Текст книги "Романы. Трилогия."

Автор книги: Николай Блохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

Глава 20

 Из метели возникли два матроса с надписью «Гангут» на бескозырках и красными повязками на рукавах. Они поднимали руки, тормозя грузовик.

– Давим, едем или остановим, полюбопытствуем? – спросил Штакельберг.

– Полюбопытствуем. Но и только! – при произнесении последней фразы полковник очень строго зыркнул на барона.

– По обстоятельствам, Ваше Высокоблагородие, – последовал ответ.

Обстоятельства не позволили ограничиться «и только».

– Вы кто? Где Берш? – обалдело спросил матрос, увидев открывшего дверцу Штакельберга.

Но вся его обалделость, целиком направленная на погоны с вензелями, не успела выразиться в другие вопросы. У второго тоже. Оба, притиснутые к кабине (обоих за грудки) Штакельбергом, молча и умоляюще глядели в избыточную пытливость, ожидая своей участи.

– Берш уплыл. На дно. И вы туда уплывете, коли вам на «Гангуте» не плавается. Большевики?

Последний вопрос прозвучал так, что оба притиснутых начали мотать головами: «Нет, – мол, – ни в коем случае».

– А ведь врете, – избыточная пытливость улыбалась, а притиснутым от такой улыбки стало совсем плохо.

– Не, – прохрипел один из них, – мы не в партиях, Вашблагородь… мы – вообще… Центробалт направил…

– А почему про Берша спрашивали?

– Так он же начальник наш из Центробалта. Он в этом грузовике сидел, когда туда ехал, – первый притиснутый повел глазами влево, второй даже мычать не мог от страха. – Велел бдительность блюсти…

– Ну и как, блюдете?

– Блюдем. У нас пост тута… А тута мичман наш пробежал, говорит, из Питера телефонит товарищ Лурьин, назад Берша требует. Увидишь, говорит, грузовик, останови и скажи Бершу… Там Бубликов в Богдановичку прибыл, состав на Москву готов…

– Вот так, значит… А кто ж этот Лурьин, если он зама Центробалта требует?

– А он и самим Центробалтом заправляет и вообще…

– Ладно, живите… только маузеры ваши отстегнуть и мне отдать! Быстро, или к Бершу поплывете!

Исполнено было мгновенно. Вид пулемета из-за борта хорошо вдохновляет выполнение приказаний.

– Если мичман еще раз прибежит…

– Не, теперь не прибежит, теперь только через два часа, когда нас менять.

– Ну и славненько! Счастливо оставаться, и не вздумайте сами никуда бежать. Впрочем, нет… Иван, там в кузове веревка была.

– Почему была – вот она. Помочь?

– Сам справлюсь.

Штакельберг, действительно, вполне оперативно справился сам: через две минуты оба стража ревопорядка с крейсера «Гангут» стояли привязанными спинами назад к одному столбу, а второй, доселе молчавший, обрел дар речи и, радостно улыбаясь, согласился:

– И пра-ально, Вашблагородь, теперь отбояримся, скажем, взвод с пулеметами напал…

– Видите, как все к месту, Ваше Высокоблагородие, – сказал Штакельберг, садясь в кабину. – И состав вам на Москву подан. Вполне уместно воспользоваться, раз сам Бубликов побеспокоился.

– А кто это такой?

– У-у-у! Сейчас познакомимся, если заодно не пристрелим. Лично я сожалеть мало буду… А ведь я был на этом «Гангуте», когда Государь его посещал в прошлом году. Может, и эти морды там были, хотя… тогда они были не мордами…

Перед парадным подъездом стояла толпа «братишек», стражей ревпорядка, и вразнобой гомонила. Толпа явно уже знала о Берше и грузовике и внезапное появление машины прямо перед подъездом встретила прекращением гомона и недоуменной тишиной, длившейся, правда, мгновение, ибо тишина была уничтожена боевым кличем барона Штакельберга. Исторгая совершенно непотребный рев, он вывалился из кабины с браунингом и маузером в руках, и понесся на толпу. Вслед за ним – полковник. Иван Хлопов сначала едва пулемет не уронил, когда по ушам его ударил чудо-звук, но быстро оправился, и пулемет его заработал вполне грамотно. Оцепеневшая от боевого клича толпа, была уничтожена пулеметом, редкие уцелевшие бежали прочь от особняка, а, судя по взрывам внутри здания, барон и полковник начали работать гранатами. Хлоповский пулемет после обуздания окон, перенесся на хлоповских руках в особняк и приступил к следующему этапу совместной с пистолетами и гранатами работы.

