…Дождь. Который день дождь. За деревьями море, как небо. К берегу подойти, так в воду и уйдешь. Пусто. Прислуга во флигеле. Редко кто зайдет. По приказу. На дню раз пять Измайлов по анфиладе пройдет, во все углы смотрит. Говорит, для порядку. Какой порядок! В Ораниенбаум донести. Лошадей на депеши не жалеет. То уедет курьер, то приедет. Цветы в рабатках вовсе сникли. Ниже травы к земле припали. Цветы! Даже на них государь пожалел трат. Ненавистная жена. Давно бы расправился. С пожара у Чулкова вернулся, во все глаза глядит – не иначе, упредил кто. В спальню заглянул. Верит – не верит. Предлога ищет. Теперь сам с Романовной в Ораниенбауме, императрицу – в Петергоф под присмотр. Романовна с ним учения досматривает. В пять утра встает. Что дождь, что мороз – устали не знает. Сказывали, с Екатериной себя равнять вздумала: сколько выпить может, сколько одной рукой поднять. Чара большая в руке не дрогнет – государь хохочет, радуется, перед пруссаками похваляется.

Зябко в покоях. Камин разжечь – Измайлов невесть что подумает. Душегрею накинуть. Катерина Ивановна и то не стерпела. Мол, в какой-никакой деревушке захолустной лучше. Покойнее. А так день ли, ночь ли – шагов ждешь, стуку. Может, маленькая княгиня и права, да кто из них решится? Не любят они с Гришей друг друга, не любят, и все тут. Вот не ко времени! Ни сговориться, ни подумать вместе. А может, и к лучшему. Один другого обидит, обоих потеряешь. Пусть как есть. Пусть. Авось Бог поможет.

– Ваше величество!

– Что тебе, Шкурин?

– Письмо, государыня!

– Письмо? От кого? Подай скорее!

– Не знаю, как и доложить, государыня. Письмо-то жене моей.

– Чего же мне говоришь?

– Да нет, государыня, письмецо-то от ее сиятельства княгини Катерины Романовны.

– Так жена твоя в Петербурге, никак?

– В Петербурге и есть. Княгиня пишет, чтобы жена наемную карету четверней к нам в Петергоф немедля прислала, а мне бы карету ту, не выпрягая, задержать на тот случай, если, не приведи, не дай Господи, какой приказ из Ораниенбауму воспоследует.

– И что, здесь карета?

– Сейчас примчалась. Ее сиятельство не скупясь извозчику заплатила: мигом у нас оказался.

– Верный ли человек?

– Того не скажу, да и в письме ничего не прописано. Ее сиятельство так рассуждать изволит, что, мол, коли оказия какая произойдет, чтоб придворных лошадей не брать, а тут же в Петербург к вашему императорскому величеству втайне ехать. К гвардейцам поближе.

– Так-то оно так, да нешто волнения какие или разговоры при императоре?

– Разговоров, государыня, там всегда хватает. Сдуру, сдуру, а там, глядишь, и по делу скажется. Уж как графиня Елизавета Романовна императора улещает, смотреть срамно, да от правды куда денешься: ночная кукушка дневную завсегда перекукует.

– А с четверней что делать будешь? Не иначе, вопросы пойдут. Измайлову бесперечь донесут.

– Прости, государыня, дурака, только я так размыслил – сказать жене, мол, после родов худо сделалось, вот нарочный-то и приехал.

– Плохо рассудил, Шкурин. А ну у извозчика кто спрашивать станет, а он: мол, сама супруга меня и нанимала.

– Да не назвалась она, государыня, баб мало ли. Сродственница какая аль соседка.

– А четверня зачем? На одиночке быстрее.

– Чтобы рухлядь всякую покласть, дитю понадобилась.

– Дай Бог! Только тогда и я по-дорожному оденусь. Платье мне подай, а сверху капот спальный накину. Так и в постелю лягу. В случае чего, чтоб не собираться.

– Вот и ладно, государыня. Да я Измайлова в опочивальню и так не допущу. Нездоровится, мол, государыне, и весь сказ. На слуху стоять буду. Бог даст, все скоро и разрешится.

