Текст книги "Таволга"
Автор книги: Николай Верзаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
КОСУЛИ
Когда отец ушел на фронт, мне исполнилось двенадцать лет. Мы по-прежнему жили в лесу, где без мужских рук и в мирное время обойтись непросто. А когда у нас в подполе замерзла картошка, то настали совсем тяжелые дни.
В зимние каникулы, с намерением чего-нибудь добыть, я направился на Березовую гору и нашел там следы трех косуль. Они привели к остаткам стога. Завидя меня, косули кинулись вверх и утянули за гриву. Преследуя, стал под гору их догонять, так как на лыжах я не проваливался, а они ныряли в снег почти с головой. Чувствуя, что их настигают, они разделились: две пошли вверх, а козел продолжал уходить вниз. Наверное, боязнь врезаться в сосну (а они там здоровенные) помешала прицелиться, и я сделал два промаха. При втором выстреле нажал посильнее на правую лыжу и зарылся в снег. Пока вылез, вытряс снег из валенок да очистил ствол ружья, – козел ушел.
Он пробирался хребтами до Березовки, потом к началу реки Каменки, верхом Шумилихи через тракт в Шиши, что стоят над Аем. Потерял я его. Съел кусочек хлеба, взятый с собой, и чуть живой потащился к дому. У родника решил напиться. Обвалил снег и полез вниз головой к воде. Напился, вылез, поднял голову и глазам не верю: козел с косулей стоят на бугорке. Видимо, они вышли, когда я пил, и в торчащих вверх ногах не увидели для себя опасности. Но только я потянулся к ружью, они исчезли.
И снова началась гонка. Бегут впереди, в панику не кидаются, но и на выстрел не подпускают. Встану – они остановятся, пойду – и они идут. Мне бы домой повернуть, а я все надеялся на удачу. Опомнился поздно. Мороз около тридцати. Сил нет, а до дома километров десять, и хоть бы крошка хлеба.
Прислонюсь к сосне, в голове – звон, в ногах слабость. На груди борода от инея. В сон клонит. Вспомнил рассказы деда о том, что, если человек хочет жить, ни в коем случае не должен садиться. И я шел. Медленно, с остановками, но шел. Знал, если сяду, не встать – усну и замерзну. Но не это пугало. Жаль было братьев и матери, когда они по следу пойдут искать меня. Тяжело давалась дорога: десять шагов – остановка, снова десять – снова остановка. Когда увидел огонек своего дома, сил не было совсем. Хотел выстрелить, да жалко стало патрона – каждый заряд был на счету.
Дома, как обдало теплом, повалился в угол на скамеечку, на которой обувался дед. В ответ на вопросы ничего сказать не мог и только улыбался, должно быть, глупо, потому что мама не на шутку забеспокоилась, не сошел ли я с ума.
ЧИРОК
Как-то я ловил в речке красноперок и меня позвали ужинать. Оставил удочку с наживкой в воде и вернулся только на другой день. Удочки на месте не оказалось. Стал искать и обнаружил ее запутанной в мелком тальнике. Вышло так, что на удочку попал чирок. То ли с рыбкой крючок проглотил, то ли на червяка польстился, не знаю. Пытался освободиться, запутал леску и залез под корни, откуда достал я его чуть живым. Вытащить крючка не мог, так с удочкой и принес домой.
Дедушка взял чирка, оглядел внимательно, сказал: «Экой дурашка», – и кодочигом, которым ковырял лапти, извлек крючок. Потом выпустили чирка и смотрели вслед, пока он не скрылся из виду.
– Надо было его сварить, – сказала бабушка.
– Ему скоро лететь далеко, в теплые края. Ну и пусть летит себе, зачем его варить.
Может быть, потому, что утке каждый год предстоит тяжелый двойной путь, полный лишений, мне бывает жаль ее и, наверное, по этой причине никогда не нравилась утиная охота. Да она никакого умения и не требует, кроме отличной стрельбы. Выгоняй из камыша и стреляй. Что тут интересного? Даже заблудиться невозможно.
ВИНА
Один охотник рассказывал мне еще в детстве, что вредных зверей и птиц нет, и зря никого стрелять не следует. Мне этот разговор запомнился, и я не поднимал ружья ни на сорок, ни на ворон, ни на других зверей и птиц, которых причисляют к вредным. Но если говорить только правду, то нельзя умолчать об одном случае, произошедшем по моей вине.
