Текст книги "Романы. Трилогия."

Автор книги: Николай Блохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

Василий Пронин, недавно отметивший свое тридцатилетие, вспоминал ту погрузку как фантастический кошмарный сон. Дело было, действительно, невозможное, и оно было сделано. Через час ждали налета «Юнкерсов», и они налетели – 15 штук прорвались сквозь Журавлевский заградогонь, но бомбили они уже пустое место.

Вообще, он так и не понял, зачем Хозяин велел ему быть на этом заседании. Не для того же, чтоб приказать хлам из церкви выкинуть. Дел ведь беготливых, которые сам лично должен координировать, проверять, умолять, материть, – не просто выше горла, а выше всяких горл! Одно минирование электростанций, заводов, НИИ и всех прочих важнейших объектов чего стоит. Эта операция под бдительным оком Лаврентия Палыча стоит, если мерить здоровьем, один день за сто. Его спецполком, выделенным для этой цели, фактически заправляет он, Пронин, и ответственность вся на нем. А 100000 московских баб, выгнанных им на строительство оборонительных полос? Чего уж там толковать про организацию их работ! Да просто пожрать им выдать, да инструмент, да хоть не в совсем собачьих условиях бы жили в палатках, школах, избах – от одного этого с ума сойдешь! Ежечасные сводки со всех домоуправлений об уборке снега в этой жуткой метели хлестче фронтовых. И перепрофилирование котельного завода на двухтонные бомбы – тоже на нем. А вдруг возникающие, внезапные проблемы? А их с десяток каждый день. Одна недавняя слезная просьба Жукова чего стоила – помочь Западному фронту с транспортом. Фронт – от Яхромы до Тулы, а маневрировать войскам не на чем. Поднял на ноги всю московскую милицию, облазили все заводы, все автобазы, все гаражи, все закоулки-подворотни и изъяли 2500 неисправных машин. Подгоняя угрозами и мольбами, «Компрессор» и «ЗИС» напрягли насчет запчастей, поставили машины «на ход» и – вперед на фронт, маневрируйте.

Сейчас, когда он сел на стул, третьим после Молотова и Берии, больше всего боялся, что заснет за столом. Но, услышав про открытие храма и про крестный ход-полет, сон мигом отогнал.

– Вообще-то, достаточно быстро, товарищ Сталин. Правда, я там внутри никогда не был, но... но ведь это практически прифронтовая полоса!

– Ну, не вечно же она будет прифронтовой. Борис Михайлович! Борис Михайлович, отвлекитесь от портрета.

«А? Что? Меня?..» – Шапошников встрепенулся, встряхнулся и рывком перевел взгляд на Хозяина:

– Слушаю вас, простите.

– Я вам в ваш кабинет копию пришлю.

«Нет уж!!» – едва не вырвалось.

– Борис Михайлович, как вы думаете, когда мы обратно отнимем Киев?

«Ну, точно, тронулся Хозяин. Ударная колонна Гепнера перед Химкинским мостом, а он про Киев...»

– Э-э, – маршал Шапошников развел в сторону руки, не зная, что ж добавить членораздельного в свое мычание.

– Не волнуйтесь, Борис Михайлович. На столь дальнюю стратегию я вас нацеливать не буду. Я вот о чем: свяжитесь с Головановым, чтоб он приготовил ТБ-7. Надо помочь киевлянам и всей их епархии. ТБ-7 мы начиним не бомбами, а листовками-поздравлениями, нет, не с 7-м ноября, а с каким-нибудь церковным праздником. Сейчас я посмотрю с каким. А также успокоим их: те 323 храма, что сейчас открыли там немцы, мы не закроем, когда вернемся. А вернемся мы обязательно. И других откроем столько, сколько они захотят. А с каким праздником?.. – Хозяин начал листать календарь. – А, вот... генеральное наступление свое они планируют где-то на середину ноября... так, что тут у нас?

Бровасто-лобастый Молотов, пользуясь тем, что Хозяин погружен в календарь, вздохнул и головой качнул сокрушенно.

Не отрываясь от календаря, Хозяин сказал:

– Вячек, ты лучше головой мотай на другую тему. Вы зачем с Лаврентием велели каширскую ГРЭС минировать? Местный горсекретарь, паникер, уже просит разрешить взорвать её.

– Так, товарищ Сталин, Гудериан в четырех километрах от Каширы.

– Да хоть в самом городе! Никаких взрывов не будет. Москва и так на голодном энергетическом пайке. Что всё оперативно минировали – хорошо, теперь так же оперативно – разминируйте. Ты все понял, Вячек?