…Все ждут. Все. Гриша весточку прислал, мол, разрешить бы им на Ораниенбаум напасть. Голштинцев в два счета скрутят, а с императором разговор короткий. Известно, трус, каких поискать. Права Катерина Романовна, нельзя, никак нельзя. Не с того конца начинать надо. Ну как за императора гвардия выступит, за порядок. Мне перед ними первой явиться надо. Слово какое сказать. И чтоб двор одобрил. Противодействовать не стал. Для меня покойная императрица Елизавета Петровна не пример. Она Петра Великого дочь, плоть от плоти его. Мне другое припомнят: откуда взялась, как на престоле оказалась? Другое, совсем другое измыслить надо.

– Балуете вы меня, Никита Иванович! Букет какой превосходный, другого такого во всей столице не сыщешь.

– Из своих ранжерей, Катерина Романовна. Сам следил, когда садовник срезал, о вас думал.

– Премного благодарна за память да благоволение ваше.

– Это мне вас благодарить, княгиня, нужно, что обществом своим старика осчастливливаете. Душой близ вас расцветаю.

– Думаю, мы оба счастливы мыслями о том, по какому пути может пойти Россия.

– От мыслей до яви, сударыня, далека дорога.

– Так полагаете, Никита Иванович?

– А как же! Новые царства можно только в мечтах строить, на деле наш долг – подчиняться законному монарху.

– Но вы же согласны, что действия императора могут оказаться губительными для государства?

– Это все рассуждения, княгинюшка, не боле.

– Ваше сиятельство! Приехал Григорий Орлов – доложить просил, не примете ли.

– Вы знакомы с Орловым, Катерина Романовна? Не знал.

– Видать видала, говорить не приходилось. Проси, Пантелей, да скажи, мол, у княгини сам Никита Иванович Панин.

Шаги по коридору скорые, чисто дробью. Сабля звякает. Пантелей дверь открыть не успел – будто сама на всю ширь распахнулась. Гвардеец весь проем занял. Росту с коломенскую версту. Косая сажень в плечах. Глаза серые. Волосы русые. Кольцами. Взгляда не прячет. Шаг сделал:

– Здравия желаю, княгиня. У меня новости дурные.

– Император?

– В Ораниенбауме. Тут другое – арестован капитан Пассек.

– Как «арестован»? За что? Вчерась у меня с Бредихиным были.

– Все так. Только в полку по возвращении от вас с офицерами да солдатами толковать принялся, как императрицу защищать да когда такой случай выйти может.

– Бог мой, какая неосторожность!

– О чем вы, Никита Иванович! Не мораль же ему сейчас читать!

– И все же, Катерина Романовна, думается, для тревоги пока нет оснований. Господин Орлов почитает, что арест произошел от разговоров, а может, все дело в нарушении порядка. Может, не вовремя вернулся в полк, может, на учении чего недосмотрел.

– Кто арестовал его, господин Орлов?

– То-то и оно, командир полка Воейков. Сам случаем разговор услышал, сам и арест произвел. Мол, не допустит смуты в полку.

– Но Воейков непременно донесет императору!

– Скорее всего, ваше сиятельство. Чтобы выслужиться.

– А государь начнет дознание… Боже мой, мы должны…

– Ничего вы не должны, Катерина Романовна! Сначала все разузнать следует, а уж там…

– Сделайте милость, Никита Иванович, мне что-то нехорошо сделалось. Кровь в голову ударила. Пойду прилягу, извините великодушно.

– Ложитесь, ложитесь, дорогое дитя! Я к вам завтра с утра загляну, проведать о здоровьечке.

– А вы, господин Орлов, задержитесь на минутку. Я хочу вас попросить передать одному из ваших офицеров привет от мужа. Полагаю, вас не очень затруднит передать мне также, что удастся выяснить о причине ареста Пассека. Чем скорей, тем лучше. Поймите, господин Орлов, все становится слишком серьезным! Если вы дорожите жизнью и благополучием императрицы, Бога ради, не медлите!

