Текст книги "Романы. Трилогия."

Автор книги: Николай Блохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

Глава 9

 Весть о назначении Корнилова Воейков воспринял пожатием плечами: мол, а что, может оно и ничего. О том, что происходит и будет происходить в Царском, он не знал, как не знал и того, что приказ думцев об аресте Государя, скрепленный подписью Корнилова, при полной готовности Алексеева, уже отправлен в Могилёв. Он помнил Корнилова, когда после плена Государь принимал его во дворце и здесь, в Ставке, как вручал ему самолично золотое оружие и Георгия, как назначил командовать 25-м корпусом, как за семейный стол сажал, как Императрица и Великие княжны ухаживали за ним и Императрица обещала (и сделала) особое содействие Ее лазарета его корпусу. Были и противники назначения Корнилова на корпус. Они объясняли это тем, что его дивизия в том бою, 29 апреля 15-го года, когда он попал в плен, была полностью разгромлена, и что комдиву в оборонительном бою надо не «отступать последним», а организовывать оборону. На это Государь отвечал, что большая часть вины в том разгроме лежит не на комдиве, а на общем, на Верховном командовании, которое возглавлял тогда Николай Николаевич. А сейчас, при нашем наступлении, нашем стратегическом превосходстве и близости победы главное – это дерзостный дух и преданность трону. И что Он именно на последнем качестве возлагает надежду на генерала Корнилова, назначая его комкором…

Сегодня новая власть в лице Алексеева навсегда удаляла Воейкова от отрекшегося Царя и последние слова его генералу Иудовичу были такие:

– Когда ваш эшелон отъезжал, Государь отбил телеграмму Государыне: «Выехали сегодня утром. Мыслями всегда вместе. Великолепная погода. Надеюсь, чувствуете себя хорошо и спокойно. Много войск послано с фронта. Любящий нежно Ники». А когда вы просыпались в своем вагоне в Вырице, Он меня тихо спросил: «Отчего он так тихо едет?» Не волнуйтесь, сейчас Он об этом вас спрашивать не будет.

Генерал Цабель снова традиционно гмыкнул: и про телеграмму и про вопрос этот он знал, все это через него проходило, и тогда тоже только гмыкать и приходилось. Сейчас, стоя в Ставке в ожидании прощального выхода Государя, он маялся и изнывал. Он вообще не хотел идти на прощание, и до сих пор толком не понимает, почему пошел, дел ведь прорва: нужно обеспечить отправку двух поездов – Царского и Вдовствующей Императрицы, Царский – в Царское, а Вдовствующую Императрицу – на юг, и прием тоже двух – с новым Верховным Николаем Николаевичем, уже побывавшем в этом качестве, и думский с думцами, которые едут объявлять Государю об Его аресте, не зная еще, что Алексеев Ему об этом уже с удовольствием объявил. А объявил так: «Ваше Величество должны считать себя как бы арестованным». Услышав объявление, Государь даже чуть улыбнулся: «Спасибо за «как бы».» 10 секунд плача, которые Он позволил себе при Воейкове прошли. Никакое известие про себя Его больше не волновало…

А потом этих думцев надо отправлять вместе с Царским поездом назад. А там и этот Бубликов будет! И должны б уж давно здесь быть, да на каждой станции вылезают и речи громогласные глаголят, громя старый режим. И Николай Николаевич, с Кавказа своего едучи, тем же занят!.. И с арестом этим тоже чехарда и тоже все на нем. Сначала в секретность играли и велели ему секретные поезда и вагоны готовить, потом, когда рассекретилось все, Алексеев, ставший здесь уже полным заправилой, велел всю приготовленную секретность в лице двух паровозов и четырнадцати вагонов расформировать, рассредоточить и законсервировать, чтоб восторженные буяны их не захватили. В карманы себе, что ли, рассредоточить?!. Однако, рассредоточил. И тут новое дело, и опять от Алексеева. Солдаты Ставки собираются митинговать на Базарной Могилёвской площади. Помешать этому никто не может и не собирается, но Алексеев велел офицерам обязательно присутствовать и при этом с погон снять Царские вензеля. Генерал Цабель гмыкнул, вздохнул, и тут в дверь зала вошел Государь. Все замерло. Он был одет в серую кубанскую черкеску, без союзнических крестов, с одним своим Георгием на груди. Левая рука Его, с зажатой в ней папахой, лежала на эфесе шашки. Пожелтевшее похудевшее лицо Его выражало спокойствие, напряженность и сосредоточенность, а задумчивые глаза – печаль и жалость, будто отца-защитника увозят навсегда от детей-проказников, которые теперь беззащитны против своих проказ и внешних сил.