– Предельно, товарищ Верховный Главнокомандующий, – бровасто-лобастый Молотов выпятил грудь и почти с укоризной упер взгляд в наклоненный лоб Хозяина.

– ...Так, вот середина ноября...

– Товарищ Верховный Главнокомандующий, – голос бровасто-лобастого нервно дрожал, и в нем тоже слышались нотки укоризны, ровно столько, сколько позволялось. – Политбюро приняло решение о лично Вашей эвакуации.

– Документ большой? – спросил Хозяин, по-прежнему не отрываясь от календаря.

– В каком смысле? – недоумение заморщинило лобастость.

– В смысле формата бумаги.

– Два печатных листа А-4.

– При себе?

– Конечно.

– Разорви его на число членов Политбюро и раздай каждому на предмет туалетного использования. Я остаюсь в Москве до последнего.

– До последнего – это как? – мрачно раздалось из-под пенсне.

– А до последнего, Лаврентий, это когда 34-ка со свастикой, Гепнером на границе захваченная, на Красную площадь въедет.

– Вполне реальная перспектива, – из-под пенсне жестко-немигающе глядели прищуренные глаза.

– Наверное. Прогоним и с Красной площади... вот, пожалуйста, 19 ноября, день Варлаама Хутынского. Вот с ним и поздравим оставшихся по ту сторону фронта... вот и бумаге применение, на «Безбожнике» сэкономленной. Хорошо бы с житием его познакомиться.

Тут и Берия не выдержал и покачал головой. И в его покачивании виделось уже нечто более серьезное, чем укоризна. Фактически ведь он один тогда, в июне, своим бесстрашием и решительностью заставил Хозяина взять себя в руки и стать Верховным Главнокомандующим. Показалось, что придется и сейчас забыть про страх и про субординацию и резко поставить Хозяина на его место – место Верховного Главнокомандующего, вырвать-вытащить его из невесть откуда вдруг взявшейся ямы, куда он угодил и обратился в разбрасывателя церковных поздравлений. Вместо того чтобы мощное каменное сооружение обратить в крепость с пулеметами, из каждого окна и с крыши, – служить там обедню?! Тот июньский его надлом был понятен – да пошли вы все!.. Ничего не хочу после такого разгрома! Не состоялось великое порабощение Европы, а, значит, – все ерунда, отстаньте...

Тогда, глядя в пустые, безжизненные пьяные хозяйские глаза, проорал в них, одновременно встряхивая Хозяина за плечи:

– Вста-а-ать!

Тот остался сидеть, ибо подняться не мог. Встряхнул ещё раз и поднял. Притулившиеся сзади соратники только ёжились и постанывали, наблюдая сцену.

– Ты сам и твое имя – из стали или из говна?! Ты – Сталин, или Говнин?! Забудь про Европу, страну надо спасать! Власть спасать, шкуры свои спасать! Второй эшелон без тебя неуправляем! И всё неуправляемо! Сейчас пристрелю тебя и буду управлять от твоего имени по радио и по телефону!.. Марш в баню!..

Сам в бане отхаживал его веником и потом отходную стопку подносил. Из бани он вышел Сталиным.

Но сейчас-то что и как делать? Но что-то и как-то надо было делать. Сам он, когда хозяйничал первым секретарем в Грузии, церковь почти не трогал, почти все храмы в Грузии остались целы (и коллективизацию на тормозах спустил).

Не видел криминала, если в церковь кто молиться ходил, все ходящие в храмы были толковыми работниками и не воровали. Все ходящие в храм – люди лояльные и ни в каком заговоре участвовать не будут. Вообще, лояльных к власти не трогал никогда, личных врагов, если они лояльны – тоже. Всех грузинских профессионалов-революционеров из ленинской обоймы выскреб до последнего – это да. Так ведь у них одна перманентная революция в головах, а нужна не перманентная, а окончательная победа её. Но для этого надо танки строить, а строить они способны только дурные планы да интриги. А вот те, кто в храмы ходят, те строят хорошо, но!.. когда вот так прижмет, как сейчас прижало, надо... ну ведь не облет же самолетом с иконой! Да ещё с сопровождением! Да у Журавлева каждый истребитель на счету, по три налета на Москву в день!.. ТБ-7 всего десятка полтора в наличии, каждый литр керосина на вес золота, а их листочками начинять?!

– Коба, а ты эти листочки с поздравлением не только киевлянам, ты немцам вместо бомб сбрось. То-то потеха будет! Бомб нет – ты их поздравлениями.

