Текст книги "Романы. Трилогия."

Автор книги: Николай Блохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

Глава 16

 – …Нет, это был не сон. В беспамятстве, в каком я была, снов не бывает. Все было въявь, в цвете, выпукло… но как во сне – только для меня. Когда я очнулась, спрашивала, никто ничего не видел… А я видела, как бы в тумане сером – люди в мундирах, и в генеральских и вообще, во всяких… а туман – это их злоба, из их души туман… А за мундирами народ всякий, много народа, до горизонта, и тоже вокруг них серый туман, и голова каждого обручем обхвачена…

– Обручем? – подал голос полковник.

Сестра Александра кивнула.

– Нет, не у всех обруч, многие уже без него. И все пытаются обруч сорвать! Обруч дает радость и зверя в душе сковывает. Но сорвать его тяжело, хотя можно. Тяжело потому, что от него нити особые, через которые в обруч радость и сдерживающая против зверя, в нас сидящего, сила идет. И все нити в руках Государя. Эти пальцы, нити держащие, я до сих пор вижу. Я вообще его пальцы у глаз видела, целовала их… Это были Его пальцы, они дрожали от страшного напряжения. То одна, то другая нить выскальзывали или рвались – это люди обручи с себя срывали… И стоит Государь на особой плоской чаше, а те, в обручах – на другой, огромной, во всю землю… это как бы – весы, а под большей чашей – пропасть, и только нити чашу держат… И вижу часы Царские, которые Он мне подарил… часы остановились, показывают 15 часов 05 минут. Все у меня похолодело, когда они останавливались: секундная стрелка тюк, тюк, тюк, тюк, и – замерла. Они теперь каждый раз в это время останавливаются, в 15:05 я их завожу. И листок календарный вижу, тот самый, что у меня теперь у сердца – «2 марта». А в свободной руке у Государя перо, хоть и сверкающее, а страшное, будто из какой птицы неземной… а с пера черные капли падают… Эх, Господи помилуй, я потом, когда очнулась, гляжу, а на листке моем подарочном – черные пятна. А не было их, когда Он дарил мне листок!

– Это у вагона? – спросил Штакельберг.

Сестра Александра кивнула.

– Ужас меня разобрал, когда перо начало надвигаться на листок, такой ужас – чуть сердце не разорвалось, но чувствую…

– И все это в забытьи? – спросил штабс-капитан.

Сестра Александра кивнула:

– А наяву так нахлынуть не может, а если нахлынет – душу вместе с телом на куски разорвет. И вот, чувствую… чувство странное для живого человека. Но было именно так: если сейчас перо коснется листка и напишет черным то, что жаждут те, с той платформы… нет, то, что жаждет их запертый зверь, то мне будет хуже, чем смерть, хуже, чем если сердце разорвет, уж лучше свое сердце на пути пера поставить.

– Не делай этого, Государь! Останови перо! – по-моему я так кричала, – сестра Александра потерла виски. – А Он говорит мне Своим тихим голосом… я его голос, ко мне обращенный, один раз только удостоилась слышать… Он, будто, говорит: « Иди ко Мне на чашу и всех зови. Может, перетянем». А этот… туман серый… уже вонять стал… Ну, я как гаркну во всю вселенную… ага, именно «гаркнула», чуть свои уши не лопнули, и именно на всю вселенную: «Все сюда, на чашу правды!» И вся вселенная шарахнулась от моего зова… Одно эхо гуляет… Да и с чего бы этой вселенной меня слушать-то, кто я такая! Вот, Он стоит, ВСЕЙ вселенной видимый, нити держит. Смотри и виждь… – сестра Александра шмыгнула носом. – Ну, прыгнула я с моими О.Т.М.А., слышу – еще прыгают, но быстро затихло, перестали прыгать, – сестра Александра подняла глаза на полковника: – А вас там не было…

– А меня? – спросил Штакельберг.