– Здорово, братцы, – тихо и с дрожью в голосе сказал прощающийся Отец.

В ответ грянуло громко и стройно, как в былые времена:

– Здравжеламвашимператрсвеличство!!!

Сосед генерала Цабеля тоже грянул, ибо под давлением Георгиевских глаз, что напротив, лучше было – грянуть.

Затем собравшиеся услышали ясный, отчетливый, образный голос, которым Он говорил всегда:

– Сегодня я вижу вас и обращаюсь к вам, горячо любимым воинам Моим – последний раз… такова воля Божия и следствие Моего отречения…

Тут Георгиевские глаза, что напротив, уткнулись в ладони и Георгиевец на весь зал зарыдал. И пошли по рядам всхлипывания и рыдания, двое конвойцев рухнули на пол. Из-за всего этого конец Его обращения почти не был слышан.

А последние слова Его звучали так:

– Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах любовь к нашей Великой Родине. Да благословит вас Господь Бог, и да ведет вас к победе Святой Георгий Победоносец!

Это обращение должно было быть опубликовано, о чем Государь сообщил, как о последней Своей воле, Алексееву. Тот Его воли не исполнил. Зато он исполнил волю Бубликова, чтоб поставить кордон на перроне для непропуска «нежелательных элементов» к Царскому поезду. Когда Государь обошел в зале всех, и рыдающих и угрюмо молчащих, и подошел к Алексееву, генерал Цабель подумал, что он бы на месте бывшего Царя, зная о всех Алексеевских кознях, непременно бы его ударил вместо рукопожатия. Но, видя, как Тот тепло обнимает Алексеева, решил, что – нет, не знает Он ничего, или не понимает. Лица Государя Цабелю не было видно, зато его очень отчетливо видел дрожмя дрожащий генерал Алексеев. Лицо Прощающегося выражало одно – абсолютное прощение. Так прощать может только абсолютно чистая душа, после прощения она не помнит зла, в ней нет и не может быть никаких остатков обиды и желчи. Они сожжены огнем прощения, и горячий пепел от него уже собран на головах нераскаянных прощенных…

Перед тем, как идти на митинг, генерал Цабель зашел в кабинет к своему приятелю, барону Штакельбергу, церемониймейстеру при Ставке.

– Слушай, мне велено на этот митинг тащиться и одновременно велено Царские вензеля с погон снять. Что думаешь?

Штакельберг растерялся:

– Не понял: а что я могу тут думать? С меня мои вензеля только сорвать могут. Но только с моего трупа.

– Тебе хорошо, тебе на митинг не идти.

– Не ходи.

– Приказ.

– Выполняй.

– А вензеля?

– А насчет вензелей… тебе их может повелеть снять только Тот, Кто их тебе вручал. Пока не увезли Его, иди, спроси.

Генерал Цабель задумался.

– Нет! Все мои солдаты их наверняка уже содрали… – тут в дверь вошел курьер, старый Преображенец. – Слушай, – обрадовано обратился к нему генерал Цабель, – помоги мне вензеля снять. Нельзя появляться на солдатском митинге с вензелями «Н».

Курьер вытаращил глаза и отшатнулся:

– Да вы что!.. Прошу прощения… Не то что помогать, не дай Бог и смотреть!

И тут генерал Цабель громко обратился к барону Штакельбергу:

– А стоит ли становиться трупом, чтобы сохранить вензеля?

