Текст книги "Романы. Трилогия."

Автор книги: Николай Блохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

– Прости.

А в чуть ожившем пустоглазии стоял не испуг от такой угрозы, а некая задумчивость, очень ему несвойственная, как сказал бы шутник из его секретариата, безматерщинная, овозможненная невозможность проступала, заполняла пустоглазие. И теперь так же тихо, как говорил он «прости», иеромонах Тихон продолжал:

– Перерождение – это то же самое, что рождение. Чтобы родиться человеку, ему нужно Господне вдыхание Духа Святого. Чтобы переродиться, нужно то же самое, без этого никак. Но в плод, который во чреве матери, Дух вдыхается, плод не спрашивая, а при перерождении воля нужна того, кому перерождение предназначено, его решение. А Господь ждет, а Его и послать можно: да иди Ты, нам и так хорошо... И посылали, – иеромонах Тихон со скорбью в грозноглазии перекрестился, – а убийца христиан закоренелый, Савл, не послал!.. «Савл же, дыша угрозами и убийствами на учеников Господа, пришел к первосвященнику». Это из Деяний апостолов... Я вижу!.. – аж выпучилось грозноглазие у иеромонаха Тихона, – как он ды-шал! Испепеляюще! Его окаменелое нечувствие в сто раз крепче алмазного, хоть какое чудо пред ним предъяви – убить предъявителей!.. Ты перед ним как воробьиный птенец, только вылупившийся, перед стервятником. И вот... «Осиял его свет с неба.

– Кто ты, Господи?

– Я Иисус, Которого ты гонишь. Трудно Тебе идти против рожна...»

И все. И – ожидание Господне.

– Да пошел ты, трудно, а пойду против рожна.

Но нет! Вот решение Савла, его свободовольное излияние:

«Он в трепете и ужасе сказал: Господи, что повелишь мне делать?» Вот решение, вот заполнение опустошенности. Ну и тогда, вот дар перерождения, – иеромонах Тихон сошел почти на крик: – «И Господь СКАЗАЛ ему: встань и иди в город, и сказано будет тебе, что тебе надобно делать»!!! И встал, и пошел уже не Савл, но Павел. И осколки окамененного нечувствия сгорели, как ветхие тряпки, – иеромонах Тихон поник слегка, часто дышал, но грозноглазие стояло на прицеле, хотя голос после крика стал совсем тихим: – Вы, конечно, великая нация, хотя в молодости я роптал, – иеромонах Тихон неожиданно улыбнулся, опять же перекрестившись, – ну почему, Господи, ты этих гнилых охальников, своих пророков убийц, себе в богоизбранные взял?! Чуть отвернулся Моисей, а они вокруг тельца пляшут, прости Господи... а это последнее я про себя, мы-то сколько хуже оказались. Вы Христа распяли, но не предавали. А мы, предав Царя, Его Помазанника, – христопродавцы, кто ж еще. Вы роптали, что, мол, долго идем в землю обетованную, а мы жили в ней. Благорастворение воздусей... И мы растоптали ее. И великость свою мы профукали, прости Господи, как и вы. Вы способны, как никакой другой народ, сцепив зубы, плевать на любые потери, никого вокруг не щадя, себя в первую очередь, зверски сосредоточившись, с нечеловеческой смекалкой, враньем и юлой, обходя все препятствия, но напролом! – достигать своей цели. И чаво? И какой же? И во имя чаво все перечисленное? – но не ехидство сквозило из грозноглазия, а жалость, явная, честная, неподдельная. – Вот ты, да ты, – избранник, избранник того, на кого ты работаешь, какие задатки! А вот это дар Того, против Кого ты работаешь. Тот синедрион, что Савла в Дамаск бить христиан отправлял, уж он-то весь знал, что воскрес Христос, он свою ненависть-разочарование (ненависть ко Христу и разочарование в Нем) стал по наследству передавать, избранникам своим вроде тебя, от шинкарщиков до великих визирей (как у Тамерлана). Ты не живешь, ты не испытываешь радости жизнью, ты – переносчик. Шинкарщик жизнь свою кладет, во всем себе отказывает, чтобы напрочь споить деревню Сытово, чтоб она Пьяново стала. И бьют его, и полицейские вымогают, и грабят его, долги не возвращают, ругают так, что у статуи каменной уши краснеют, и так десятилетия, ничего не видеть, кроме цели: споить Сытово, купить всю полицию. Сделано! Сам сдох, но деревня споена, купленная-продажная полиция готова на все, сынок куролесит по соседним волостям. Сбылась мечта идиота. Ответ-то один – геенна огненная. А думать о ней, пока спаиваешь-покупаешь, – запрещено! Тут ты всегда на старте, чтоб не расслаблялись, мыслью не растекались. И не расслабляются, синедрион в своем движении по времени как был, так и остался беспощадным. Особенно газетчики твоими приказами и деньгами старались: стерлядь 14 коп. пуд – жрать нечего; власть поносят, что так уши краснеют, – нету свободы слова. Блестяще сработано, очень плодотворно, сбылась мечта идиотов по огненной геенне, нате! Ты ведь разрушитель, бывший Зелька.