Соратники с ужасом втянули головы в плечи: «Ой, что будет...» При всех Кобой его не смел называть никто.

– Что? Погоди, Лаврентий, – поднял трубку. – Что, Саша? Варлаам Хутынский – управитель русской погоды? На Троицу в июне мороз устроил и даже снег был? А зачем? Клещи, напавшие на пшеницу, передохли?

Пальцы сжались сами собой в кулаки, пенсне упало, и он его не поднимал: «Ну что упираться в этот Московский Рубеж, если в целом его не защитить? К взрыву всё подготовлено, устроить им уличные бои, где потери будут 10:1 в нашу пользу, а потом взорвать всё для усиления потерь. И чтоб зимовать негде было, и отходить планомерно, имея в виду рубеж Волги. Да они уже где-то у Владимира выдохнутся, да и с Волги... у них нет ни одного самолета, что до Урала долететь сможет, чтоб заводы, мощь набирающие, потревожить. И дальневосточные дивизии как раз подойдут... И пока шли сюда, вроде всех уговорил в правильности этого плана, все согласились его поддерживать и отстаивать. Да он – единственный, за которым горькая правда и железная логика! Вячек только бубнил чего-то вроде «и вашим и нашим» (ух, заморю Жемчужину!), да он всегда такой. А ведь мычать начнут соратники, когда в лоб спросит... Клим, бедолага, пуль на передовой не боится, а от хозяйского взгляда в обморок падает...»

– Лаврентий, а ведь ты замечательно прав. Мы и немцам листочки скинем. Если этот Варлаам устроил в июне мороз, то что он может устроить в ноябре, представляешь? Ты кулаки не сжимай и пенсне подними. Без пенсне ты слеп, а ты мне зрячий нужен.

– А я и без пенсне вижу, что... Ну, чем мы будем защищать Москву, Коба?! У нас же ничего нет! Нас раздавят и перестреляют, как куропаток!.. И передавят, как этих твоих клещей!

– Нет, Лаврентий, успокойся. Клещи, на пшеницу посягнувшие, в очередной раз передохнут.

– Да с чего им передыхать-то? На генерала Мороза надеешься?

– Нет, Лаврентий. Я надеюсь на тех, в чьем подчинении генерал Мороз.

– Да!.. – стукнул кулаком по столу, не выдержал, едва по пенсне своему не попал. – Да некому!..

– Есть Кому!

Так прозвучало, что все остальные члены Ставки, с угрюмым страхом смотревшие перед собой, в который уже раз за сегодня одновременно повернули головы на Хозяина. А тот со странной улыбкой смотрел одновременно и на портреты, и на окно, за которым бушевала метель. И будто что-то видел там, чего никто из присутствующих видеть не мог. И глаза его ничем не походили на страшные июньские. В них виделась ясность, спокойствие и ответственность.

– Я знаю, с чем вы сюда шли, и стратегически ты, Лаврентий, возможно, прав. Но Москва – это не военно-стратегический рубеж, это особый рубеж, он вне стратегии, вне тактики, вне разума, вне всего. И его надо защищать любой ценой. Итак, вопрос ко всем: будем ли защищать Москву?

В ответ – молчание.

– Ну что ж, будем персонально спрашивать. Пронин, протоколируй ответы. Вячек!

– Будем.

– Лаврентий!

Пенсне было уже одето на нос и из-под него тихо послышалось:

– Будем.

Единогласное «Будем» стояло в воздухе над столом.

– Пиши, Пронин: «Сим постановляется: столицу нашей Родины отстаивать из последних сил, до последней капли крови, до последнего патрона. Бойцы и командиры! Пусть вдохновляют вас на смертный бой наши великие предки: Александр Невский, Дмитрий Донской, генералиссимус Александр Суворов. Наше дело правое – мы победим!

Верховный Главнокомандующий И. Сталин. Москва. Кремль».

Пронин, немедленно передай по радио. И про храм не забудь, с тебя спрошу.

И опять обратился к бумагам и предметам, лежащим перед ним на столе.

– Лаврентий, вот тут пластинка патефонная в деле...

– Это он с собой вроде как память возил. В 19-м хор его храма на пластинку записали.

– Хм, опять 19-й. Действительно, незабываемый.

– В этом же году хор в полном составе расстреляли прямо в храме, за сопротивление изъятию церковных ценностей.

– Вот как...

– Там же их и закопали на погосте.

– А как долго он сидит?