Тот поднялся и так же громко обратился к генералу Цабелю:

– Не стоит затруднять себя вопросами, Ваше Превосходительство, – он нервно застегнул верхнюю пуговицу на кителе. – На тему о вензелях у нас нет общих точек соприкосновения, и не будем их искать. И, извините, у меня дела.

– Дела у него, у меня, будто их мало… – забормотал тихо генерал Цабель, снимая шинель и начиная ковырять вензель. – Во прикрепил… никак… ножиком придется…

И тут услышал новое к себе обращение барона Штекельберга:

– Извольте немедленно покинуть кабинет, Ваше Превосходительство! Для этой процедуры извольте пройти в общественный туалет на базаре, где вас ждет митинг!!!

«Да ладно тебе», – хотел ответить по-простому генерал Цабель, он уже ухватил подвернувшимся гвоздиком перекладинку буквы «Н», но, подняв глаза на барона, понял, что любое слово, им сейчас в ответ произнесенное, это – дуэль. А то и просто пристрелит. Генерал Цабель, держа шинель в руках, вышел из кабинета.

До общественного туалета на базаре идти не пришлось, для этой процедуры место нашлось у генерала Пожарского – тот принял с удовольствием, вполне вошел в положение, да еще и помог. Когда же он оказался на базаре, где уже бушевал митинг и подошел к своим солдатам, то оторопело замер: все его солдаты были в вензелях! Вензелей не было только на нем и на начштаба полка бароне Нольде. Ближайшие солдаты, обернувшись на своих подошедших начальников, тоже оторопело замерли. И безотчетно, за ближайшими стали оборачиваться остальные, и вот уже весь полк смотрит на своих потерявшихся начальников, а у генерала Цабеля мелькнула сожаленческая мысль о том, что вот нет у него ничего в жизни, к чему бы он относился так, как барон Штакельберг к своим Царским вензелям.

Глава 10

 После того, как генерал Цабель ушел, барон Штакельберг твердо решил не дожидаться нового (старого) Верховного, но писать рапорт и – вон отсюда! С церемониймейстерской должностью он совмещал обязанность начальника канцелярии Двора. Ни одна из этих должностей теперь не нужна, а один вид нового (старого) Верховного теперь может для него (для обоих) кончиться очень непредсказуемо. Единственного, кого даже другом считал, Воейкова, по приказу Алексеева увезли, митинговые страдания и срывание вензелей только в гору могут идти, а терпеть все это – нет уже никаких сил. И теперь твердо решил: Царский вензель с родным «Н», коли слово сказал, точно с него только с мертвого снимут, и дорого посягнувшим обойдется сие действо.

Прощание с Воейковым было очень тягостным.

– Хотел разделить судьбу Государя, обещал Ему это, получил согласие, и – на тебе!

– Ну, что ж теперь, за поездом, что ли, бежать? – угрюмо сказал на это барон Штакельберг. – Ведь знаешь, все, кто окажется в вагонах из сопровождающих не из думского списка, будут просто из вагонов выбрасываться. «Бескровная»!.. Главное, не задирайся по дороге и помни, что за тобой обязательно охотиться будут. Что думцы, что совдеповцы – они твою фамилию наперегонки склоняют… Ну, ничего, зато похудеешь в дороге! Тебе б не мешало, твои мускулы жирком обрастать стали.

Воейков улыбнулся:

– А тебя, по-моему, как ни корми, таким же кащеем останешься.

Оба рассмеялись, а барон, подмигнув, сказал:

– А Кащей-то, он ведь бессмертный! – и затем добавил с горечью, – да, шутки наши дурацкие… какое уж нам нынче бессмертие, хоть толстым, хоть тонким… Не знаешь нынче кто есть кто… Как ты меня тогда огорошил, на всю жизнь запомнилось…

…То «огорошивание» Начальника канцелярии Двора состоялось 2-го числа, когда Воейков вошел к нему в купе (дело было во Пскове) со словами:

– Ну, хоть теперь я могу открыто и твердо сказать, что он подлец и даже хуже.

