Текст книги "Романы. Трилогия."

Автор книги: Николай Блохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

Глава 24

Сестра Александра крестила уезжающий автомобиль, пока он не скрылся, затем встала на колени:

– Мать Пресвятая Владычице, помоги им… Они же воины, никак не получается, чтобы не стрелять… Ты ж Воительница наша, обессиль врагов, утрой наши силы…

Пока шли сюда, на тела убитых она старалась не смотреть, но на одном задержалась. Это был белобрысый мальчишка лет девятнадцати, с тремя отверстиями в груди от пуль кольта, без гримасы боли на мертвом лице, смерть, видимо, наступила мгновенно.

«И как тебя занесло в эту банду?.. А куда было деваться? Не пошел бы с нами, так не мы, а они б его убили… А его мать теперь будет ненавидеть нас… и мстить за него тем, кто к смерти ее сына отношения не имеет…» Она физически почувствовала, как ненависть и месть от этих трупов и множества трупов в других местах ядовитой жижей расползается по всем просторам и некому это расползание пресечь. Стало тоскливо и страшно. Она как-то по-особому ощутила сейчас, что стоит на коленях и молится Богородице – среди трупов. Эти – от полковничьей гранаты. Из открытого окна дунуло ветром, и он оказался совсем теплым, не таким, каким он гонял метель. И метель кончилась. И облака… как быстро они набежали, так же быстро начали разбегаться. Она вдохнула ветра, сказала громко: «Пресвятая Богородице, спаси нас» – и почувствовала, что тоска и страх уходят. «Да! Мы – защитники… на этих дяденьках – печать Царского благословения быть воинами, эту печать они с себя снимать не собираются, а кто снял и оружие взял – тот бандит. И смерть бандита в бою с защитником – это не убийство, это – защита от бандита. И только так!» Она встала с колен.

– Ау, Сашенька!

Барон Штакельберг стоял под раскрытым окном. От его головы до каменного наличника высокого первого этажа было метра полтора. Когда она высунулась, он воскликнул:

– Опять глаза на мокром месте! Чего случилось?

– Нет, ничего, так…

– Хотя, чего спрашиваю… Среди трупов стоять…

– Ничего, я привычная.

– Чего-то неспокойно мне, Сашенька.

– А мне наоборот, – она вдруг улыбнулась. – Все будет хорошо, вывезет Могилёвская.

И тут затрещал телефон. Сестра Александра взяла трубку. Услышав голос, подпрыгнула от радости.

– У нас порядок, Сашенька, все рыбы плавают, где положено.

– Все рыбы плавают, где положено, – тут же перевела она барону.

– Понял, – весело ответил тот. – Хлопов! Готовсь, иду к тебе.

– Теперь слушай, Сашенька, и сразу передавай. Вертикаль сорок четыре и семь, трубка двенадцать, прицел восемь.

Все это мгновенно сестра Александра выкрикнула в направлении пушки.

– Есть, сделано, – через несколько мгновений ответил Хлопов. – Спокойней, Сашенька, слышно отлично.

– Есть, сделано, – передала в трубку сестра Александра.

– Огонь!

– Огонь! – опять выкрикнула сестра Александра, уж больно слово особое, его крикнуть хочется.

Никогда в жизни не слышала она такого грохота. Она даже от окна отпрянула.

– Вертикаль сорок четыре и шесть, трубка двенадцать и пять, прицел восемь, – услышала она в трубке. Все передала.

– Есть попадание.

– Есть попадание, – опять закричала она.

– Ну, с таким наводящим, как без попадания, – деловито, без эмоций сказал Хлопов. – Рудольфик, снаряд!

На седьмом снаряде Бубликов понял, что выдыхается.

– Передохнуть бы, – проговорил он, просяще глядя на Хлопова.

– Передохнешь в кабинете! – рявкнул тот. – От твоего передыха они успеют высадиться, тогда устроят они тебе передых. Снаряд!..

И, наконец, сестра Александра услышала в наушниках:

– Все, Сашенька, отбой.

– Так и передавать?.. Отбой!

