Текст книги "Романы. Трилогия."

Автор книги: Николай Блохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

– Кресту твоему покланяемся, Влады-ко, – загремело над стоящими, несколько разрозненных вялых голосов поддержало, а на десятом повторе радостно орало, гремело-громыхало до горизонта и за него тысячеголосное: «И-эх! Кресту Твоему...»

Тысячи глоток не молились, они радостно орали: «И-эх! (Кулаком вверх – даешь!) Кр-ре-сту Твоему...» Разудалый ор несся к небесам, обращаясь в слышимую ими молитву.

И тут улыбающееся лицо гремящего отца Владимира стало вдруг меняться, и вот уже гремящее пение обрамляла не улыбка. Изумление и испуг с остатками улыбки – вот что выражало его лицо, а вытянутая правая рука указывала на солнце, на которое он смотрел. Смотреть было можно, полупрозрачные облака гасили слепящую яркость, белый диск не прогонял взгляд глаз, на него направленных. На расстоянии пяти его диаметров вокруг диска, также не слепящее, сияло кольцо, а на кольце, сверху, стоял крест и сияние его было ярче диска и медленно, но явно усиливалось. Все лица орущих повернулись туда, куда указывал перст отца Владимира. И вот, все глаза орущих устремлены на крест. И – взрыв тишины. Обвальной, ошарашенной, живой. И – взрыв рева (кулаки вверх) – Ур-ра!.. Это «ура» отстоит Москву и возьмет Берлин. Этому «ура» не страшны ни приговорные директивы отцов-командиров, ни убойный огонь противника. «Ура» на лучах сверкающего на небесах креста. Отец Владимир опустился на колени, все орущие тоже, и сразу перестали орать, теперь не ор, но мощное пение устремлялось к небесам и не глотками, а душевными рупорами, вдруг соткавшимися для общения с крестом.

Генерал Гепнер, только что вылезший из машины, завороженно смотрел на крест и все, что под ним.

– Что это? – растерянно спросил он сопровождавшего его начштаба.

– Да это гало, экселенц, преломление света через микрольдинки в верхних слоях атмосферы, бывает до десяти колец вокруг солнца. Я много раз наблюдал. У меня ведь сначала физфак Гетингена, академия Генштаба после.

– А крест?

– Что «Крест»? – переспросил начштаба.

– Крест под кольцом откуда? Почему?! – очень раздраженно прозвучал вопрос.

– Вообще-то это побочное явление у гало очень редкое, пока необъяснимое, как бы выверт...

– Выверт?! – уже почти прорычал Гепнер, «в ж...у бы всему вашему Гетингену затолкать этот «выверт»... «Не-объ-яс-нимое», вашу...» Нет, вслух свою мысль, что отмечена в кавычках, он не произнес, вслух он произнес:

– Кольца вы, герр гетингеновец, много раз наблюдали, а крест?!

– Нет, первый раз вижу, вообще-то свидетельства о нем только историко-литературные.

– Так вот он!

– Экселенс, – начштаба как бы даже с сожалением глянул на Гепнера, – но у меня есть более важные задачи, чем лицезрение креста на небе, – выполнять ваши приказы, сейчас на мне платформы для танков, ведь мы поворачиваем на Москву.

– С платформами все решено, – уже успокоено сказал Гепнер. – Канарис обещал, что платформы будут, а значит, уже едут, что он обещал, то делает... А вот мне Ртищев рассказывал, что такой вот крест-гало целый день стоял над войском императора Константина, он на полтыщи лет старше нашего Барбароссы, а рядом с крестом надпись галлопировала – «Им победишь». А?

– Эк-се-ленс! – начштаба, широко улыбаясь, покачал головой, – целый день, да еще с надписью... Да это легенда, гало ж живет минуты, а уж надпись... Гало тут не при чем. Все это выверт фантазии летописца.

– Вроде как крест – выверт у гетингентского гало?

– Выверт летописца хлестче.

– Однако Константин противника разбил. М-да... И гало тут точно ни при чем. О! А вот и главный наш вывертщик-летописец.

Через бревно левады перелезал Ртищев. Шатаясь, он подошел к Гепнеру и вскинул руку в римском (ныне всегерманском) приветствии.

– Ну что, – смеясь, воскликнул Гепнер, – на полк уже набрал? А на взгляд, навскидку, они дивизии стоят. Нет, а как орут!

– Они не орут, они поют, они – молятся.

– Быстро, однако, у них...

– Так ведь все отнято было, крест в первую очередь, а внутри-то сидело, ожидало и, вот – вырвалось.

«Интересно, а мои танкисты, Европы победители, станут вот так?.. Чтоб вот так вырвалось, на крест глядя?» Вопрос повис без ответа. «Без креста они лезли на пули по приказу директивы номер три, и – горы их трупов перед блиндажом. А с крестом? Атакующих пули не берут, как говорит главный вывертщик? Что ли он их на себя возьмет, как тогда в 16-м?» Поежившись, Гепнер глянул на крест, который становился все ярче.

– Даже не верится, на них глядя, что они так пошло толпами сдавались.

– Так, экселенс, в самолет, который тебя расстреливает, стрелять нельзя, потому как за это тебя родные чекисты расстреляют, а со столба по радио Левитан вещает как рядовой Рядкин топором взвод танков изрубил, ур-ря... Ну и куды крестьянину податься?!..

– Однако, Федор, не вижу энтузиазма?

– Энтузиазм есть, экселенс, сил нет. И то, что вижу сейчас, – перевариваю.

– М-да... А у меня несварение от того, что вижу сейчас. В отпуск поеду, с собой прихвачу ваш KB бронебойный (да – ваш! Не перебивай по пустякам) под его ствол Гетинген поставлю и дам срок профессорам – до утра. Чтоб к утру про выверт у гало в виде креста представили полное разъяснение сего выверта. Иначе... Что будет с Гетингеном, если в него полный боекомплект бронебойного KB всадить? А?

– Так, экселенс, – ошметки. Ну, а вам – трибунал!

– А если к утру представят?

– Да нет, не представят, однозначно – трибунал. Пожалейте нас сирых и меня в первую очередь. Такого начальника лишимся.

И тут оба расхохотались.

– Не надо ничего представлять, Эрик, любуйся, пока видим, уже слепить начал, – Ртищев перекрестился.

– Федор, а если мне?

– Вперед Эрик, да не оглядывайся ты. Ему очень не нравится, когда оглядываются назад.

Через три года Эрик Гепнер будет приговорен к расстрелу за участие в покушении на Гитлера. И заявит только одну просьбу перед уже поднятыми стволами: перекреститься, как научил Ртищев, и пропеть «Кресту Твоему...», как учили его взятые Ртищевым пленные. Но это далеко потом. Сейчас уже не было видно солнца и гало вокруг него, виден один крест во вселенной, которой он хранитель, и слышно только могучее хоровое: «Кресту Твоему покланяемся Владыко, и святое воскресение Твое – славим!»

Полковник Ртищев и отец Владимир сидели в бывшем карцере бывшей пересыльной тюрьмы, ныне Владимирском соборе, и пили чай.

Только что закончили обсуждение об обратной перелицовке.

– Может, все-таки оставишь тут икону свою, а, Феденька?

– Нет, батюшка, место этой иконы там. Да еще и с тебя возьму. Штук десять крестиков от Патриарха Тихона. Надо же, еще и остались!.. Аж страх меня такой пронзал, когда увидел, что остались... До сих пор колотит...

– Так что ж страшного? Радость одна. Ну, сам посуди, ну мог Господь допустить, чтоб кому-нибудь не досталось?

– Эх! – только и сказал Ртищев. Еще и головой качнул. – Ну, а теперь благословляй в дорогу, трогаемся мы. На Москву. Считай, что приглашен ты на освящение того храма, куда икону везу. Батюшка б был жив. Почему-то в Берлине не дали добро, чтобы наших с твоими крестами вооружить и с собой взять.

Тяжко вздохнул отец Василий и грустно сказал:

– Да оно, наверное, так и нужно, наверное, это все-таки не Берлина решенье, а вот Ее, – отец Василий кивнул на Ртищевскую икону «Владимирской», она стояла на подставке у стола.

– Нашим-то ведь надо немецкую форму надевать, как у тебя. Гот мит Унс на пряжке. А ведь нету там ни Гота, ни Унса. У нас ведь Он, только у православных, у нас только Гот мит Унс. Как бы мы ни изгадили его, дом наш, дом нашей Царицы Небесной, Домохозяйки нашей, не примет Она овобождателей в чужих мундирах с чужими штыками.

– Да ведь как оседлали вражьи силы дом Ее! – вскипел Ртищев. – Скинуть их надо!.. Иначе полная трагедия!..

– Успокойся, Федечка, – отец Владимир положил руку на плечо Ртищева, – нет и никогда не будет у Церкви Православной трагедии, всегда торжество. И когда не отбились мы от второго нашествия, изъятели из окладов, в алтаре куря и плюясь, алмазы выковыривали, когда ты меня на плечах отсюда выносил, когда крестики раздавали, когда из Берлина добро не дали. В Москву вот едешь, святыню свою везешь и не ясно, доедешь ли, довезешь ли, – все это торжество Православия. И его никто никогда из иноземцев не пойдет освобождать, да оно в этом и не нуждается, оно всегда свободно, даже в этом карцере сидя и доходя, оно дойдет до радости жизнью и дыхания благодатью. И вообще, никто никогда никого не освобождал. С оружием на чужую землю входят, только чтоб захватить ее. Было в истории только одно исключение – это наша Русь Православная, которая всегда была освободителем и всегда освобожденные в благодарность предавали или собирать предать. И тут воля Божья, а значит, и торжество. В карцере сидишь, матерщиной окружен – слава Богу за все; крестики патриаршие раздал, в молитве грандиозной утопаешь – дивны дела Твои, Господи; накрыли с воздуха в день Всех святых, на Руси просиявших, – да будет на все воля Твоя и святых Твоих, Господи!

– На проводе Канарис, слушаю тебя, Эрик.

– Вилли, тут на мою вторую дивизию речка одна напоролась, точнее, мы на нее, а на карте ниточкой, а ниточка эта, эх... Речка называется Курва, а впадет она в Мрылду, а та в Лярву...

– Ну, знаю. Эрик, давай быстрей, в пять сторон отбиваюсь, Клейст на Днепр напоролся, так скулить перестал, смирился, поскуливает только. Так что у тебя с этими речками? Кстати, они переводятся как? У тебя ж там переводчик экстра, хочу себе забрать.

– Мне нужнее, я те заберу! – взорвался Гепнер. – А насчет перевода... Переводчик только хохочет, когда по-русски их вслух произносит, так вот «быстрей»: дно этой Курвы сплошной ил метровой толщины. Ни танк, ни лошадь не пройдут. И разведданных на эту тему от тебя не было. Нам куда и где, и когда?

И тут взорвался Канарис:

– А вот я сейчас пошлю тебя... Куда? Дальше этой Курвы, что даже переводчик не переведет! Я с 22-го июня дома не был!! Сплю то на столе, то под столом! Когда вы с Гудерианом и Клейстом линию Мажино обходили, у вас на каждый предстоящий метр данные были. Там у тебя фронт был шириной с эту Курву, а у Клейста с Лярву. А сейчас – 5000 верст, а со всеми изгибами, Курво-Лярвами – все десять! Где я возьму на десять тысяч верст людей, аппаратуру, транспорт?! Аналитики на полном износе... Откуда мне было узнать про ил на дне этой Курвы?! Между прочим, Курва-Мрылда-Лярва впадают в Болву, Болва в Десну, а Десна в Днепр! Ты видел Днепр при тихой погоде? Век бы его не видеть. Как отмечает их классик, – редкая птица долетит до середины Днепра. А танки Клейста летать не обучены! Даже трофейные 34-ки! А мне его переправлять у Кременчуга. Кстати, на твоих трофейных понтонах. Кстати, – чудо-аппараты. Крупп таких не сделает. Это он сам сказал. Захватившим понтоны – всем по железному кресту. А ты Курву обходи с севера.

– Прикидывал. Три дня потери времени.

– Ну так топи танки в иле этой Курвы. И перестаньте, наконец, ныть! Гудериан все ныл, насчет хоть какой-нибудь дороги, параллельной Смоленской. Да где ж ее взять?! Ему, кстати, было резко хуже, чем тебе: справа полесское болото размером со Швейцарию, слева лес до Архангельска. Директива номер один выручила. В 50 тысяч пленных. Они и вытаскивали танки из грязи и из колдобин. Я и предложил геррам Жукову и Тимошенко по кресту выписать. Ты, кстати, знаешь, что ты двумя сотнями танков атакуешь сейчас Ленинградский фронт?

– Как?! – Гепнер опешил.

– А так! – Канарис даже хохотнул. – Так доносит Сталину Жуков. Он сейчас на Ленинградском фронте. Такое вранье двух резервных дивизий стоит. Так что твое появление на Московском направлении будет им очень весомым сюрпризом. И пока мы еще в графике «блиц-крига». Ну почти. Кстати, вам танкистам благодаря. Да, Эрик, не трекай вслух языком.

«Приперся» он... Да, приперлись! И остается одно – переть дальше!

– Вилли, почему мне не позволено на Москву взять моих пленных? Они рвутся в бой. Рвались.

– Лично Гитлер против, – ответил Канарис. Впервые из его уст прозвучало «Гитлер», а не «фюрер».

– Да, Вилли, слушаю. Когда начальство само звонит – жди разгона.

– Разгона не жди, и я не начальство. Я владелец ресторана, где нет официантов и меню. Я объявляю, что есть, и ставлю на стол; если чего нет, достаю и ставлю на стол. Чего достать невозможно, предлагаю заменить. Иногда получаются блюда-сюрпризы. И сплошь и рядом заказчики требуют того, что достать невозможно. Короче, идее твоего Ртищева – отлуп. Сначала его текст за подписью фон Бока о наборе добровольцев в «косоп» – корпус содействия порядку для борьбы с партизанами и прочими был развешан по всему Смоленску. Утром явилось 70 тысяч добровольцев. Фон Боку аж не по себе стало. Это он сам так говорил. Гитлер отказал в разрешении выдать им оружие, я все аргументы выставил, что не воспользуются они этим оружием против нас, они воспользуются нашим союзничеством в борьбе против общего врага. Мы же не с русскими воюем, а с большевизмом, с иудейским засильем в мире, это ваши слова, – так сказал я Гитлеру. В ответ получил тираду о высших и низших расах. Из 70 тысяч оставили и вооружили 200 человек. Остальным отлуп. Представляю их разочарование и что они про нас подумали. И представляю, сколько придется этим двумстам отбиваться от засланных из центра диверсантов. Схема их задумок против твоей группы завтра будет у тебя на столе. О судьбе же главной задумки Ртищева я уже не сомневался. А задумка какая! Как ты любишь говорить – сказка, мечта! И отчетливо реальна! Я читал этот документ. Через месяц он выставляет в поддержку вермахту в его борьбе против жидокоммунизма армию в миллион человек с собою во главе. С условиями... Эх, Эрик, он полководец, и масштаба не малого, это я тебе точно говорю, но он не политик. Да сначала нужно войско собрать, а потом условия ставить! А условия естественные: после свержения Сталинского режима германские войска с почетом уходят домой, услуги по свержению, естественно, оплачиваются, новая Россия с Монархом во главе (изберут сами) – абсолютно независимая держава с вечным союзом с Германией. Враг Германии – враг России. Присутствие чужих войск в России исключено. Все. По-моему, все корректно и разумно. Фон Бок был в восторге от документа и отправил его Гитлеру. Вот ответ Гитлера фон Боку, если убрать злые вежливости: цыц, не лезь в политику, твое дело управлять войсками, мною тебе вверенными. И ничего больше. И все. Так что не будет тебе миллиона русских добровольцев в поддержку против ревкоммуночирия на теле Европы. Да никто сейчас и не собирается его вырезать. Привет Курве с Мрылдой. И Лярву не забудь. Обошел ты их лихо. При дальше и вылезай из автобуса не для того, чтобы таращиться на лесные дали и комментировать таращенье... Между прочим, на Москву идешь той же дорогой, что и Наполеон шел.

– Спасибо за сравнение. Обратно по ней же? – съязвил Гепнер.

– Если выпустят, – отъязвил Канарис.

Открыл сейф, достал бутылку заветного трофейного «Наполеона» из винограда, собранного при живом Наполеоне. Залпом хватил полный стакан, прошелся мысленно недобрым словом по Наполеону – как позволил такую дрянь своим именем назвать. Уперся пустым взглядом в пустой стакан. Не отпускает картина перед глазами: орущие на коленях пленные, к кресту на небе обращенные. «Какое войско! Какие союзники! Уже б в Москве были...»

Хватил второй. Хоть и обозванный дрянью, Наполеон начал оккупационные мероприятия над сознанием: стакан перед глазами удвоился, утроился, удесятерился, и это оказалось так смешно, что не расхохотаться было невозможно.

– Ау, экселенс, Эрик.

Стаканы перестали удесятеряться, а стали, наоборот, почему-то рассыпаться, предварительно поднявшись в воздух, и сквозь битое стекло проступило усмешливо-озабоченное лицо Ртищева.

– Т-ты как?..

– Так стучался-стучался... Охрана, вон, не знает, то ли смеяться, то ли плакать... В панике все, вроде за тобой не наблюдалось...

– А т-теперь понаблюдаете, р-рубеж!.. Б-буду пить вот эту дрянь.

– Ой, Эрик, – улыбка исчезла с лица Ртищева, одна укоризна осталась. – Итак всех напугал, не пугай дальше. И это, – Ртищев щелкнул по бутылке, – не дрянь, «Наполеон» не глотают стаканами, «Наполеон» слегка пригубляют из наперстка.

– Наперстка нет, и ты явно его не принес, налей себе. В стакан! Я пропущу... Не... И мне налей... Вот в твоей жизни был рубеж?.. Давай!

Оба выдали залпом, коли наперстка нет.

– Вот, в т-твоей жизни б-был ру-беж?!

– Был, да и не один, ты ж про мою жизнь все знаешь, а недавно обозначился решающий, и во многом тебе благодаря, подарку твоему – иконе Владимирской. Как увидел ее – аж перевернуло все во мне. Теория вероятности исключает такие встречи, а вот на тебе... Ну и пленные на коленях перед крестом вкупе с батюшкиным увещеванием. Все это вместе – мой рубеж. Торжество, как говорит батюшка. И мне теперь ничего не страшно.

– Да вроде не замечено за тобой, чтобы ты чего-то боялся.

– Боялся. Я боялся, что сделаю что-то, что будет против воли Его, чем, собственно, занимался всю жизнь, и боялся повтора, а теперь не боюсь. Торжество!

– Какое торжество? Слушай, с тобой таким, как говорят русские, без пол-литра не разберешься. Наливай!

– Да погоди ты, последняя же.

– Обижаешь, зря что ль я линию Мажино обходил, зря в Париж входил?.. Так какое торжество?

– Торжество Православия. Ты его наблюдал в Леваде. И я не нарушу присягу, я поведу их...

– Наливай!.. Там в сейфе... – Гепнер грохнул кулаком по столу. – Никого и никуда ты не поведешь! Отлуп! Отказано тебе в формировании твоего миллиона. А я так надеялся, – снова стол испытал на себе удар кулака. – Целый фронт свежий! Да какой! Почему-то все хотят вас предать. А вот мне не хочется вас предавать. А вот мне не хочется, мне хочется быть вашим союзником! Наливай! Не бойсь, больше, чем к-какой я сейчас, я не опьянею, ник-какого рубежа.

– Хм! – сказал Ртищев, лицо его слегка непроизвольно сгримасничало, и он еще несколько раз сказал «хм», налил и вдруг улыбнулся.

– Ну, значит, так тому и быть. Стол я долбить не буду, ты, кстати, тоже пожалей, значит, торжество вот такое.

– Да какое торжество?! Кто из нас пьяней?! Обвал! Моя армия на полном износе, только трофеям благодаря двигаюсь. У меня лошадей больше, чем танков, и они вытаскивают танки из грязи! В ней даже 34-ки застревают! А лошадям уже жрать нечего. А овес еще не созрел, а запасы кончились. Жду, вот, от Гудериана с Клейстом подарков. Юго-Западный фронт они в мешок взяли, со дня на день Киев возьмут... И появление на нашей стороне такого фронта – это гарантия победы!..

– Да пожалей ты, наконец, стол, Эрик! А то больше не налью!.. А я не уверен теперь, что под Москвой они остались бы такими, какими они были в Леваде. И за остальных из... увы, несостоявшегося миллиона тоже.

– Эт-то почему же? До чего противно трезветь... Наливай! Да не в своих бы они стреляли!.. Какие они, – Гепнер сделал резкий жест рукой в сторону фронта, – им свои. Эти «свои» их предали. Три чудо-директивы 22-го числа – это ли не предательство?! Мне ли говорить и тебе ли слушать?! Этим директивам благодаря мы у Москвы скоро, а не перед Брестом топчемся! А Брест при правильной обороне неприступен! Мне ли говорить, тебе ли слушать?! И не обойдешь его, как линию Мажино. Болото со Швейцарию и лес, как две Европы, это не шоссе Брюссель-Париж! А мы – здесь!

– Ну ладно, стол ты добьешь, но приказа Гитлера ты не изменишь. Остывай. Понимаешь, мне ли говорить, тебе ли слушать – присяга и нарушение ее – это сгусток запредельной метафизики... Да налил уже!.. Да, их предали, того, кого ты наблюдал в Леваде, но предательство того, кому ты давал присягу, тебя от присяги не освобождает. А ведь они, с крестом патриаршим на груди, они, взяв оружие, они ж бы стали мстителями. За себя! А ведь сказано в Евангелии – не мстите вовсе. И в этом приказе нет лазейки. Я думаю, к ним бы милость Божия была проявлена, а она, видишь, проявилась в приказе Гитлера. Вот так проявилось торжество... ошметки от стола мне подари, я из них себе походную табуретку сделаю... Да и уж теперь не стол, а кулак свой пожалей, он-то не из сандала.

Опрокинув очередной, Гепнер спросил:

– Сколько храмов открыл?

– Если считать по всем фронтам, то 1200.

И тут Гепнер почему-то вдруг уставился на собутыльника долгим угрюмым взглядом.

– Эрик, я не стол, я сдачи дам. Я ж тебе сказал, что больше ничего не боюсь, а уж трибунала-то...

– Под трибунал пойду я. Я отпускаю тебя. Иди, неси икону в свой храм. Пусть он будет 1201-м. Будешь меня встречать. Я буду не в автобусе, а на танке. Да хоть и пулей. В Москву войдем, Федор? Видишь, теперь я спрашиваю.

Теперь Гепнеру досталось от Ртищева взглядом, что тому столу от кулака Гепнера.

И ответ, что от того кулака:

– Нет, Эрик, не войдем.

– Торжество Православия?

– Оно.

– Тогда зачем идем?

– Присяга и приказ.

– Тебя освобождаю. Иди.

– А я присягу давал не тебе. Отречение моего Государя было мне освобождением, а тот, кому я сейчас присягал, – не отрекся. И только он меня может освободить.

– Ну, а эти, Левадские, с патриаршим крестом на веревочке?

– Я не эти, а и меня, ведь, кому я присягал, – не предавал. Так что, Эрик, допиваем трофейный шедевр и прем дальше, ничего больше не остается.

– Чем порадуешь, Вилли? Обычно тебя искать приходится, а тут сам, – Гитлер пребывал не просто в приподнятом настроении, он восторженно летал: полностью разгромлен Юго-Западный фронт, Гудериану и Клейсту по высшему кресту; Довесок – 600 тыс. пленных, 4000 танков и прочая и прочая, одних сапог 3 миллиона пар. «Несметными» – так назвал трофеи Гудериан. – Ну что, Вилли? Крест за Киев почему не на тебе? На парадном? Организация переправы Клейста – блеск. Хвалю. А хвалю я, как ты знаешь, редко. Помню, как ошарашил ты меня той директивой! Ха-ха-ха.

– Профессия такая и должность такая, мой фюрер (едва не сорвалось «господин Гитлер»). Ошарашу и сейчас, – Канарис положил на стол перед Гитлером бумагу. Точно таким же жестом, как тогда. Гитлер взял бумагу и задал тот же вопрос, что и тогда:

– Ты что приволок, Вилли?!

Канарис, как тогда, развел руками.

– Прошение. Или, как говорят русские, заявление по собственному желанию... Просьба рейхсканцлеру освободить подателя сего от присяги рейхсканцлеру.

– И только с этим ты пришел?!

– Нет, конечно, принес я Гудериану полную выкладку разведданных о направлении его удара на Орел. Думаю, это будет самый блистательный танковый удар всей войны. А начать решил с этой бумаги. Так сказать, с новости как бы... Не очень.

– Но что за демарш?

– Это не демарш, это продуманное решение.

– Но ведь он, по вашим же данным, отменный работник и солдат?!

– Не то слово. Его предложение-заявление, что он выставит миллион...

– Так это из-за моего отказа?

Канарис пожал плечами.

– Вряд ли. Обиженные отказом подают в отставку, а он хочет полного освобождения, чтобы воевать против нас.

– Так пусть дезертирует и воюет.

– Он не может нарушить присягу, он просит освободить от нее.

– Так расстрелять!

– Подписывайте приказ. Но, вообще-то, расстреливают за нарушение присяги, а не за верность ей.

– А если не освобожу?

– Он по-прежнему будет воевать за нас, с полной выкладкой, скрепя сердце, но добросовестно.

– А в самый роковой момент предаст и убежит?!

– Нет, мой фюрер, именно этого он не сделает никогда – не предаст и не убежит.

– Ох уж эти русские!

«Именно миллиону таких ты отказал», – едва вслух не сорвалось.

– Но идет наше решающее победное наступление, а он бежит к обреченным?! Бежит от нас, победителей.

– Он не бежит, мой фюрер, и не от нас и не к обреченным. Я лично от него это слушал: Торжество Православия. Я сам не знаю, что это такое, но, видимо, что-то... Ну, значимое, ибо вот к нему он точно бежит. Здесь логика бессильна и только и остается, как вы, как всегда верно, заметили: «Ох уж эти русские» – только это и сказать.

– Это правда, что Гепнер пить начал?

– Нет, конечно, ребята Шеленберга перебарщивают.

– Ладно... Только из праздника взятия Киева. – Гитлер взял чистый лист и размашисто вывел: «Полковник Ртищев от присяги рейхсканцлеру Германии – освобожден. Свободен! Канцлер. Подпись – А. Гитлер».

Полковник Ртищев смотрел на бумагу, лежащую на столе Гепнера, и улыбался. Улыбался и Гепнер. Он взял бумагу, покачал головой и сказал:

– М-да, после войны, как бы она ни кончилась, сей документ на Сотбисе, если он останется, пойдет со стартовой ценой… Ох, даже не знаю какой. Да еще и почерком.

– Этот документ никогда не будет на Сотбисе, – Ртищев взял бумагу и положил в боковой карман. – Эрик, это же мой паспорт, паспортами не торгуют.

– Бывает, однако, м-да, он ведь не для предъявления, Федор, представляю морду комиссара, когда ему в руки попадет сей документ. Даже не зная немецкого, подпись «А. Гитлер» в пол-листа, да просто – учуют, угадают все. Да и веет от него настоящностью. Научился от тебя словечкам. Оставь его у меня. В Москве встретимся, я тебе его отдам. Освобождение получил, душа спокойна, ну и ладно, зачем тебе при себе смертный приговор иметь. Бумагу, понятное дело, изымут, а тебя к стенке сразу.

– Нет, этот документ будет всегда при мне.

– Ну, давай. На мотоцикл и вперед, переоденешься в том сарае, что я тебе указал. Дальше можешь на мотоцикле, дарю.

– Нет, я пешком.

– Все-таки авантюрист ты лихой. Давай все-таки сделаем тебе документ, они у Канариса лучше настоящих, да у него и настоящих хватает. Ведь предъявлять-то что-то надо!

– Нет, будет, как Бог даст.

– Так ведь «не искушай Господа Бога Твоего», – ты ж цитировал, поучал.

– Цитировал, но не поучал, и я не искушаю Его, я полагаюсь на Его волю. Не придется фальшивки предъявлять.

– Торжество Православия?

– Оно.

– Присягу им давать будешь?

– Нет. Больше я присяги не буду давать никому. Не клянитесь вовсе – этим и буду жить. И я иду не на другую сторону фронта, я иду не воевать с вермахтом, я иду водворять икону Владимирскую на Ее место и открывать Ее храм. И встану на смерть против изъятелей-ломателей, кем бы они ни были.

– Трофейного шедевра в дорогу возьмешь?

– Нет. Да и ты бы притормозил.

– Подумаю. А если я все-таки войду в Москву, Федор?

– Значит воля Божия.

– Это будет тоже торжество Православия?

– Оно. Его не бывает только в предательстве, тогда бывает плач небес. Он на нас льется до сих пор. За предательство царя. Из них же первый есть аз.

– Да ты ж тогда на фронте был, в меня стрелял, долг исполнял, очень грамотно исполнял, полбатареи моей укокошил, какой же ты «первый есть аз»?

– «Не прикасайтесь к помазанникам Моим» – так нам приказано. Мыслью даже – не прикасайтесь. А уж я мыслью и словом порезвился. Вот сказал тебе, что ничего не боюсь, а ведь соврал. Боюсь, что отвечать придется за мою резвость. Ведь сколько раз сдавал его на исповедь – не отпускало. Вот только после последней исповеди у отца Владимира – отпустило. А в памяти все равно осталось.

– А отец Владимир участвовал в составлении твоей бумаги фон Боку?

– Конечно. Он и говорил: утвердят – торжество, не утвердят – тоже. Эрик! Ну скоро и стол тебе сдачи даст!..

Ртищев открыл дверь сарая, шагнул в нее и... Очнулся лежащим на земле, руки за спину, перехваченные у кистей веревкой и ей же ноги у ступней, глаза застилала кровь из раны от удара по голове, сквозь кроваво-туманную пелену перед глазами торчала мордатая злоулыбчивая физиономия со всклоченными свалявшимися волосами.

– Ты знаешь, почему ты только связан, но живой? – прогудело из губастой злоулыбчивости. – А? Полковник? А потому что, когда я вдарил тебя лопатой плашмя (скажи спасибо!) ты заорал по-нашему: «Господи помилуй!» Тут я пристыл и не слегка: ай да полковник немецкий! И добивать не стал, а как оклемываться ты начал, опять же по-нашему слышу, это длинное...

– «Кресту Твоему...» – запел полковник и допел до конца.

– Она! – Зло у злоулыбчивости слегка подтаяло. – Ишь как тебя по-нашему научили. И без акцента.

– Научили хорошо, вишь, за двадцать лет жизни в Германии даже акцент не появился. Русский я.

– Ишь, русский, – теперь из губастой злоулыбчивости улыбчивость совсем исчезла, а злость окаменела, обладатель ее поднялся. – Русский он... Ты – русский в форме немецкого полковника!

– Хм, – полковник усмехнулся. – А ты, вижу, русский, одетый в форму убийц русских, в форму разорителей храмов. Чекист?

– Ага, – вновь злоулыбчивость запечатлелась в полной форме. – Весельчак меня зовут, зовут меня так, гы, и ты так зови, пока не грохну я тебя, уж извини, лопатой, шуметь нельзя.

– Время на молитву дай.

– Ишь... Эмигрант, что ли?

– Эмигрант. От вас до последнего отстреливался, до последнего парохода... Да не от тебя, ты тогда даже не под стол, под табуретку пешком ходил... А вот воевать шел против тебя, за тех русских, которых ты еще недобил! И чтоб храмы перестали быть тюрьмами, а снова храмами стали! Шел, да весь вышел. Здесь хотел форму снять, штатское одеть и на Москву! Только не на танке с пушкой, а пешком с иконой, вон в сумке. Там, у Химок, в Куркино храм есть Ее имени, вот туда икону. Она оттуда.

– Есть, – злоулыбчивость исчезла полностью, из губастости выскочило «эх», в глазах стояло изумление, – там тюрьма...

– Тюрьму закрою, храм открою.

– А как?

– А так, без войны, видать, никак. Она сама все решит.

– Это как же?

– Да уж, – Ртищев пожал плечами, – Тамерлана прогнала, а уж такую шушеру, как вы!..

– Мы не шушера!..

– Вы – шушера!!! Только мы – хуже, ибо позволили вам шушерить, предав законного царя!

– Николашку, что ль?

– Николая Второго Александровича! И сила ваша шушерская состоит из нашего предательства! И я в нем каюсь, а значит, ваша шушеристость против меня бессильна!

Весельчак гмыкнул, в злоулыбчивость добавилась задумчивость.

– А сумка где?

– В мотоцикле, там и одежда с едой.

– Я полтора суток не ел.

– Угощаю.

– А мы без спроса, гы.

– Изойдешь поносом, гы. А ты что, хотел мою форму, что ль, надеть?

– Ага. По вашей территории в ней сподручней.

– До передовой километров 25, нарвался бы, а из тебя полковник, как из меня лейтенант-чекист, а по-немецки, небось, только «хенде хох» знаешь?

– Да мне уже «хендехохами», удрал, свист пуль до сих пор в ушах стоит.

– Однако до сих пор в своей форме шел, уважаю, на такую форму оккупированное вами население оч-чень негативно реагирует.

– Да уж точно, – сникла вдруг у Весельчака совсем злоулыбчивость, одна задумка осталась. – Вообще-то я не ожидал, из изб в меня стреляли, свои ведь...

– Да какие ж вы им «свои», вы только друг другу формач формачу – «свои».

– Я давно хотел форму снять, переодеть, ваших боялся.

– Правильно боялся, у меня на эту форму мгновенная аллергия. Документы закопал, небось?