В конце войны вели новую цепь линии электропередач. Разрубали трассу, вязали и ставили опоры. Рабочие жили в больших палатках с железными печками. Я возвращался с охоты ни с чем через их стан. Один из монтеров стал подтрунивать, что я, мол, и стрелять не умею, и ружье ношу для форсу. «А что, Васька, тебе ведь не попасть в того беркута», – в разговор вмешался второй.
Над головами кружила большая птица. Я вскинул ружье и выстрелил. Беркут дернулся, завалился набок и упал неподалеку. Строители подбежали к нему, хотели взять, но он не давался в руки. Все же эти двое изловчились, схватили за крылья и повели, как водят ребенка, еще не умеющего ходить. Он пытался достать клювом и лапами обидчиков, но этого ему не удавалось. Наконец, зацепил комбинезон одного и словно ножом распорол. Тогда тот мужик со злости облил орла соляркой (бочка находилась неподалеку) и поджег. Беркут, словно огненный мяч, подпрыгивал, потом упал, подергался и затих.
Я был потрясен этой картиной, но ничего поделать не мог, ведь виноват был сам. Вернулся домой, должно быть, очень бледным, потому что бабушка спросила, не захворал ли. Долго на душе было скверно. Вот и жизнь доживаю, а тяжело вспоминать.
БЕЛЫЙ ВОЛК
Впервые увидел я волка весной. Мы завтракали. В окно было видно, как за речкой ходила скотина. Глядим, с Березовой горы, вдоль трассы высоковольтной линии, тропой обходчика идет белая собака. Спустилась не спеша. Когда же развернулась боком и кинулась к овцам, поняли – волк. Большой, гривастый и белый. Волк схватил ярочку сверху, поперек спины, высоко поднял голову и скрылся в лесу.
А однажды одна из наших собак Дамка рано утром выбежала и нарвалась на волков. Ее съели за баней. Остались лишь ошейник да кончик хвоста.
Волки много неприятностей причиняли нашей семье, однако к этому зверю я отношусь с уважением. Очень умный, именно умный, а не хитрый. Нас, ребят, да и женщин тоже, волки нисколько не боялись. Помню, пастушонок Вовка Рыжий пас гурт овец. Пришел волк и унес самую большую овцу. После этого дня три Вовка говорить не мог.
Наши лесные волки очень крупные, по величине разве дог сравниться может. Зимой и весной грязно-белые.
Мне очень хотелось добыть волка. Я брал ружье и нарочно отпускал скотину вниз по речке. И ни разу не видел.
Как-то копали картошку. Скотина ходила неподалеку. Вдруг зарявкала корова, поднялся переполох – волки! Мы с мамой прямо с лопатами бросились туда и видим: молодой волк несет на спине овцу, ноги вихляются – тяжело. Два старых бегут сзади и покусывают его за ноги, чтобы быстрее бежал. Когда мы стали догонять их, старый перехватил овцу у молодого, перекинул через спину и легко ушел в лес.
Однажды после неудачного налета, когда помешали люди, волк на моих глазах, пробегая мимо теленка, не останавливаясь, будто лизнул его в шею. К вечеру теленок заболел, утром не встал и не хотел пить. У него оказалось прокушенным горло.
И все же я встретился с волком. Случилось это солнечным осенним днем. Пошел за рябчиками. За мной увязалась дворняжка. Она совсем не смыслила в охоте, была отменно глупой и на редкость упрямой. Мои посылы ее домой закончились тем, что она убежала из глаз. Я и тому был рад – не мешает.
Остановился у речушки, сел на пень. Достал манок, посвистел. Рябчики ответили с двух сторон, но не шли.
Осматриваюсь. На полянке оладушками белеют волнушки. Лужа прикрыта желтым листом. Сквозь редеющий лес сквозит небо. Ласковое солнышко как бы нежно щурится. Ни комаров, ни гуда шмелей, ни треска кузнечиков. Тепло, тишина и покой. Изредка налетит порыв ветра, забушует разноцветная пурга, поднимут переполох сороки, потом смолкнут неожиданно. И опять тихо.
Нет, не идут рябчики.
Встал. Вдруг из-за поворота лохматым шаром катит моя дворняга, отчаянно визжит – и ко мне под ноги. А за ней – волк.
Увидел меня, резко остановился. Глаза желтые, острые, я и о ружье в этот момент забыл, а он в пяти метрах. Постоял мгновение, кинулся в сторону. Я выстрелил в угон, но ружье мое было стареньким, а дробь мелкой, на рябчика, и зверь ушел. Ушел легко, даже не вздрогнул от выстрела, и я подумал с досадой о промахе. До самого дома собака прижималась к моим ногам.