 Штабное авто сразу заняло позицию за колонной ворот во двор, ситуация позволила.

– Тэ-эк, наши в атаку пошли, – проговорил штабс-капитан, еще раз проверяя затвор «кольта». – Сашенька, ты как?

Сестра Александра ойкнула, вздрогнула и головой покачала, услыхав боевой клич барона Штакельберга.

– У меня в порядке, – тихо сказала она чуть позже.

Ее винтовка была наведена на крайнее окно, где виднелась суета многочисленных теней.

– Он дом своим криком не завалит, как думаешь? – тоже тихо спросил штабс-капитан. – Надо же, ведь в общем-то, худой! Откуда ж такая мощь в легких?! Пулемета нашего выручателя не слышно…

Суета теней в левом окне резко увеличилась и одна из них обозначилась высовыванием по пояс фигуры в бескозырке. И сразу же исчезла назад, сраженная пулей из винтовки сестры Александры. Тут же взялся за работу «Кольт» штабс-капитана: из подъезда с воплями повалила матросская толпа. Ни один из них двор не пересек, до забора не добрался. Тех, кто выпрыгивал из окон первого этажа, ждала та же участь. Больше из подъезда никто не вываливался, из окон не высовывался, но взрывы, стрельба, крики, иногда перекрываемые баронским боевым кличем, говорили о том, что внутри особняка баталия разворачивается вовсю.

– Дяденька Иван, бежим в подъезд к нашим!

– Тихо, Сашенька, не голоси. Какой у нас с тобой приказ?

– Да ведь не лезет никто больше, а там!..

– Сестра Могилевская, разговорчики! Выполнять приказ до получения нового!..

Новый приказ был получен через три минуты, в течение которых вновь нашлась работа для «Кольта» штабс-капитана, а также были использованы две гранаты: оказалось, что кроме подъезда имелась незаметная дверь из подвала, скрытая за выступом – из нее повалила новая орущая толпа.

Из большого цокольного окна, что над дверью, тоже начали выскакивать. А из двух окон первого этажа показались полковник и Иван Хлопов со своим «Кольтом». После окончания совместной работы, полковник махнул рукой штабс-капитану и сестре Александре, призывая их в особняк.

– Вот, Сашенька, теперь идем. Располагайся чуть сзади меня, через каждые десять секунд оглядывайся, что-кого интересного сзади увидишь, мне сигналь.

Но ничего интересного сестра Александра не увидела ни спереди, ни сзади, кроме валявшихся трупов. Штабс-капитаном было выпущено две короткие очереди из кольта и два раза работали гранатами.

Со своими встретились в большой гостиной, в которую упиралась парадная лестница. Степень заплеванности и загаженности большой гостиной шокировала, лицезрение увиденного вызывало содрогание.

Глядя на угрюмую усмешливость, наполнившую избыточную пытливость, штабс-капитан спросил:

– Бывал здесь?

– Приходилось. Шесть лет назад. «Школа злословия»… Слышал о таком бессмертном произведении английского драматурга Шеридана?

– Не только слышал, смотрел.

– И теперь смотри, – Штакельберг кивнул на перевернутое кресло, оно было прожжено, изрезано и чем-то залито. – Это кресло хозяйки дома, она больше всех изголялась… Нет таких камней, которых бы она не бросила в Государя и Его Семью… Опора трона!.. А я стоял, слушал и даже башкой своей подмахивал!.. Иван, ну где ты там?!

– Да тут я. Веду… – послышалось откуда-то сверху.

И через пару минут в большую гостиную были втолкнуты двое штатских.

– Точно там, где ты указал, там и нашел их. В черном кабинете, – Иван Хлопов рассмеялся. – Одного под диваном, другого – в шкафу.

– Под диваном – которого?

– А вот этого, – Иван Хлопов указал на дрожащего лохматого с усиками и бородкой.

Увидав Штакельберга с вензелями и сестру милосердия с О.Т.М.А. над крестом, дрожь в нем чуть поутихла и он спросил:

– Кто вы такие и что происходит?

– Это и есть Бубликов, знакомьтесь, господа! – От вида направленной избыточной пытливости Бубликов задрожал вновь. – Я вот думаю, – задумчиво продолжал Штакельберг, то ли сесть тебе предложить, то ли по диван опять отправить, где самое твое бы место?

На вопрос ответил полковник:

– Предложи сесть. Иван, все чисто?

– Все, Вашвысокблагородь, единицы рассеянных опасности не представляют.

– А вы, значит, и есть Лурьин, который Центробалтом заправляет, – обратился полковник.

– Не только Центгобалтом, – последовал ответ.

Произнесено было усмешливо-надменно.

– А в шкафу как долго намеревались сидеть? Из шкафа Центробалтом командовать как бы затруднительно.

Усмешливая надменность чуть припогасла:

– Кто вы и что вам надо?

На вопрос ответил Хлопов:

– Мы те, кого ты видишь, а надо нам… ликвидировать бы Центробалт со всей его сволочью и с тобой во главе, да, увы, руки, видать, коротки.

– Видать, – усмешливая надменность вновь заиграла на толстых губах. – У меня есть другое предложение, господа. Вы, господин полковник, будете назначены председателем военного отдела исполкома Всероссийского Совдепа, то есть, министром обороны –мы это так называем.

– Так туда уже Керенский «сосватан».

– Это несерьезно, – Лурьин повернулся к штабс-капитану: – Все, что по линии Временного правительства – несерьезно, ваш патрон – это тоже несерьезно и временно. А должности для ваших друзей, – Лурьин вновь обращался к полковнику, – вы распределите сами.

– Иван, назначь меня палачом для команды «Гангута». А может, захватим его сейчас, а? Он ведь уже на Невском рейде стоит. На нем отпуск проведешь. На лодке ночью доплывем, а с остатками команды – как с этими здесь.

– Увы, господин штабс-капитан! С артиллерией «Гангута» я справлюсь, а вот с управлением корабля… профессионал нужен.

– Так на месте найдем.

– Не найдете. Офицеров на «Гангуте» нет. Они все разделили участь адмирала Непенина.

Барон Штакельберг, внутренне привздрогнув, более внимательно глянул на Лурьина, и теперь сожалел только о том, что в черный кабинет направил Хлопова, а не пошел туда сам. Да просто изрешетил бы шкаф, не задавая вопросов – и все! А теперь что с ним делать? Палачом полковник пока еще никого не назначал. И тут…

– Э, барон, что с тобой? – Штабс-капитан даже за руку его взял. – Ты что?

Полковник ничего не сказал, он направил свой взгляд туда, куда глядела вдруг окаменевшая избыточная пытливость, на которую стало страшно смотреть. Барон Штакельберг смотрел на правый мизинец комиссара Лурьина, точнее, на надетый на него золотой перстень, на котором черной эмалью было выписано «Р.Ш.». Барон Штакельберг видел сейчас искровавленный безымянный палец своей парализованной жены, с которой оно было сорвано во время погрома его квартиры. Парализованная левая часть тела не болела, болел незаживающий правый безымянный палец.