– Про вас не знаю, я сразу на Государевы руки смотреть стала в одной – нити, в другой – перо страшное, до листка совсем чуть-чуть осталось, не перетянуть нам той чаши… Дай, говорю, Государь, хоть одну ниточку подержать, Он и говорит: «Бери вот эту, она уже почти не тянет, почти сорван ее обруч». Схватила я, а она дерг у меня из ладони, по ладони как полоснет, будто ножом! Какой там – удержать, едва сама вместе с ней не улетела… – сестра Александра глубоко вздохнула. – Когда очнулась я, глянула на ладонь…

Она молча положила на стол свою ладонь перед глазами своих слушателей: по диагонали ее пересекал глубокий ровный рубец, явно недавно заживший. Слушатели ошарашено таращились на рубец, потом подняли растерянный взгляд на сестру Александру. Штакельберг сказал: «Грхм», штабс-капитан сказал: «Эх-ты!», полковник ничего не сказал, только головой качнул…

Ладонь свою сестра Александра так и оставила, и продолжала:

– И вот, вижу: все то, что сейчас случится, уже неотвратимо, перо уже коснулось листка. Я зажмурила глаза, – она и сейчас, перед слушателями, зажмурилась, – чтобы не видеть этого. Но я услышала. Нет, я услышала не гром, не грохот вселенной, хотя кто-то, наверное, слышал и это. Наш батюшка, что лазарет мой Могилёвский окормляет, это он так сказал: грохот распада вселенной. Как-то больше красиво звучит, чем страшно. То, что я услышала, было гораздо хуже. Я сразу открыла глаза. И увидела, что перо из неземной птицы ставит черную точку после последней буквы в слове-росписи: «Николай». Вторая чаша уже опускалась в бездну, полностью окутанная серым вонючим туманом, а из тумана неслись радостные вопли – освободились… А услышала я, когда точка была поставлена, хохот. Хохот освободившихся зверей. Не приведи, Господь, кому услышать, когда один-то хохочет, а уж когда миллионная их свора… И еще детский плач. Это уж совсем жутко было… Плач нерожденных детей, нерожденных родителей которых звери пожрали. Сожранная и нерожденная Россия… Не могу объяснить всего того, что навалилось…

– Да уж, – пробурчал полковник.

Остальные слушатели пробурчали нечто нечленораздельное. Все трое смотрели в одну точку на столе, где недавно лежала ладонь сестры Александры с рубцом от державной нити, которой не удержать никому.

– А один плач выделялся. Те уже ушли из ушей, а этот до сих пор остался, самый писклявенький из всех, но из всех один – живой, – последнее слово сестра Александра произнесла выразительным шепотом, и нечто вроде улыбки оформилось на ее тонких губах. – Живой, рожденный!.. Но он… как бы сказать, еще не рожден, но обязательно родится, – сестра Александра озадаченно задумалась. – Вот когда видела все это, так все понятно было, а сейчас… вроде и понимаю… ну, будто из совсем далекого времени он, зверьми окружен, но живой… Истекает кровью недожранная Россия, и он, маленький, плачет-просит, чтоб загнали зверей назад, чтоб нашелся кто-то, кто б нити в державные руки взял…

И вот, нет уже листка перед глазами, а вижу уходящий Царский поезд, и не надо за ним бежать, если ты стоишь на чаше правды, ибо Он тоже всегда на ней, и слышу сзади с чаши прыгать начали, чтоб туда, в пропасть, в туман серый, к радующимся освобожденным… А у меня внутри голос Государев: «Не оборачивайся…» Эх, дяденьки, и как только Он это сказал, так мне захотелось обернуться на этих прыгающих посмотреть! И страх вдруг взял: что ж все прыгают, значит, может оно не зря, одна останешься… Чуть губу себе не откусила, за голову себя схватила, криком закричала: «Не обернусь!» Эх, дяденьки, какие ж мы слабаки! Вмиг все забыто, один страх подлый и желание обернуться! Ну как же! Сзади же, из чаши правды прыгают, куда всю вселенную, зараза, только что сама звала!! Разревелась я тогда… И тут слышу родной голос, слышу то, что на листке у меня записано: «Держись и помни. Николай.» Вот такое вот я видела и слышала.

Полковник Свеженцев глядел перед собой в ту же точку на столе, и видел Царские часы: секундная стрелка – тюк, тюк, тюк, и встала: 15 часов 05 минут. А его полк РГК ведет интенсивный огонь по противнику снарядами, приготовленными и присланными Царем.

Штакельберг смотрел туда же и видел уходящий навсегда Царский поезд и бегущую за ним сестру Александру, которая пытается ухватиться за поручни последнего вагона. А отрыдавшие свое Георгиевские кавалеры и он сам остекленело смотрят ему вслед.

Штабс-капитану Видову тоже некуда было больше смотреть, кроме как туда же, и он видел проступающий портрет и заслоняющий его пепел от кострища.

– Сестрица, а дай листок посмотреть, – сказал Штакельберг.

Листок лег туда же, где недавно лежала ладонь с рубцом. Полковник глядел на него и вновь слышал тюканье секундной стрелки. И когда она встала, слушал тишину, ею созданную, и в первые в жизни понял, что означает «мертвая тишина»…

Барон Штакельберг слышал стук колес уходящего навсегда Царского поезда и слова, начертанные на листке, произносимые голосом, который он, было, слушал каждый день…

Штабс-капитан Видов слышал голос поручика Злынского, снимающего портрет: «Царствовал – виси, отрекся – уноси», гнал этот голос, а он не уходил. Хоть по ушам бей…

Глава 17

 – Во принес я вам метелицу, – сказал Штакельберг, – сильнее вчерашней. Теперь уж не разглядеть, да и наверное, уж от окна отошли. Господа, а мне пеплу не отсыплете?

– Отсыплем, только в моем авто. Надо же, как задуло, тут не пепел, нас сдует. Да и развезу я вас, куда кому надо. А вам-то куда? – обратился штабс-капитан к Штакельбергу.

– Вообще-то думал в Царском остаться, дело тут у меня. Питерскую квартиру мою разгромили. Какие-то большевики. Я еще в Ставке был. Когда громили, с женой инфаркт случился, потом парализовало. Неделю назад на юг ее отправил, к брату.

– А чего ж сами-то не поехали? – спросил полковник.

– Да она с братом и поехала, он человек надежный и при всех документах. А эти большевики, мне рассказывали, при погроме такое выделывали!.. Меру сволочизма, судя по рассказу, они превзошли. Кто это такие, кто-нибудь знает?

Все недоуменно пожали плечами, а штабс-капитан заметил, что в «Совдепе» мешанина партий, одна другой хлестче.

– Не-ет, – возразил Штакельберг, – судя по рассказу, хлестче этих нет. Ну уж и мою хлесткость к ним теперь ни одной мерой не измерить, ни одна мера не подойдет: любой большевик передо мной представ, пожалеет, что родился! А здесь мне надо выяснить, что да как с моей тетушкой. Она ведь во дворце при Государыне. И не знаю, толи оставят ее, толи… Письма ее, что прорываются, читать страшно: что там охранная солдатня творит! Вот и кручусь тут, прикидываю…

– Как я завидую вашей тетушке, – сказала сестра Александра. – Я ведь в Царское и приехала, чтоб во дворец попасть. Чтоб вместе с ними арестованной быть. Прошение написала – не приняли. Комендант, полковник Кобылинский, вообще-то неплохой человек, но не могу, говорит, взять из-за малого возраста.

Все трое недоуменно уставились на сестру Александру, а полковник спросил за всех:

– А сколько же вам лет?

– Четырнадцать.

Все трое пристыли с открытыми ртами, онемело пялясь на сестру Александру. Наконец, полковник выдавил:

– Вы шутите…

Тут в свою очередь удивилась сестра Александра:

– Чего ж тут шутить? Меня из-за этого во дворец не взяли!

Придя в себя, полковник только головой покачал, Штакельберг сказал: «Грхм», а штабс-капитан: «Эх, ты!»

Вдруг сестра Александра запустила руку в боковой карман и извлекла оттуда Царские часы, глянула на них и сказала:

– Только что встали. Пятнадцать ноль пять.

И все при этом повернулись в сторону дворца, который застилала метель.

– Дяденьки, а у меня спирт есть, – эту фразу сестра Александра произнесла после долгой паузы, как бы вкрадчиво-виновато. – Светлая идет, вам, наверное, можно…

Судя по тому, как «дяденьки» резко повернули лица на виноватый голос и как их лица при этих словах изменились, ясно было, что – можно, тем более, что – Светлая идет. Оказалось, что и рюмочки-мерочки тридцатиграммовые имеются в сестринской сумке, а у штабс-капитана в авто – бутерброды.

– Всегда беру, – сказал он, – когда еду куда-нибудь, на предмет непредсказуемости.

Все наотрез отказались трапезничать в авто, предпочтя «за столом по-людски, хоть и с метелью» и погнали штабс-капитана за бутербродами. На предложение сестры Александры «все-таки разбавить» ответили иронично-недоуменным гмыканьем: «Ох, уж эти дамы».

Первый тост был, естественно, за Государя и Его Семью. Второй – о здравии тяжко болящего Царевича Алексия. Третий – непьющая сестра Александра предложила за победу. Все трое угрюмо, молча, со вздохами и морщась, подчинились. И морщились не от крепости спирта. Все трое, профессионалы, каждый на своем месте, знали от чего морщиться.

Штабс-капитан, предлагая разливать четвертую, мрачно проговорил:

– Я вот, думаю, что делать, если у Риги тевтоны фронт прорвут и к Питеру выйдут?

– Ты ж говоришь, тут пятнадцать дивизий шляется, Берлин можно брать, – горько усмехнулся полковник.

– Это точно, но лучше с ними брать винные склады на Васильевском. Победа обеспечена… А я не зря про выход противника к Питеру. Дело в том, что штаб округа в Питере и его обширных, так сказать, окрестностях, контролирует только одно место – собственно штаб округа, его, так сказать, каменное здание, и больше ничего! И то, связь совдеповцы в любую минуту отрубят. О, уже налито!.. Я предлагаю, господа…

– Погоди ты, дай я предложу, – полковник поднялся с полной мерочкой в руках. – Я предлагаю за нашу… за нашего ангела-хранителя сего стола с метелью, кормилицу-поилицу нашу… Сашенька, за твои вечные четырнадцать лет…

– Во-во! – перебил штабс-капитан. – Сашенька, не слушайте отпускников-фронтовиков. Особенно после третьей рюмки. Они вот так к смерти приговорят! Да за то, чтоб тебе пережить эти твои четырнадцать лет на сто!! А может, может… тот голосочек, плач… это голос твоего сыночка будущего, а?

– Ну, тогда за вас! – сестра Александра тоже встала. – И мне налейте! – исполнено было мгновенно. – Чтоб было кому его мольбу-просьбу исполнить!

Опрокинуто было мгновенно, не морщась, и тут же повторено за то же самое. Повторено уже без участия сестры Александры. Дело в том, что с сестрой Александрой произошло то, что и должно было произойти с человеком, первый раз в жизни махнувшим неразбавленный (хоть и мерочку) медицинский спирт: глаза ее выпучились, рот открылся, нет, Слава Богу, она не закашлялась, но задышала, задыхаясь, открытым ртом, с ужасом в глазах: «Ой, гадость, ой, Господи помилуй!».

Следующее поднятие из-за стола тел и рук с мерочками, уже не такое резвое, было: за тех, кто не снял вензеля. Барон Штакельберг перевел эту здравицу на сестру Александру:

– Твоя О.Т.М.А. над крестом, Сашенька, это больше, чем вензель. Мой вензель – это принадлежность к службе, твой… Эх, а даже и не знаю… За наше «не знаю», господа!..

– …И ты мне, дорогой ты мой отпускник, тезка мой родной, т-ты мне про Приказ №1 нич-чего не говори. Я его в штабе округа первый держал, порученцу Лавра Георгиевича этот приказик я вручал, а он, порученец, мне рассказывал. Какая мордень была у Лавра Георгиевича. Когда он его лицезрел. Прихлопнуть бы этот совдеп одной ротой, да где ж ее взять. У совдепа рот побольше… И н-не н-надо мне… – штабс-капитан усмехнулся, кривляясь, – глаголить, так сказать, что этот чудо-приказ погубитель армии… Ну, вот я тебе сейчас … Господа, а почему не налито?.. Приказ пришлю, ну, вот, чтоб ты мать убил, а? Приказ №1! Ну, а ты, вместо того, чтобы этот приказ мне в гузно затолкать, я извиняюсь, Сашенька, а потом этим гузном на кол посадить, ты мой этот Приказ №1 выполняешь – мать свою убиваешь. А? И что, Приказ №1 виноват в убийстве твоей матери? А? – штабс-капитан еще раз выкликнул: «А?» и еще раз спросил, почему не налито, хотя налито было давно.

