Текст книги "Романы. Трилогия."

Автор книги: Николай Блохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

– Не-а.

– Твое чудное «не-а» будет тогда паролем. Засмеяться б мне твоим смехом, да не умею. А вообще ты восхитителен... А отличаемся мы – всем! – губная раздвиженность брызнула жутью, из глазок сверкнуло и опять все погасло, но «всем» прозвучало так, что даже Весельчак улыбаться перестал и спросил озабоченно:

– Что с вами, Зелиг Менделевич?

– Со мной – «всё»! – перед «всё», которое очень значительно прошипелось из губной раздвиженности, была еще более значительная пауза, что еще более усилило значительность звучания всей фразы.

Весельчак даже испугался слегка:

– Да что с вами все-таки?! Да не волнуйтесь вы, да что ж вы так?..

– На первый вопрос я уже ответил, на второй отвечаю – я никогда не волнуюсь. А, кстати, где икона Владимирской, что с Варлаамом рядом висела? Вот тут. Давно я тут не был.

Весельчак пожал плечами:

– Да кто ж ее знает, при мне уже ее не было.

– М-да, прозевал. Ну ладно, свидимся еще.

На недоуменный взгляд Весельчака довесил:

– У меня с ней свои счеты. Портрет тут был еще царский... надо б закрома местные посмотреть... – вошедший встал, подошел к безглазому изображению Варлаама и забуравил его своим расстрельным взглядом.

Проговорил усмешливо:

– Эх, яростная молодость, где ты?.. Это ведь мои пули в его глазах, Весельчак. Ярости-то много было, если бы еще и ума, хоть с десятую часть той ярости, м-да. Двадцатый год нашей власти и последний год пятилетки безбожия на исходе...

 
На исходе, на пороге.
Каковы ж наши итоги?
Шепчет ветер на дороге:
«Всем итогам вашим, слышь,
Кукиш с маслом, то бишь, шиш!»
 

Продекламировано было очень выразительно, правда, буйство из глаз совершенно исчезло, одна старческая опустошенность осталась.

– Да ну уж, прямо-таки и шиш? Не совсем шиш, вы ж сами...

– Ну да, постреляли, повзрывали много. Но и взрывалось, как ты знаешь, не всегда, – и так сверкнуло из глаз, что Весельчак даже поежился, однако все же автоматически улыбнулся.

– Это вы об этой церкви, что ль?

– Ну, коли с тобой сейчас сижу, то об этой. Ни шар двухтонный, ни вагон снарядов не взяли.

– Да ну, случайность это, хотя и странно...

– Два события, Весельчак, приведшие к одному итогу, уже не являются ни случайными, ни странными.

Тут Весельчак улыбнулся своей всегдашней улыбкой:

– Да ладно вам, Зелиг Менделевич! А сколько десятков тыщ взорвали и взорвалось?

– Четыре. Четыре десятка тысяч с мелким довеском.

– Ну вот, ха-ха-ха, ну мелкие проколы вроде этого, ну что они на фоне десятков тысяч? Ну, Зелиг Менделевич, ну вы же мой учитель, вы же говорили всегда: при буром и не смотри на мелочи...

– Слушай, Весельчак, а ты когда пытаешь, тоже смеешься?

– Зелиг Менделевич, ха-ха-ха, учитель! Да вы ж знаете, что я не пытаю, хватает моего смехоголоса, как вы сказали. Неподписантов нет у меня.

– Ой ли? А не запамятовал? – очень зловеще прозвучало.

– Ой, Зелиг Менделевич, да ну, та же мелочь, один из всей практики, да он уже расстрелян, наверное.

– Да именно он, один, и должен был подписать всю ту чушь, что ты на него вешал! Любой ценой!.. Один из всей практики, ёк твои кок! Все твои остальные подписанты – тьфу без него! И слова мои, как я учил тебя, не перевирай! Я говорил: при буром и устраняй каждую мелочь. А это означает, что если задумал что-то уничтожить, уничтожай до конца, дотла! Снаряды у них не взорвались? Эх, меня там не было... впрочем, чего теперь. Я, как ты знаешь, давно уже не чекист, а исследователь и звание мое комиссарское чисто формальное.

– Ой, Зелиг Менделевич, вот этого я бы не сказал.