– Бывший, бывший, – пропел сзади Варлаша.

Дернулся бывший Зелька, в оживающих глазах сверкнуло, и был он тут же схвачен за шкирку иеромонахом Тихоном:

– Да, ты разрушитель, а Господь-Созидатель нам разрушать не велит, Он разрушает грех, как в Содоме и Гоморре! Он созидает в нас совершенство, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный, – призыв и жалость одновременно источались из грозноглазия. – Вы разрушаете совершенство и созидаете грех, вы разрушаете верность и созидаете предателей. Горе вам, соблазнители малых сих, да не быть больше тебе в их числе. Соблазненные наши тоже не подарок, им за то, что позволили себя соблазнить (свобода решения на месте) свой ответ держать, да разве с вашим вам воздаянием сравнить. Вам – мельничный жернов. На шее. А то и страшнее: «не рождаться бы вовсе». У меня волосы дыбом, мурашки кожу дерут, когда я эти строки читаю.

«Не заботьтесь о дне завтрашнем, он сам о себе позаботится, живите днем сегодняшним. Это нам православным сказано. Приказано. А вам приказано другое тем, кому вы служите и кому ты больше служить не будешь! Не дергайся! Сказал – убью. Вам приказано строить будущее, его будущее вашими руками и руками примкнувших к вам обормотов, соблазненных вами. Но это будущее, жив Господь, никогда не будет достроено. Вольные каменщики не умеют класть камни, не умеют строить, они умеют только убивать своим эмблемным мастерком. И Второе Пришествие, для них первое, будет не их, а нашим завершающим торжеством. И остаток Израиля спасется. И да быть бы тебе среди них, родной ты мой... – последнее было сказано совсем тихо, грозноглазие смотрело не грозно, а мягко-любяще и пронзительно-просительно. А в живших глазах бывшего Зельки бушевало; бывшее упиралось, хваталось за воздух, не желая быть «бывшим».

– А теперь о главном, родненький, не, я правду говорю, понимаешь, я все время правду говорю, на мне горб грехов, а вот этого не замечал за собой. «Не в силе Бог, а в правде» – это Александр Невский сказал. Как сказано! Мне с детства запало. И такой фразы нет ни у кого из богословов, даже у Иоанна Златоустого: у кого сила, у того Бога может и не быть, а у кого правда, там всегда Бог, ибо есть Сам сама правда... Тот, который принял в себя дар перерождения, – апостол Павел – говорил, что с каждым надо говорить его языком. Вот мы сейчас с тобой и закончим... Э, Семочка, а чего мы стоим?

– Так... метель, батюшка.

– Да вроде не очень.

– Ну... отдохнуть надо мотору. Да ты не прерывайся, батюшка!..

– Так вот, ты ж у нас, родненький, логик-аналитик, ну работа такая... бывшая, и всякой юрис-пруденс ты набит по уши, крючкотворства по-юриспруденски тебе не занимать... ты на меня, на меня смотри, портрет считай твой, насмотришься. Да он все простил, он всем все простил, и то, что тобой против него сделано, уже сгорело. Гляди, как смотрит, да нет, ты на меня гляди, вот и буду я с тобой говорить сейчас только по-юриспруденски, логика и здравый смысл на старте, только они инструмент, никакой мистики, никаких ссылок на чудеса, завеса многотонная разодралась в храме при распятии – невозможно, легенда, да и так! Никаких прозревших, оживленных, есть историческая правда, известная и понятная всем, и ко всему случившемуся только юрис-пруденс и логик-аналитик подход. Всё! И на мои вопросы ты будешь отвечать «да» или «нет». Я так буду спрашивать, чтобы многословных ответов не требовалось. А речь пойдет о самом главном, ключевом, приговорном – о Воскресении Господа нашего Иисуса Христа, – иеромонах Тихон истово перекрестился, перекрестился вдруг и Семочка. Пусть не нуждающийся в отдыхе мотор отдыхает: Варлаша, уткнувшийся лицом в колени (кисти рук сцеплены на затылке), был недвижим и не издавал ни звука.