Все ждали окончания его речи, но похоже было, что заканчивать ее штабс-капитан не собирался.

– Господа, я, конечно, может быть излишне говорлив… О!.. Налито, но уж больно надоело писать, поговорить захотелось, а то я все пишу, пишу… штабная крыса. А я не крыса! Итак, господа, за – гузно! То есть, прошу прощения, за кол… за гузно на коле… на колу!.. этих…

– Иван Иваныч, вам ведь авто везти… – напомнила сестра Александра.

– Эт-то пустяки. Это непорядок, если при заправленном авто шофер не заправлен. И вот я заправлен!

Занудливое пьяное: «Мы жертвою пали…» двух тысяч глоток внезапная метель пристукнула и приглушила своим воем; разудалое пьяное: «Как ныне сбирается вещий Олег…» трех «заправленных» офицеров и одной сестры милосердия – разнесла по всему Царскому Селу.

– Итак, господа, а вот и заправленное мое авто. А вот и «заправленный» при нем шофер, ха-ха-ха… Так, тишина, господа, и – Бо-о-же, Ца-аря-а хра-а-ни-и!..

– Иван Иваныч, дорогой, не надо! – остановил штабс-капитана Штакельберг, – Ради Христа, не надо. Нету Царя, некого хранить, никто не царствует во славу нам, наша слава – тосты на метели за Царя отверженного, получается – богохульствуем, коли гимн поем.

– Ты думаешь? – штабс-капитан озадаченно задумался.

– Точно, – подтвердил полковник, который уже подумал. – Давай лучше «Славянку».

Но «Славянку» затянуть не успели. В воющем снежном кружении возник шум мотора, и через мгновение рядом остановился сам грузовик с открытым бортом, а в нем матросы с винтовками, числом шестнадцать экземпляров.

– Вот они, певуны!

– Контрики, мать их…

– О, и баба… да какая! Глянь, с отмовской царской печатью.

– Этих к стенке сразу, а бабу сначала к нам, а потом к стенке.

Восемь матросов спрыгнули за борти стояли, покачиваясь и матерясь, с винтовками наперевес. Остальные остались в грузовике.

– Да давай бабу сюда и хорош, – кричал один из оставшихся.– Ну, чего встали? Давай бабу за борт сюда и поехали…

– Погоди, боцман, никуда баба не денется, – оборвал кричавшего вышедший из кабины ладный аккуратный бородач в лапсердаке до колен и раввинской шляпе. – Ай, не хорошо, господа хорошие. О-о, да с вензелями николаевскими! Значит, приказ Совета и правительства не выполняем? Да еще и монархические песни горланим?

– Мы в сво-бод-ном государстве! – ответил за всех полковник. – И поем, что хотим. Вы лучше, сударь, следите за непозволительной при даме матерщине своих подчиненных! Кстати, непонятно, кто вы такие, и по какому праву на нас направлены винтовки?

Понятное дело, что полковнику все было понятно, но надо было что-то говорить, любой разговор любого противника в таких ситуациях отвлекает…

«Один выстрел успею сделать, то, что под шляпой – раскрою… У штабс-капитана оружие явно есть…»

Почти без движения губ проговорил тихо штабс-капитану:

– Твой самый левый, и сразу на пол… Сашу под колеса…

«А там как Бог даст», – уже про себя подумал полковник.

Человек в лапсердаке злорадно улыбался, он упивался своим всевластием над этими чуждыми элементами делу его жизни. Окончательному упитию мешала выпирающая наглость и небоязнь этих элементов, в том числе и этой бабы. Как смотрит отмовская стерва!..

– Да, я обязательно накажу своих под-чи-нен-ных за матерщину при даме, – злорадство расползлось совсем уже счастьем. – Матерщинники используют эту даму только один раз, а те, кто не успел отматерщинничать – два. Ребята, есть такие? По-моему нет, так что, ребята, только по одному!