Через несколько дней, километрах в двух от того места, отец случайно наткнулся на мертвого волка.
ШАРИК
Сколько помню, мы всегда держали собак. Когда Дамку у нас съели волки, я случайно узнал, что приехал один охотник с Севера и привез чистопородную зверовую лайку, у которой появились щенки. Но за щенка он ломил такую цену, что не только просить у отца, но и выговорить вслух такой суммы я не решался. Однако желание заполучить чистокровного щенка так засело в голову, что я потерял аппетит и сон. Продал коньки, лыжи, собрал все, что мог – и все равно не хватало много. Делать нечего, пошел к знакомому охотнику дяде Косте, не очень, впрочем, надеясь на успех, и рассказал ему все, как есть. Он выслушал и понял.
– Бери, который покрупнее, – посоветовал он, – и чтоб живость была в нем – вырастет, работать лучше будет.
Тот же час побежал к тому охотнику, разбудил его близко к полуночи и купил щенка. Он был пушистый, серый и круглый, как шарик. Так Шариком и назвали.
Отец вскоре спросил, где мои лыжи. Пришлось рассказать. Он не ругал меня, дал деньги, чтобы вернуть долг дяде Косте и выкупить лыжи, так как в лесу зимой без лыж делать нечего.
Вырос Шарик быстро и оказался очень умным псом, достаточно злым, но не свирепым, что сплошь да рядом встречается среди лаек, живущих на лесных кордонах, контрольных пунктах и других отдаленных от города местах. Эвенки говорят (а они знают толк в собаках), что лайка когда-то была человеком. Эти слова мне всегда приходят на ум, когда вспоминаю о Шарике.
Из него получился добрый охотничий пес. Он отлично искал дичь, мастерски находил подранков, сторожил телегу в лесу, мгновенно кидался на выручку, если считал, что мне угрожает опасность. Умел радоваться и огорчаться.
Как-то шли мы с ним по Березовой речке вверх. Снегу выпало порядочно, но ходить все же было можно. Увидели свежий лисий след. Шарик побежал по следу, я – за ним. Поднялись к скалам. Там были барсучьи норы. Шарик, видимо, так прижал лису, что она, не петляя, сунулась в одну из нор. Барсуки, должно быть, спали в другом месте. Шарик полез за лисой.
Подошел, слышу лай под землей, метрах в десяти от входа, и лисий тонкий голос: урчит, огрызается. Так как других выходов видно, не было, то я решил, что лису Шарику не вытащить. Лиса тонкая, залезет в узкий лаз и Шарику не взять ее, чего доброго, еще там заклинится.
Решил выкурить лису дымом. Воткнул ружье прикладом в снег у входа в нору и пошел ломать сухие сучья. Наломал охапку и только поднял, передо мной из чистого снега вылезла лиса, пронзительно тявкнула и кинулась прочь. Я – к ружью, но было уже поздно. Шарик вылез из норы задом наперед, посмотрел на меня и пошел по следу. Вернулся он, конечно, ни с чем. Идет стороной, хвост опустил, не подходит и не глядит в мою сторону – верный признак обиды.
В лесу сердиться друг на друга нельзя. Подозвал Шарика, потрепал по шее:
– Ничего, мы ей, рыжей, припомним!
Опять пес хвост на спину завернул – повеселел, значит, и пошел в поиск.
Удаче радовались вместе, и он отлично чувствовал ее, как и понимал мое горе.
Однажды заболела мама. Отец увез ее в больницу, и я остался за старшего. Доил корову в маминой куртке, стерег скотину, варил еду, кормил ребятишек – словом, крутился, как мог. На второй день пришел на речку за водой, сел и разревелся в голос. Шарик поглядел на меня, потоптался, поскулил, сел рядом, вытянул голову кверху и тихонько завыл. Я, удивленный, реветь перестал, умылся и пошел домой.
Он прожил четырнадцать лет. Под конец потерял нюх и оглох. Я уходил в лес без него. Он ложился мордой к воротам, вытягивал лапы, клал на них голову и так лежал, пока я не возвращался.
КРАПИВНИЧКИ В „БУТЫЛКЕ“
Старый друг лучше новых двух. Так говорится, и это верно. Встреча с давним приятелем всегда радость. А их среди птичьего народа у меня много. Звени, лес, хоть в сто голосов сразу, а ухо выберет одну песенку. И вспомнится первая встреча.
Был теплый, не очень солнечный тихий день. Я ползал под мелкими елками и сковыривал упругие круглые шляпки сыроежек. Вдруг уколол лоб и вздрогнул – прямо перед глазами, на нижней стороне еловой лапы, висело круглое, похожее на вытянутую дыньку или бутылку без горлышка гнездо. Может быть, тут жили осы, шмели или другие кусачие твари? Но они, потревоженные, обычно гудят и немедленно вылетают из гнезда – и тут не спасут тебя никакие ноги. Но нет, все было спокойно. Значит, внутри этой бутылки укрывалось что-то другое. Да и не станут насекомые делать себе гнездо из сухой травы, мха, еловых веточек. А тут был вплетен даже стебель татарника.
Я заглянул в отверстие и ничего не увидел. Тогда подставил ладонь, наклонил ветку с гнездом и легонько постучал по донышку. В ладошку посыпалось что-то мягкое, теплое и немного липкое. Я насчитал шесть слепых голых беспомощных существ, величиной с крупного домашнего таракана.
После некоторых сомнений решил, что это птенцы, и водворил их осторожно обратно. Неподалеку беспокойно летала маленькая бурая с волнистыми пестринами птичка.
Дома я рассказал дедушке о своей находке. «Слепышки», – ответил он. Название мне понравилось, очень уж оно подходило к птичкам. Слепышки росли быстро. Через три дня они превратились в пуховые комочки, еще через три уже глядели на меня, широко раскрыв клювы. Потом появились перышки. А всего через две недели после первой встречи гнездо оказалось пустым. Я подумал, может быть, ласка или горностай разорили гнездо, сова вытаскала, вороватая сорока узорила или ворона польстилась на малышей. Но вскоре неподалеку от гнезда я увидел несколько чудесных птичек, похожих на шарики с торчащими вверх едва заметными хвостиками.
Потом я часто встречал слепышков в лесу и научился узнавать по чистой прекрасной песне.
И только в школе узнал, что настоящее имя этой крошечной певуньи – крапивник.
ЗОЛОТОЙ КРОТ
Однажды на покосе к нам подошел охотник. Мама напоила его молоком. Он, возможно в благодарность, пригласил меня с собой ставить капканы на кротов.
Мы шли по тропе, и он рассказывал, как добывают земляных зверушек, ценных своей шкуркой.
Крот, хоть и живет всю жизнь в земле, чувствует себя там по-хозяйски и продвигается довольно быстро, однако, встретив твердый грунт, старается выйти наверх, перебежать его и снова спрятаться в землю. Все время рыть да рыть устанешь, потому часто кроты гуляют по готовым тоннелям. Вот охотник и ставит ловушки по обе стороны тропы, на вход и на выход, а сверху затыкает норки травой.
Ходили мы часа два. К этому времени поспел обед, и охотника пригласили к столу. Мама пожалела, что нет лишней ложки и кому-то придется ждать очереди.
– У меня ложек много, – рассмеялся охотник, подобрал кусок бересты, округлил его ножом, надрезал, свернул кулечком и защемил расщепленной палочкой. Ложка вышла неожиданно скоро и получилась такой ладной, что я попросил ее себе, а охотнику отдал настоящую.
– Ловок, – похвалила мама, потом добавила: – Нужда-то заставит. Известно, охотник жиру не накопит. Сунет ваш брат руку в карман – дыру в горсть и схватит.
– А я везучий. – И охотник сказал, сколько получил денег за сезон.
Мама недоверчиво покачала головой.
– Мне золотой крот попал, – добавил он весело и рассмеялся тому, что золотой крот – добрая примета, и, если кому попадет, тут уж дело надежное – счастье пойдет в руки. Только попадется он, может, из тысячи одному.
О разговоре я забыл и вспомнил лет через десять.
Копали картошку. Я заметил, как возле плетня поднимается земля, словно бы ее кто-то снизу бурил. Поддел холмик лопатой, откинул и удивился: там был золотистый, с красным отливом зверек. К тому времени я уже знал, что среди ворон и галок попадаются белые, бывают также белые мыши. Отчего же не быть золотистым кроту? Может быть, там, в земле, без света, он белым не получается?
Я был заворожен необыкновенным цветом зверька, горящим на солнце живым золотым самородком, – и забылся. А крот работал лапами так, что походил на маленькую машину – и в считанные секунды пропал в мякоти огородной грядки. Очнувшись, я пожалел: вдруг ушло мое счастье?
Теперь, вспоминая о прошлом, думаю: нет, не упустил я своего счастья. За много лет охоты и скитаний в лесу мне удалось заглянуть в кое-какие его тайны. Эти тайны приобщили к жизни зверей и птиц. А разве этого мало?