…Ехать в Ораниенбаум? Самой быть, слышать, предупредить? Нет, нет! Оттуда можно в пору не выбраться. Мой отъезд окажется подозрительнее, чем мой приезд. Графиня Елизавета Романовна и Аннет давно знают о моей преданности императрице. Там и дядюшка, и тетушка Анна Карловна. Батюшка и то туда уехал. Они о государыне и слышать не хотят. За мной следить будут. Нельзя! Господи, а что же можно? Никита Иванович сохраняет английское спокойствие и все старается объяснять «естественными причинами». Пассек и Бредихин уже были напуганы, теперь тем более. Если бы здесь был князь Михайла! А Орлов? Неужто всегда рядом с достойными преемницами престола должны оказываться столь никчемные люди? И это в его руках во многом судьба императрицы. Невероятно! Мои просьбы и предостережения не столько убедили, сколько припугнули его. Он вышел из покоев, сжав губы и едва откланявшись. Как скоро пришлет он весть о Пассеке? Или не пришлет совсем? Рассказывал же дядюшка, как Алексей Разумовский не решился ехать с покойной государыней императрицей арестовывать правительницу Анну Леопольдовну. Чуть не в ногах у нее валялся, чтоб не ехать, чтоб предоставить все воле Божьей. Бежать, бежать надо. Самой. Слуги здесь не годятся. К Рославлевым. У них разузнать. Их под рукой иметь. В мужской шинели никто на улице не узнает, да и идти недалеко.

Конский топот. Пригнувшийся всадник. Это на опустевшей улице, среди заснувших домов.

– Орлов!

– Вы не ошиблись, княгиня, хоть и не имел чести я быть вам представленным. К вашим услугам, Алексей Орлов.

– У вас какие-то известия?

– Самые худшие. Петр Пассек объявлен государственным преступником. Его сторожит множество солдат. Я успел сообщить Рославлеву. Брат помчался к Никите Ивановичу Панину. С минуты на минуту Ораниенбаум узнает о заговоре.

Вот оно! Теперь все зависело от решительности.

– Сударь, вы найдете еще курьеров?

– Конечно, княгиня. Сколько угодно.

– Нужно немедленно передать Бредихину, Ласунскому, Черткову и Рославлевым, чтобы ехали без промедления в свой полк. Он первый на пути государыни из Петергофа в Петербург. Ее императорскому величеству следует незамедлительно воспользоваться стоящей у Шкурина наемной каретой и мчаться во весь опор в тот же полк. Солдаты и офицеры подготовлены. Они провозгласят ее единственной императрицей. Лишь бы вас не опередили распоряжения из Ораниенбаума. Лишь бы не опередили! Солдаты могут привычно подчиниться императорскому приказу. Понимаете ли вы это, сударь? Теперь судьба императрицы Екатерины в ваших руках.

Странно, но эти братья не вызывают доверия. Мне показалась в глазах их скорее алчность, чем преданность государыне. И уж во всяком случае они далеки от высокого строя ее мыслей. Простые исполнители, с которыми предстоит щедро расплатиться? Может быть. Все равно, выбора нет и не будет. Алексей Разумовский выиграл все свои богатства и титулы, отстранившись от переворота, братья Орловы могут их приобрести, ввязавшись в переворот. Если он состоится. Надо самой мчаться в Измайловский полк. Там товарищи князь Михайлы. Укрепить их дух, убедить, поддержать…

Боже! И это невозможно. Горничная сообщила, что мое мужское платье не готово. От портного никто не приходил. Ехать в женском? Но чему можно в нем служить? Разве что придать оттенок несерьезности происходящему. Бог милостив, Бредихин и Рославлев сделают свое дело. Что это? Шум у крыльца? Разговор? Шаги? Какой-то человек…

– Княгиня! Извините за визит в столь поздний час. Я Владимир Орлов. Брат направил меня к вам узнать, есть ли нужда тревожить ее императорское величество ночным временем и не лучше ли дождаться, по крайней мере, утра. Он не решился волновать государыню.

