Текст книги "Княгиня Екатерина Дашкова"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

– Маменька!

– Аннушка, друг мой! Не ждала тебя в такой час. Случилось что? Лица на тебе нет – не захворала ли?

– Бог миловал, матушка, а огорчение и впрямь есть – потому к тебе и поспешила.

– Ко мне, ко мне пойдем, да дверь притвори поплотнее, коли дело важное – хоть Тихон Силыч за слугами и следит, да у канцлера везде соглядатаи найдутся, будь он неладен.

– Да не про то, маменька!

– Про что же, Аннушка? Ты, никак, от государева стола…

– То-то и оно – там все и случилось. Кабы знать, о чем речь зайдет, Александр Сергеевич…

– Снова зятек наш богоданный тебя огорчил!

– Хуже, маменька, куда хуже!

– Говори же, Аннушка, скорей говори!

– Сестрица Елизавета Романовна жалеть стала, что господин Преннер из Петербурга уехал. Мол, некому портрету заказать пристойного, с аллегориями.

– Умница племянница, ничего не скажешь. И государю удовольствие – как-никак художник берлинский, придворный, из благородных: Каспар Иосиф фон Преннер, и семейству нашему честь – батюшка ведь твой его пригласил.

– Все так, да не так, маменька, вышло.

– Что не так?

– Сестрица Елизавета Романовна поначалу портрет семейный воронцовский расхвалила – деток дядюшки Ивана Ларионовича. Мол, кузен Артемий на вороном коне, кузина Аннушка с гончей, младшенькая наша Авдотьюшка в траве с мопсом, кругом парк такой распрекрасный, дворец в стороне виден. И что, мол, хорошо бы государю самому там побывать – в Москве, на Неглинной, и какая бы то честь всему нашему семейству оттого была.

– Умница Елизавета Романовна, даром что Михайла Ларионыч к ней никогда симпатии не питал, все Катеньку расхваливал.

– Погодите, маменька, погодите! Тут Александр Сергеевич – вечно ему боле всех надобно – возьми да скажи, что и краски у мастеров не те, и лица, мол, кукольные, и цвет плохой. Мол, такой портрет и вешать неловко, коли кто художествам цену знает.

– Надо же!

– Да вот оказалось, что и надо. Государь на него покосился, а там и говорит, что, мол, правда, мастер хоть и именитый, а никуда не годный, что, мол, тетушку, покойную императрицу, несуразно написал – в венке цветочном. От венка, мол, и ее величества не видать, как, мол, Помона какая, а не самодержица российская, императрице, мол, только Шувалов и мог такого расхвалить – стыдоба одна!

– А по мне, так очень даже распрекрасно государыня представлена. Позитура танцевальная, легкая, какой в семнадцать ее лет была.

– Да дайте же досказать, маменька! Так государь разошелся – давно его таким веселым не видывали. Портрет преннеровский припомнил, где государыня покойная в рыцарских доспехах на вороном коне, генералитет весь на конях, да и дамы придворные верхами и тоже в рыцарском облачении и со шпагами. До распуку смеялся государь, дам по именам называл, на дуэль вызывать собирался. А тут Катенька наша возьми да и прерви государя. Мол, с дамами-воительницами, может, и впрямь смешно, зато портрет их императорских величеств с придворными очень даже достойный.

– Это какой же? Что-то не упомню.

– Да и как упомнить, маменька. Его прусский посол тогда откупил, государыне не по вкусу пришелся.

– Вот как! Разговор такой припоминаю, а портрета не видала.

– Маменька! Там сам господин фон Преннер у холста портрет великой княгини Екатерины Алексеевны пишет. Екатерина Алексеевна в мантии горностаевой, с великим князем на руках. Обок государь Петр Федорович в римских доспехах и шлеме представлен, поодаль придворные.

– Что ж тут дурного?

– А то, что великая княгиня главнее всех – ее портрет на холсте посередке стоит, да еще и без дитяти царственного.

– Как так? Сама же сказала, что ее императорское величество с великим князем.

– В том-то и штука: сидит с дитем, а на холсте дитяти нет, и место для него не оставлено, и туалет другой.