– Безвылазно с двадцать пятого. А нынешний его подельник, который им стал, когда они Евангелие вместе оформляли, тот вообще с 19-го сидит.

– Опять с 19-го.

– Опять. Его сначала продотрядовцы на штыки...

– Продотрядовцы?

– Они. А он выжил. Ну и тоже участвовал в сопротивлении изъятию. Правда, на него странные показания: будто он трем красноармейцам при сопротивлении глаза вышиб.

– А он что, богатырь?

– Да толщиной с соломинку, ростом с одуванчик. Тут-то и странность. По одним показаниям он только угрожал, что, мол, до престола коснетесь – ослепнете. В деле все это есть. А по другим – будто плеснул в них чего-то, но никаких следов плесканья ни на лице, ни на глазах нет.

– Да это ясно...

– Были глаза, а стали бельмы. К одному зрение вернулось. Этот... Варлашка-оборвыш его зовут, так и в деле значится. Так вот он якобы глаза у него пальцем погладил, и тот прозрел, и на сторону сопротивленцев потом встал. Там такая кутерьма была...

– Ну ладно, разберемся. А вот какие-то железки... и ещё.

– А это этому попу в камере один умелец патефон сварганил.

– В камере патефон?

– Ага. Сейчас он у меня на шарашке трудится. Там такие Кулибины попадаются – из штанов радиоприемник сделают. Ну, вот, в камерах он и заводил свою пластинку, а патефон проносил в разобранном виде, в котором он сейчас перед вами.

Зазвонил телефон.

– Что, Саша? Уже привели? Заводи. А что у тебя голос такой срывающийся? Да ну?! Из твоей деревни? Да, Саша, этот мир тесен, и случайностей в нем нет. Так меня учили в семинарии.

– А криминал его главный, по которому последняя раскрутка, это дневник его, вон – толстая тетрадь, и ещё письмо ему лично от Царицы, – Берия покосился на левый портрет.

– Что?!

– А в письме её рукой переписанный псалом 36.

– Все свободны, – призакрыл глаза и зажег трубку.

Открыл тетрадку. И прострелило мальчишеским страхом: да это ж Она писала рукой своей и тетрадку эту своими руками держала: «Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззакония, ибо они как трава скоро будут подкошены»... И оказалось: да!.. ведь он помнит его, псалом 36, любимый псалом убитой Царицы и умершей матери его. Тогда, в детстве, когда слышал его, казалось, что мать бубнит чего-то невнятное, однако вошло в память, и плеткой бьют по глазам подчеркнутые Царицей места. Голос матери сейчас читает эти строки: «Видел я нечестивца грозного, расширявшегося, подобно укоренившемуся многоцветному дереву, но он прошел и нет его...», «...нечестивый смотрит за праведником и ищет умертвить его...», «...а беззаконники все истребятся, будущность нечестивцев погибнет...», «...От Господа спасение праведников, Он – защита их во время скорби...»

– Ну что, Саша, я же сказал: заводи.

– Иосьсарионыч, но это... мой земляк босиком, и ноги грязные.

– А что, ботинки и сапоги членов Ставки чище?

– Но это... оно как-то...

– Ну, сними с Лазаря ботинки, он как раз рядом с тобой стоит, на его ноги таращится. Впрочем, твой земляк их не возьмет, он ведь всю жизнь без обуви, и зимой – тоже. Забыл?

– Вспоминаю. Завожу, Иосьсарионыч.

«...Нечестивый берет взаймы и не отдает, а праведник милует и дает...», «...и потомство нечестивых истребится...», «...Праведники наследуют землю и будут жить на ней вовек...»

Поднял глаза и увидел двоих перед ним стоящих. Один не видел ничего, кроме правого портрета и завороженно смотрел на него, пребывая в оцепенении. Второй, который босиком, улыбался трепет наводящей улыбкой, а веселые глаза, ее дополняющие, делали общий взгляд старческого, морщинистого лица вообще из ряда вон.

«И сколько ж лет ему? Варлашка... а ведь он еще при Александре III проповедовал!..»

Будто из трубы, звуком, с довеском шамканья из беззубого рта прозвучало:

– Ну фто, Ёська, понравился тебе мой переплет?

– Понравился, – начиная улыбаться, ответил Хозяин, и начало улыбки произошло помимо его воли, что было уже само по себе из ряда вон.

– А ботинки с твоего Лазаря я снял! Вот для него, – Варлашка мотнул головой в сторону. – Вишь, он в тапочках, у него его коцы на шмоне отпыкали, во...