Барон только что с оказией прибыл из Могилёва. Не отрываясь от бумаг, он произнес задумчиво-иронично:

– Володенька, нынче плотность подлецов на душу населения достаточно высока, но что, есть «и даже хуже»? Это кто ж? И чего вы тут все такие взвинченные? Два чемодана ставочных бумаг один волок, хоть бы помог кто… Так кто же этот несравненный «и даже хуже»?

– Командующий Кавказским фронтом, генерал-адъютант Николай Николаевич-младший, остальные комфронтов и комфлотов – просто подлецы.

И. о. начальника канцелярии Двора медленно поднял глаза на Воейкова:

– Ваше Превосходительство!.. Владимир Николаевич!.. Если бы это были не вы!.. Как вы смеете?! Опорная фигура Императора!..

– Смею, смею, – спокойно сказал Воейков. – Ты когда приехал?

– Да только ввалился! Сижу вот, разгребаю… Да еще, вот, тебя изволь слушать!

– Еще не все слышал. На тебе еще для разгребки, – и Воейков бросил на стол перед бароном ворох бумаг.

– Что это?

– Телеграммы всех командующих Государю на Его запрос. Одна из них – того, кто «хуже». Там есть телеграммка и приятеля твоего, Непенина. А Государь мне велел их в канцелярию принести, что я и сделал. Что Он отрекся, знаешь?

Судя по тому, что сотворилось с лицом барона Штакельберга – не знал. Воейков даже испугался, на него глядя.

– Я уж «перегорел», – тускло сказал он. – Один «коленопреклоненно» просит, а Сахаров* – аж, «ры-да-я»!.. Отречься от Престола ради России! Ну не идиоты?..

– Получается – идиоты, – страшным шепотом произнес барон Штакельберг, когда прочел телеграммы. – А если их арестовать?

– Некому их арестовывать. Заговор. Георгиевцы едут назад, в Могилёв. Все поздно. Сегодня-завтра и мы туда поедем. Они ж до своих телеграмм с думцами на полной связи были. И Брусилов, не знаю, рыдал он при этом или нет, сказал по телефону Родзянке, что, если выбирать между Царем и Россией, то он выбирает Россию. Тьфу…

– Ладно, – все тем же шепотом проговорил барон Штакельберг. – Всякие брусиловы, пуришкевичи и прочие эверты-сахаровы – шут с ними. Их непонимание что такое Самодержец для России, если не простить, так хоть понять можно. Ну, не понимают, что нельзя вот эдак Царя менять по своей дурной воле. Не понимает Брусилов, что выбор между Царем и Россией есть – бред, не понимает, что Царь, помазанник Божий, и Россия – это одно целое, оно не разъединимо. Оно разъединяется только естественной смертью Царя и тут же естественно соединяется восшествием на трон законного Наследника. Просто оценка деятельности Царя вместо безусловного и безоговорочного Ему подчинения – это объявление войны Богу, то бишь, себе приговор. Приговор вынесли…

Ладно… с Брусиловым все ясно, Пуришкевич и Шульгин такие же монархисты, как я – кондитер. Но этот-то… Ведь внук Николая I , «осеняя себя крестным знамением, просит»!.. Да, в общем – требует. Хоть бы крестное знамение не поминал. Это уж не приговор – приговорище… Значит, от династического сознания полный нуль остался?! Вековое, семейное, душевное свое монархическое начало-чутье – псу под хвост!.. Глава твоей семьи – Царь – батюшка для народа – туда же!.. Свои амбиции выше высшего в мире семейного идеала?! Ну, а чего ж тогда от моего дружка требовать?! – барон Штакельберг щелкнул пальцами по телеграмме Непенина.– Сначала пишет: «Еле управляюсь с вверенными мне братишками»… Ну, не управляешься – просись в отставку. А вместо этого… оканчивает, ну прямо, как Шекспир: «Если решение Вами не будет принято в течение ближайших часов»… а?! это Царю-то! – «то это повлечет за собой катастрофу с неисчислимыми бедствиями для России. Командбалтфлот. Вице-адмирал Непенин». А?! Твою так!..