– А ты ничего не говори, ты молчи, да слушай. Вот ты знаешь, на каком месте ты сидишь? Вот я и говорю, про мелочи болтаешь, а важнейшего не знаешь! А место это называется святым. И находиться на этом месте могут только дьяконы, священники и архиереи. Для остальных это место – табу! О, даже ты дергаешься, сиди, как сидел. Что, кстати, тот твой, который единственный неподписант, бывший поп полковой, настоятель бывший этого храма, он тебе не говорил об этом? Ты же здесь его допрашивал.

– Не-а, не говорил... не помню, значит – не говорил. Он все стоял, крестился и на этого безглазого Варлаама смотрел, да слезу пускал.

– Вот-вот, перед безглазым слезу пускал. А когда ты его на третью степень мясникам своим отправил, после того как смехоголос твой не подействовал?

– Кричал только, но не слезинки.

– Да и кричал-то он молитвы! Эх, молодежь!.. И ты уверен, что он расстрелян?

– Ну, увезли по назначению, согласно приговору.

– В исполнение приведен?

– А это уже не ко мне.

– Я к тому, что по моему приказу мои ревгусары его уже расстреливали в 17-м за монархическую агитацию: портрет царя, уже отрекшегося, на пузе держал на улице. Не достреляли, портрет пулю отвел. Вместе с портретом расстреливали, добить не получилось, белогвардеец один вмешался. Но я этого уже не видел. Больны были расстрельной лихорадкой... А надо не расстреливать было. Мучеников плодить нельзя. От них полюшко-поле молитвенное образуется.

– Какое поле? – очень недоуменно спрашивал Весельчак у шефа.

– А такое, от которого у трудящихся вместо «даешь революцию» одна контрреволюция в голове. У тебя Варлашка-оборвыш-босоножка хоть раз проходил по делу?

– Не-а.

– Потерял я Его, и за делами призабыл. А таких забывать нельзя! Сидит, наверное. Найти надо.

– Ну, оборвыш, понятно, а босоножка, это как?

– А так, что он круглый год босиком ходит и любой мороз ему нипочем.

– А он что, колдун тибетский или йог?

– Хуже, Весельчак, хуже, он православный юродивый, а полюшко у него, ух!..

– Ну, услать его куда-нибудь в Магадан.

– Хоть на Луну, не поможет. Вот, нажрешься, надышишь тут, а я тебя ушлю, тебя нет, а перегар твой на месте.

– Так что, это полюшко вроде перегара?

– Вроде, только перегар выветрится, а полюшко нет. И другое полюшко есть, оно вот на этом месте, где ты сидишь. Они ведь храмы свои строили не на всяком месте, полюшко вот это находили и тут алтарь и обозначали. И хоть всем говном мира его завали, оно останется, и такие как Варлашка его чуют. Храм уничтожен полностью с фундаментом, асфальт накатан. «Варлашенька, – говорю, – обозначь прутиком, где алтарь был?» Обозначил. Сравниваю с планом, – с точностью до сантиметра!

– Да не волнуйтесь вы, Зелиг Менделевич.

– Да не волнуюсь я никогда!

Зелиг Менделевич грузно сел и устало призакрыл убойные свои глаза. Наврал он слегка Весельчаку: действительно, не получилось, действительно, белогвардеец вмешался (хотя само слово это появилось через полгода), но все это Зелиг Менделевич видел! Видел, драпая со своими прыщавыми юными ревгусарами, шутовски обвешанными пулеметными лентами и маузерами, болтающимися на каждой ягодице, от одного разъяренного офицера-фронтовика с наганом. Тот яростный блеск чудо-белогвардейских глаз, враз съевших революционную убойность, Зелиг Менделевич до сих пор помнит – иногда по ночам снятся, и очень неприятно потом весь день от такого сновидения.