Говоривший приподнял драную рубаху, за штаны его, на веревке подвязанные, были заткнуты два лакированных ботинка. И начинавшаяся хозяйская улыбка взорвалась хохотом. Трубка изо рта выпала на ковер, а вскоре и хозяин ее сам оказался на ковре...

– Так ты нас здесь будешь расстреливать, Ёська? Сам? На фтыках я уфэ был, пора пулю попробовать.

Хохот оборвался.

– Не дождешься, – Хозяин, кряхтя, поднимался (а ведь уже 62 скоро минует), но тут же рывком выпрямился (что такое – 62 для кавказского человека). – А вообще – дождешься! Точно... вот здесь попробуешь пулю. Да! Сам расстреляю... Если немцев от Москвы не отгонишь... Ну, что еще, Саша?

Голос, явно едва от смеха сдерживающийся, сказал в наушнике:

– Иосьсарионыч, а он ботинки с Лазаря снял.

– Я знаю, Саша. Вон он их сейчас из штанов вынул.

– Ой, что было, Иосьсарионыч! Заорал вдруг: «Приказ Верховного: сымай коцы!» – а ведь слышать не мог. Он ещё и пинка Лазарю дал. И Климу тоже, он с него всё штаны хотел снять, а кальсоны, говорит, сам отдай в фонд обороны, они сейчас солдатам нужней патронов, с тебя больше взять нечего... (Хозяин опять едва не расхохотался). Я звонил, вы не откликались.

– Я читал псалом 36. Сказал Лазарю, что он и босиком отвечает за вагоны для Челябинска?

– Не, Иосьсарионыч, не успел, он бегом побежал.

– Немцев отгоним, однако не задаром, тому цена есть, – крикнул, смеясь, юродивый и швырнул ботинки в спину стоящего перед портретом. Тот очнулся и повернулся к Хозяину.

– Одевай! Тебе их до самой смерти не сносить. С Ёськи вот сапоги б снять, да они тесны для тебя, они для всех тесны... – и кривляющееся лицо его оказалось перед глазами Хозяина.

Тот не отвел их от невыносимого взгляда. Правда, голоса своего не узнал:

– Так какая цена? Я цену никогда не спрашивал, я – платил.

– Да платил-то – не своим. Людишками платил, золотцем церковным, камушками краденными... А с тебя нынче не краденное тре-бу-ется, а твое! Ду-шень-ка твоя... А?

Эх, видели б эту сцену члены Ставки. А нарком боеприпасов, уже четвертый час ждущий перед предбанником вызова, мог бы спокойно пройти мимо секретаря Саши, так тот полностью увлекся переписыванием молитв, время от времени огрызаясь по телефону от командзапа...

– Вот тебе и цена – сейчас на исповедь, за всё то, что наворотил. И поп рядом, и епитрахиль при нем, он ее под шарф маскирует. По тюрьмам да по зонам уже пять дивизий поисповедовал, две крестил – ударная армия! Командарма не хватает!.. А вообще – ладно... тяжела пока епитрахиль для твоей головы, хватит страха в твоих глазах... вдруг «начало премудрости», а? А иноплеменников отгоним. Мой тезка, мой покровитель Варламушка Хутынский покажет им Кузькину мать, а Михаил Архангел довесит. Да и Александр Ярославич на подходе, сразу после Введения. А супротив него по льду да по снегу никому не выстоять. Ну а Никола наш добьет, доморозит. Только ты... – Варлашкин указательный палец помаячил перед глазами Верховного, – вот ему, батьке моему, храм его родной верни, как задумал.

– За этим и позвал вас, – хрипло проговорил Хозяин и повернулся к священнику.

– Ой, гляди-ка, батька, – Варлашка, припрыгивая, подбежал к бумагам и предметам на столе, – гляди-ка, патефон наш.

– Я вам американский проигрыватель дам.

– Не-е, не надо нам американского, мы на этом... вместо правого хора будет стоять... да они и сами, пострелянные, тоже встанут, – и Варлашка перекрестился на пластинку.

Рука Хозяина едва не сделала то же самое сама по себе, еле сдержал.

– Ой, Ёська, а это что же за книжищи такие, уж не про нас ли?

– Про вас, про вас, «дела» ваши.

– Вишь, батька, про меня книжку написали, жаль, грамоту забыл. Хотя и не знал никогда. А чего такая толстая?

– Я бы толще написал. Да еще напишут, – сказал Хозяин, поднимая с ковра трубку.

