Текст книги "Романы. Трилогия."

Автор книги: Николай Блохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

На стол легла сводка – немцы взяли Можайск, подходят к Наро-Фоминску. Два танковых клина обходят Москву: Гепнер с севера, Гудериан – с юга, а сомкнуться должны у Богородска, там, где Суворов себе гвардию отбирал. Ныне это город Ногинск. И еще один Гепнеровский клин в лоб идет на Москву...

Поднял звенящую трубку:

– Ну что там, Саша?

– Портрет Суворова принесли. Тут еще какие-то, все в одном футляре.

– Вноси всё.

На деревянном лакированном футляре в левом углу значилось: «Спецхран. Вынос запрещен».

– Иосисарионыч, там сказали, что это последние портреты, остальные вообще повсеместно уничтожены, хотя... – рот секретаря Саши растянулся в добродушной улыбке, – любое «повсеместно» у нас, – секретарь Саша покрутил в воздухе растопыренной ладонью, – не совсем «повсеместно», всегда чего-нибудь недобито, недоделано, заныкано.

Иногда секретарь Саша позволял себе расслабиться, чуя настроение хозяина, но бросок-взгляд из-под хозяйских бровей вмиг смял улыбку. Не угадал настроения.

– Вынимай.

– Вот... Суворов Ляксан Василич...

– А почему ты его так назвал?

– А тут так написано сзади. О! И орфография старая. Старинный, видать, портретик... Ой, а это кто ж? Ну, это фотография, сразу видно. Ух, красавица! Вообще таких не видал. Эх, ну прямо Василиса Прекрасная...

После протяжного молчания последовал ответ:

– Нет, Саша. Василиса Прекрасная пожиже будет. Так ты не знаешь, кто это?

– Нет.

Никогда не видел такого взгляда у Хозяина на что-либо, или на кого-либо. Ни в чем никогда не играл он перед Сашей, всегда был самим собой. Та июньская истерика вся прошла перед ним, до сих пор ужас берет, когда вспоминаются те хозяйские закидоны.

Приблизил портрет. Так смотрят на внезапное появление совсем уже невозможного, даже более невозможного, чем видение себя учеником Горийской ЦПШ. Вроде всё: давно растоптано то время и державные власть и имущие её, всё и вся уничтожены, память о них вырвана, выдавлена, выбита, растерта и сожжена, и вот – как из метельного окна лицо архиерея, которому подписал смертный приговор, так теперь это явление портрета из папки.

– Тут еще сзади бумажечки пришпилены со штампиком «секретно».

– Рассекретить разрешаешь?

– Гы... разрешаю, Иосьсарионыч!

– Читай, Саша.

– Та-ак, ох уж эта орфография...

– Орфография нормальная, Саша. Если нет в конце слова твердого знака, это не слово.

– «Солнце мое! Мой Драгоценный...» Иосьсарионыч, а почему Драгоценный с большой буквы?

– А потому что – Драгоценный. Читай, Саша, вопросы потом.

– «С тоской и глубокой тревогой отпускала я Тебя одного без милого нежного Бэби. Какое ужасное время мы теперь переживаем! Ещё тяжелее переносить его в разлуке – нельзя приласкать Тебя, чтобы хоть чуть облегчить Тебе твой тяжелейший крест и помочь нести Тебе это бремя. Да, та черная душная туча, что висела над бедной Россией, разразилась, и какой будет ужас дальше – никто не представляет. На всё воля Божья.

Девочкам и Бэби уже лучше – поправляются. С нетерпением ждем Тебя. Ты мужественен и терпелив, я всей душой чувствую и страдаю с Тобой гораздо больше, чем могу выразить словами. Что я могу сделать? Только молиться и молиться. Бог поможет, я верю, и ниспошлет великую награду за все, что Ты терпишь. Сейчас молю Его о главном: о скорейшем Твоем возвращении.

Кроме разлуки с Тобой, больше всего огорчена, что не дают работать в нашем лазарете и, видимо, никогда больше не буду врачевать раны милых наших солдатиков. Гордыня – грех, но нет-нет, а ловлю себя на мысли, что за эти годы я стала сносной операционной сестрой, и чем больше бывало в день операций, тем больше отступали мои личные болячки. Чем сильнее перед тобой чужая боль, тем меньше чувствуется своя. О, как отрадно вспоминать мои беседы часами с ранеными солдатами, как много мне дали для души их нехитрые рассказы о жизни, о войне, как замечательно было благословлять их после выздоровления на новые подвиги, дарить на счастье ладанки и иконки.