Зелиг Менделевич вылез из своего персонального «Паккарда», яростно захлопнул дверь, и в который раз за свою жизнь проклял страну эту, где даже чудо-техника американская глохнет и не заводится. Заодно и америкашек проклял, которые, видите ли, не предвидели такого мороза. Все надо предвидеть, имея дело с этой страной и народом этим. И тут же выругался и в свой адрес, ибо и сам за всю свою жизнь так и не научился предвидеть здесь все до конца. Давно ведь мог забрать и развезти по другим тайникам то, за чем сейчас едет. А едет он за сокровищами в виде камней, металлов, икон, окладов и прочего на сумму три миллиарда в царских золотых рублях. Никакому доллару-фунту никогда до того рубля не дотянуться. Одних золотых потиров в тех его закромах – 50 штук. Все это плод работы по изъятию церковных ценностей с 1921-го по 1923-й год, ну и прочих многочисленных последующих изъятий. Кое-что должно оставаться и здесь, и, конечно же, не в казне. И всё сосредоточил в одном месте! Опять выругался. И ведь всегда учил своих присных, что именно рассредоточение – основа основ хранения такой атрибутики. Правда, был для этого и повод – собирался в июне вывозить это на Запад, и на тебе – сваливается на голову двадцать второе число. А не развез по тайникам, потому как «предвидел» (опять выругался), что досюда фронт никогда не дойдет. Знал, какая мощь приготовлена для встряхивания жирующего Запада. И сейчас ведь ничего не вывезешь, придется перетаскивать в другой подвальный склеп, о котором точно никто не знает и не узнает.

Столько с тем ненавистным храмом в жизни связано! Каждый раз, когда наведывается туда, испытывает особенное беспокойство, которое сам не может понять. Пусть немцы входят, пусть храм открывают, пусть облазят весь его подземный город, на снарядах покурят, музейное барахло заберут, его сокровища – не найдут. Пусть Москву займут (теперь предвидел, что так будет), но что они назад откатятся, безо всяких потуг на предвидение – уверен был: статистикой колоссальной разницы весовых категорий противогерманского блока и Германии владел вполне. Предвидел, что снова храм лично он снова закроет, снова пусть Весельчак резвится на святом месте в алтаре, и вполне предвидел, что сам он увезет сокровища, куда задумано, и они еще послужат тому, чего задумано. Сейчас, прокляв америкашек за непредвидение таких русских морозов, вдруг опять вспомнил слова попа того полкового с царским портретом, недорасстрелянного. Заставлял себя забыть эти слова, но не получалось. А слова вот какие: «Вам, несчастным, кажется, что вы властвуете в этом мире, но это, слава Богу, не так. Вы всё можете просчитать, прознать, проконтролировать, всех и вся взять в свой оборот, кроме одного – промысла Божия и тех, кто уповает на Него...» И царский портрет тот расстрелянный сейчас, в московском снеговале, увиделся, проступил, и – от портрета те же слова, хотя тот, кто на портрете, сам по себе расстрелян давно. А слова еще не кончились: «... Потому Святая Русь, населенная такими людьми, есть то единственное на земле, что вне вашей досягаемости».

– Так ведь Святая Русь, населенная такими людьми, не есть, а была, – злорадно выдохнул тогда попу этому, – и скоро ни одного не останется, кто уповает на Него, на этот ваш Промысел!

Улыбнулся вдруг поп в ответ на злорадный выдох, ух как улыбнулся! И очень тихо и спокойно ответил:

– Святая Русь всегда есть, потому как всегда будут двое или трое во имя Его, которых вы недостреляете, а значит, и Он среди них, пусть даже если это будет в одной избе, вместо одной шестой части суши, – и так растянул-усилил свою «ух какую» улыбку, что невозможно было в него не выстрелить.

И тут из-за угла этот... с чудо-блеском яростных белогвардейских глаз и с наганом в руке. Никогда не предполагал Зелиг Менделевич, что он умеет так быстро бегать. Артиллеристу Ртищеву на фронте из своего нагана не довелось выстрелить ни разу. И тут первый его выстрел прошелся мимо. Мимо уха Зелига Менделевича сантиметрах в двух. И звук свиста ее и воздушной волны очень колоритно добавляют в барабанной перепонке слова попа полкового. А «ух какая улыбка» мучает глаза. Даже закрытые.

Понял Ртищев, что не догнать и не застрелить, остановился и вернулся назад. И еще недоходя до того места, где оставил попа полкового, услыхал его громогласие, от которого шарахались прохожие с красными бантами:

– Совокупились нынче, сочетались черным браком жидовствующие и кадетствующие! Гул-ляй! Сам сатана и венчатель, и шафер!