– Да как же такое возможно! А Катя что, не уразумела?

– Еще как уразумела. Потому и припомнила, чтобы любимую свою государыню вперед выдвинуть. Государь и не стерпел. Не дождаться, говорит, Екатерине Алексеевне, чтобы император всероссийский у нее в придворных состоял, что художник дурак, а княгиня-крестница последнего ума от своих книжек решилась. Так при всех и оборвал.

– Господи! И к чему Катенька с огнем играет! Как такое можно, чтобы законного правящего государя раздражать. Охладел государь к супруге, не он первый, не он и последний, только как верноподданным в такое дело мешаться? Говорила же я ей!

– Что ей говорить, маменька, Катерина Романовна только свой норов тешить горазда. Иной раз думаешь, спорит с государем ради спора, чтоб себя показать, снисходительностью государевой при всех попользоваться.

– Твоя правда. Граф Михайла Ларионыч уж с супругом ее толковать брался. Где там! Князь Михайла жениными глазами на все глядит: что ни сделает, все ладно. Сам о семье позаботиться не может. Ему бы долги делать да имение проматывать. Там за карты сядет – тысячи-другой недосчитается, там друзей примет, а то угощение всему полку выставит.

– Так богатства у Дашковых немалые.

– Немалым тоже конец прийти может, а Катенька вон уже третьим дитем тягостна. На все деньги нужны. Ей бы государя лелеять да холить, Бога за него молить, что все ее продерзости терпит.

– Батюшка, беда у нас, великая беда!

– Что ты, Катерина Романовна, какая беда? Не с детками ли, не приведи, не дай Господи.

– Нет, нет, батюшка, – с князем Михайлой.

– Час от часу не легче! В карты проигрался или что?

– Полно, батюшка, князя чужими грехами корить. Михайла Иванович раз проиграет, другой выиграет. Как можно от товарищей отбиваться в одном полку-то.

– Выиграет! О проигрышах княжеских знаем, о выигрышах что-то не слыхивали – не доводилось!

– Батюшка, да уж сколько о том говорено!

– Выходит, мало, коли воз и ныне там: что ни вечер – зеленый стол. Уж на что государь добр да отходчив, а и то примечает, Елизавете Романовне попенял.

– Так о государе и речь. Утром на плацу учения смотрел. Рота князя Михайлы прошла, развернулась как положено, а ему не понравилось. Князя к себе призвал, распекать при всех начал, будто учить солдат не умеет, а командовать и вовсе.

– Значит, заслужил. Поди, за тобой да зеленым столом службой неглижировать стал.

– Неправда! Неправда, батюшка! Все офицеры, что на плацу были, как один, говорят: не было на князе никакой вины, преотлично солдаты прошли и команда правильная была.

– Что ж, матушка, тем хуже. Себя, стало быть, вини. За женины продерзости мужу кнут. И так бывает – не диво.

– А если и так, все равно князя от гнева царского спасать надо. Государыня Екатерина Алексеевна так мне в секрете и поведала. Мол, гроза бы не собралась. Придумать что-ничто надо.

– Государыня! Вот тебе, Катерина Романовна, и разгадка. Что ты в немке этой длинноносой сыскала, чем прельстилась? Государь сам тебе говорил, перестань ее руку держать, что тебе от ее руки. Сестре только родной дорогу перебить хочешь.

– Батюшка, Бог с ней, с государыней. Мне бы князь Михайлу уберечь, чтоб дядюшка за него попросил, тетушка Анна Карловна.

– Что ж, сама к ним не пойдешь? Не повздорила ли и с ними случайно?

– Какие раздоры! Только они руку государя держат, прихоти его каждой потакают. Знаю, и слушать не станут. Тут еще Аннет…

– Что Аннет – и тут свою волю творить собралась? У сестры с мужем нелады, а ты, прости Господи, за супруга распинаешься. Чему дивиться, что ни от кого из родных помощи не дождешься. Или тебе мужнина родня, Богом забытая московская, на помощь молебнами да богомольями придет? Ты у них прижилась, тебе и знать.