– И вот тот же апостол Павел и говорит, – иеромонах Тихон возвысил голос, – «если Христос не воскресал, то тщетна вера наша». Это приговор, если не воскресал. Получается – обещал и не воскрес. Надул. Самозванец. И значит, Евангелие и все последующее за ним – вранье. И тогда, как говорил мой сокамерник, – гуляй, рванина, и что всех церковников на штыки – так и надо, нет Бога – и пошли вы... Но Он воскрес, тому тьма свидетелей, последующие чудеса от икон миллионными тиражами, вся последующая жизнь Церкви, ее святые и чудеса от них, есть сейчас живые свидетели этих чудес, сам знаю двадцать человек, исцеленных по телефону Иоанном Кронштадтским, каждая буква Писания и святоотеческих книг явно дышит Духом Святым, но – ничего этого нет! Для юрис-пруденс никаких доказательств не представлено. Так?

– Да, – выкрикнул бывший Зелька, – и почему-то улыбнулся.

– Так и не будем их представлять. Что мы имеем: Распятый самозванец снят с креста, по просьбе Иосифа из Аримафеи положен в пещере, вход задвинут камнем, который десятерым богатырям не отодвинуть, по просьбе синедриона у камня поставлена римская стража, камень скреплен римской же печатью. Синедрион якобы боялся, что тело похитить могут и объявить, что он воскрес, как обещал самозванец. Апостолы, числом одиннадцать, разбежались, без Вождя они были обычными рыбаками, которые только и умели, не рыпаясь, рыбу ловить и продавать, унижаясь перед покупателем. Это исторический факт, отмеченный в Евангелии. Никаких чудес – тривиальная правда. И разбежались они в разные стороны. Так?

– Да, – ответил бывший Зелька, почти без хрипа и совсем без улыбки.

– И тишина, и никаких движений. И какие движения, если римская стража на страже особого спецобъекта. За сохранность того, что за камнем, охрана и ее начальник Петроний отвечают головой. Если тело исчезнет, в городе будут беспорядки, а это не нужно в первую очередь римской администрации во главе с Понтием Пилатом, он же начальник стражи. И ты согласен, родной, что для охраны такого объекта он отобрал лучших из лучших? Ты бы на его месте так сделал? Средний легионер (не лучший) перед тем как быть зачисленным в легион, обучался 6 лет, и не муштре, как наши, ныне у Москвы отбивающиеся, а боевым искусствам. Полный рабочий день, каждый день, в течение 6 лет, вместо каникул – боевая практика на границе против варваров. На службу тогда брались только добровольцы. Легион – это армия профессионалов, высшего, недосягаемого для других армий мира уровня. Поэтому все армии мира и были разгромлены римскими легионерами, и весь мир лежал у ног Рима. Имелось 18 пунктов, по которым легионерам полагалась смертная казнь. С этим документом знакомился каждый легионер-доброволец и – расписывался. Один из пунктов – сон на посту. За всю историю Римской Империи этот пункт вообще никогда не предъявлялся. Сон на посту (а тем более на особом!) это бред, нонсенс, дикость, невозможность, сапоги всмятку. Да провинившегося по этому пункту перед казнью в клетке б возили напоказ. Хоть бы один такой оказался – да он бы с литературных страниц не слезал, анекдотов и поговорок томов на десять насочиняли бы. Он был бы знаменит, как Цезарь. Но его не было, ибо быть не могло. На пост заступали сытые, выспавшиеся, после обязательной гимнастики, смена через четыре часа, в каждом наряде шесть человек, двое лучников. Да они все универсалы. Двое невидимы в засадах, связь с ними через шнур и через выбросы засадниками дисков со знаками; за 200 метров до объекта развешаны щиты. Текст, как у нас: «Стой! Запретная зона. При нарушении открывается огонь на поражение». Римские лучники не промахивались, в колчанах в общем – триста стрел, скорострельность – 1 выстрел в пять секунд. За минуту уничтожается батальон. Это у черты. Если прорвутся... Каждый легионер стоит десятерых противников. Проверено на практике. Шнуром и выбросом сигналок предусмотрен вызов подкрепления. Подкрепление всегда в готовности номер один. Численность подкрепления – когорта 600 человек. Через пять минут она на месте. К римской печати у легионеров особое отношение – это святыня. За прикосновение к ней СВОЕГО – смертная казнь. А чужака!!! Да и где ж ему взяться? Ну, а коли возьмется – на куски. Доходчиво изложил, родненький?

– Да, – последовал ответ после некоторой паузы.

– Что объект ни для кого неприступен, согласен?

– Да.

– И слушай, родненький, брось ты эти глупые боренья в своей голове, а то вон Варлашка наш на последнем издыхании...

– Цыц, батька, – раздалось из-под колен, – я радуюсь, летаю!..

– О! Обрежь ему крылышки, родненький, ты лучше представь себе сейчас те места, ну как на киноэкране, ты ж был в тех местах, да все не там, у стены плача, небось, да ладно, пусть плачущие там плачут, ибо они не утешатся, а ты то место вспоминай, там храм сейчас гроба Господня. Так вот картина на третий день такая: ко гробу идут жены-мироносицы, идут на верную смерть от стрелы, они б не успели упросить стражу (да это и невозможно – о чем-то упросить тех, кого я тебе обозначил) помазать тело Христа миром, которое они несли. Но никто в них не стреляет, и вообще стражи никакой и следов нет, камень отвален, тела нет, одна смятая плащаница, в которую Он был обернут.

Я ни словом не обмолвлюсь об Ангеле, на камне сидящем, но факт-то есть факт, исто-ри-ческий! – иеромонах Тихон поднял палец вверх. – Тела нет, стражи нет. Так?

– Да.

– Я не буду тебя спрашивать, где тело, ибо ответ «не знаю» противоречит нашему договору. Я знаю – воскрес Христос в теле Своем, но пока я этого не говорил, юрис-пруденс дожмем до конца. Что апостолы, в разброде находясь, и вообще исходя из уже обрисованного, к исчезновению тела и бегству стражи непричастны, ибо даже не смешно, согласен?

– Да.

– Что бегство такой стражи возможно, только если она увидела такое, от чего, устрашившись, они стали как мертвые – это из Евангелия, но вполне юрис-пруденс, и только это логично, так?

– Ну-у... Да.

– Да никаких «ну», только «да», родненький, от логики не отступай. Ну и куда они дернули с физиями, как у мертвых? Представляю их физии... Нет, не представляю. Утверждаю, что они дернули к своему начальнику. Так? Ну некуда больше.

– Ну – да!

– «Ну» не слышал. Ну, а кто начальник? Точно, Пилат начальник, который способен (согласно историческим документам) на все, кроме одного – пощады. И я не буду задавать глупый вопрос, что бы сделал с ними Пилат, если бы они, вломившись, плакались бы ему, что печати сорваны, камень отвален, тела нет, его похитили ученики, пока они спали. О, родненький, благодарю за улыбку, тебе очевидна невозможность сей ситуации. Логика – это наука! А ведь стражники даже не наказаны. Тебе не кажется это странным? Да или нет?

– Ну... Да.

– А мне без «ну» – нет! Да они вломились с никакими, перекошенными от ужаса мордами и орали на коленях не своими голосами (лучшие из лучших!) что видели Ангела, отвалившего камень, видели выходящего из пещеры живого Христа! Лучшие из лучших римских легионеров не подвержены сонным галлюцинациям! Они орали о воскресении Христа, и Пилат им поверил, он знал, что это Необыкновенный Узник, он видел его Царственное, Божественное молчание на допросах, и обещание Его воскреснуть он воспринимал со страхом, как возможную реальность. И вот она возможность: невозможные, истеричные морды «как у мертвых» у лучших из лучших, бесстрашных победителей всех сражений, орущих, что воскрес Христос и из пещеры вышел живым. И Ангел на камне, как молния. И проскрежетал он своим лучшим из лучших, чтобы шли они к этим синедрионщикам, которых он люто ненавидел, да и взяли бы деньги, и взяли бы их себе, а он, Пилат, их прикроет, отпишется императору, что не римская стража была, поди проверь. Логично, родненький?