– Не, погоди дымить, лучше водки выпей. С тобой нынче без пол-литра никак не договориться... – Варлашка уселся на хозяйское место. – Ну, вот вы там калякайте, а я патефончик наш соберу. А ты, отец Михаил, напряги его, чтоб больше ни одного храма не закрывал.

– Варлашка, перестань и слезь со стула, – одернул священник.

– Ничего, – увещевающе сказал Хозяин, – сейчас это его место.

Звякнул местный. Варлашка поднял трубку:

– Лазарь вагоны нашел? А вот если б Клим кальсоны сдал, еще б чего-нибудь нашлось, – и положил трубку.

Генерал фельдмаршал Феодор фон Бок сначала хотел говорить приказным и свирепым голосом, но вышло совсем по-другому:

– Эрик, ну что там у тебя, чего стоите?

Генерал-полковник Гепнер, ожидая услышать приказную свирепость, готовился тоже рявкнуть в ответ, невзирая на субординацию, но, услышав надрывный вопрос, ответил тихо:

– Экселенс, Теодор. У тебя термометр есть?

Последовало молчанье.

– И у меня под рукой его тоже нет, но судя по некоторым косвенным факторам... прямо у моего штаба полсотни трупов замерзших ворон, а главное, по моторам моих танков – где-то около пятидесяти. О, мне тут докладывают, нашелся термометр – пятьдесят два! Экселенс, на ходу только 50 машин, которые мы не глушили ночью. Мы не глушили бы все, но горючего, чтоб на всю ночь, – только на 50. Ещё 30 я все-таки заведу. Я жду Ваших приказаний, господин фельдмаршал.

– Все, что заведешь, клином к мосту, там ориентир есть – колокольня, да ты ее должен видеть. Эрик, рывок – и ты на московских улицах!

Тяжким вздохом прозвучало в наушниках фон Бока:

– Я вижу колокольню, экселенс, я даже много знаю про нее... это неважно. Я делаю рывок, но про московские улицы у русских есть поговорка, научил тут меня один: «Не делить шкуру неубитого медведя». Медведь еще жив, экселенс.

– Вперед, Эрик! Если мы не поделим его шкуру, нам отвечать своими.

Зелиг Менделевич подошел к постовому, сунул ему в нос свой убойный документ и потребовал остановить любую машину, чтобы ехать туда, куда ему надо. Согласно убойному документу его владельца осадное положение и все вытекающие из него расстрельные последствия – не касаются. Отчего-то присмотрелся к дому, у которого заглох его «Паккард». И – взлет сердцебиения был ответом на это присматривание. Несмотря на ветреный снеговал, он узнал этот дом – около вот этой стены стоял поп с царским портретом, здесь в него стреляли, согласно директиве №1 Временного правительства о недопустимости монархической пропаганды, а из-за того угла явился этот... – и рядом с «ух какой» улыбкой в закрытых глазах встал чудо-блеск белогвардейский.

А мятежная метель дула что есть мочи, пытаясь открыть закрытые глаза.

– Товарищ комиссар Госбезопасности, машина остановлена.

Открыл глаза. Сквозь метельную пургу различилась фигура. «Наверно, постовой, больше просто некому...» Подойдя ближе и рассмотрев сквозь метель автомобиль, постовой пораженно ойкнул: он знал эту серию бронированных «ЗИСов» с чудо-моторами. Ойкнул про себя и Зелиг Менделевич, эти машины он тоже знал. На них ездило только одно лицо в государстве, но сейчас его, без сопровождения, просто в принципе там быть не могло. Зелиг Менделевич по привычке открыл правую заднюю дверцу, слегка кивнув постовому, сел на свое обычное место у окна, захлопнул дверь и сразу почувствовал, что левая рука его упирается в правую руку еще кого-то, он не один в машине. Еще не хватало! Он повернул голову налево (в голове уже приказ готов – «вон из машины!») и... «остолбенел», «онемел» и прочее такое – ничего не подходит, чтобы выразить то, во что обратилось все существо-сознание Зелига Менделивеча: на него глядел в упор недострелянный поп полковой. Из-за его плеча выглядывала еще одна физиономия, но она невнятно воспринялась Зелигом Менделевичем. Да хоть кто угодно сейчас выглянул бы из-за плеча попа полкового, хоть Гитлер в обнимку с Клеопатрой, их появление более возможно, чем натыкание в этом лимузине на недострелянного попа полкового.

Да и у попа полкового нервы-сознание тоже человеческое, но от шока он освободился раньше.