Подошел Ртищев:

– Уходить надо, батюшка, они вернуться могут с подкреплением не таким хлипким. Городовых, вон, ловят, убивают. Гляди-ка, в самое сердце ему пулей.

– Своим сердцем мое заслонил. Да и тебя Господь Бог вовремя послал. Ко мне в храм поедем, при монастыре он, я теперь туда определен. С сестричками вместе поисповедуешься, а завтра, глядишь, и причастишься, коли Господь сподобит, а уж дальше... Что в полку?

– Да тошно говорить, батюшка. Нет больше никакого полка, солдатский комитет, мать его... постановил самораспуститься. Комполка застрелили...

– Андрей Семеныча?!

– Его.

– Эх, Господи, помилуй! Царство ему Небесное.

– Я едва ноги унес. Поехали, батюшка, по дороге все расскажу.

Зелиг Менделевич, действительно, вернулся с нехилым подкреплением – вместо обвешанных лентами студентов с ним было теперь двое офицеров с Георгиями на груди, почти заслоненными огромными красными бантами. Ртищев видел их уже издалека и рванулся было:

– Да я их сейчас...

Но был остановлен батюшкой:

– Остынь. Не хватало тебе перед исповедью георгиевских кавалеров пристрелить.

– Да!.. были да сплыли. Ка-ва-леры! Ты глянь, с кем они!

– Остынь, говорю, настреляетесь еще друг в друга...

В 0 часов 15 минут 22 июня адмирал Канарис, шеф «Абвера», положил на стол Гитлеру бумагу с текстом, точную копию той, что 15 минут назад была отправлена русским Генштабом своим войскам, текст составлен Жуковым, подписи – Жукова и Тимошенко: «На провокации не поддаваться, ответный огонь ни при каких обстоятельствах не открывать, самолеты не сбивать, а помахивая крыльями (самолетными) принуждать к посадке...

Гитлер бросил бумагу и зло – ехидно уставился на Канариса:

– Ты чего приволок, Вилли?

– Директиву номер один Генштаба РККА, – Канарис развел руками.

– «Помахивая крыльями?!..» В директиве Генштаба?! Да это явная, как это на вашем языке, – «деза»... Противник может совершать ошибки, но идиотов из них не надо делать!

– Я ничего ни из кого не делаю, мой фюрер, я исследую то, что сделали другие, и результаты исследования докладываю вам. Довесок: все шесть ключевых мостов через западный Буг не заминированы. И минировать их они не собираются, зачем же минировать то, по чему собираешься переправляться для атаки на нас. А она у них запланирована на начало июля. А что у них припасено против нас, вы знаете. Один залп всех стволов всех их полков РГК, что нацелены на нас в трех километрах от границы, и мы превратимся в ошметки, которые разлетятся по всей Европе, а по этим ошметкам их танки въедут во все ее столицы, в том числе и в нашу. Торжество мировой жидореволюции со столицей – Соловки! Вместо этого по ключевым мостам не заминированным мы въезжаем в Брест и Брестскую крепость, ключевые места, плацдармы, для удара-похода вглубь территории...

Загудел зуммер, Гитлер поднял трубку:

– Да, пусть входит.

А вошел бригаден-фюрер СС Вальтер Шеленберг, шеф разведки по линии Гестапо-СС и положил на стол Гитлеру точную копию той бумаги, что уже лежала на столе.

– А почему нет подписи Сталина?

Ответил Канарис, кивнув с вымученной улыбкой другану-конкуренту:

– А в ней нет необходимости, да в таком виде он эту бумагу вряд ли б подписал. Есть его общая директива – тянуть до июля, пока не подтянется вся мощь, а то, что в наличии, не будет доведено до полной кондиции. А эта директива номер один конкретное детище их Генштаба с его начальником во главе.

– Я все-таки не могу поверить, – Гитлер взял обе бумаги и взглядом начал перескакивать с одной на другую.

– У нас разные каналы информации, мой фюрер, – мягко сказал Канарис, слегка даже улыбаясь.

– Но это себе приговор! – почти что вскричал Гитлер.

– Ну так и приведем его в исполнение, – уже не мягко произнес Канарис.