– Батюшка! Не обо мне да князе, о детках подумай!

– Теперь подумай, когда своя воля впрок не пошла?

– Батюшка, неужто Воронцовы своих бросить могут?

– Разве что Воронцовы.

– Отослать бы куда князь Михайлу с государевых глаз на время, чтоб под горячую руку не попадался, пока государь его сам в какой отдаленный гарнизон не сошлет. Было ведь уже такое, было!

– Ну, тут подумать надо.

– Какие думы, батюшка, час дорог. Мне тут такое на ум взошло. Ко всем престолам дружественным послы с радостным известием о вступлении государя на престол отправляются. Не найдется ли и князь Михайле какого двора?

– Сама собственными руками с любимым мужем разлуку готовишь? Не ожидал. Думал, тебе бы только миловаться с твоим разлюбезным.

– Батюшка, лучше самой – вернее будет.

– И то правда. Неплохо бы супругу твоему и от Петербурга оторваться. Помнится, вчерась брат Михайла Ларионович про Константинополь что-то сказывал. То ли тот, кого назначали, приболел, то ли для другого дела запонадобился. Никому к туркам ехать неохота.

– А может, и впрямь к туркам?

– Ишь, отчаянная какая! А ну что случится – турки все-таки!

– На все Божья воля, с государем же князь Михайле оставаться опасно.

– Из-за одной выволочки-то?

– Не говорила я тебе, батюшка, князь Михайла за честь свою вступился, с императором спорить стал…

– Что-о-о?

– Так уж вышло – слово за слово, князь Михайла на своем стоял. Даже за шпагу схватился…

– Час от часу не легче, это против императора-то?!

– Так ведь прав он был – не государь.

– Господи Иисусе, а что же его величество?

– Убежать изволил…

– Еду! Сей же час еду к канцлеру. Только бы Бог помог твоего князя к туркам отправить. Твоя правда – все лучше, чем здесь приговора царского дожидаться!

– Милое дитя мое, я не верю своим ушам: вы способствовали отъезду князя в эту длинную и опасную поездку в Турцию?

– Да, ваше императорское величество, Бог сохранил для князя Михайлы последнее место среди послов к разным дворам. Конечно, Турция – не лучший вариант, но здесь оставаться князю было попросту небезопасно.

– Но почему? Вся ваша семья пользуется благоволением императора, если не сказать большего.

– Отдельные члены семьи Воронцовых, государыня, но не я.

– Вы сами провоцируете государя на вспышки.

– Может статься. Но мне трудно скрывать истинные побуждения моего сердца. А для того чтобы их воплотить в жизнь, мне не нужен князь Михайла. Я боюсь за его жизнь.

– Вы пугаете меня, княгиня! Что вы имеете в виду?

– Только то, государыня, о чем я неоднократно имела честь вашему императорскому величеству говорить: приход к власти императрицы Екатерины Второй.

– Но это чистое безумие, дитя мое. Ради Бога, прекратите подобные разговоры.

– Государыня, вы не можете мне их запретить, потому что я убеждена: с царствованием вашего супруга на мое отечество надвигается грозовая туча несчастий. Престол должен перейти к просвещенной и гуманнейшей правительнице, под властью которой начнется подлинное процветание Российского государства. И я далеко не одинока в своих планах – их разделяет множество достойнейших людей, поверьте, ваше императорское величество.

– Вы сказали «правительница», княгиня? То есть вы имели в виду регентство до совершеннолетия великого князя?

– О нет, государыня! У меня нет оснований сомневаться в великих достоинствах Павла Петровича, но как можно сравнить дитя с зрелым умом я уже проявившимся талантом его родительницы. Великий князь должен наследовать императрице, своей матери, в делах, ею начатых и успешно проводимых. В этом мы расходимся во мнениях с моим дядей Никитой Ивановичем Паниным.

– Вы говорили на подобную тему и с ним?

– С ним, как и со многими другими.

– Вы назвали Никиту Ивановича дядей – у вас и в самом деле такое близкое родство?

– О да, ваше величество. Панины приходятся двоюродными моей свекрови. Ее и их матери – родные сестры Эверлаковы, и семьи чрезвычайно дружны между собой.

– Кстати, Никита Иванович не собирается жениться?

– Ваше величество, он уверяет, что ему вполне достаточно того великого множества племянников, которыми его дарит что ни год брат Петр Иванович.

– Это не объяснение.

– Вы правы, ваше величество. Никита Иванович недавно признался мне, что пережил до своего отъезда на дипломатическую службу глубокое чувство, с которым не расстанется до своей кончины.

– Я не знала, что это чувство так глубоко…

– Так что вы осведомлены о нем, государыня?

– Думаю, что да, впрочем, поговорим о более важных предметах. Так что же имеет в виду Никита Иванович?

– Ваше регентство при сыне, и во всяком случае необходимость освобождения престола.

– Дорогая княгиня, меня глубоко трогает ваша преданность и забота, но вы забываете: прошло немногим более месяца со дня вступления на престол Петра Федоровича. Ни народ, ни дворяне еще не могли успеть узнать особенности его правления.

– Позвольте возразить, ваше императорское величество. Достаточно, что его узнали мы. Когда очередь дойдет до народа, правление слишком укрепится и будет поздно для изменения судеб России. Нынешнее время самое подходящее.

– Как вы нетерпеливы, дитя мое! Это нетерпение может положить конец вашим мечтам слишком скоро и, не дай Бог, слишком жестоко.

– Я не могу сказать, что мне незнаком страх, государыня, но я нахожу в себе достаточно сил и решимости действовать в вашу пользу. В конце концов, это для меня единственный способ вернуться к счастливой семейной жизни. При нынешнем государе я никогда не буду покойна за мужа.

– В последнем вы, несомненно, правы, а в остальном…

– Если вы не хотите дарить меня доверием, ваше императорское величество, я все равно буду действовать на свой страх и риск. Все равно!

– На кого же вы рассчитываете, княгиня?

– Прежде всего на гвардейских офицеров. Армия возмущена симпатиями императора к Пруссии. Отказаться от всех завоеваний Семилетней войны ради необъяснимых восторгов перед проигравшим ее Фридрихом Вторым – такого наши воины не смогут простить. Мне это подтвердили множество офицеров.

– Но сейчас с отъездом князя вы теряете связь с гвардией, княгиня.

– Нет-нет, ваше величество, мои связи осуществлялись не только через князя. Я всегда предпочитала личные встречи и разговоры, когда можно понять истинные намерения собеседника. Недостатком князя Михайлы всегда была его редкая доверчивость, которой я никак не страдаю.

– И слава Богу!

– Но встречи во дворце далеко не безопасны.

– Какой же у вас выход?

– Как супруга офицера, тем более уехавшего далеко и надолго, я вправе молиться в полковой церкви. Там никакие разговоры с сослуживцами князя не кажутся подозрительными.

– Дитя мое, я не оценила вашей мудрости! Мне остается лишь восхищаться вами. Но умоляю, ради вашего же собственного блага и блага вашего семейства, о предельной осторожности. Поверьте, я слишком хорошо знаю, каким бессердечным способен становиться император. В своем гневе он похож на своего деда, святой памяти Петра Первого.

– И у меня есть еще постоянный и самый надежный союзник.

– Союзник? При дворе?

– Вот именно, ваше императорское величество, – сэр Кейт.

– Английский министр? Полноте, княгиня, он же так дружен с императором и пользуется такой его симпатией!

– Что не мешает старому дипломату думать об интересах своей державы. Сэр Кейт отлично отдает себе отчет в том, что при императоре Петре Третьем перевес всегда будет на стороне Пруссии и прусских порядков. В Семилетней войне они были союзниками, но ведь их союз распался и вряд ли будет восстановлен.

– Да, английское правительство не намеревается раскошеливаться на военные расходы, а без них союза не будет.

– Ну, что, Михайла Ларионыч, что слыхать о нашем после турецком, зятюшке богоданном?

– Да что слыхать – до Москвы добрался.

– За неделю-то?

– А куда ему спешить? От княгинюшки нашей наказ был такой: поспешать не спеша.