Из наших охранителей нас все оставили – и сводный полк, и конвой, и моряки Гвардейского экипажа. Они все заменены революционными солдатами. Больше всего обидно за знамена Гвардейского экипажа. Мне было больно при одной мысли, что знамена окажутся в руках Думы. И матросы обещали их оставить во Дворце, но обманули и ушли вместе со знаменами. Наверняка приказ Кирилла, который просто ошалел. Наиболее обласканные предали первыми. Впрочем, ну их.

Вчера была чудная лунная ночь, хотя стоял лютый мороз. Я полночи смотрела в окно на наш парк, покрытый снежной пеленой. Тишину нарушали только пьяные и похабные песни наших новых властителей. Но, слава Богу, они быстро утомились и заснули. Жаль наших декоративных козочек, которых они, спьяну, балуясь, перестреляли. Но все равно, я уверена, что они в глубине души – хорошие, и это хорошее у них обязательно переборет нынешнее безумие. Но когда увидела в газете портреты нового Думского правительства, просто ахнула – да ведь они все уголовники! Ходят слухи, что Дума намеревается нас вынудить ехать в Англию. Ты знаешь, что эта мысль для меня неприемлема, тем более что Ты сказал, что лучше уедешь в самый дальний конец Сибири. И мы все за Тобой. Я буду санитаркой, посудомойкой, но только в России. Наш долг русских – оставаться в России и вместе смотреть в лицо опасности...

Скорее, скорее возвращайся, Мой Родной. О, Боже, как я Тебя люблю! Все больше и больше, как море, с безмерной нежностью. Да хранят Тебя светлые ангелы. Христос да будет с Тобой, и Пречистая Дева да не оставит! Вся наша горячая пылкая любовь окружает Тебя, мой Муженек, мой Единственный, моё – все, свет моей жизни, сокровище, посланное мне всемогущим Богом! Чувствуй мои руки, обвивающие Тебя, мои губы, нежно прижатые к Твоим. Вечно вместе, всегда неразлучны. Пока. Прощай, моя любовь. Возвращайся скорей к Твоему старому Солнышку».

Закончив читать, секретарь Саша вздохнул завистливым вздохом:

– Эх, мне б кто так написал!..

Хозяин давно отмерял кабинет туда-сюда тихими медленными шагами, руки назад. Потухшая трубка лежала на столе.

– Так она кто, жена какого-нибудь белогвардейца? – спросил секретарь Саша, собираясь извлекать следующий портрет.

Он стоял, глядел на Сашины руки и знал уже, что сейчас они вынут.

– Ой! – секретарь Саша разглядывал вынутый портрет. – Вот уж не думал, что ещё его увижу. На стальном листе фото креплено... и вмятина, будто от пули, стекло разбито, и прямо в сердце. Хотя... пуля б пробила, лист тонкий. Кто-то метко целился.

– Или он свое сердце подставил.

Слегка поежился Саша секретарь от того, каким голосом это произнес Хозяин.

– Саша, а ты его живым видел?

– Видел в детстве, в шестнадцатом. Поезд царский мимо нашей деревни на фронт ехал. Личность запоминающаяся, кто хоть раз увидит – не забудет, – и тут же ойкнул про себя секретарь Саша, не ляпнул ли чего лишнего.

Хозяин остался безмолвен и недвижим, и Сашу не видел. Наконец, сказал:

– Поставь оба портрета рядом.

Саша выполнил команду, и у него сразу отпал вопрос: чьей женой является красавица, пред которой Василиса Прекрасная пожиже будет. И будто головы их на фотографиях повернулись друг к другу.

– Саша, а у этого портрета сзади ничего не пришпилено секретного, спецхранового?

– Пришпилено. Та-ак... тут листок, по-иностранному, по-моему, по-французски. И перевод есть на машинке.

– Ну, раз по-французски не умеем, давай по-машинописному.

Зазвонил телефон.

– Подойди.

– Иосьсарионыч, командзап.

– Подождет, я занят.

Секретарь Саша гаркнул в трубку:

– Константиныч, через час перезвони!

– Саша, а разве я тебе что-нибудь про час говорил?

– Виноват, – промямлил Саша, сглатывая слюну.

– Слишком много проколов за сегодня, Саша. Не рассредоточивайся.

От последней фразы, с ухмылкой сказанной – отлегло. И тут же выматерился (про себя, естественно) на Хозяина – от постоянного такого сверхнапряжения, того и гляди, свихнешься. И тут же напоролся на удавий пронзающий взгляд Хозяина. До дна души пронзающий.

– Саша, материться надо вслух, а когда устал – молиться нужно. С сегодняшнего дня я тебе разрешаю. Про себя. И матерщину к молитве не примешивай. Ты хоть какую-нибудь молитву помнишь?

Опять все душевные внутренности в пятки устремились. До сегодняшнего дня помнить молитвы было запрещено. Но соврать пронзающему взгляду было себе дороже.

– Одну всегда помнил, Иосьсарионыч, коротенькую: «Пресвятая Богородица, спаси нас!» Почему она в мозги вклинилась, сам не знаю. В нашей деревне больше зубоскальством и водкой баловались, чем молитвами. Собственно, один раз в жизни и произнес её как молитву.

– Когда?

И выпалилось в ответ, едва ли не с вызовом:

– 23 июня, когда связь с фронтами кое-как наладили и сводки пошли одна страшней другой, а вы... у себя заперлись.

Обмяк удавий взгляд, а сам вновь заходил туда-сюда тихим медленным шагом.

– Читай пришпиленное машинописное. С выражением. И не матерись про себя при чтении. Это отвлекает.

Секретарь Саша гмыкнул, вгляделся в текст и выкрикнул громогласно:

– «В то мгновение, как Государь появился на Кремлевском крыльце, буря восклицаний поднимается по всему Кремлю...»

– Саша, с выражением, это не значит орать.

Дальше Саша продолжал обычным своим размеренным четким голосом и без выражения. А никакого выражения и не требовалось:

– «... а бесчисленный народ теснится на эспланаде. В то же время раздается могучий звон колокола Вознесенья и всех колоколов Ивана Великого. А колокол Вознесенья отлит из металлолома 1812 года. А там – Святая Москва с тысячами церквей, дворцов, монастырей, с лазурными главами, медными спицами и золотыми куполами сияет как фантастический мираж...» – тут многоточие Иосьсарионыч. «Ураган народного энтузиазма едва не покрывает звон колоколов. Лицо Государя выражает восторженную радость.

Во мне осталось два впечатления. Первое – в Успенском Соборе, наблюдая Государя, стоящего перед иконостасом. Его личность, Его окружение и вся декорация красноречиво выражали самый принцип Самодержавия: от Господа Бога вручена Нам власть Царская над народом нашим перед престолом Его. Мы дадим ответ за судьбы Державы Российской...

Второе впечатление – от неописуемого энтузиазма московского народа к своему Царю. Я не думал, что монархическая иллюзия и императорский фетишизм имеют ещё столь глубокие корни в душе мужика. Морис Палеолог. Август 1914 год». Всё, Иосьсарионыч. А кто этот Палеолог?

– Посол Франции у нас тогда.

Ходя тихим медленным шагом туда-сюда, угрюмо думал:

«Французишко тупоголовый, не иллюзия это никакая. Фетишизм! Да они этим до сих пор живут и всегда жить будут, мои подданные – ожиданием Царя!»

«Мои подданные»... Нереальность объявления себя Иосифом I сейчас почувствовалась с особо обостренной тоской. Без вручения такой власти Господом Богом тут никак. Коммунистический Царь – не пройдет. С митрополитом, конечно, можно обсудить, но – нет. После пятилетки безбожия чтобы имя Божие вслух произносить, вслух надо за пятилетку безбожия и отчитаться, да не так, как на партсъезде о проделанной работе. Та «выскребальная» пятилеточная работка – ого! Рядом нечего поставить: кто не расстрелян, тот сидит, кто не сидит – тот прячется... Тот средь народа ходил (на Саровских торжествах вообще чуть не затискали), ничего не боялся. А тут десять бронированных ЗИСов летят от ближайшей дачи со скоростью истребителя по пустой Можайке, и никто не знает, в котором едет он – конспирация от народа. Да и хоть митрополита уломать, а потом коли не убьют, а убьют обязательно, кому оставлять? Алкашу Ваське?

– Что-нибудь ещё там есть, Саша?

– Есть, и много. Вот тут еще письмо какому-то полковнику Ртищеву от флигель-адъютанта Мордвинова, только оно длинное.

– Читай на последней странице последние абзацы.

– Читаю, – секретарь Саша, владевший динамичным чтением (5 сек. страница), уже пробежал глазами текст и прикинул, что то, что он сейчас прочтет вслух, оценивается родным НКВД в 25 лет расстрела:

– «Подвожу итог, г-н Ртищев. Из всего, что Вами уже прочтено выше (если не выкинули сразу), ясно, что при всем моем уважении к Вам, в Вашу монархическую организацию я не вступаю по причине отсутствия у Вас (как и у других) персоны будущего Монарха. А когда я слышу имена "каланчи" и Кирилла, у меня сжимаются кулаки. И вообще, мне кажется, что все мы, предавшие его, вроде тех иудеев, которых Моисей по пустыне водил. Места им в земле Обетованной, согласно решению Свыше, не было. Они должны были вымереть за 40 лет, хотя прямого пути от Красного моря до той вожделенной земли, как от Малаховки до Москвы.

Говоря о себе, до сих пор не могу понять, почему не остался с Ним и Его семьей, когда их Корнилов арестовал? Трусом никогда не был, но – не остался. И все остальные флигель-адъютанты тоже смылись. 10 лет прошло, а чувствую, что не могу пока отмолить грех этот. Будто какой рубеж мне поставлен, за которым мое истинное покаяние, мне прощение и мир в моей душе. Пока я этот рубеж не перешел. Вот только сейчас понимаю, что страшнее предательства нет ничего.

Вспоминаю, как в Могилеве, когда я был у Него в кабинете вместе с Наследником, перед подписанием какой-то бумаги, Он поднял на меня глаза и спросил, знаю ли я, что Он сейчас подписывает. Я растерялся и пролепетал: "Откуда ж, Ваше Величество?" А Он, неотрывно глядя мне в глаза, сказал: "Кто бы мог подумать, что мне придется подписывать объявление войны Болгарии, за которую пролилось столько Русской крови. С гнетущим чувством подписываю этот документ... болгарский народ тут ни при чем, это всё происки врагов славянства и Православия. Но когда поддавшиеся на происки это поймут – будет поздно". И этот Его взгляд, ко мне обращенный, в котором, казалось, сосредоточилось гнетущее чувство всего мира, я ношу в себе до сих пор и уверен, что буду носить до могилы».

Секретарь Саша чуть оторвал глаза от текста и глянул на портрет. Именно тот самый взгляд, о котором он только что прочел, смотрел на него. И от этого взгляда не оторвешься.

– Спокойно, Саша, поглядел и успокойся. Читай дальше.

– Уже немного осталось, – сглотнув слюну, перевел глаза на текст: на полный «четвертак» уже начитал, остались – «расстрелы». – «Упомянул Вам о Наследнике. Но не знаю, видели ли Вы Его? Все Его учителя (а я всех их знал) говорили мне о выдающихся способностях Цесаревича, о Его большом пытливом уме. На занятиях он их закидывал вопросами, на которые они с трудом отвечали. Но это всё дело второстепенное. Все нынешние правители России, эти убийцы и преступники, несомненно, наделены выдающимися способностями, особенно сама банда верховников из шести жидов и одного грузина, который всем этим жидам сто в гору даст. И слава Богу, что в этой банде нет русских...» – секретарь Саша все-таки зыркнул на Хозяина при конце этой фразы.

Тот все так же тихо медленно ходил туда-сюда, смотря в ковер, по которому ходил, но зырканье Сашино заметил:

– Саша, если что, я тебя расстреляю не за чтение текста по моему приказу, – сказано было тихо и медленно, под стать своим шагам по ковру.

И, совсем уже успокоившись, Саша продолжал:

– «Прошу прощения за перекос темы. Так вот, о Наследнике. В душе этого ребенка не было заложено ни одной скверной или порочной черты, душа его – самая добрая почва для всех добрых семян. Насажденные и взращенные, они дали бы Русской земле не только прекрасного и умного Царя (равного которому не было, Он был бы выше и своего Отца и своего Деда), но еще и прекрасного человека! "Когда я буду Царем, не будет бедных и несчастных. Я хочу, чтобы все были счастливы!" – это Его слова. В свои 10 лет это говорил не мечтательный мальчик, но уже четко осознавший свое поприще Наследник Державы Российской. Такое незлобие, смирение, покорность родительской воле, преданность безусловная воле Божией, чистота в помышлениях и полное незнание земной грязи меня привело в изумление. Вот когда вы, монархисты, с помощью Божией найдете такого, я – с вами, на самых последних ролях. И попрошу одну должность – чистить по ночам Его обувь, чтобы иметь возможность целовать Его ступни. Мой знакомый (да и Вы теперь должны его знать) иерей Афанасий, который исповедовал всю Семью в Великую Субботу 17-го, говорил мне, что когда он закончил исповедь и вышел из их молельной комнатки в Александровском Дворце, его зашатало. Про Наследника и дочерей он сказал так: "Дай Господь так, чтобы и все дети были так же нравственно высоки, как дети бывшего Царя". И мысли его были: "Я исповедовал святое Семейство".

А "каланчевско"-кирилловские интриги – это без меня. И все идущие за этими интригами, это, увы, те, которые хотят просто вернуть свое барахло, отнятое большевиками. Правильно отнято! Этот...»

– Читай, Саша, читай, не запинайся.

– «...усатый бандит – наш бич Божий, как Атилла для римлян, этот продовольственный диктатор 1919-го года, нынешний всевластитель, мне теперь даже симпатичен хотя бы тем, что передавил уже половину гвардейцев-иудейцев этого бесноватого лысого коротышки. Думаю, остальных гвардейцев ждет та же участь, куда им и дорога».

– Саша, этот человек умеет думать. Скажи Лаврентию, чтобы собрал досье на него, где он сейчас и – вообще всё. Продолжай. Много ещё?

– Да нет, правда, почерк убористый. «И Вы знаете, господин Ртищев, лично мне солдатиков красноармейцев, которых Вы убили, служа у Деникина, гораздо жальче, чем, положим, Корнилова, Рузского и иже с ними. Вот так, уж простите. А про Рузского, так вообще, когда узнал, что его зарубили пьяные красные казачки в яме с нечистотами, так даже позлорадствовал, прости, Господи... А Деникин этот... ну что в его войсках монархисты были в подполье, это теперь уже быльем поросло, хотя именно монархического лозунга, и только его, боялись большевики!»

– Точно, боялись, – Хозяин сел и закурил трубку.

– «Представляю, как смеется над этим нынешний усатый властитель (кстати, под Царицыным Вы с ним противостояли друг другу), когда выясняет он у пленного офицера, что тот воюет за учредиловку. Это они нашему лопато-бородатому крестьянину, который уже объелся продразверсткой, чекушкой и прочими большевистскими прелестями, уч-ре-ди-ловку несут вместо ожидаемого Царя-батюшки!»

– А тут он не угадал. Я не рассмеялся, я не поверил. Рассмеялся я потом, когда я его в нашу армию вербовал.

– И завербовали?!