– Да читал я все это, – устало сказал Воейков.

– А уж действия-то не за горами, как говорил один шекспировский персонаж: «Несчастья начались – готовьтесь к новым». Впору зарыдать, как Сахаров, да отучен, а вот пристрелить кого-нибудь сейчас очень захотелось. А давай – Алексеева, а? Благо, он под руками.

– Успокойся. Лучше просто останемся при Государе до конца.

– Да это и так ясно… Володь, дай одному побыть… эту гадость я подошью. Давай на часок расстанемся…

…Через три дня они расстались навсегда.

Барон Штакельберг столкнулся с генералом Алексеевым на лестнице. Загородил ему дорогу:

– Разрешите обратиться, Ваше Высокопревосходительство.

– Слушаю, барон, только быстрее. С этой отправкой поездов дел масса.

– Вот раппорт с просьбой об увольнении по полной. Делать мне тут нечего: ведь в список слуг или свитских вы меня не вписали. Государю я сообщил и Он благословил.

Алексеев поморщился:

– Это благословение теперь лишнее.

– Для меня оно не лишнее, а естественное, необходимое и достаточное. Итак?

– Да я вполне согласен и через час все подпишу.

– Нет, сейчас.

Алексеев удивленно воззрился на барона, но тут же и упразднил удивленность. Со Штакельбергом лучше сейчас не связываться хоть кому. И завел его к себе в кабинет. Получая бумаги назад, барон сказал:

– Лучше вот так, а то я на час опоздал, а в другую Россию попал.

– Ничего уже сделать нельзя было, – сказал Алексеев, пристально глядя в глаза барону. – Все было предрешено.

– Ну, почему же? Можно.

– Что?

– Вас пристрелить.

Очень спокойно отреагировал Алексеев на выпад:

– Скажу вам по секрету: и это бы не помогло, – и сразу спросил, – Барон, вы вице-адмирала Непенина, говорят, знали?

– Почему – знал? Знаю, хоть и не одобряю.

– Его убили сегодня взбунтовавшиеся матросы в Гельсингфорсе. Телеграмма пришла. Сначала избили, а потом за борт бросили. И что сейчас на Балтфлоте – совершенно неясно.

Барон Штакельберг тяжко вздохнул и перекрестился. Что сейчас на Балтфлоте – ему было совершенно все равно, а Непенина вдруг стало искренне жаль.

– Ну, Царствие Небесное тебе, дуралей, – сказал вслух барон Штакельберг и вторично перекрестился.

Генерал Алексеев пожевал губами и два раза качнул вертикально головой.

– Алексей Васильевич, – мрачно спросил барон Штакельберг, – а когда вы последний раз лоб перекрещивали?

Это было уже не нарушение субординации, но – вызов. Но Алексеев абсолютно равнодушно ответил:

– А когда делом занят, не до перекрещивания лба.

– Понял. Великолепно! Шведский барон понял, почему русский крестьянин лоб не крестит. Да, после наворота таких дел – руку для крестного знамения крестьянину не поднять. Вы ж ведь, из крестьян?

– Да, представьте. И вам ли, канцеляристу, сей вопрос задавать?

– Тогда я задам другой вопрос: сильно вас Царский режим третировал, что вы до генерала от инфантерии доросли? Ладно… И еще вопрос: а знаете, почему я вас еще не пристрелил? И ответ: потому что Государь не велел. И я очень неверноподданически недоволен таким Его повелением!

С этими словами барон Штакельберг покинул Ставку навсегда.