– Прости, Рудик, подарок твой… Ах, болит… сорвали…

Она металась и плакала, а он гладил ее по голове, пытаясь успокоить, и говорил:

– Бог дал, Бог взял – не тужи о нем, а дай-ка пальчик твой поцелую…

Глава 21

 Комиссар Лурьин понял взгляд этого страшного человека с вензелями. Комиссар Лурьин имел только одну в жизни слабость: он страстно и беззаветно любил чужое золото, и та золотая вещь, на которую падал его взгляд, должна была рано или поздно упасть в его карман. После второго марта два понятия, «рано» или «поздно», преобразовались в одно, «сразу». Во все экспрприяциях и погромах (по спискам) ближайших причастных ко двору, участвовал лично: не мог отказать себе ни в удовольствии от погрома, ни в блаженстве от утяжеления кармана. А карманы за неделю тяжелели так, что никакие штаны не выдерживали, и частенько приходилось их содержимое перекладывать в более надежные места. После разграбления и разгрома дома графа Фредерикса – министра двора, зятя генерала Воейкова, поджигал разгромленный дом – сам. Очень впечатляюще горело. Следующей была казенная квартира Воейкова, откуда, правда, было взято до обидного мало. Ну, а потом уж черед всяких мелких настал, вроде этого, с вензелями…

«Этот с вензелями» оторвал взгляд от перстня и смотрел теперь в комиссарские глаза.

– Сашенька, сними с него перстень и возьми себе, он твой, до жены все равно никогда не доеду… Прошу всех оставаться на своих местах, я сейчас…

Барон Штакельберг вышел из большой гостиной, и было слышно быстрое цоканье подковок его сапог о мрамор парадной лестницы. Еще через минуту цоканье послышалось вновь, и через мгновение он вновь появился в дверях. В каждой руке он держал по шашке в ножнах. Одна из них полетела в сторону комиссара Лурьина. Тот поймал ее и понял, что сейчас предстоит.

– Предстоит поединок, господа, – негромко и размеренно сказал барон Штакельберг.

– Рудольф Александрович, перестань, – морщась проговорил Иван Хлопов. – Эти ваши дворянские штучки… Поставим его к стенке, как они это делают.

– Мы – не они.

– Действительно, ни к чему. Я тоже против, – сказал полковник.

– Ваше «против» в данном случае, Ваше Высокоблагородие, силу приказа для меня не имеет. Сейчас приказываю я, а приказ мой вот какой: если он убивает меня, то вы его отпускаете.

– Э, нет, – воскликнул Иван Хлопов. – А вот этому приказу я не подчинюсь! Чтоб он потом с гангутской шайкой снова по городу шастал, ревпорядок наводил?!

– Подчинишься, Иван. Иначе поединок смысла не имеет: победитель должен остаться жить, а не быть поставленным к стенке. Ну, а наша Могилёвская рассудит, кому жить. Помогай, Матушка Пресвятая Богородица! Прошу, господин-товарищ Лурьин.

Штакельберг обнажил шашку и бросил ножны в сторону. Господин-товарищ Лурьин сделал то же самое. Он спокойно и сосредоточенно смотрел на шашку противника, помня наставления учителя фехтования в актерской школе (был и такой эпизод в его богатой автобиографии): не смотреть противнику в глаза, только – на клинок. Страха сейчас не испытывал, уверен был, что если победит он, эти – отпустят, чего сам, естественно, не сделал бы никогда. А победа его вполне может случиться, сразу видно, что по части шашек его противник со страшными глазами – не профессионал. Шашака – не кольт, шашка рубит, при поединке шашками колющие выпады – себе приговор. Скрещивая шашки, надо выжидать момент для кистевого короткого рубящего удара без размаха, ибо размах в поединке шашками – тоже себе приговор…

Да, он был сосредоточен и спокоен. Тот удар страха, когда он, услышав взрывы и выстрелы, в шкаф залез, прошел, выветрился весь. Когда его по дороге сюда пинал этот гой с пулеметом, страх еще оставался, но был уже разбавлен расчетом: сколько золота предложить этим пулеметчикам за свою жизнь. Много золота было жалко, готовился к торгу, но что золото должны взять – не сомневался. И вот, оказывается, без золота можно! Главное – страх опять в себя не впустить. Как шутил его папа, улыбаясь несравненной своей толстогубой улыбкой: «Все жадные и трусы. Исключений нет. Храбрым не станешь – и не надо, но и жадным не оставайся, становись очень жадным! – и очень заразительно смеялся при этом, а отсмеявшись, добавлял, – Очень жадные сильней очень храбрых…»