– А если бы знал, что не завербую, не стал бы вербовать. А рассмеялся я, когда узнал, что у них в правительстве, точнее, в кадетском балагане, в Новороссийске опять Милюков верховодит. Наверное, и сейчас верховодит, если не подох еще. Ну, все родзянки и гучковы тоже там. Нормальный русский офицер-фронтовик в моем любимом 1919-м, увидав Милюкова, обязан был сделать одно: зарубить его, как бешеную собаку, а он, по струнке, слушает, как тот его жить учит. Сгнил тогда офицерский корпус на корню, за редким исключением. И это редкое исключение поставили в условия идти против нас за уч-ре-ди-ловку, как справедливо указывает г-н флигель-адъютант. А остальные к нам подались. У нас ведь офицеров было больше, чем у них, девять десятых нашего комсостава – офицеры. А РККА тогдашнее, это что? Во всеуслышание объявлено и делами подтверждено: слово «Родина» у нас забыть надо, у пролетариата нет родины, есть интернационал. Погоны срываем, храмы разоряем, Бога проклинаем, кресты нательные снимать заставляем (и снимали!), если встречное лицо покажется старорежимной мордой – на месте убиваем, всех подряд грабим. Мои орлы продотрядовцы в незабываемом 19-м зерна вытряхивали на копейку, а всякого золотого да серебряного – на рубль. В каждом крестьянском доме было оно, золотое-серебряное. Так вот – идут, идут на службу в РККА. 20 с лишним тысяч в подвале Новоспасского монастыря расстреляли за отказ идти в РККА (по повесткам явились) – идут! Заложников (стариков, старух и детей) боевой офицер расстрелять может? Не может. Но может и должен, если он командир в РККА. Проходят белые и клеят плакаты: «Идите к нам!» И уходят ни с чем. Проходим мы, берем заложников и тоже плакаты клеим: «Каждый заложник стоит двух новобранцев». Не идут. Заложников расстреливаем, берем новых и новый плакатик клеим: «Каждый заложник стоит трех новобранцев». И – полный успех мобилизации. Что должен делать боевой офицер-окопник, если вот про Нее (кивок на левый портрет) всякие пакости говорит лазающий по окопам агитатор? Кстати, не наш, а думский, у нас тогда агитаторов не было, ничего не было, кроме свеженьких немецких денег и нахрапа. А думская братва тогда резвилась как хотела. Так что должен был сделать офицер с таким оратором? Правильно, припороть на месте. А они? А они, уши развесив, слушали, а потом другим передавали. А казачки, империи опора? Он (кивок на портрет справа) их послал в столицу порядок навести, бунт подавить, а они красные банты понадевали. Вот скажи, Саша, может в завтрашней газете «Труд» появиться статья редактора, что Верховный Главнокомандующий – трус и изменник? Что глаза вылупил? Кстати, у него для такого заявления гораздо больше основания, чем у тогдашних крикунов – в Можайске немцы не были. Правильно сглатываешь, кадыком водишь. Я думаю, что он умер бы от одного намека на такую мысль. И я не понимаю, – встал и подошел к портрету с выбоиной в сердце, – почему он это допускал?! Продолжай, Саша.

– «Итак, замыкаю письмо, г-н Ртищев, замыкаю упомянутым Деникиным. Если бы он свои слова произнес при мне, что в Царском Селе "плелась липкая паутина грязи, распутства и преступлений" – это он о Царской Семье!.. я бы пристрелил его на месте, не раздумывая. А перед тем как пристрелить, плюнул бы ему в морду и сказал бы, что вокруг чистого, беспредельно преданного России Царского Села плелась гнусная, липкая паутина грязи, распутства, преступлений, клеветы и предательства. Вот так. Лично вы мне давно симпатичны, г-н Ртищев, и я Вам советую – лучше честно пейте водку, как я, не участвуйте в этой кирилловской возне, не смешите парижских гаврошей». Все, Иосьсарионыч.

Стоящий сзади секретарь Саша видел глаза расстрелянного портрета, они теперь смотрели прямо на Хозяина. Ну и, ясное дело, тот отвечал тем же. Глаза в глаза, взгляд на взгляд.

Хозяин земли Русской, так он сам себя называл, и так его называли и воспринимали все, Хозяин не по собственной воле, но по воле Божией. Земля эта под его властью принимала на себя каждый день тяжесть двух выстроенных храмов. Целых 15 тысяч их отяжелило ее собой за время его царствования! 15 тысяч новых мест схождения Духа Святого, которые оказались ненужными топчущим эту землю, как ненужным оказался им и Хозяин их, Богом данный, строитель храмов, Хозяин, который предложил миру разоружение, и мир возненавидел его, Верховного Главнокомандующего, победоносно ведущего войну на чужой территории. Топчущим эту землю оказались не нужны не только храмы, но и победа. Им нужен был другой хозяин. Хозяин, который ломает по пять храмов в день, Хозяин, при котором голод – норма (а топчущие эту землю ему за это «Славу» поют), Хозяин, при котором из земли и топчущих ее высасывается все, чтобы сделать лучшие в мире танки, а тучные коровы давали бы меньше молока, чем тощая коза, и к марту ели бы свой кал (чтобы и танки были, и сенокос – не получалось у топчущих эту землю), новый Верховный Главнокомандующий, остатки войска которого (уже без лучших в мире танков) прижаты к столице и защитить ее не способны, Хозяин, который работал только на войну (ибо только на это способно его хозяйство). И – трепещущий перед ним мир рукоплескал ему...