– Господин адмирал, – Гитлер повернул лицо к Канарису (при третьих лицах никаких «ты»), – как бы отреагировал ваш приятель генерал Гальдер, начальник нашего Генштаба, если б я ему приказал отправить такую директиву в войска?

– После того как его откачали бы от инфаркта, он подал бы рапорт об отставке, – уже очень даже не мягко ответил Канарис.

– А если бы все-таки директива в войска ушла? – Гитлер сказал это сам себе и дважды жестко потер правый висок.

Тут же последовал ответ Канариса, не самому себе, а Гитлеру:

– За троих моих приятелей могу ответить: командующий первой танковой группой генерал фельдмаршал Клейст тут же пристрелил бы того, кто доставил ему директиву, и застрелился бы сам; командующий Главным воздушным флотом генерал Рихтхофен, когда его отпоили бы после хохота над «подмахивая крыльями», поднял бы свой флот и разбомбил бы рейхсканцелярию, ибо там явно – предатели; командующий четвертой танковой группы генерал Гепнер дал бы по морде всем, кто рядом, по телефону послал бы всех и вся, бросил на стол рапорт об отставке и улетел бы в Аргентину, в свое имение. Но командование РККА примет директиву как приказ и будет его выполнять.

– Ну, тогда вот что... – Гитлер уперся костяшками пальцев об стол и завис над ним, – удар нами намечен на ноль тридцать, я его переношу. Господин адмирал, сколько нужно времени на все дешифровки, чтоб этот подарочек – директива дошел бы до последнего их комвзвода?

Тут встрял Шеленберг:

– Два часа мой фюрер, я уже тормознул мои диверсионные группы по обрыву связи, жду вашего решения.

– Верно! Связь оборвать только после того, как последний комвзвода ознакомится с этим нам – подарочком, себе – приговором. Итак, операцию «Барбаросса» начинаем в три часа пятнадцать минут!

– Экселенц, Эрик, почему не слышно ответного огня?

– А его не будет, господин Ртищев, не будет, пока действует эта блеск-директива, а наши диверсанты справляются с обрывом связи.

– Какая директива? – недоуменно спросил Ртищев. Когда же он услышал – «какая», уже не недоумение выражало его лицо, а нечто большее, а сказал он только два слова:

– Эх, ты!..

– Только что сообщили, мои танкисты переправились через Неман в районе Алитуса. Мандражировал, ожидая сводок, как курсант на экзамене, думал, потери будут жуткие, а жуткими оказались приобретения. Одних 34-рок и KB – 150 голов. Да они моей и Гудериана танковых групп вместе взятых стоят! Сначала между экипажами драки были – кому занимать, а теперь не хватает экипажей, запрашиваю – отлуп! Не хватает... Клейст у Ровно – Дубно две тысячи целехоньких захватил, Гудериан чуть поменьше, на сей момент нету столько экипажей. Рихтховен, мой воздушный прикрыватель, с Герингом разругался, давай, говорит, экипажи, двести лучших в мире истребителей Миг-3, вот они, целехонькие, ну от Геринга отлуп, нету, мол, Рихтховен на дыбы... сам фюрер мирил... Там у нас у Алитуса и дальше пленных лавина пошла, от Клейста генерала пленного на самолете доставили, допрос мой, перевод твой.

Вскинул глаза Ртищев:

– От Клейста?! Что же там переводить, что ль, некому?

– Да, генерал в прострации, а его все равно по нашей железке в Берлин везти, вот и прилетел. Гудериан уже хныкался фюреру – куда девать пленных? И ответ получился вот какой: «А на Минском автозаводе кто будет работать? А урожай несметный будущий кто здесь будет собирать? Пять миллионов Га растущей пшеницы за сутки! А самолеты на Киевском авиазаводе кто будет делать?!»

– Погоди, Эрик, Киев еще не захвачен.

– А куда он теперь денется?! Хайль, Гитлер!

Заверещал телефон ВЧ.

– Хайль Гитлер, Вилли, чем обрадуешь Абвер? Что, директива номер три? Погоди, а про номер два ты вроде ничего не сообщал. Не имеет значения? Была и уже сплыла? Хлестче, чем номер один? Да куда ж хлестче? Ишь... Генерал, который к нам прилетел, – первая жертва? Ишь... Ох, спасибо ихнему директивщику! Хотя... если они сейчас встанут в жесткую оборону... ведь у них за спиной их же УРы, которые они почему-то бросили... И прорвать эту оборону, – эх, проблема, блиц-кригу угроза.