– Понятно, – деловито сказал Хлопов. – С таким наводящим вполне пора.

– Иван Сергеевич, а отбой – это что, уже во всех попали?

– Шлюпки противника с находящимся на них личным составом уничтожены.

– Да это понятно, – тем же тоном проговорил Хлопов, услышав выкрик сестры Александры. – Отбой, он и есть отбой. А вот теперь можешь передыхать, – обратился он к Бубликову, на которого было тоскливо смотреть, он сидел на ящике и опустошенно глядел в никуда. – И, главное – заслуженно. Хвалю! Понятно, что тяжко: это тебе не эшелоны в тупики загонять. Зато теперь отдыхай и о втором поезде не думай.

– Дяденьки, приказ: «Быстро в машину и на вокзал, встречаемся там. По пути у министерства выбросить Бубликова… то есть высадить». Иван Сергеич, сами ж говорили, дословно все передавать…

Полковник подошел к стоящему у парапета штабс-капитану.

– М-да, зрелище… – тихо сказал штабс-капитан. – Пулеметы не понадобились. Первый раз в жизни видал взрывы на воде. А это, оказывается, красиво.

– Я тоже – первый раз. Никогда до этого по воде не стрелял. Вывезла Могилёвская. Поставили «братишки» пушку и сами встали под ее прицел.

– Никто не выплывет?

– Да ты что! Еще льдины плавают. Да в амуниции…

– Сам крейсер громить не будем?

– Нет. Этих там никого не осталось, а сама железяка пригодиться может – вдруг найдешь нормальных?

Штабс-капитан горько усмехнулся и махнул рукой.

– Меня до вокзала довезешь и сразу домой.

– Э, нет, я с вами до Могилёва, у меня ж и завтра выходной. Сашку надо до дома доставить, тем более, с деньгами. Я б вообще ее здесь оставил, да не согласится, у нее ж там ее О.Т.М.А. под ответственностью.

– Нет, дорогой Иван Иваныч, до Могилёва ты не поедешь. Сашку до дома мы с Хлоповым доставим, поезд подождет. Да и навернаяка до Могилёва барон увяжется, ему можно, а на тебе ящик с золотом и кольцами. Так что, сразу домой, и думай, где спрятать.

– Да расставаться неохота.

– А мне?.. Ну, до вокзала точно не расстанемся. «Кольт» в багажник брось на всякий случай, и поехали.

Начальник поезда с радостным недоумением разглядывал бумаги, предъявленные полковником:

– Так действительно этого спецотряда не будет?

– Не будет. А разве вас не предупредили?

– Начальник станции только что сообщил, что перемена маршрута, что новая группа, но я как-то… А где ж спецотряд?

– Плавает, как и положено морякам, – сказал Штакельберг.

– А вас всего четверо на целый эшелон?

– А мы вот что придумали, – полковник внимательно разглядывал начальника поезда. – Вам тех людей, что в зале на тюках сидят, не жалко?

– Мне жалко, но что я могу сделать?

– Ну, раз жалко, все, что можно сделать, мы берем на себя. Всех, кому до Могилёва и до Москвы, которых крюк устраивает, мы сажаем в этот поезд. С полным порядком и соблюдением дисциплины. Только не революционной.

Судя по тому как сами собой начали раздвигаться, обозначая начало улыбки, губы начальника поезда, последнему он был настолько рад, что вот, даже улыбки радости сдержать не мог, хотя уже месяц как дал себе зарок вообще никак внешне не проявлять свои чувства. Проявишь, а окажется невпопад, да так и в такую лужу сядешь, что уж думаешь, да выберешься ли из нее? Но дисциплиной революционной настолько объелась железная дорога, что чувства сами лезут себя проявлять от того только, что, оказывается, есть еще дисциплина не революционная, а нормальная. А то, месяц назад, грузятся в классный «пульман» офицеры, да не какого-нибудь, а лейб-гвардии Московского полка. Ну, он, естественно, к ним обращается «господа», а господа офицеры, гвардейцы-московцы, оказывается уже «товарищи»! Первые из всех. Так накинулись, еле отбрехался. Оказалось, в этом чудо-полку не было ни одного убийства офицеров: товарищи офицеры первыми вывели своих солдат приветствовать восставшую Думу…