Первые скрещивания, первые звоны друг о друга шашек выявили полное равенство противников, стало ясно, что проиграет тот, у кого раньше рука устанет. Комиссар чувствовал, что рука у худощавого противника явно сильнее, и решил форсировать события: надо очень сильным ударом отбить подальше клинок соперника и таки сделать колющий выпад, быстрый и короткий, но колющий. Это будет только видимость, шашка должна скользящим движением туда-сюда пройтись по шее противника, голова не отпадет, но жизнь из головы уйдет мгновенно. Хорошо казачки точат свои шашки, да и сталь отменная! Главное – взгляд только на шашку. И именно в тот момент, когда он протвердил в себе, что есть главное, взгляды противников встретились. Следя за уходящей от удара влево шашкой Штакельберга, яростные комиссарские глаза напоролись на окаменевшую избыточную пытливость. Пересечение взглядов состоялось. А за мгновение до пересечения мысль озарила: вот он, шанс, вот форсаж событий! Шашка противника ушла влево настолько, что – вот мгновение для выпада! Но мгновения озарения и пересечения – совпали, выпада не получилось, рука дрогнула, взгляд окаменевшей избыточной пытливости мгновение озарения на мгновение парализовал. Его душа, душа самого жадного человека обозримых пространств, душа, переполненная жаждой мщения за все и за вся, жаждой убийства всех и вся на ненавистной этой гойской земле, всегда чувствовала, что есть в природе то, что сильнее всей ее переполненности, всегда страшилась этой встречи, и вот – нарвалась. И в самый ключевой момент своей жизни…

Сумма этих чудо-качеств – сверхжадности, сверхмстительности, сверхжажды убийства неодолима в этом мире ничем, кроме одного – русского воина. Не убийцы и не мстителя, но – воина. Всегда с потаенным страхом переполненная чудо-качествами душа чувствовала, что есть он, и рано или поздно, встречи не миновать, и вот она – встреча, и в самый ключевой момент поймана. Взгляд на взгляд – яростная мстительность самого жадного человека обозримых пространств против незлобивого спокойствия защитника этих пространств от самых жадных. И самое страшное для всех, на кого вот так смотрят эти незлобивые глаза для самых жадных и самых мстительных в самый ключевой момент – абсолютная уверенность в правоте и силе Той, на Кого эти глаза уповают. Эти глаза не боятся пересечения взглядов ни с кем, хоть с самим сатаной, из них льется бесстрашие вне меры мирских понятий: «Могилёвская рассудит. Пресвятая Богородица, помогай!» И больше рассуждать не о чем, думать не о чем, бояться нечего – в Твоих Руках моя жизнь, а в моих руках – Твое благословение. Коли смерть, то сразу к Тебе, коли жизнь – Сама дальше и направишь».

Парализация самого жадного человека обозримых пространств длилась мгновение, но именно в его протяженность влился выпад противника, быстрый и короткий. Скользящим движением шашка прошлась по шее, голова осталась цела, но жизнь из нее ушла мгновенно. Хорошо казачки точат свои шашки, да и сталь отменная…

– Рудольф Александрович, я не могу взять этот перстень.

– Можешь, Сашенька, и уже взяла. Это приказ. Там, где сейчас моя жена, я уже никогда не доберусь. А он тебе не для форсу, а для службы. Так, как дарено, так он и послужит… Ну что ж, – барон Штакельберг устало смотрел на поверженного. – Могилёвская рассудила. Что дальше? Этот-то, который из-под дивана, где?