– Так вот, слушай, Эрик... – тон голоса у Канариса стал приказным, – в оборону они не встанут, они будут наступать согласно директиве номер три, спасибо директивщикам, и главному автору их – герру Жукову. А в оборону встанешь ты. Временная затяжка увеличивается, но несравнимо увеличатся их потери. Нагоним. Разница между директивами – по первой сдавались безропотно (а куда денешься?), по третьей – безропотно, по приказу, пойдут на пули. Чтоб пули были наготове! Корпус того генерала, который сейчас у вас, пер на наши пулеметы так!.. Трое наших пулеметчиков с ума сошли от вида гор трупов прямо у блиндажей. Директива номер три – это их план «Гроза», по которому они должны были громить нас, начиная с июля. Только до 22 июня тучи были грозовые над нами, а теперь облачка редкие, после нашего удара. Но из облачков дождичек, мало не покажется!..

– Ау, герр генерал...

Генерал дернулся и открыл глаза. Огляделся.

– Где я?

– Вы в плену. И уже изрядно. Контузия, да и нервы. Страшно ведь видеть гибель своего корпуса? А корпус-то какой! Сказка! Мечта! Тысяча двести танков, половина KB и Т-34. Да он сильней всех наших четырех танковых групп вместе взятых. И так бездарно разгромлен, – последнюю фразу Ртищев хотел произнести язвительно-издевательски, а вышло с горечью и сочувствием. Аж призастыл, себе удивляясь.

– Что с вами, полковник?

– Все в порядке, экселенц.

– Спросите у него, зачем он гнал танки по открытой местности на прямые и засадные снаряды при полном отсутствии защиты против атак с воздуха?

– Приказ, – выхрипел генерал.

Гепнер вздохнул и покачал головой:

– Выпить хотите?

– Хочу. Мне был приказ – за двадцать минут развернуть, перегруппировать корпус.

Гепнер оторопело уставился на генерала:

– Как за двадцать минут? Корпус?! И... и кто ж приказал такое?

– Член военного совета фронта, корпусной комиссар Вашугин. Там в штабе фронта начальник Генштаба сидел, он там рулил.

«А у них все дома?» – хотел спросить Гепнер, но не спросил, а налил вторую. Генерал разом опрокинул ее и призакрыл глаза.

Комиссар Вашугин ходил вокруг генерала и орал:

– Наступлять, ишь оборонщики! Развернуться в двадцать минут и наступлять!

Сорвался генерал:

– Да это им деваться некуда, а надо «наступлять»! А нам залечь надо в плотную оборону. Они этого зверски боятся! А твое «наступлять» для них – праздник!..

– Р-разговорчики! Наступлять! К вечеру доложить о взятии Ровно. Иначе – расстрел!

Таяла горбоносость и огнеглазость комиссарская, перед открытыми пустыми, изможденными глазами генерала стоял полный стакан.

– Хватит. Больше не буду. На расстрел надо идти трезвым.

– А никто вас расстреливать не собирается, ваша судьба будет решаться в Берлине.

Комиссар Вашугин брел среди разбитых танков и плакал. Впервые в жизни. Брел все равно куда, ибо все теперь было все равно. Все смылись, а первым главный рулила из Москвы. Уже, небось, на подлете. И это все равно. Комиссар Вашугин не знал, можно или нельзя развернуть танковый корпус за двадцать минут. Но если вышестоящий такого ранга приказывает, значит, наверное, можно? Он видел, как громят ползущие танки с воздуха, и ему теперь казалось, что это он кидает бомбы на люки, и огонь из разорванных люков и вопли горящих оттуда обрамляют сейчас его жуткой круговертью, и невыносимое ощущение вины тащит руку к пистолету. Но не дотащилась рука. Спасительная, освобождающая шальная пуля оборвала бредение вникуда и на ощущении вины понесла в вечность.

Рядовой Глазов наконец-то перестал метаться и затих.

– Налить? – спросил Ртищев.

– Не пью, и не тянет. Хотя согласно вашей пропаганде все русские солдаты звери и пьяницы.