Ребята хором заржали, а тот, кого назвали боцманом, опять за свое:

– Да хватит и одного, комиссар! Давай ее сюда!

– Тихо, боцман. В нашей сво-бод-ной стране, как совершенно правильно сказал господин полковник, все должно быть по закону, а по закону вам, увы, официально положен смертный приговор, согласно указу министра юстиции Керенского, ибо монархическая пропаганда запрещена. За нарушение – то, что я сказал, и отмена смертной казни к лицам данной категории отношения не имеет. И своими злостными криками, уважаемые «божецаряхранители», вы как раз под эту категорию и попали. Ношение Царских вензелей есть тоже монархическая пропаганда. Это приговор. А подписался… вы изволили спросить, кто я такой, представляюсь: член думской фракции ВКП(б), зампред Центробалта, комиссар совдепа Натан Берш.

– Рыба такая есть… – задумчиво сказал барон Штакельберг, на самом деле думая в том же русле, что и полковник, только по-другому: «Только бы стрелять полковник не начал до моего сближения с ними, а уж при сближении этого комиссара обхватим в заложники»…

– А ВКП(б), это что ж такое?

– А ВКП(б), дражайшие монархисты, это Всероссийская Коммунистическая Партия большевиков.

Избыток пытливости в глазах Штакельберга обратился в преизбыток.

– Так вы все большевики? – задумчиво-проникновенно спросил он.

– К вашему несчастью – да!

– А что это вообще такое? Больше… вас больше, чем кого?

– Нас больше, чем всех, – злорадствие плясало на толстых комиссарских губах, – даже, когда нас меньше!.. Гельсингфоргский спецотряд Центробалта по наведению революционного порядка в столице и ее окрестностях свою задачу выполнит. А потом нас ждет Москва.

«Гельсингфоргский?.. А этот, крайний слева, совершенный дебил, стрелять начнет от любого дерганья в его башке, и плевать ему на заложника, уложит его вместе с нами»…

Штакельберг сделал шаг вперед.

– Назад, господин вензелястый!

Штакельберг остановился.

– Гельсингфоргский? А среди вас убийц адмирала Непенина не имеется? – он сделал еще полшага вперед.

– А это которого? – из-за борта приподнялся боцман. – Командфлота? Имеется… – боцманские губы тоже расцветились злорадствием, но до комиссарского его злорадствие не дотягивало. – Нас тут трое. Тяжелый был, гад, еле перевалили за борт. И ты сейчас к нему… жаль, что море далеко, – боцман спрыгнул с грузовика.

– Море я тебе приближу. Перед тем, как «я к нему», я вызываю вас троих на дуэль. И вы мой вызов примите! Перед своей смертью за смерть моего друга я отомщу, – видя, как весь спецотряд слегка обалдел, в том числе и комиссар, Штакельберг продолжал, – Условия такие: вы трое против меня одного. У вас винтовки ваши, но без патронов, штыков хватит, у меня – ничего. Надеюсь, что вы не такие законченные дешевки, чтоб вызов мой не принять.

– Мы в рыцарские игры не играем, господин с вензелями, – злорадствие на губах и в глазах комиссара обратилось в яростную ненависть.

– В том, что вы даже на игры рыцарские не способны, никто не сомневается, и никто вам их не предлагает… – план с заложником ломался.

«…Ну, этих троих обезврежу, полковник, наверняка, будет стрелять в комиссара… значит, за мной те, кто в грузовике. А там как Бог даст… только бы этот дебил слева не начал раньше стрелять…»

– …Я предлагаю не игру, а дуэль. Итак, вышвыривайте патроны и – прошу ко мне, мои кулаки ждут ваших большевистских морд.

Боцман аж задохнулся от ярости:

– Ну, валяй! Думаешь, постесняемся брюхо твое выпотрошить!

– Да уж, ребята, не постесняйтесь! – Комиссар от ярости не задохнулся, а только побелел, обращаясь к барону, – И за это рыцарство твое дружки твои, «божецаряхранители», получат сполна!.. Мы их из рыцарей сначала прекрасными дамами сделаем, ха-ха-ха!.. на потрохах, из тебя выпотрошенных!..