«Этот», который из-под дивана, сидел на диване, куда его усадили, и изнемогал от ужаса и неизвестности своей участи. Да, зарезанного комиссара Лурьина он ненавидел всеми фибрами своей души, не самой жадной в окружающем пространстве. Ну так натерпелся нынешний хозяин железных дорог русских от этих совдепов, Центробалтов!.. Ужо так бы их, мерзавцев… Увы, нечем, Что хотят, то и делают. И откуда, и так быстро их так сразу столько повылазило?! Но четверка предстоящих перед ним старорежимников, вместе с этой девкой явно принадлежала к тому миру, который его не самая жадная душа не то что не выносила, но никаких фибр ее не хватит, чтоб источить из себя ту ненависть, которая сидела в ней к тому ушедшему миру. Особенно, почему-то знобило от вида этой девки. Со всеми этими совдеповцами, центробалтовцами сквозь ненависть кое-как ладил (а куда денешься?), дипломатничал, балансировал, чувствуя уже, однако, что кончится все одно – плохо. Естественно, он не представлял масштаб безумия и кровавой оргии победителей, с кем он сейчас балансирует, но возврата мира ушедшего боялся панически и, наталкиваясь на людей – олицетворение ушедшего, испытывал вот тот самый озноб, что сейчас. Но, если спросить его: «А что так?» – вразумительного ответа не дождешься, а отвечать, что то, что уже наворотили сейчас, лучше прошлого, он не станет, ну не законченный же он все-таки дурак. Отвечать, что его озноб – это не проявление каких-то личных его умственно-физических качеств, а прыжки и дыхание бесов внутри его не самой жадной души, он тоже не станет, ибо в этом вопросе он дурак законченный, выходить из дурости не собирается и университет за его плечами в этом ему не помощник. И если сказать ему, что не будет никакого мщения от людей перед ним предстоящих, если старый мир вернется (хотя мстить и есть за что, но просто турнут тебя из министров путейских снова в путейские инженеры, где самое твое место, ибо мир, основанный на помазанничестве Божием, не мстит), то он этого не поймет, все, что могло чего-то понимать, съедено дыханием, сидящем в его душе.

– Да не дрожи ты! Неужто думаешь, что я и тебя на дуэль вызову? – голосом, полным гадливости, сказал барон Штакельберг, кладя шашку в ножны. – Господа, по-моему, это оружие вполне приличный довесок к нашему арсеналу.

– Вашвысокблагородь, а я из окна в торце пушечку видел, во дворе стоит, и снарядов при ней пять ящиков.

– И я видел. Пушка – гаубица универсальная 88 миллиметровая, годится для настильной стрельбы и навесной. Чего предлагаешь?

– А что, если на посошок – по Таврическому?

– Гхм, – неопределенно буркнул полковник, но глаза выражали полное согласие.

– Нельзя по Таврическому, – сказал штабс-капитан; с сильным огорчением прозвучало. – Там женщин полно: секретари всякие, машинистки, мальчишек-курьеров больше, чем у Хлестакова. Аппарат, так сказать, управления… Он у этих избранников больше, чем во всей бюрократической Царской России. Именно так ее называет теперь Лавр Георгиевич.

– Жаль, – вздохнул Штакельберг. – Значит, в Москву… в составе, аж самим министром забронированном для ревохранников Белокаменной… Так что перекрикивать паровоз не для чего. Да, Сашенька, ты ж в том эшелоне ехала с Георгиевскими кавалерами прижучить в Питере вот этих!.. Глянь, как дрожит! Сказал же, что нечего тебе бояться! Так вот, Сашенька, это ж он вас в Вырицкий тупик загнал и три дня продержал – его приказа послушался ваш командир. А в Могилев он приезжал оформлять арест Государя.

Сестра Александра сделала два шага, что отделяли ее от дрожащего Бубликова и замерла перед ним. И от ее взгляда его парализовало так же, как товарища Лурьина от глаз Штакельберга. И даже озноб парализовался. И тоже на мгновенье. Вот только шашкой по шее не последовало.

– Да что ж я мог сделать! – почти завыл вновь задрожавший Бубликов. – У меня ж тоже приказ! А я, господа… а я и не думал, что Георгиевский эшелон подчинится!.. И никто из нас не думал! Керенский метался по Таврическому: «Спасайте революцию!..» Львов с Гучковым бежать приготовились… А я что, я – нет, у меня приказ… я б сразу сдался… Никто не думал, господа…

– Мы тоже, – угрюмо произнес Штакельберг. – А теперь и думать поздно. Да отойди ты от него, Сашенька, а то он умрет под твоим взглядом. Кто нам тогда состав подаст…

– А он уже подан, на резервном пути стоит, на Николаевском.