Глава 11

 Великий Князь, генерал-адъютант Николай Николаевич, подъезжал к Могилёву в подавленном и тоскливом настроении. Весь путь от Тифлиса до Могилёва – сплошной говорильный триумф, овации на каждой станции, а станций-остановок – без счету, дабы сорвать овации. Дифирамбы революции и пинки ушедшей власти хлестче, чем у Керенского. От этих митингов-оваций выдохся, как собака после гона. И вот, митинговая эйфория дорожная выветрилась вся. Сейчас оправдывал себя необходимостью «пореверансировать перед Времправцами-думцами», чтобы без помех вступить в вожделенную должность, а уж там!.. Но когда в виду показались кресты и купола Могилёвского Собора, на оправдание навалилась совершенно черная тоскливая тяжесть. Ненавидел он этот город, город своего позора, тоже совершенно особой черной тоскливой ненавистью, и собирался даже перенести отсюда Ставку. Но сейчас, в черном навале на свое оправдание, все было пропитано словами: «А вы, друзья, как ни садитесь, все в музыканты не годитесь»…

Мысль, что он – предатель, всегда гнал от себя всеми силами, всеми оправданиями, и пока – получалось. Мысль о том, что он был незаслуженно обижен, когда его Державный Племянник снял его вовремя с поста Главковерха, он нежно-истерично лелеял, млел от сего лелеяния и радовался растущей в себе обиде-ненависти к Племяннику. И вот, вид этого ненавистного города, воздуха его, враз выдул-выкинул и лелеяние и радость. И заслон этому задуванию никак не ставился. Будто парализовало в душе все, чем млел, лелеял и радовался, а со дна ее, из почти полумертвой совести поднялось вдруг и заполнило все сознание: всю жизнь не испытывал к Племяннику ничего, кроме безотчетной зависти. А есть, чему завидовать: всем, что имелось у племянника, дядя был обделен. Особенно досаждала Его выдержка, выдержка беспримерная. Невозможная! А когда он глядел в Его глаза, то закрывал свои. От ненависти. Ибо не мог выдержать невозможного же потока только Ему свойственной доброты, понимания и поддержки, исходящих из этих глаз. Именно так Он смотрел тогда на него в своем кабинете (и кабинета, и дивана этого сейчас не миновать!), когда Великий Князь-дядя, валяясь на диване, плакал в истерике и криком спрашивал Племянника: не собирается ли Он его кем заменять, за полной неспособностью? Тогда вот вырвались слова о своей неспособности, и было от чего: то летнее немецкое наступление 15-го года воспринималось как катастрофа, командование во главе с ним полностью деморализовано и в полном унынии. И одно появление Державного Племянника полностью ликвидировало и деморализацию и уныние. Его выдержка, спокойствие и уверенность передались всем. А Его стратегические указания, подкрепленные точным знанием имеющейся матчасти на передовой, резервов, всего, что к этому прилагается и Своим личным присутствием – остановило катастрофу. Тогда успокоенный дядя был оставлен в должности, и, в первый и последний раз, благодарил Племянника, и умолял Его остаться в Ставке подольше. И потом всю оставшуюся жизнь не мог забыть Ему этого своего благодарения и мстил, как мог, не считая вот этого взыгрывания полумертвой совести. Тогда же, в момент благодарения, совершенно ясно понял цену себе, как Главковерха. Какие, оказывается, разные вещи – грассировать на парадах, интриговать о том, что ты – любимец войск (с чего бы?), корчить из себя стратега и действительно управлять огромной массой войск в страшной, небывалой по масштабу войне. Последнюю же истерику, не истерику даже, а какую-то бешеную сверхпрострацию уже терпеть было нельзя. Весь в слезах, Великий Князь стонал:

– Ужас! Ковно отдано без боя… Комендант бросил крепость!.. Крепостные войска бежали!.. Армия отступает… что делать дальше?!

Дальше в Верховное Главнокомандование вступил Николай II, и ужасы закончились.

И сейчас с тоской думалось: оказавшись несостоятельным тогда, когда за спиной – Единая Неделимая во главе с Монархом, то что же будет сейчас, при полном развале? Это не речи революционные на станциях выкликать. Через неделю Николай Николаевич был снят с должности, как простой посыльный, и в душе был весьма доволен этим.