Сам москвич, начальник поезда испытал тогда такое гадкое чувство (а оно лезло наружу, не спрашивая), что подходя к классному «пульману», хотелось по крыше его миновать, чем идти сквозь «товарищей-офицеров». Оказывается, они все даже не либералы, а социал-демократы, а число нелегальных изданий в их полку еще прошедшей осенью превышало число оных в штабе совдепа. Все это он узнал, проходя сквозь классный «пульман», все-таки по крыше его можно было переходить только мысленно. Недавно видел, как один из тех «товарищей» (узнал) нес в Мариинку (теперь он там чинильщиком и пошивальщиком обуви) театральные туфельки, пошитые им из верха гвардейских киверов. Впервые тогда пришел к своему поезду нетрезвым…

– Господа, – обратился начальник поезда ко всей четверке сразу. – Поездная бригада для обеспечения порядка посадки к вашим услугам. Люди надежные, со мною много лет. Вот только с представителями что делать?

– А это кто ж такие и представители кого? – спросил Штакельберг, ему начальник поезда сразу глянулся.

– А того самого, кого ждал, да Слава Богу, не дождался – спецотряда матросского. Вроде как эшелон старожат, а пьют в подвале диспетчерской. Пару раз прошлись по вокзалу с матерковым обыском, этого хватило, чтоб сюда никто носа не казал.

– Сколько их?

– Шестеро.

– Ерунда. К ним мы боцмана Жуткого пошлем.

Брови начальника поезда вопросительно поднялись.

– А это я. Честь имею представиться… – но, видя, что происходит с лицом начальника поезда, взял его за локоть и продолжал: – Барон Штакельберг Рудольф Александрович. Простите дурную шутку. А «Жуткий» – это псевдоним для некоторых случаев жизни.

– А я – Николаев Николай Николаевич. Весь в Николаях. И день рождения имею честь иметь с Государем Николаем II. Крещен в Никольском храме, хожу туда же, духовник у меня о.Николай, езжу, в основном, по Николаевской дороге, привязан к Николаевским вокзалам, сын и внук у меня – Николаи, живу в селе Никольском под Москвой, где сейчас по приезде в Москву и останусь. Все. Пенсион выслужил, служить больше невмоготу. С таким спецотрядом, который ждал, не ясно, доехал бы живым, или нет. Этот месяц стоит всех двадцати пяти лет, что я на железной дороге. Простите, можно пожелание труса?

– Нужно. Только сие определение мало подходит начальнику поезда в эдакие-то времена.

– Подходит. Не снимайте как можно дольше ваши вензеля, а? Глядишь, и, ей Богу, молодеешь!

– Обещаю, Николой Николаевич, обещаю их вообще не снимать. Разве что, представители сдерут, руки связав. А я снова одену, коли жив останусь. Да вы свои-то ведь тоже не снимаете.

– Да чего ж ровнять-то! У меня служебные, а у вас – именные, благословенные. А то тут едем недавно московским маршрутом, ну я говорю на ушко каждому офицеру, что в Твери проверка будет. Ну, входит проверка – офицер с тремя солдатами, а офицера приперло, открой, говорит, туалет. А на остановке-то нельзя, но тут открыл: вижу, совсем ему плохо, а по простому, не стесняясь, где угодно, как «представители» – не может. Ну не умирать же ему. Открываю, давай, говорю. Он вошел, и вижу – столбом стоит, с открытым ртом на унитаз таращится. Ну, его слегка отодвигаю, гляжу туда же, и волосы у меня дыбом: унитаз доверху наполнен сорванными погонами и аксельбантами. И не спустить, и не протолкнуть, так забито! Ох и клял я себя. Получается, я ж их спровоцировал. До сих пор не могу эту картинку из глаз выбить. Нет, господа, не хочу я больше в поездах и вокзалах на людей смотреть, уткнусь в свою земличку, около тыщенки саженей* есть, буду с клубникой возиться.