– Нашу пропаганду не читаю; и не нашу тоже. Я тоже русский солдат, хотя на зверя не похож и не пью.

– Однако форма на вас не очень русская.

– На тебе тоже не очень. На кокарде у тебя знак не очень-то русский. Крест есть?

– Есть, бабка зашила в майку.

– Крест на шею наденешь, как положено, а комсомольский билет сожрать придется. Это здесь у меня обряд такой прощания с прошлым.

– Так нечего сжирать, я не комсомолец.

– Что так? Ведь поголовно всех...

– Да не до всех доберешься, я на метеостанции под Верхоянском работал, не было там ком. ячеек, а здесь на собрания сгоняли каждую среду и пятницу всех, не спрашивая, комсомолец или нет. После каждого собрания утопиться хотелось от тоски. Да лучше б гоняли на предмет, что да как делать, на случай вот такой вот внезапности! Да где чего лежит показали. Не-ет, секретность, мать ее, вместе с ними застала тебя внезапность в седьмом каземате, как меня, а там спирта канистры – упейся, только закусить нечем, и отстреливаться нечем, а Васька в пятом на патронах сидел, только и ему не отстреляться – не из чего, а Петьке в шестом есть из чего, да нечем, на всех патронах Васька сидит. И друг к другу не переберешься. Да и отстреливаться нельзя – директива номер один, мать ее... При мне чекисты парня из соседнего взвода расстреляли за то, что в самолет стрельнул. Маразм ситуации необъятен, – это так наш Верхоянский метеоначальник говаривал по другому поводу... Есть чем огрызнуться, а нельзя. А сдаваться я решил, когда радио московское со столба прогремело, как какой-то сержант Брюхин топором взвод автоматчиков уложил. Что ли Левитан про директиву номер один не знал?.. Короче, сплошь вранье, а хуже вранья только оно само – так мне бабка всю жизнь внушала.

И при взгляде на поникшего рядового вдруг скрутило и не слегка душу Ртищева. Ведь скольких таких убить придется в освободительном походе? Лес рубят – щепки летят? Одну щепку на отлет, чтоб другая жировала? Что-то тут не так. Да все не так, освободитель!!!

– Что с тобой, Федор? – впервые Гепнер назвал его по имени. Он сидел рядом и поразился, как вдруг изменилось лицо Ртищева. – Волк кинул взгляд в лес?

– Эти леса таких волков не принимают, – со вздохом ответил Федор Ртищев.

«Да, уж эти леса, чтоб им!» – вот так и со вздохом подумалось Гепнеру. Несколько часов назад он вдруг велел остановить свой штабной бронеавтобус и вышел из него.

Перед ним расстилался холмистый зеленый лесной ковер до горизонта. Просто непроходимость этого безбрежного пространства отчетливо вдруг осозналась им. Красотища этой непроходимости ошеломляла, и от нее дышало призывом заглянуть туда, дальше за горизонт в совершенно уже уникальную безбрежность грандиозного ее пространства. Пространство звало заглянуть, но не завоевывать. А из пространства еще и постреливают.

– Во, приперся! – выдохнул Ртищев вслух и пошел назад к автобусу...

– Спокойно, Федор, – Гепнер положил руку на плечо полковника. – Да, приперлись. И нам остается только одно – переть дальше! Ты же, кстати, тезка нашему командующему фон Боку, он тоже Федор.

Усмехнулся про себя Федор Ртищев. Он был тезкой своему небесному покровителю Федору Стратилату, а тут еще вон какая честь – оказаться тезкой командующему ключевой группы армий Центр, идущей лечить его Родину от заразы.

– Ну, батюшка, ты, я вижу, не только оклемался, но и приоделся в то, во что положено, – во весь рот улыбаясь, сложив ладони лодочкой, Ртищев подошел под благословение. Высокий, очень худой священник благословил.

Два дня назад батальон четвертой танковой группы Гепнера (командовал Ртищев) взял город Воронок, главной достопримечательностью которого была пересыльная тюрьма, т.е. перелицованный в тюрьму Владимирский собор. Контингент пересыльников числом 1127 (по документам) расстрелять (как предписано) не успели, ибо раньше успели Ртищевские тридцатьчетверки с крестами на башнях. Батюшку, еще не зная, кто он такой, из карцера выносил на себе Ртищев. Три дня назад привезенный, и сразу в карцер, батюшка уже доходил. И за час батюшка дошел до кондиции жить, дышать и радоваться. Первые его слова были:

– Дивны дела твои, Господи, строил я этот храм, в освящении участвовал, служил, настоятельствовал, от изъятелей отбивался и вот теперь дослуживать и умирать привезен. Дозволят открыть собор?

– Уже дозволили, – Ртищев показал бумагу, – да ты лежи, лежи, батюшка, настоишься еще, набегаешься. Погоди... Там на стене доска мраморная, как не содрали – от... Там высечено, что собор в 1880 году освящен.

– Ну, да, а я как раз ускоренно семинарию закончил, чего таращишься? В этом году, в день Всех святых, в земле Российской просиявших (совпало в этом году) мне 82 стукнуло.

– В этот день всей России стукнуло. И я поучаствовал. Здесь в округе еще двадцать храмов таких, не разбитых, не взорванных, а целых, но всяким говнецом набитых, или под тюрьмы. Благочинным будешь, как старший.

– А здесь как раз не старше нужно, а помоложе.

– Разговорчики, батюшка, ты уже назначен.

– Это кем же?

– Так мною. Такие вот нынче времена.

– Так где ж ты сразу разжился, батюшка? – улыбаясь, воскликнул Ртищев.

– Так места знать надо, чадо, – улыбаясь, откликнулся священник. – В 21-м 21 мая на наш престол вот этого самого собора нагрянули изъятели-громители. Махмет-Гирей по сравнению с ними – добрячок вежливый. От первого их нахрапа отбились, вот тут-то я и заныкал в тайничок и рясу свою парадную, и этот сундучок, а в сундучке крестики подарочные к престольному празднику, аж от самого Патриарха Тихона, им же и освященные, вот... Ну, изъятели вновь нагрянули, уже с подкреплением, со стрельбой и с шашками. Тут уж не отбились, кого постреляли, кого повязали, как, вот, меня, с тех пор вот и сижу с мелкими перерывами. Сейчас, вот, пойдем крестики раздавать пленным и из тюрьмы тобой освобожденным.

Эта раздача крестиков по гроб жизни будет стоять перед глазами – так полковник Ртищев сам определил.

Они сидели на траве в огромной конской леваде, гектаров на десять. Появление священника в рясе и с крестом и объявление им, что все останутся здесь на сельхоз. и земляных работах и будут восстанавливать этот и другие храмы, встретили взрывом ликования.

– Меня зовут отец Владимир, сейчас будет раздача нательных крестиков, освященных Патриархом Тихоном. Все оставайтесь на своих местах, обойду всех, хватит всем.

Сундучок был перед глазами рядом стоящего Ртищева, он сглотнул, зыркнул на батюшку и... перекрестился (сам не ожидал).

Число сидящих вплотную друг к другу явно и намного превышало число крестиков в сундучке. И, конечно же, не остались на своих местах сидящие, когда отец Владимир пошел по рядам, да и рядов не оказалось. Видя, как поднимается один, поднимался и второй, ну и естественно, что за вторым третий, тридцать третий, и вот уже поднялись все. Зычное рявканье Ртищева и его подручных «Садись! Всем сидеть! По местам!..» не слышал никто из раньше сидящих, ныне ломящихся к батюшке.

– Мне, батюшка, мне!..

И руки тянущихся ко крестам: «Мне, мне»...

Руки голодных, тянущихся к хлебу... Никто не хотел принимать крест из рук Ртищева и его подручных (а планировалось именно так), только к батюшке: «Мне, мне»... Ртищеву и его подручным удалось-таки обратить ломящихся в стоящих в очереди, правда, все одно слегка прущих в спину впередистоящему. «А ведь должны б уже иссякнуть кресты», – думалось уже едва державшемуся на ногах Ртищеву. Но кресты не иссякали, хватило всем. Насытились все. И стоявшие в очереди вновь стали сидящими.

– Ну, а вот теперь, братья, поднялись! – раздалось над сидящими громогласие отца Владимира, – теперь, крест надевшие, пропоем гимн кресту, хранителю всей вселенной!

Сначала все заторможено пристыли – такого голосища от такого худого никто не ожидал – и затем вскочили все разом.