– Да, – тяжко выдавилось-вывалилось это «да».

– «И пронеслось слово сие между иудеями до сего дня» – это из Евангелия. А? Ай-да иудеи! Такую клюкву проглотили?! А где ж хваленый юрис-пруденс. За такую кражу уголовное дело надо завести? Не заведено. Да взять этих всех растерянных рыбаков, да и вытрясти из них – где тело, да выкинуть его уже разлагавшееся на площадь – нате, любуйтесь, приверженцы Его – вот он, гниющий самозванец. Торжество логики и юрис-пруденса, и пинали бы бывшие приверженцы смердящего самозванца, и никакого христианства и в помине не было бы, чего и хотел синедрион. Ну так и что же? Да апостолам ни разу даже не намекнули ни о какой краже! И когда они, окрыленные и преображенные, везде возглашали о воскресшем Христе, – ну обвиняй их в краже, требуй тела, они ж не прячутся. Ни обвинений, ни требований. Ай да юрис-пруденс!.. И вот не юрис-пруденс, а торжество логики, а значит, и Православия. Они все (кроме одного) претерпели мученичество за воскресшего Христа. С радостью! Скажи, родненький, логично ли, запрятав гниющее тело, объявить о воскресении ну и что-то с этого поиметь? Я сам отвечу – вполне. Но на смерть с радостью идут за правду, за заветное, за что-то для тебя святое. А за закопанный труп, за вранье про него? Вообще за заведомое вранье, подлянку да за деньги даже просить о казни, ради вранья-подлянки станет кто? Я утверждаю, что – нет.

– Я тоже.

– Ну, уже даже не «да», – иеромонах Тихон улыбнулся во весь рот, – и вот окрыленные апостолы, все последующие мученики и проповедники несли в себе веру, которая не тщетна. Да потому что каждая клетка каждого человека пропитана Совестью, звуковое выражение пропитки – голос, голос правды, голос Божий. Силы изгнать из себя совесть у человека нет. Отнята ли возможность не слышать ее? Нет, она всегда слышна. Возможность не слушать ее и не слушаться есть и не отнимается. Возможность совлечь, вытащить из каждой клетки пропитку, затолкать ее в клетку-камеру, а клетку загнать в самую глухую дыру-периферию сознания – есть и не отнимается.

Каждая клетка обессовествленного нутра-сознания Зелига Менделевича была пропитала легионерами (лучшими из лучших) из войска князя мира сего, совестливая пропитка ВСЯ сидела в клетке-камере в глухой дыре-периферии сознания Зелига Менделевича, окаменное нечувствие которого почти равнялось савловому абсолюту, любая атака на него – это атака стрелы против брони Т-34, тут нужно противотанковое оружие. А это награда – это почетное оружие, которое не висит декоративно, а стреляет. Только его молитвенным снарядам не может противостоять окамененное нечувствие савловского масштаба. Это особая награда особым солдатам войска небесного, еще в земном облачении воюющего на земле. У Тихона, Варлаши и братии Псково-Печерской с Серафимом во главе эта награда была. Соединенный поток их Иисусовой молитвы прорвал броню легионерскую лучших из лучших, подхватил опустошенное «я» Зелига Менделевича и вогнал в клетку с совестью. А клетка оказалась переполнена... ласточками. Вот глаза у ласточек были не птичьи, и они не пищали, а плакали. А каждая ласточка – это призыв-ответ на каждое принятое им жизненное решение. Все до единой здесь! И каждая состоит из плача: «Нет, не надо»; «нет, нельзя». Только такие принимало окамененное «я» решения, которые «нет, не надо», «нет, нельзя». Ласточки облепили опустошенное «я» Зелига Менделевича и наполняли его своими слезами. За всю жизнь не было у его совести радости – одни слезы. А лучшие из лучших легионеры горели и выли, удар-поток почетного оружия не иссякал. Легионеры слепились в один сгусток, и он остервенело пытался разорвать ячейки клетки-камеры, чтобы вырвать-выдрать из совестливых уз «я» Зелига Менделевича, чтобы снова – один на один. Сгусток горел и выл, горение сопровождалось совершенно непотребной вонью, нет такой в живой природе.