– Оно и верно, зимним временем хоть езда и легкая, да морозы стоят трескучие. Лошадей жалко.

– Вот-вот, есть чем перед государем оправдаться. Да и скуки у князя никакой: товарищей своих сам выбирал, жалованье вперед на полгода получил.

– Катерина Романовна наша сказывала, что у матушки намерение имеет попризадержаться. Неужто получится?

– Чего ж не получиться? Ответ ведь только в конце держать, а там и времена измениться могут.

– Ты о чем, братец?

– Да так – всяко в жизни бывает. Помнишь, Роман Ларионыч, фаворит менялся, двора не узнать. А у нас тут разговоры разные ходят.

– Э, собаки лают, ветер носит – охота слушать.

– Как, братец, не слушать! В гвардии, верные люди говорят, пошумливают. Недовольство проявляют.

– То-то, я гляжу, княгинюшка наша ни слова о государе боле не вымолвит. Все больше молчком.

– Испугалась, может?

– Катерина-то Романовна? Шутить изволишь, канцлер! Может, недужится. Может, и затевает что – без дела сидеть не любит.

– Ну, уж тогда бы проговорилась. Вернее, беременность ее донимает. Оттого и с лица спала.

– Да ты, Михайла Ларионыч, и то в расчет прими, как Катерина Романовна неприятностей с кражей-то нахлебалась.

– Какой такой кражей?

– А ты что, не знаешь?

– Первый раз слышу.

– Вот те на! Видал, племянница сколько с тех пор раз к вам заезжала, а о несчастье не проговорилась.

– Так какое несчастье?

– Как князь Михайла уехал, княгинюшка наша без малого всю прислугу отпустила – из экономии. Долги-то мужнины скрывает, да всем они известны. Вот тут-то матросы, что в Адмиралтействе работали, окно в доме у нее взломали, как раз в бельевую да гардеробную угодили.

– Неужто на белье позарились?

– Все как есть до нитки вынесли: кстати, из гардеробной платье, шубу, парчой серебряной крытую прихватили, а там и до денег добрались.

– Господи! Вот страху-то натерпелась!

– Страх страхом, а одеть Катерине Романовне стало нечего. Так она изо всех родных к одной Лизавете Романовне обратилась.

– И про императрицу любимую забыла?

– Какое! Спасибо, Лизанька ей всего наприсылала: штуку полотна голландского, белье разное, да и деньгами поделилась.

– А ты, братец?

– Что я, Михайла Ларионыч? У меня, сам знаешь, вольных денег не водится – все в деле. Да и без меня обошлось.

В трубе гудит. За окнами снег пуховым покрывалом раскинулся. Сколько дней валил. Перестал. По тропкам прохожий идет, скрип сквозь ставни слышен. Хруст, хруст, хруст… Истопник в который раз солому таскает. Просила дров – ровно не слышат. По коридору соломинки под ногами путаются. Жить как? Как жить? Завтра. Послезавтра. Днем еще ничего – по покоям походишь, за столом посидишь. Вечером одна-одинешенька. Может, и к лучшему. Дитё нет-нет да зашевелится. Покоя не дает. Надо же как не ко времени. Петру Федоровичу, не иначе, донесли – приглядывается. Предлоги ищет, чтобы встала, скоро пошла, того лучше – наклонилась. Катерина Ивановна утром шнурует – головой качает: сколько еще платья старые носить удастся. Новых не сошьешь – портные смекнут.

Надоумил Петра Федоровича кто-то: с плаца прямо в убиральную. Дверь ногой распахнул, ровно вышиб. На пороге стоит, смотрит. Сквозным ветром потянуло, захлопнул. Ничего не сказал. Не иначе, воронцовская семейка старается. Они во всем как покойная императрица. Государя, может, и не любят, а решпект имеют. К оставленной супруге не повернутся. Графиня Елизавета Романовна за каждым разом все глубже в поклоне приседает, глаз не поднимает. За столом по ранжиру сидит, из-за стола встали, сейчас на государеву половину. Сказывают, покои для нее готовятся. Что делать? Неужто так ото всего и отказаться? После стольких лет муки?