– Ай, да встреча, – прошептал поп полковой, – дивны дела Твои, Господи. А взглядик-то у тебя – прямо прожектор из преисподней, крепко ты оседлан.

Зелиг Менделевич оставался нем, его трясло. Он прорычал про себя «Р-р-ы-их!» и приступил к мату (мгновенный аутотренинг – собственная разработка с ассистированием всех лучших экстрасенсов мира; «шеф занят, он матерится» – шутливый телефонный ответ его секретариата). Мат помогал слабо, чтобы хоть как-то придти в себя, потребовалось не одно мгновение, а несколько. Поп полковой не рычал, в нем текла, не прерываясь, как кровь в жилах, молитва: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», однако и ее течение не избавило от временного шока. «А ведь Господь свел-натолкнул, – дошептывал поп полковой, – по-евангельски, а Евангелие – это сгусток овозможненных невозможностей», поп полковой перекрестился. И уже не шепотом и с улыбкой спросил:

– Ты чему больше удивляешься – встрече или что встреча в этакой машине?

– Вообще-то – всему, – прохрипел Зелиг Менделевич. – На этом носороге только «сам» ездит.

– А он и подарил, я только что от него, машина в моем распоряжении.

Зелига Менделевича вновь зашатало, а матерщина отказывалась помогать. «Ну, а действительно, как еще этот недострелянный мог оказаться в этом носороге?! Но это невозможно!!.. Или: сгусток овозможненных невозможностей?..»

– Ну, что, давай теперь именами обменяемся, – сказал поп полковой, – при первом знакомстве не до имен было, другим обменивались, я иеромонах Тихон; пострижен Тихоном, архиепископом ярославским, будущим Патриархом, в Тихвинском храме, а вот он, – перед глазами Зелига Менделевича предстал царский портрет с выбоиной, – то, чем ты со мной обменивался, на себя принял, так что весь я в Тихонах и вот с ними теперь.

– А он весь в сокровищах, за ними едет, кличут его Зелькой, до имени не дорос пока, да Бог даст за именем приедет, а не за сокровищами, ха-ха-ха, не собирайте себе здесь сокровищ, что метель не заметет, танки додавят.

– Перестать, Варлашка, – иеромонах Тихон повернул голову к правому плечу своему, откуда раздалось «ха-ха», – какими еще сокровищами?

– Какими-какими, из храмов-монастырей. Грабеж! Что можь, то волокешь, а что не можь, то уничтожь! Ха-ха-ха. Ну что делать в метель на дороге, в комендантский час? Да и что бежать к передовой генералу Госбезопасности?! Полюбоваться уволоченным... Или еще чего...

Раз нет слов, чтобы передать состояние Зелига Менделевича, то и нечего их искать, но то, что в Сталинском броневике будет восседать и горланить Варлашка-оборвыш, босоножка, это уже!.. Ну, нечего искать, так и нечего искать! А если без поисков, то весь из себя он представлял – абсолютную опустошенность, состоял из нее, ибо то, из чего состоял отец Тихон, ну и, ясное дело, Варлаам, – непрерывно источаемое «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», отслоенное от них, незримо, но ощутимо переполняло сталинский носорог-броненосец и не пустило в душу Зелига Менделевича «р-ры-их с матом». Оно обволокло душу и держалось пока от атак матерщины.

– Батька, а ведь в ём их легион, да каких! Маловато нас с тобой...

– Вижу, хуже Савла. Тут без прямого вмешательства с небес никак, – иеромонах Тихон перекрестился. Варлаам перекрестился тоже и сказал:

– Ага, тут эта нужна, как ее...

– Мобилизация.

– О, она! Псково-Печерскую братию я мобилизнул, они ж там в Эстонии не закрыты и не разорены.

– И как же ты?.. – в глазах иеромонаха стояло изумление.

– А у меня там знакомый есть, я его ходить учил, ныне он монах, пять лет уже, Серафимом зовут, из немцев, наверное, Розенберг, новоначальный, а силы в нем, как в нас с тобой обоих. Мы, понимаешь, молитву друг друга чуем, когда мы с тобой в эту карету садились, ну и просил я его сугубо молитву усилить, незнамо куда едем, да и карета эта... ну и чтоб братию поднимал. Всех, кто в карете этой, молитва достанет.

Зелиг Менделевич перевел взгляд с царского портрета на иеромонаха Тихона. Вместо буйноглазия на него глядело пустоглазие, и это было тоже страшно. Иеромонах Тихон непроизвольно и с испугом перекрестился.