– Это гееннский смрад, – прощебетала ласточка, что сидела на ухе у «я» Зелига Менделевича, – он сопровождал тебя всю жизнь, а ты воспринимал его как французские духи.

И вдруг замерло все, и ласточки застыли, затихли, и сгусток с той стороны перестал рваться, но гореть, выть и вонять не перестал. Все замерло, ожидая решения. И наполненное слезами совести «я» родненького выкрикнуло воняющее-горящему сгустку: «Сгинь! Сгинь, падла! Здесь остаюсь! До конца жизни. И запасной засов в двери клетки закрыл. Все! Сгинь!..» И тут глаза у родненького вспучились, рот его раскрылся до размеров, которых нет ни у одного открытого рта, и из него с ревом «р-ры-их» вырвался, выблевался шевелящийся комок размером с ведро, торпедировал, пролетев рядом с ухом Семочки, лобовое стекло, оставив на нем фигуристую кляксу, и исчез в метели. Невозможная вонь заполнила собой салон, ошалевший Семочка распахнул дверь, а Варлаша вскинул вверх руки и запел дребезжащим тенором:

– Яко исчезает дым, да исчезнут.

И вмиг пропала вонь, и растаяла клякса на ветровом стекле. Тяжко дыша, Семочка сказал:

– Теперь я знаю, как пахнет преисподняя. Что это было, батюшка?

– Торжество Православия, – ответил Тихон и ожидающе обратился к родненькому:

– Не тщетна вера наша, родненький, потому что.

Родненький с улыбкой рот до ушей, с уже не вспученными, но еще огромными глазами сказал тихо:

– Потому, что Христос воскрес.

– Воистину Воскресе, – рявкнули остальные трое и громче всех Семочка. И все трое стали неотрывно смотреть на родненького, бывшего Зельку, ныне Зинку или Зиночку, и видели сильно улыбающегося, сильно горбоносого и сильно пожилого человека. Полностью обессиленный, он часто дышал.

– Мне 75, братцы, юбилей и как раз 22-го июня. Отмечать в Брест поехал, я оттуда. Отметил.

Он вдруг притянул портрет Царя с выбоиной, поцеловал выбоину и прошептал:

– Прости, – и затем вдруг поднял портрет и заорал во всю мощь, что оставалась еще в нем, юбилейном.

– Христос Воскресе!

– Воистину Воскресе! – грянули остальные трое, так грянули, что казалось, сталинский броневик сейчас на куски разнесет.

– А сейчас вот что, – сказал тут Семочка, – а попрошусь-ка я сейчас у товарища Сталина остаться с вами там, куда едем. У меня тут спецсвязь есть для экстренных случаев. Прямо к нему. И броневик этот попрошу оставить, он же в самом деле броневик, и пропрет через чего хошь не хуже танка. Боеединица что надо. А там ведь кроме крепких храмовых стен ничего больше нет.

И тут у бардачка щелкнуло, гуднул зуммер и оттуда раздался голос:

– Семочка, как меня слышно?

Семочка обалдело уставился на то место, откуда шел голос.

– Спакойно, Семочка, я понял, слышна хорошо. Я разрешаю все, о чем ты просил, мне есть на чем ездить. Теперь я за тот рубеж, куда вы едете, спокоен. Скоро на Казанский вокзал подойдет эшелон с танками. Полк имени Александра Невского. Головной танк – «Генералиссимус Суворов». Он пойдет через мост мимо вашего храма. Продержитесь до их подхода, там, куда вы едете, разрыв во фронте, и заткнуть его нечем, кроме вас.

И тут встрял Варлаша.

– Иоська, мы тебе не затычки, мы портные, зашьем разрыв. Нитки пришли.

У Семочки едва сердце не выскочило от такого обращения к хозяину.

– Какие нитки, Варлаша?

– А дрова.

– А ты что, ими в танки кидать будешь?

– Нет, я ими храм топить буду, чтоб нам тепло было. А кидать ничего не надо, танков не будет.

– И куда они денутся?

– А никуда. Они не заведутся. А те, что потом заведутся, на Александра Невского и нарвутся. Тут уж будет и наш черед Ярославичу помогать.

– Гляди, Варлашка, с тебя спрошу.

– Вместе спросим с тезки моего Хутынского, он никогда не подводил.

– Хорошо. Христос Воскресе!

– Воистину Воскресе!

На совесть сделан сталинский броневик, любой другой бы лимузин точно б разнесло.

– Ну, ребята, приехали. Назад нам хода нет, – сказал бывший поп полковой, глядя на силуэт проступающего сквозь снег храма. – Ну, пойдем с Богом.

Замок был сорван одним движением лома. И тут из снежной стены прямо к церковной двери вышли двое. Это были Ртищев и Весельчак. Взаиморастерянность всех пятерых не поддавалась описанию. Новоназванный Зиновий, покачивая головой, улыбался: увидеть вновь искровые, под стать своим, белогвардейские знакомые глаза он не предполагал ни при каких жизненных вывертах. И – на тебе. Иеромонах Тихон, поп полковой, поражен был не меньше: нельзя было и предположить встретить своего спасителя в этом месте в это время. Весельчак же, узнав своего бывшего патрона, само собой, расхохотался:

– А вы-то тут как, Зелиг Менделевич?

Тот молчал и улыбался.

– У вас партбилет с собой? – тихо, но выразительно спросил Ртищев.

Тут поп полковой, иеромонах Тихон объявил громко, уже не сдерживая улыбку:

– Так, всем молчать, счеты не сводить, слушаться меня. Согласно распоряжению Верховного Главнокомандующего на этом месте у меня абсолютная власть, и я объявляю вас в своем распоряжении.

– Ну, тогда благослови, что ли, батюшка, – вздыхая, сказал Ртищев и, сняв рукавицы и сложив ладонь к ладони, подошел к священнику.

– Бог да благословит тя, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – проговорил тот, широко крестя и неотрывно разглядывая лицо Ртищева. И совсем тихо прошептал, крестя уже себя: – Действительно, чудо... при моем сане не должно чудесам удивляться, однако... еще утром в тюрьме был, думал, на расстрел ведут или за очередным смертным приговором, а оказалось – через сталинский кабинет – вот сюда! Но что тут тебя увижу... – батюшка, улыбаясь, покачал головой.

Улыбнулся и Ртищев:

– А я уверен был, что вас увижу. Да-да, сюда ведь и шел. И не с пустыми руками.

Когда же он извлек из рюкзака икону, бывший поп полковой остолбенел. Наконец, вымолвил:

– Ой, Господи, вот уж, действительно, нечаянная радость! Ну, подходите, всех благословлю и молебен отслужим Царице Небесной. Паникадила там, интересно, целы?

– В июне были целы, – отозвался Весельчак и, как только Варлаам отошел от священника, подошел сам.

– Руки-то сложи, как положено, – сказал Ртищев.

– Да ладно уж, научится еще.

– На приговор попов отправлял, а вот что благословляться буду у самого упористого из них, ни в какой сказке такого не придумать. Ну, раз сам Верховный приказал... бать, ты, когда мне свой приговор вынесешь, то не мучай, а – сразу. А?

– Дурачок ты, за что ж тебя мучить? Ты ж меня «на вшивость» по всем статьям проверил. За это благодарить надо. Ты ж только и заставил бормотливое мое сотрясение воздусей в молитву обратить. Так что – низкий поклон тебе, Весельчак, – и батюшка низко поклонился.

– А тебе, комиссар, особое приглашение надобно? – игристые белогвардейские глаза очень значительно дополняли задушевно-зловещее звучание вопроса.

– А ну-ка, перестань, – цыкнул батюшка. – Это дело добровольное.

– А он добровольно. Ты ж у нас доброволец? – белогвардейская искристость вплотную приблизилась к тоже почти смеющемуся бывшему Зельке. – Сам пойдешь, или попросить? Но учти, уже не голосом.

– Христос Воскресе! – гаркнул в ответ Зиновий. У Ртищева вскинулись рывком глаза, рот открылся, и он сел на снег. Весельчак только рот открыл и застыл окаменело. Надвинулся на Ртищева Зиновий:

– Христос Воскресе!

– Воистину Воскресе! – крикнул тот и взакат расхохотался. И продолжал хохотать уже лежа спиной на снегу.

Из крещенской проруби голого Зиновия вынимали Ртищев и Весельчак. Весельчак веселился перманентно, пару раз Ртищев одергивал его, потом бросил, он сам был не в себе от всего происходящего. В алтаре непрерывно пел хор с пластинки – Царице моя Преблагая... И новокрещенный Зиновий видел их сейчас всех, на клиросе стоящих, расстрелянных по его приказу 20 лет назад. Рядом с прорубью догорала его одежда. Подошел иеромонах Тихон вместе с Варлашей. Тихон протянул ему сверток:

– Надевай, нечего больше, а и не зря – Божье решенье выходит, а значит, мое благословение. Твое.