– А вроде нас до него охотников не найдется?

– Вроде вас, наверное, и взять негде. Там ведь объявление висит, кому состав предназначен. Кто объявление видит – всех сдувает.

– Представляешь, как вокзальный люд обрадуется, когда вместо этих – с твоими мандатами мы прикатим! Кстати, и поездная бригада – та же. Так что, давай, звони по телефону, чего не дописал – пиши, ставь печати, время не теряй.

– Дяденьки, а как бы мне в Могилёв? Не поможете?

«Дяденьки» глянули друг на друга, а штабс-капитан за всех резюмировал:

– Свиньи мы в погонах, а не дяденьки. Сашенька, прости, окаянных, завоевались.

– Оформляй маршрут через Могилёв, – тут же последовал приказ Штакельберга. – Чего головой качаешь? Какая разница? Крюк невелик. Литерный поезд, его хоть через Севастополь тащи. До Могилёва без остановок. Своим скажешь, монархисты били, под стволами держали – ты и переоформил все. Это, если кто-нибудь из недобитых в Центробалт вернется. Сюда кто заглянет – поверят.

– Скажите, Бубликов, а эти матросы сюда никакой казны своей не привезли? – спросил полковник. – В Москву ведь ехать, да и провиант…

– Провиант уже в поезде, в товарном вагоне. Казна?.. Какие-то два ящика в Черном кабинете есть.

– Иван, придется тебе еще раз наведаться в Черный кабинет. Глядишь, может и казначей вместе с казной под диваном застрял.

– А почему он Черный, Рудольф Александрович?

– Так там же мебель черного дерева. Что, не заметил?

– Да как-то…

– Ты прямо с секретера большого начни, что справа от двери. Кстати, ну-ка… – Штакельберг засунул руку в боковой карман полуштатского френча на убитом и извлек два ключа на колечке. – На, Иван. Думаю, это они. Впрочем, у такого хозяина Центробалта таких ключиков от всякого разного…

– Маузер на взводе держи, и поглядывай, – напутствовал полковник. – А что, часто ты бывал здесь? – обратился он к Штакельбергу.

– Достаточно. По службе я ж к генералу Богдановичу ходил, ну и несколько раз в этой гостиной на посиделки нарывался, именуемые са-ло-ном. Посиделочники, то бишь, министры, губернаторы и всякие прочие фрейлины и дипломаты, случалось, и архиереи «са-ло-ни-ли» злословием. В этом кресле, столь очаровательно уделанном братишками, она им внимала, а в Черном кабинете она эту «салонинку» на бумагу переводила… Злой я стал, господа!.. Последний раз был здесь в тринадцатом. Генерал Богданович просил меня помочь бумаги покойницы разбирать. Естественно, в Черном кабинете. Прочел я пару бумаг о Государе, и аж зашатало… Матерщина братишек несет на себе меньше зла, чем салонная изысканность. А может, сожжем все тут, а?

– Не стоит, Рудольф Александрович, – сказал, поморщась, полковник. – Если б при атаке возникла необходимость – без сомнений, а теперь нет. Сам не сгорит – пусть стоит, не мы его строили… О! Слышу, наш Иван чего-то тащит.

Действительно, возник скрипливый скрежет от чего-то, ползущего по полу, и вот в дверях возник Иван Хлопов. За две веревки он волок за собой два больших жестяных ящика.

– Вот, братья и сестры… богатенько живут братишки. В этом – деньги, битком, а этот тяжелый не мог вскрыть, штыком надобно.

– Ой, и сколько же здесь? – испуганно спросила сестра Александра, изумленно глядя на пачки сотенных царских купюр.

– Миллиона полтора, – ответил штабс-капитан.

– А по-моему, больше, – прошептал Бубликов. – Откуда ж столько?

– Да флотская касса из Гельсингфоргса, – сказал штабс-капитан. – Там больше было. Скоро и путейские денежки ваши такая же участь ждет. Давайте тяжелый вскрывать.