Взгляд на взгляд, глаза в глаза. Глаза с портрета смотрели с жалостью, болью и печалью. Они были живыми. Два Верховных Главнокомандующих смотрели друг на друга. Одному из них надо было принимать решение. Решение ума и сердца, к которому звали смотрящие на него глаза. Никто и никогда на него так не смотрел. Этот взгляд был взыскующ и всепрощающ одновременно. Остро и выпукло почувствовалось, что он сейчас живой смотрит на него. Этот человек был, есть сейчас и будет на все времена оставаться живым Хозяином земли Русской. И рядом с ним – ее Хозяйка, и все они там, в той когорте Всех святых, в земле Российской просиявших. Вот он – рубеж, вот он – перелом, за которым быть или не быть его власти над Державой. Сама Держава эта будет всегда, но власть его над ней, которую завоевывал два десятка лет и завоевал, сейчас висит на волоске, обозначается последним незатопленным островком (а вода прибывает!), и на волосок уже нацелен штык-нож «Шмайсера», а на островок – двадцатидюймовый снаряд, а родная 34-ка, захваченная Гепнером под Минском, уже на расстоянии одного перехода, чтобы додавить остатки островка и обрезки от волоска. И власть его, им захваченная, которая сейчас на грани потери – она тоже от Бога, ибо нет власти, которая не от Него, как учили в семинарии. Только власть Того, кто проникновенно смотрит сейчас на него с портрета, была Богом благословенна, а его – попущена, и топчущие эту землю заслуживают только такого попущения. И сейчас у этого попущения – РУБЕЖ!.. Нет ничего страшнее для этой страны, чем безвластие. И другой власти сейчас, кроме его – нет. Монарха нет, мельтешение эмигрантов, надеющихся на германские танки, – смешно, намельтешили своей бездарью и никчемностью с февраля по октябрь 24 года назад... Да и не станут хозяева германских танков делиться властью ни с кем, тем более с этими... Деникин, вон, понял это, союз предлагает, телеграмму прислал. Тоже мне, союзничек... А если его на должность старшины – кашу на позиции развозить?.. А вот этого флигель-адъютанта надо найти и привлечь. Пусть водку пьет здесь. Раз при Нем был (а действительно, как живой смотрит!) – с дивизией справится...

Мысль вдруг прилетела, будто от взгляда с портрета отслоилась: слова о непобедимости в Тобольске, Александром I сказанные, не относятся к хозяину самой известной в мире курительной трубки. К Тому, Кто смотрит с портрета – относятся, Он и в Тобольске, в плену и унижении остался непобедим. И Тобольск был пленен Его святостью. И Екатеринбург – тоже. «А тебе!.. – взгляд с портрета стал жестче. – Впрочем, ты все понимаешь сам. Решай».

Усмехнулся про себя, что еще одна неожиданно вдруг возникшая мысль – когда у него именины, важнее сейчас сводки, что немцы заняли Красную Поляну и подвозят туда осадные двадцатидюймовые орудия, чтобы стрелять по Кремлю.

Стоящий сзади Саша, глядя в спину Хозяина, вообще перестал что-либо понимать, хотя давно ничего понимать и не пытался. Ну, хороши портретики, но чего на них так таращиться? Скоро грохот немецких танков здесь будет слышен, сейчас командзап звонить будет...

Раздался звонок.

– Подойди, Саша.

– Иосьсарионыч, «безбожники» насчет свежего номера журнала...

– Саша, журнала «Безбожник» больше не будет. Думаю, и их конторы тоже. Хватит, порезвились и будет. Всех на фронт.

– И Ярославского, гы?.. Кстати, сбежал в Куйбышев.

– Этот пусть там и воюет. Будет писать патриотические статьи про Суворова и Александра Невского.