– Что это?

– Схима.

– Да вы что?!

– Надевай. Здесь схимник похоронен, я его отпевал, герой Плевны, это его схима. Вторая. И в схеме будешь ты Павел, героя Плевны тоже так звали. Архиерей, если еще вообще архиереи остались, благословит, я упрошу. Все.

– Батюшка, да ну... Ну какой из меня схимник!.. Да я своим приказом двух схимников собаками затравил!.. Одного в печке живьем сжег!..

– Затравлены твои приказы, живьем сожжены.

– Во мне нету никаких сил ни на что, батюшка, схимник – это молитва, а какой из меня молитвенник, хотя, по должности бывшей... Бывшей! – криком провозгласил Зиновий, – Бывшей!.. Знаю все!.. А... А произнести их страшно...

– Да это и есть ведь страх Господний, родненький, вселяется в тебя начало премудрости.

– Да какая там премудрость... Чувствую, вижу броню молитвы твоей и Варлашкиной, и ничего больше, сам полностью бессилен и... атаки чувствую.

– А они не иссякнут, они умножаться, крепи теперь и сам ее, присоединяйся.

– Нечем крепить, батюшка!

– Найдется, ты, главное, сам себе директиву номер один не издавай, огонь по ним, гадам, из всего, что есть в душе, не провокация это – война!

– Варлаш, помнишь то место, где храм в асфальт закатан, где ты мне святое место прутиком обозначил?

– А то! Там, в твоей заначке, к которой ехал, там и все атрибуточки его, на место вернешь, там и служить будешь.

– Чего?! Как служить?! Ты чего несешь?

– Это ты понесешь. Крест свой, не зря ж нательный крест на тебе – Патриарха Тихона благословение... А то будет тебе жертва Богу не дух сокрушен, а и в самом деле – на вертел насадим.

– Да и не того заслужил, – тихо, почти шепотом произнес Зиновий, и в этой тихости и шепотности явно слышалась-дышала сокрушенность.

Новокрещенный Зиновий, он же схимник Павел, не знал о себе, что там слышалось-дышало в его тихости-шепотности, но именно так говорил тот схимник, которого его подручные заталкивали в горящую печь: «В руки Твои, Господи, предаю дух мой, Ты же мя прости и живот вечный даруй мне, аминь». И уснул в огне, чтобы проснуться в жизни вечной...

– И ведь нельзя же мне простить того, что наворотил! – криком уже воскликнул Зиновий. – А вот чувствую, верю, что – простил. А?! Верю!.. Но, схима, батюшка, но...

– Никаких «но»! – отрезал иеромонах Тихон. – А то и вправду – на вертел.

– Но ведь, батюшка, последование великой схимы – это же обряд долгий, торжественный?

– От тебя одно нужно – удостоверение твердой намеренности принять великую схиму, не дано время на обряд долгий и торжественный, танки другана полковника нашего, вон они, грохот слышен. Ну?

– Страшно, но... Есть, да будет так, есть твердое намерение!..

Все сошлись смотреть на облаченного в схиму Павла. А он обратился ко всем:

– Сокрушенно прошу ваших сугубых молитв. Без них даренное мне жало в плоть я не понесу. У апостола Павла болели глаза, нет, я не смею сравнивать, я прошу и вас терпеть свое жало... А я... Я вижу расстрелянный хор, я вижу себя, кидающего иконы в огонь, я вижу свои подписи под расстрельными приказами, я вижу свои пули, пущенные Варламу Хутынскому в его глаза. Прощено это Тем, Кого я гнал всю жизнь, крещением моим. А память осталась. И я буду молить Его, чтобы она и оставалась и чтобы я видел, как вижу сейчас, всех ласточек моей совести, и буду отмаливать моих ласточек с вашей помощью всю жизнь. И чтобы только их «да» теперь сопровождало ее. Сейчас наше дело отстоять этот последний рубеж. Отстоим. Кто после обороны рубежа живым останется, будет распорядителем сокровищ. Все пойдут на возрождение храмов, если такого дождемся.