Никак, орел мой спешит. К заднему крыльцу. Как только дежурства себе устраивает? Любят его с братьями в полку. Да с чего бы не любить? Денег на гулянье не жалеет, товарищей привечает, наездник, каких поискать. Пудовой гирей, сказывали, сто раз перекреститься может. Веселый. Ума не много. Да и к чему ему ум? И так всеми статями взял.

– Катеринушка, матушка, как здоровьечко твое бесценное?

– Спасибо, Гришенька.

– Спасибо-то спасибо, да что-то бледна ты больно. Аль недужится?

– От мыслей разве?

– От каких таких мыслей? Над чем, люба моя, раздумалась?

– Родить час подходит, Гришенька.

– Так не сейчас же!

– А тебе что ни отсрочка, то и праздник.

– Как иначе, Катеринушка? Сама знаешь, на умные речи Гришка Орлов не мастер. Чего-нибудь да придумаем.

– Как придумаешь? Сам роды принимать придешь аль у дверей встанешь, никого пускать не будешь?

– Как прикажешь, Катеринушка, все исполню. Жизнь за тебя положу, ей-ей не жалко.

– Людей верных нет, кроме тебя, Гришенька, – в том и беда.

– И княгине Дашковой, смугляночке-то этой махонькой, тоже не веришь? К ней бы тебе в гости выбраться, там все в положенный час и спроворить.

– Не могу, Гришенька, к ней как раз и не могу. Ничего она о нас с тобой не знает и знать не должна.

– Все-таки не веришь?

– Верю, верю, да не след ей о грехах наших ведать. Строгая она больно, ни себе, ни другим потачки не даст. Мне для нее без сучка и задоринки быть надо, тогда она для меня что хошь делать будет.

– Сумеет ли?

– Сама не сумеет, родные помогут. У нее при дворе каждый третий кровный, каждый второй свойственник. На них положиться можно. Вот еще из ее сродственников братья Панины объявились.

– Ну, эти, поди, свой расчет держать будут.

– Не иначе. Только они от меня больше других и ждать будут.

– Это почему же?

– Долго рассказывать, Гришенька. После венчания моего с великим князем Никита Иванович… Да что старое ворошить!

– На тебя, матушка, заглядываться стал? Эко диво! Кто ж мимо тебя пройти, Катеринушка, может? Нет таких и быть не может.

– Ах ты, Гриша-Гришенька, ласковый ты мой! Только Никита Иванович о себе напомнить просил, о верности своей на случай.

– Вот это ладно! Да с родами-то как, матушка?

– Если бы где на тот час пожар какой приключился. Сам знаешь, Петра Федоровича медом не корми, дай на пожаре покомандовать. Нет для него дела интересней – непременно поехал бы.

– Пожар, говоришь, матушка? Так пожар – дело нехитрое. Божьим произволением что загореться, что долго гореть может. Поразмыслить над этим делом надо. А людей, матушка, найдем, непременно найдем. Лишь бы ты за тот час управилась.

– Управлюсь, Гришенька. Надо, так управлюсь.

– Знаю, Катеринушка, все знаю. Ты крепче иного мужика будешь, не гляди, что на вид махонькая!

– Государыня! В который раз прошу прощения за свою дерзость. Знаю, как вы не любите визитов на вашу половину, но у меня нет возможности встретиться с вами, между тем время не ждет. Гневайтесь, но выслушайте меня.

– Дитя мое, мои опасения связаны только с вашей судьбой, к моей собственной я совершенно равнодушна.

– Но это же и плохо, ваше императорское величество! Я денно и нощно думаю о России и, значит, о вас. Вы нужны России, и мой долг послужить нашей несчастной отчизне, которую неразумное правление готово повергнуть в пучину бедствий. Я не устану этого повторять.

– Что же я могу, друг мой? Чего вы ждёте от меня?

– Действий, достойных вашего блистательного ума и ваших безусловных прав.

– Вы говорите, прав? Но как раз прав у меня нет и не может быть, разве что не станет, не дай Бог, императора. Но и тогда, вы сами передали мне слова Никиты Панина, речь будет идти о прямом наследнике престола и о регентстве.