ПЕРВЫЙ ПОЛЕТ
В крыше теплицы выпало стекло. Пока собирался вставить, горихвостка там свила гнездо и снесла пять голубеньких в крапинку яичек. Стал раздумывать: застеклить – кладка погибнет, оставить так – огурцы вымерзнут. А тем временем в гнезде появилось шестое яичко. Раскинул: огурцы могут и не померзнуть, а тут – живая душа.
Вывелись все. Рты, как открытые кошельки, широко распахнуты. Родители с рассвета до темноты не успевают всякую насекомую живность туда кидать. И не зря, птенцы росли на глазах. Пятеро скоро вылезли из гнезда, стали бегать по грядкам, сами себе провиант добывать. Через несколько дней и совсем улетели. Только шестой все сидел.
Горихвостка кружилась, хлопотала, подлетала к раме – звала за собой. Тот таращил замечательные глаза – и ни с места.
Жаль стало птицу: пятеро в люди вышли, а шестой на шее родительской. Рассердился, открыл дверь: кыш!
Горихвостик на порог, с порога на дверь взобрался. Сидит, а мать над ним вьется.
– Кыш!
Горихвостик сорвался с перепугу, падая, замахал крылышками и потянул низом, над самой землей. А мать за ним: так, мол, так. Горихвостик выправился, стал выше забирать. Из последних силенок, неровно, вихляюще скребется вверх. Мать забеспокоилась, вижу – зайдет вперед и заворачивает: дескать, за мной давай. А он все выше, все дальше, так и скрылся за деревьями.
И вспомнил я свой первый самостоятельный полет в аэроклубе. Взлетел. Огляделся, в инструкторской кабине пусто. Один в небе.
Набираю высоту, карабкаюсь, гляжу вниз, вижу: тень от самолета скользит по желтому подсолнечному полю. И так хорошо мне вдруг стало, такая нахлынула радость, такой восторг охватил – грудь распирает, кричу, благо, никто не слышит. А внизу озерцо зеркальным осколком поблескивает, лодка на нем похожа на жука-водомерку, на берегу овцы, что божьи коровки, грузовичок пылит и скрывается под крылом.
После полета что-то говорил инструктор, мудрый человек, знакомый с военным небом. Я смотрел на него и ничего не понимал. Он почувствовал мое состояние и отошел. Теперь, думаю, в его глазах я, наверное, был всего лишь горихвостиком.
СЕРАЯ ТРЯСОГУЗКА
На краю самолетной стоянки, где кончается бетонный настил, из-под ног вылетела желтенькая птичка. Она перелетала с места на место, покачивала хвостиком и беспокойно попискивала. Откуда взялась? Может, свила гнездо поблизости, пока шли обложные дожди, и самолеты целую неделю стояли под чехлами?
– Васыль, давай покуримо, – меня отозвал Иван Петренко, летчик из одного со мною звена.
Когда я вернулся, птички не было, но обнаружилось маленькое отверстие, уводящее под бетонную плиту. Приглядевшись, заметил в нем птичью головку с неподвижным черным глазиком. Боясь привлечь внимание, я отошел и стал наблюдать со стороны. Опять подошел Ваня. Курить не хотелось, но он настойчиво потянул за рукав, обещая сообщить нечто важное. Ничего особенного он не сказал, а может, не успел, потому что дали команду на вылет.
Взревели турбины. Струя от двигателя так сильна, что кинь в нее камень, и он отлетит, будто пущенный из пращи. Стоять между самолетами в это время весьма неприятно. От вибрации в теле появляется противный зуд, от которого хочется скорее избавиться. А что же должна была испытывать крошечная птичка под бетонной плитой, как раз там, где газовал самолет?
Вначале думалось, может, на время ужасного грохота она покидает жилище и ждет, когда самолет вырулит или заглушит двигатель. Но нет, она оставалась в гнезде.
Получалось так, что, как только я задерживался возле того места, Ваня находил причину отзывать меня. Я понял, что мой приятель знает тайну, и сказал:
– Под бетонкой гнездо.
– Тихосенько надо, – предупредил он и с тех пор оставил меня в покое.
Впоследствии выяснилось: о птице под бетонной плитой знали многие летчики. Каждый с трогательной заботой наблюдал за развитием событий и молчал, словно бы от благополучия птахи зависела собственная безопасность.
Потом приходилось встречать гнезда мелких птиц в железной печке на даче, в худом горшке, надетом на огородное чучело, в забытом валенке. Но ведь там было тихо.
Птенцы вывелись. Некоторое время они держались поблизости, а потом разлетелись. И только память осталась о мужественной птичке.