– Ну, а нам будет жаль, – сказал полковник. – Нам-то еще ездить и ездить, и остается только мечтать, чтоб начальником поезда такой же «трус» оказался. В следующий приезд будем ждать приглашения на клубнику.

– Это непременно.

– Николай Николаич, а почему б вам дыньками не заняться, как Хлопову? – барон Штакельберг даже губами причмокнул, говоря это. – Эх, хороши дыньки! Свяжитесь с Хлоповым, думаю, он поделится секретом.

– Он-то поделится, да и секрета особого нет, кроме особых любви, терпения, да молитвы, как у Хлопова. А у меня их нет. Молитвы тем более, – начальник поезда горько вздохнул. – А без молитвы какие дыни под Москвой? А Хлопова я знаю, и он меня. В доме у него бывал не раз, хотя редко, жизнь-то моя на колесах.

– Тогда, рекомендуем, Николай Николаевич, средь нас ведь сын его, – и Штакельберг показал на Ивана Хлопова. – Да… действительно, тесен мир!

– Да, – сказал Хлопов, напряженно вглядываясь в начальника поезда. – Вспоминаю. Я ж тоже редко дома бывал, а с начала войны – ни разу.

– А я вас вот сейчас узнал… а не будь представления, мимо бы прошел. Изменились вы, помню, как вас на войну провожали. Вы ж в моем эшелоне ехали. Ну, что ж, господа, как приедем, если доедем, всех прощу сразу ко мне.

Глава 25

 – Господа, товарищ Шеегрызов для продолжения службы прибыл!

Все разом повернулись на голос, а сестра Александра, привзвизгнув, бросилась в объятия представлявшегося.

– Иван Иваныч, а у меня еще слезы не высохли от нашего прощания!

Начпоезда сделал легкий приветственный поклон: «Из той же обоймы, что и Жуткий»…

– Как это понимать, Иван? – тихо, но грозно спросил полковник.

– Р-разрешите доложить, Ваше Высокоблагородие, господин полковник, отпускник дорогой: приказ выполнен, машина на стоянке, остальное на хранении. Недоступно никому, кроме нас, схема при мне, триста шагов отсюда.

– Чего-то ты быстро.

– Такие дела только и делают быстро.

– Надежно?

– По схеме убедитесь. Скорее Атлантиду найдут. Ну, а сейчас, я, естественно, с вами, как говорит заряжающий Хлопов, куда ж мне от такой компании?

Начпоезда был очень доволен в этой компании таким прибавлением.

– Николай Николаич, так где сейчас эти представители? В подвале?

– Сейчас нет, где-то шляются.

– Тогда предлагаю идти к пассажирам.

– Идите вдвоем со штабс-капитаном, сказал полковник, – а мы здесь с поездной бригадой встречать будем, штурма все равно не миновать, но в рамки ввести попробуем. Классный вагон для женщин с малолетними. Николай Николаевич, Бубликов говорил, что и провизия есть?

– Есть, в основном водка, но и икры, сала, балыков и прочего полно.

– Раздайте все это поровну всем, когда поедем, кроме, естественно, водки. Сашенька, иди в четвертом вагоне четвертое купе занимай. Хлопов с тобой, будет внутри вагона распределять, насколько это будет возможно. Рудольф, боевым кличем пользуйся в крайнем случае.

Незамедлительно он как раз и представился.

Весь гомонящийся зал разом стих, когда под его сводами раздалось громовое:

– Судари и сударыни, все внимание на меня!

И все оборотили внимание на говорящего. Он стоял на конторке, на которой обычно пишут телеграммы и был виден всем. И в тишину он продолжал чуть тише:

– На втором запасном пути стоит пустой поезд. Он следует по маршруту Питер-Могилёв, остановка только в Могилеве и только для заправки. От Могилёва едем на Москву. Кому по этому маршруту, все за мной, к поезду, соблюдая порядок.

– Это ты про какой поезд, матросский, что ли? – сердито спросил близстоящий мужик.

– Про него.

– Ну-ну, ищи дураков. Гляди, ребята, мало тут обчистили, теперь заманить хотят!

– Так это ты на матросский предлагаешь?! – раздалось сразу несколько голосов.

– Провокатор! – загуляло-запорхало над головами самое опасное словцо сего времени и вообще всех времен.

Барон Штакельберг поднял руку. И в этом поднимании, медленном, величавом, властьимущем, было нечто такое, что заткнуло все опасные словца, загулявшие над головами. Последний месяц «новоиспеченные граждане-товарищи» видели поднятую руку только истерически дергающуюся вверх-вниз со сжатым кулаком a-ля Керенский. Дерганье сопровождалось соответствующим звуковым сопровождением… Эх, да и чем только не сопровождалось!.. Но лучшей оказалась одна фраза самого «отец-основателя» дерганья: «Граждане! Я замкну сердце, а ключ выброшу в море!..» Ну, как можно гражданам не откликнуться на такой душевный всплеск? Дамы и студенты рыдали, мужчины в смокингах под шубами аплодировали, мужики, мрачно почесывая в паху, думали о своем, солдаты усмехались, матросы радостно зверели, офицеры думали, что пора смываться, комиссар Лурьин хохотал.

Имелся и другой вариант обращенной к гражданам поднятой руки, только не вверх, а в «морду лица»: кулак перед глазами, в глазах обладателя кулака радостное озверение, и все это обрамляет веское звуковое сопровождение:

– Стоять, посудина дырявая, карманы наружу, клешни в гору!..

Других вариантов не было.

И вот он третий, давно забытый вариант, перед глазами. И личность эта старорежимная, со страшными вензелями на погонах… и почему-то глаз не оторвать…

– Никакого матросского эшелона больше нет! И матросов нет и не будет.

Тишина стала еще более глуше и напряженней, хотя более вроде и некуда было.

– Я – хозяин поезда, и я везу в нем того, кого хочу.

Ох, как истосковались по такому «Я» «новоиспеченные свободные граждане»! Этот человек явно не собирался замыкать свое сердце и ключ от замкнутия бросать в море. Он свое разомкнутое сердце властьимущего предлагал всем, собираясь сделать для них то, что сейчас им нужнее всего.

– А билеты-то как? Билеты ж не продают, – подала голос тетка, сидевшая рядом с сердитым мужиком; но, задавая вопрос, она встала.

– Билеты не нужны. Проезд бесплатный. Все оплачено.

– И кто ж оплатил? – не унимался сердитый мужик, однако, тоже поднялся и, на всякий случай, поднялся с чемоданом в руке.

– Кто оплатил? ОТМА – отдельная монархическая армия. А я ее командующий.

Тут поднялись все, но тишина стала прямо пронзительная.

– Ты чего плетешь? – тихо, едва шевеля губами, выдавил штабс-капитан, стоящий рядом на полу.

– Только что придумал, – так же тихо, не поворачиваясь, ответил «командарм». – Паек будет роздан в вагонах. Так что – вперед.

Это была грандиозная ошибка командующего! Ну разве можно изможденной, злой, не спавшей, голодной, русской толпе, цель жизни которой: как бы убраться из этого обрыдлого радостно озверевшего питерского болота, говорить такое?!

Толпа поверила командующему и пошла вперед – друг на друга, друг через друга, через двери, через окна, не разбирая дороги. И только несравненный боевой клич ее остановил и парализовал.

Начальник поезда вздрогнул, глаза его округлились, брови подскочили вверх.

– Спокойно, Николай Николаич, – полковник положил ему руку на плечо. – Это боцман Жуткий жутью пассажиров в чувство приводит. Больше нечем.

Через несколько минут показались Штакельберг и штабс-капитан. Каждый из них вел за собой две вереницы людей. За Штакельбергом шли молодые матери: в одной руке – кулек с грудничком, в другой – чемодан, за спиной – рюкзак. В классный «пульман» должны уместиться все.

За штабс-капитаном – остальные.