– Государыня, я не перестану настаивать на своем мнении. Почему вы не предпринимаете никаких шагов, чтобы спасти будущее вашего сына, а вместе с ним и России? Поверьте, число сочувствующих вам растет день ото дня. Я могла бы назвать десятки имен.

– Нет, нет, только не это. Я ничего и ни о чем не хочу знать. Я готова отречься даже от вашего визита, тем более от подобного разговора. Любая неосторожность может погубить нас всех, но и ввергнуть страну в пучину беззакония. Будьте осмотрительны и осторожны, княгиня! Будьте осторожны!

– Но я ничего и не предлагаю вам, ваше величество, кроме согласия стать объектом наших совместных усилий. Мы должны быть уверены, что вы не откажетесь от нашей победы, в которой я не сомневаюсь.

– Дитя мое, вы непременно обратите на себя внимание новым родом своих занятий и интересов. При дворе слишком много широко открытых глаз и ушей. Любое изменение привычного уклада вашей жизни не останется незамеченным.

– Поверьте, государыня, этого условия я не упустила. Я также часто езжу ко всем родным, и кстати, это дает мне прекрасную возможность знать, что происходит в непосредственном окружении императора. Мои родные, не исключая батюшки и дядюшки, убеждены, что мои мысли заняты возведением нашей дачи в Красном Кабаке.

– И они не удивляются вашим неожиданно открывшимся хозяйственным способностям?

– Ни в коей мере! Они уверены, что все дело в моем желании построить для нас с князем Михайлой уютное гнездышко, тем более что средств на покупку готового дома с разбитым садом у нас попросту нет и вряд ли будет в будущем. Я поддерживаю их заблуждения, отправляясь через день на это отвратительное болото, которое не заслуживает ни моих забот, ни наших расходов. Зато там я могу обдумывать наши планы, а иногда и встречаться с нужными людьми, будто бы помогающими мне в строительстве.

– Такими, как Александр Строганов, позволивший вам промочить ноги и подхватить инфлуэнцу!

– О, государыня, Строганов нисколько не виноват – он не ожидал стремительности моих действий и не мог им воспротивиться. Я оказалась в болоте исключительно по моей глупости.

– И каковы же результаты ваших размышлений?

– Их достаточно много, но я ограничусь небольшой выдержкой, которую захватила с собой специально, чтобы представить вашему величеству.

– Я не стану брать ее в руки. Если вы настаиваете, дитя мое, прочтите сами.

– Как вам будет угодно, государыня. Итак, каждый благоразумный человек, знающий, что власть, отданная в руки толпы, слишком порывиста или слишком неповоротлива, беспорядочна вследствие разнообразия мнений и чувств, желает ограниченного монархического правления с уважаемым монархом, который был бы настоящим отцом для своих подданных и внушал бы страх злым людям; человек, знакомый с изменчивостью и легкомыслием толпы, не может желать иного правления, кроме ограниченной монархии с определенными ясными законами и государем, уважающим самого себя и любящим и уважающим своих подданных.

– Узнаю мысли Панина. Забавно, что он вывез их именно из Швеции.

– Вы не согласны с ними, ваше императорское величество?

– Напротив. Вполне согласна, хотя полагаю, что время и обстоятельства непременно внесут в них свои поправки. Идея ограничения монархии законами допустима и желанна для меня, но совершенно невозможна для императора Петра Федоровича. Он не привык и не мыслит себя ограничивать какими бы то ни было законодательными установлениями.

– Но именно поэтому, государыня, для ваших подданных ваш приход к власти означал бы свершение самых заветных помыслов.

– Вы так думаете, дитя мое?