– Как! Ее императорское величество до сих пор не знает, что произошло? Ей не доложили о судьбе Пассека? Что вы делаете, Орлов, вместе со своим братом, что вы делаете! Если государыня станет жертвой гнева императора, вы одни будете в ответе! Что же, прикажете мне самой сесть в коляску и мчаться в Петергоф? Я готова. Но это будет слишком долго.

– Вы так убеждены, ваше сиятельство, в необходимости выезда императрицы в Измайловский полк?

– Боже! И вы еще спрашиваете! Мне казалось, ваш брат, так недавно здесь побывавший, все понял. Нельзя рисковать Измайловским полком – в нем самое большое число верноподданных императрицы.

– Но нам более знаком Преображенский полк.

– И вы еще тратите время на споры! Пока вы доберетесь до Преображенского полка, император может двинуть Измайловский на столицу. Мы окажемся перед лицом неизбежного кровопролития, которое неизвестно чем кончится.

– Вы сомневаетесь в храбрости Орловых, княгиня?

– Никто не затрагивает вашей личной храбрости. Но у государя есть голштинцы, отлично вымуштрованные и лично ему преданные. Что будет, если они подкрепят тот же Измайловский полк, где к тому времени будут арестованы все верные императрице офицеры? Я не хочу даже в воображении рисовать себе этих ужасных картин. Поезжайте же, ради Бога, поезжайте!

– Вот и свершилось, матушка, государыня ты наша отныне и навеки! Присягнули измайловцы! Присягнули! Теперь, Бог даст, как по маслу пойдет!

– Дал бы Бог. Не ошиблась, значит, княгиня.

– Вот только самой ее не видно.

– Странно. По меньшей мере странно. Что она сказала твоему брату, Гриша?

– Торопила, чтобы в Петергоф мчался. Об Измайловском полке толковала.

– С ним вместе поехать не хотела?

– Вроде нет. У Владимира можно спросить, коли надо.

– Надо, голубчик, надо.

– Владимир Григорьич, государыня знать желает, не собиралась ли княгиня Дашкова с тобой вместе путь держать.

– Не было разговору такого. Ее сиятельство сетовали, что костюму мужского портной пошить не успел. И еще что непременно в Измайловском полку будет.

– Но ее нет здесь!

– Катя, матушка, неужто дожидаться ее станешь? Теперь-то и впрямь медлить нельзя. Полк выступить изготовился.

– Какое дожидаться! Давай команду, Гриша. Коли сюда Катерина Романовна собиралась, по дороге встретим.

– Если встретим.

– О чем ты, Гриша? В княгине засомневался?

– И рад бы, государыня, да о человеке не слова говорят – дела, если по-нашему, по-простому судить.

– То-то и оно, что по-простому. Не до судов сейчас. Скорее бы до Казанского собора добраться. Может, прослышала о чем Катерина Романовна, может, недобрые вести задержали.

– Так веришь в нее, государыня?

Спасибо, время летнее. До полуночи светло. Заря с зарей сходится. На улицах народу, что в полдень. Бегут. Кричат, Платками машут. Карет не видно – не проехать. Солдат множество. Глазам не поверишь, сколько прусские мундиры на старые петровские сменили. Ни к чему им голштинцы, совсем ни к чему. В церквах заблаговестили. Не иначе, Теплов постарался – у него с духовенством свои дела. Не прикажет, так подскажет. Вон батюшка крест вынес. С коня сойти, приложиться непременно. Руку пастырю поцеловать. Под благословение подойти. Пусть все видят. Женщины детей подымают – рассмотреть. Быть не может, чтоб так просто. Может, всегда так? Наболит, накипит, а там новый государь как освобождение. Наверно. Иначе откуда им новую императрицу знать, чего от нее ждать? Гвардейцев вокруг Гриши полным-полно. Обнимаются. Целуются. Любят…

В соборе толчея. Едва путь императрице проложили. Шумят. Крестятся. «Долой голштинцев!» – кричат. Духовенство в парадном облачении. Чинно все, будто давно ждали. Будто готовились. Офицеры. Солдаты. Придворных не видно.