И тут все-таки началось… И боевой клич бы не останолвил. Эти остальные, увидав вагоны, радостно озверели и – понеслись! Но, Слава Богу, выстроившиеся проводники сметены не были, проводники грамотно рассекли несшихся на ручейки и те начали штурмовать двери. Полковник и начпоезда отбивали атаки от классного «пульмана», отгоняя атакующих к другим вагонам. Барон подвел молодых матерей к начпоезда и ринулся к третьему вагону, где вертелась самая беспорядочная кутерьма. Штабс-капитан был уже там.

– …Ты чо меня хватаешь, ты чо меня хватаешь, ком-ман-дующий?!

Командующий слегка оторопел:

– Я вас не хватаю, сударыня, я вас слегка оттесняю, чтоб вы не задавили ребенка, дайте ему влезть.

– Всем давать, не успеешь скидавать… – и – ненависть слепящая из вечно прищуренных глаз-щелок. – Я те не сударыня.

– Ты чего такая злая? – барон отпустил руку. – Всем места хватит, все уедете. А детей давить не надо.

– А где матросики-то? – щелка-прищур зло усмехалась. – Мне с ними сподручней ехать было бы, – и из щелки-рта рывком высунулся и исчез язык, – веселей… уж договорилась!.. чем с этими… полубуржуями…

«Полубуржуйская» публика действительно пребывала в большинстве. А ненависть из щелок знание-чутье окутывает: не сделают ей эти люди, во главе с командующим, ничего, уедет она со своим радостным озверением, одно жалко, что не в компании «братишек».

– А ну, быстро в самый зад очереди! Хоть одного опередишь – на крыше поедешь: и не душно, и полубуржуев не видать.

– Мстишь? – прошипела «несударыня-щелка».

– Нет, – устало и спокойно ответил командующий. – Еще ни разу никому не мстил. На место ставлю.

– У-у, недорезок царский, – попрощалась обладательница колючих глаз и пошла в конец очереди.

И тут возник штабс-капитан:

– Что, недорезок царский, свободный люд притесняешь?

– Нет, на место ставлю.

– Ваше Высокопревосходительство, господин командарм, а что, если мне начать все-таки мою новую фамилию оправдывать? Я уж тут слышал, что, мол, Николашку во дворце содержат, а их, трудящихся, мол, как сельдей в бочке везут. Я извинился за причиняемые нами неудобства, хотя очень хотелось фамилию оправдать.

Подошел полковник:

– Рудольф, что за новая ОТМА? Все молодые матери пожелали ей успеха. Одна даже с матом, в сторону того, кого мы должны скинуть. Что это?

– Имею честь представить, Ваше Высокородие, Его Высокопревосходительство…

– Слушай, сейчас я твою фамилию на тебе оправдаю.

– Виноват, Ваше Высокопревосх… ОТМА, Иван Сергеич, это Отдельная монархическая армия. Ее именем барон Штакельберг привел пассажиров к поезду с полным соблюдением дисциплины, увы, революционной. Ее разгул мы наблюдали с сожалением о невозможности оправдания новых наших фамилий.

– Это точно, – подошел запыхавшийся начальник поезда. – В классном посадка закончена, двери заперты, никто не пролезет. Им, кстати, всем до Москвы. Первый раз в жизни так радовался окончанию посадки. Прямо праздничное настроение, что везу их… да и всех остальных. И вообще, благодарю вас, господа, за этот рейс. Да, а что за ОТМА такая?

– Подавайте заявление, Николай Николаевич. Мне. Как штабная крыса, заявления принимаю я.

– Слушай, штабная крыса, сгоняй лучше к нашему вагону, как там Хлопов.

– Слушаюсь, Ваше Высокопревосходительство!

– Хлопов в порядке, – раздался голос Хлопова за спиной полковника. – Гонять не надо.

– Ты что, Сашку одну бросил? – накинулись на него все трое разом.

– Проявил инициативу. Возможно, я здесь нужнее, а там я не нужен совсем, сестра Александра справляется блестяще, а у двери проводник, очень толковый и рукастый. У нашего вагона, между прочим, священник стоит, и в штурме, естественно, не участвует.