…Мне удалось добиться цели. Мой Красный Кабак все всерьез принимают за мое главное увлечение и перестали обращать внимание на мои частые отъезды из города. Тем лучше! Однако планы мои продвигаются слишком медленно, может быть, потому что их в натуре не существует. Убедить возможных союзников не значит приобрести план дальнейших действий. Я частенько стала ловить себя на мысли, что надеюсь на чудесный случай; вдруг рядом окажется кто-то, кто сумеет решить все необходимые действия. Но пока такого таинственного героя нет, и день за днем я убеждаюсь в несбыточности подобных мечтаний. Особого труда мне стоили разговоры с Никитой Ивановичем Паниным, для которого теория вовсе не означает необходимости ее претворения в практику. Панин готов часами рассуждать о достоинствах конституционной монархии, приводить великое множество примеров, но сама мысль предпринять для ее достижения какие-то усилия, тем более усилия, возможно чреватые серьезными последствиями, приводит его в ужас. Даже мой личный пример не способен пробудить в нем каплю смелости. Выслушивая мои доводы, он затем непременно начинает меня же убеждать в необходимости отказаться от борьбы, уверяя, что все в России всегда как-нибудь образовывается. Его главная надежда – на правильное воспитание порученного его попечениям наследника престола. Ему хочется думать, что рассуждения о высоких материях, которые он ежедневно ведет с нетерпеливым и слишком похожим на отца ребенком, в конце концов образуют нового человека, который законной властью проведет все необходимые преобразования. Бог мой, каким изощренным дипломатом выступает он в такие минуты! Я что ни день принуждена выслушивать однообразные сентенции, смысл которых способен смягчить разве что великолепный французский язык Никиты Ивановича. Приходится признать, я попала в мною же расставленную ловушку. Отступиться нельзя, потому что напуганный Панин способен разболтать мои тайны и будет молчать лишь до тех пор, пока останется связанным с моими действиями как их соучастник. Мне остается досадовать на себя, что на старого придворного куда больше действуют мои манеры и светский обиход, нежели мысли и логические доказательства.

Не меньшую опасность представляет и граф Кирила Разумовский. Его необходимо совместить с нами без его ведома или, во всяком случае, представив наши действия вполне безобидными и ничего не значащими. Любые перевороты претят графу, и главный способ воздействия на него – его давняя слабость к былой великой княгине, которая конечно же не могла быть удовлетворена, но все же оставила в его сердце приоткрытую дверь для сегодняшней, императрицы. Кирила Григорьевич скорее досадует на то недостойное положение, в которое поставлена императрица, нежели на бессмысленные поступки ее супруга. В одном из разговоров он мне со смехом сказал, что самодержцы на то и самодержцы, чтобы их глупости воспринимались окружающими как проявление высшей мудрости. Цинизм графа порой приводит меня в отчаяние, но отступиться от его кандидатуры решительно невозможно, главным образом из-за его влияния в обществе. Между тем лично государь проявляет к Разумовскому искреннюю симпатию и тем затмевает его взгляд на свои действия. Некоторым из них граф не придает значения, над иными насмешливо улыбается, но не более.

Между тем простая ссылка на имена Панина и Разумовского может значительно увеличить число наших сторонников и убедить в нашей правоте колеблющихся.

Порой я испытываю настоящее отчаяние, не имея, с кем поделиться своими сомнениями и колебаниями. И тем не менее я очень рада, что посольство князя Михайлы далеко до завершения. После многих недель, проведенных в Москве у матушки, он с нею же направился в Троицкое, благо оно находится на пути в Киев, через который должна проходить дорога его посольства. Горячность князь Михайлы и его понятия о чести непременно привели бы к новым столкновениям с императором и его все более многочисленными и все менее достойными любимцами. Меня приводит в ужас его арап Нарцис, пользующийся ничем не ограниченной свободой действий и высказываний, и нисколько не менее принц Георгий, с которым государь, повздорив за столом, едва не устроил настоящую дуэль. Только слезное вмешательство барона Корфе, бросившегося между дуэлянтами на колени, спасло российского императора от очередного позора. Князь Михайла никогда бы не согласился с тем, что подобные эксцессы имеют и свою положительную сторону, настраивая общество и гвардию против императора. Между тем это именно так. Сэр Кейт еще раз доказал свою редкую проницательность, предсказывая, что императору не избежать в самом скором времени всеобщего презрения, которое и может положить конец неудачному царствованию. С ним легко согласиться, но как не пропустить ту самую решительную минуту, которая должна принести удачу государыне и очистить для нее российский престол!