– Микоян тоже сбежал туда же.

– Это я знаю, Саша, – глаза хозяина надолго остановились на портрете слева. – «Наиболее обласканные предают первыми». Так, Саша? – бросок-взгляд уперся в секретаря. – Да не глотай ты слюну, не води кадыком. Соедини с Берией. Секунду, Саша. А когда твои именины? Ты в честь какого святого назван? Кто твой небесный покровитель?

Секретарь Саша совсем растерялся. В этой обстановке он ожидал любого вопроса, кроме этого. И, естественно, он не знал, в честь которого из многочисленных святых Александров он назван. А от произнесенного хозяином «небесный покровитель» у него опять задергался кадык, и пришлось глотать слюну.

– А я знаю, Саша, кто мой небесный покровитель, это – Иосиф, воспитатель Христа, официальный муж Богородицы. Они жили у него в доме. Кто такой Христос – не забыл?

Еще бы забыть, сам доглядывал за выносом Его икон из Храма Христа Спасителя перед взрывом. По личному же хозяйскому приказу и доглядывал.

– Не забыл, Иосьсарионыч...

– Ну вот, а когда день моего Иосифа – я забыл, а это нехорошо. Мне нужен Церковный календарь за этот год.

Тут секретарь Саша оторопел. И у него снова начались слюно-кадыкодвижения.

– Так ведь же... не делают этих календарей, Иосьсарионыч.

– Сделай, Саша. Чтоб через час он был у меня на столе. Иди. Лаврентия на провод. Впрочем, нет, пусть он и Вячек будут здесь через 15 минут.

– Могут не успеть за 15 минут. Их еще поискать надо... .

Перебил жестко:

– С этой минуты, Саша, если кто-то что-то не успел, ему больше ничего не придется успевать.

Злобно проскрежетало по секретарским извилинам: «Можно подумать, что до этой минуты было по-другому! И спасибо за календарное задание, чтоб тебе!..»

– Пожалуйста, Саша, – усмешливо прозвучало из хозяйских уст в ответ на извилинное скрежетанье. – Нет, Саша, я не читаю мысли, этого Бог никому не дал, даже сатане. Так меня учили в семинарии. Просто все твои мысли на твоем толстомордии сидят и вслух говорят, а слух у меня, как ты знаешь, обостренный. Насчет календаря совет тебе – позвони в Ульяновск митрополиту Сергию. Он сейчас там. Найди в Куйбышеве Настеньку Микояшеньку и скажи, что наказывать его за бегство не буду. За трусость или расстреливают, или не наказывают вовсе. Раз так быстро эвакуирует себя, будет отвечать за эвакуацию других и эвакуацию вообще всего. И если хоть напильник достанется немцам из эвакуированной точильной мастерской!.. А вот за то, что он на таможне сейчас бросил целый состав молибдена, марганца и вольфрама, я его лишаю до его именин наркомовского пайка. Для него это хуже тюрьмы. А когда у него именины, узнаешь из календаря. Ни с кем не соединять.

– А с командующим Западным фронтом?

– Тем более. Незачем нервировать человека, занимающего ключевой пост. Танков все равно нет, резервов нет, дальневосточные дивизии будут не скоро. И на заседание Ставки его сейчас не вызывай, на фронте он нужнее. И собери-ка членов Ставки. И Пронина.

– За те же 15 минут?

– Саша, я свои приказы не меняю.

– А «безбожникам» все-таки чего сказать по поводу журнала?

– А скажи, что бумаги нет. Бумага на фронте нужней.

– А?.. А зачем на фронте бумага? – он представил реакцию командзапа, если вместо танков ему пришлют эшелон типографской бумаги.

– Да, Саша, все фронтовое управление отматерило бы нас так, как даже ты не умеешь. А ты бы им от моего имени безматерную телеграмму отстучал бы: «Вытирать в боевых условиях на морозе солдатам себе задницу бумагой после большой нужды – это решение большой санитарно-нравственно-стратегической задачи».

Тут секретарь Саша расхохотался:

– Что, так «безбожникам» и сказать?

– Да нет, просто пошли их, как умеешь, а бумага на церковные календари пойдет. А скажи-ка, Саша, идущую с Дальнего Востока танковую колонну, имени кого бы ты назвал?