– Отпустите меня? – страшным выхрипом прозвучало, и пустоглазие вновь обратилось на царский потрет.

– Не, – Варлаша показал Зелигу Менделевичу язык. – Мы тебя в жертву Богу принесем, не, на вертел не посадим, жарить не будем, хотя тебе и муравейника мало. Ты вместо Зельки станешь Зинкой.

Все-таки вскинулись брови над пустоглазием.

– Зиновием, значит! А он как говорил? Он говорил, когда к нему приступили: «отрекись от Христа», говорил – валяйте, без Христа мне и жизнь не нужна, а со Христом и смерть не страшна... а там, как Бог даст, вольному – воля. Колхоз – дело добровольное. Так ведь ты говорил, расстреливая несогласных? Да не щипай ты себя, ты не спишь, ты едешь в сталинской карете, к сокровищам, которые на небесах, небеса сами приступили.

– Сам я ни в кого не стрелял, вот только в него, – Зелиг Менделевич кивнул головой на иеромонаха Тихона, – да и то... – он безотрывно таращился на царский портрет.

– Семочка, – иеромонах Тихон обратился к шоферу, – а когда мы будем на месте?

– Да давно б долетели, батюшка, да нельзя, гололед да метель, даже на таком броневике нельзя. Мне ж за всех вас перед хозяином отвечать. Да и осадное положение, патруль возьмет и стрелять начнет.

– В нашу машину?!

– Да и... Баба, одним словом.

– Как «баба», – опешил иеромонах Тихон, – какая баба?

– А такая – бардак и балаган – вот и «баба», а мы к фронту едем, да и со связью у них сплошная «баба». Доползем, батюшка, а ведь и хорошо, что метель, а то бомбили бы.

А в это время из роскошного особняка, что на центральной улице Монтевидео, выпрыгнул голый мужик, хозяин особняка, и с непотребными воплями, к ужасу всех прохожих, понесся по улице. Это был старый друган Зелига Менделевича экстрасенс номер один и великий гуру южного полушария. Все в ужасе и непонятке. А это Псково-Печерская братия на молитву встала.

Оторвался от портрета Зелиг Менделевич и... В 10-ти сантиметрах от его пустоглазия в него вперялось грозноглазие иеромонаха Тихона. Глаза в глаза, Павлов меч против когтей Люцифера.

– Ну, что, трудно тебе идти против рожна? А и стоит ли? – отец Тихон не узнал своего голоса. – На что жизнь свою, дар бесценный, кладешь? А ведь дар этот Того, Кого ты гонишь, а не того, кого ты ждешь. Тот, кого ты ждешь, этот не свой дар у тебя отнимет. У первого. Ты будешь не нужен, ты будешь опасен, ибо ты увидишь и ужаснешься тому, чего ты ждал и дождался, на что жизнь свою положил, ради кого ты бескорыстно зло творил, для кого сокровища воровал и грабил, во имя кого врал и убивал. И места тебе в той долгожданной тобой жизни не будет, как и нам. Торжество пресыщенного беспредела и чревобесия над бесправными, униженными гоями – это торжество Вельзевула, а ведь ты ждешь Мессию. А Он давно пришел и ждет и зовет тебя. Мы здесь с Варлашей во имя Его, а значит, Он рядом. Он здесь сейчас, в этом Сталинском броневике, на тебя смотрит. Вижу – наполняется пустоглазие твое, вижу – наполняется тем, что говорю тебе я, а это говорю не я, а Дух Святой, имею дерзновение так говорить... «Не думайте, что и как говорить, Дух Святой за вас будет говорить», – так сказал тебе Тот, Кого ты гонишь. Сейчас как раз тот вариант идет. И голос не мой, в нем Дух Святой. Это мы с Варлашей и с Псково-Печерской братней просим-молим, и Он на месте! Ведь больше ж ничем тебя не пронять, твое окаменелое нечувствие, подарок от того, на кого ты работаешь, оно непрошибаемо ничем, никакими силами, что есть на земле. Твоя опустошенность – это или итог с печальным исходом, или... не только свято место пусто, никакое место пусто не бывает! Пр-рирода – дар Божий – не тер-рпит пустоты! – теперь иеромонах Тихон держал Зелига Менделевича за шкирку, очень жестко держал. – И уже твоя воля, чем ее заполнять!.. Заполняй тем, что Дух Святой тебе говорит через мое сотрясение воздусей! Или – убью!!! – отпустил иеромонах Тихон Зелига Менделевича и, не отрывая от него своего грозноглазия, сказал тихо: